|
Читайте также: |
Отковать небесный свод,
сдуть мехи, залить очаг.
По капель весенних вод
приложить к земле рычаг.
Поднатужиться... На вздохе
двинуть время в новый срок.
Звезды – мусорные крохи
веником собрать в совок.
Месяц закатить за ставню,
распахнуть зарю пошире,
обозначить синей далью
грани дня в безмерном мире.
Выгнать солнце из-за леса,
через облака катнуть.
Тени чёрного навеса
с мест насиженных столкнуть.
Подогреть на газе чаю,
душ ласкающий принять,
разогнать сомнений стаю...
И рабочий день начать.
Люблю
Люблю это небо и даль нараспашку,
Люблю эту землю, рассветы над ней.
С утра надеваю льняную рубашку
И мчусь на простор необъятных полей.
Там пчелы жужжат и качаются травы,
И льётся с небес вдохновляющий свет.
Там царствуют чистые, ясные нравы,
А смерти ни места, ни времени нет.
Люблю этот лес, где мохнатые ели
И грустные ивы со мной говорят.
Где сердце поёт, где от счастья хмелею,
Где ветер, играющий кудрями – брат.
Люблю это водное зеркало глади,
В котором, качаясь, плывут облака,
В котором не раз удовольствий не ради
Озёрной волною играла рука.
Где резвые стайки серебряных рыбок
Пугались упругих ударов весла...
Там утром туман неподвижен и зыбок,
Там мне открывались азы ремесла.
Дело
Ходит Бог по бездорожью,
Правит души не спеша.
После правки мелкой дрожью
День охвачена душа.
Из темниц души уходят
Хвори, страсти, маета.
Злые помыслы исходят,
Ложь, притворство, суета.
Волей Бога заполняет
Душу благостный покой.
Вера в Бога исцеляет,
Очищает,
Освежает,
Душу делает живой.
Бог не трогает дрожащих,
Совершает чудеса,
Избирает настоящих.
И ведет на Небеса.
* * *
Он тут, совсем недалеко –
Я чувствую – парит,
И что-то тихо, глубоко
Проникнув, говорит.
Он здесь! Шуршит сухой листвой,
И преисполнен весь
Высоким знанием, тоской…
Мистическая весть –
Ее услышать бы, понять...
Однажды в яркий миг
Нетленных слов златую рать
Он выведет из книг.
* * *
Я шел по пустыне, через пески,
Солнце нещадно жгло виски,
Под треснувшими губами
Я молча скрипел зубами.
Я плыл через реку, на пороги,
Холод воды сковывал ноги,
Волны захлестывали с головой,
Теченьем сбивало с пути по прямой.
Я пробирался сквозь дебри тайги,
Ночью, когда не видать ни зги.
Колкие ели били в глаза,
Над головою гремела гроза.
Я поднимался на горный хребет,
Встречая холодный, утренний свет.
Груз перехода тянул вниз,
Но я шел вперед, вверх, на карниз.
Я парусом правил, бризы ловя,
Я землю искал, но исчезла земля.
Брызги солили мое лицо,
Руки теряли штурвала кольцо.
Я мерз на торосах, под снегом спал,
Мне северный ветер в грудь хлестал,
Далекие звезды не слали тепла,
Сознанье ковала холодная мгла.
Я падал без сил, но силы искал.
В ущелья, срываясь с коварных скал,
Я в клочья одежды свои изодрал,
По несколько суток я голодал.
Я полз, когда не мог идти,
Я шел, чтобы Тебя найти.
Бред лихорадки меня жег…
Но найти я Тебя смог!
Когда же горячим лбом своим
Я приложился к коленям Твоим,
Тихо, сквозь губы, сказал про себя:
Я даром получил Тебя!
* * *
Жизнь из чудес!
Сплошное чудо!
Мы смотрим, слышим, говорим,
Смеемся, иногда грустим,
Не зная, кто мы и откуда.
Куда идём, зачем спешим?
Зачем задумчиво молчим,
Вдыхая сигаретный дым,
И выдыхая дым,
Покуда...
Живем, и, значит, существуем,
В дорогу чемодан пакуем...
Жизнь из чудес!
Сплошное чудо!
Для нас, не для Небес.
Вячеслав ОВСЯННИКОВ
Жалейка
Музей? Музыкальных инструментов? Никто, ничего. Слыхом не слыхивали. Золотился купол.
Истоптанный снег. Жёлтая жижа. Что? Повторите, пожалуйста. – Вот глухая тетеря! Жетон, говорю, дай!
Что она так кричит, эта сердитая шуба? Требует! На каких основаниях? Рожает он жетоны?..
День на грани. Дрогнул. Скатится. У сумерек ушки на макушке. Месяц народился.
Тоненький, беленький, дрожит. Ах ты ягнёнок! Над крышей. Да это банк... Бодай его, рогатенький мой! Колёса мчатся, ошалелые, брызгая огнём и грязью. – 3-з-задавлю! – визжат.
Шуба ждала. Глаза-фары.
– Олух! Дашь жетон или так и будешь варежкой хлопать?
А!.. Дошло до жирафа. Жетон нужен. Нате. Рад услужить. Болтается в кармане. Думал – монета.
– Наконец-то! Урюхал, фитиль. Иди, иди! Катись! Дуй в кларнеты!
Лязгая диском, мотала номер. Туда-сюда. Безрезультатно. Там трубку не брали.
Он вздрогнул. Наглый коготь крутил диск у него в груди. Крутил, крутил, с нарастающей злостью, стервенея... Хруст. Сломался. Ах, музей уже не найти. Камни лысые. Адажио. Жаров, Журавлёв, Жилин. Вот еще: Жалейка. Учреждение. Окна такие нежные, нежные, как манжеты дирижёра, а их гасят, гасят. Кассы захлопываются. Портфели на хмурых ножках.
Шуба, бешеная, швырнула переговорную гантель ему в голову. Зло на нём срывать он не позволит! Не такой!
Банк, танк. Валюта. Валет. Век воли не видать. Народился серпик.
Спусковой крючок. Выжмем пульку – пижону в лоб. Стрелок, а стрелок? Ты где? Затаился... Целится...
Музей? Музыкальных инструментов? С луны упад? Пустили тебе сквозняк, кабель. Калган в дырочку.
– По справочнику тут. А тут – чёрт знает что. Банк...
– Эх, ты, Ванька! Вот что. У тебя легкая рука?
– Не знаю... – он поднял и опустил руку, взвешивая.
– Давай, лабух! Попробуй ты! – дуба протянула жетон.
– А что сказать?
– Скажи: сел петух на хату.
– Так и сказать?
– А как ещё? Крути!.. – диктовала иглы-цифры. Насквозь.
– Тишина. Воды в рот набрали. Я бессилен. Я...
Побежал, полы длинного пальто путались. Шапка мешала. Шапка-крыша съезжала ему на окна.
Подворотня-живодёрня. Горе моё! Солнце кинуло прощальный лучик-ключик. Я буду помнить об этом золотом ключике всю ночь, всю ночь. Он будет помнить. Твердо обещаю, ручаюсь узкими, как у женщины, длинными, длинными, семимильными, трепетными, фортепьянными пиявками!
Жалейка! Жалейка!..
От Исакия до клюквенной Фонтанки. Колёс, колёс! Невский. Аничков мост ткнулся ему в плечо конской мордой. Отчаянье, ржанье. Аккорд укротит глухую тетерю. Какафония. Каша машин. Дайте диссонанс и я отрежу все уши! Чтоб не подслушивали моё бессвязное бормотанье, клубок боли и бреда! Разматывайся, разматывайся для лисьих лап!
Он бежал, толкал, опаздывал. Видели: страшен, смешон, неуместен. Был, не был. Семь било – кулак грома.
Дверь-бронза, вестибюль, хрусталь, парадный прыжок лестницы.
Ждали, махали, призывы, отливы. Ему, ей, ему – нет, только ей. Да, ей, теперь она, всю ночь, вскачь, до восхода солнца. Знаю эту историю. Облупленное яйцо. Я стоял на лестнице. Я, сам. Старушки-контролеры рвали входные краешки крыльев. Стоял, махал февральской вороной. Дирижер, дирижабль. Зверски знаменит! Люто! Махал вместо дирижерской палочки гроздью черноглазого винограда.
Она не любит финки? Дин-дин – деньжата. В форточку, на ветерок! Пачками – в печку! Ида – имя недоступной. Гора Фригии. На Рубинштейна. Банковское окошко выплюнуло миллион беззубых улыбок и захлопнулось. Шах и мат, конец маскарадного дня. Подкупающе логично. Оставим этот Вавилон...
Он видит: крыша, зимние сучья, маска с прорезями для глаз. Мельпомена-грабитель. Ему не двадцать, ему сорок. Жаль – шепнула она. Кругом зашипели. На него, на нее. Ми минор. Фонарь с набережной сунул в шторы раскаленную голову и слушал. Убери чакан! Ты! Машины сыпались, ревя колёсами. Фары, фраки. Старинные музыкальные инструменты спали в ненайденном, несуществующем, выдуманном ему в насмешку доме.
Лестница
Руки опускаются. Шоссе, буквы. Вставил в машинку лист пепла. Печатаю: "Загородный проспект..."
Ехать-то, ехать, а копошусь, то, сё. Леший в зеркале. В шашечку стена. Щётка, вешалка. Пальто, как чужое, дичится, пыжится.
Амурские волны. Не люблю я лестниц. Старуха валяется на ступенях. Клетчатая мужская рубаха навыпуск, белые шерстяные носки. Пьяная?
Переступая, вижу: открыла глаз. Бровь в пластыре. – Эй! Слышь, ты! Сигарету!..
Туман. Корешок, шушера. Гол сокол! Кричу с падающей башни. Пёрышки ощиплют. Большие мастера. Быстро справятся. Будешь шёлковым. Пропуск на тот свет. Без писка. Живее крути шариками. Лишнего им не надо. Плеснуть в стакан. Ларьки, кульки. Голова обтекаемой формы. Рыдает. Аэродинамично. Куси, куси его! На тротуаре футляр скрипки, вскрытая раковина, краснея от стыда, просит подаянья. Скупые плевки монет.
Метро гудит в мозгу, туннель под веками. Ворон машет, гоня вентиляционный ветер. Пунктирная линия сливается в сплошную, завихряется. На чёрном – слепящие кляксы станций. Эскалаторные ступени торопятся на поверхность. Рядом – ремонтируется. Каски, лампы, Неприятно видеть эти механические внутренности.
Троллейбусу нужен кондуктор. Требуется позарез. Рубль проплыл, влача за собой покорные печальные пальцы, а за ними и всего человека. Ресторан кивнул через улицу пивному бару.
Тротуар орёт дворником. Мешаю метле. Глаза – канализационные люки. Борода запуталась в проводах.
Жуют, слюна. Рот в бокале. Обувь, меха. Ювелирные камни. К фасаду склонилась гигантская лестница, расставив на тротуаре толстые ноги, и заглядывает в окно верхнего этажа. Что такое? Пожар?
– Беги, раззява! – кричат сзади.
Звон. Загородный. Зря.
Алексей ЛЮБЕГИН
* * *
Страна распалась на уделы,
Где что ни князь, то мелкий бес, –
Шурует в топке то и дело,
Аж пламя хлещет до небес!
Гудящим пламенем объяты,
Горят селенья, города,
Под орудийные раскаты
И мы сгораем – от стыда!
И о едином на потребу
Мы вспоминаем разом, вдруг,
И тянем наши руки – к Небу...
О, сколько их, лукавых рук!
Мы ими столько натворили,
Стремясь друг друга побороть,
Что нас спасти сегодня в силе
Един Господь! Един Господь...
О, как огонь гудит свирепо!
Как выедает дым глаза!..
Мы тянем наши руки к Небу,
Мы голосуем ими "за",
Не митингуя, не бастуя,
И протрезвев умом уже –
За Русь Единую, Святую,
За Божий Страх – в живой душе!
Николай ТРОПНИКОВ
ВЗГЛЯД НЕНУЖНОГО ЧЕЛОВЕКА
Эти тексты – стихийная, необдумываемая реакция живого организма на то, что происходило в ДЕВЯНОСТЫЕ годы, и записаны в большинстве своём в вагонах метрополитена, в пригородных электричках, на лавочках в скверах и т. п. Мысли эти непрошено возникали в сознании, когда думалось, кому бы пригодиться в новоявленной России?.. И ещё неизвестно о чём... Листки, на которых они когда-то были перепечатаны со страничек записных книжек, уже начали желтеть и у мудрых людей вызовут, наверное, много обидных реплик, усмешек, ужимок...
Совершенно забыв содержимое страниц, я недавно прочёл их снова. Попались на глаза. К сожалению, в принципе ничего не изменилось "в этой стране". Только мелькающие на экранах ТВ имена слегка обновились...
Вот только боль за Отечество погасла. Как у покойного. И, кажется, что погасла она не у меня одного. Преобразования измотали, измотали с той иезуитской изощрённостью, с которой проделали и всё остальное. Народ рассыпался как песок, обречённо присмирел, покорился заданным правилам игры на вымирание, обессилев до невозможности – и нежелания даже – и взбунтоваться. Хотя бунтом преобразователи подпугивают и до сего дня. Гончак зайца тоже время от времени подпугивает, чтобы бежал он по нужному кругу. Но это так, для подстраховки... Для бунта нужна хоть какая-то сила, хоть какой-то запас сил: бунтуют полноводные реки, а не болота...
* * *
Опять у нас «неслыханные перемены, невиданные мятежи…»
Ещё вчера мы зубоскалили над вчерашними властями, требуя новых, а сегодня уже призываем вчерашних... Ещё вчера мы ломали главы храмов, а сегодня суетимся, лезем в них, работая локотками, как недавно в очередях за колбасой, – не для того, чтобы покаяться за вчерашнее, а чтобы ткнуть куда-нибудь свечку... А если завтра окажется, что в карманах от этого ничего не прибыло, опять ропщем: "А зачем туда ходить? Что толку?.."
Мы всё хотим, хотим... Есть крыша над головой и тепло, и вода есть, и огонёк горит... Нет этого мало. Есть велосипед – давай машину. Есть машина – давай "Мерседес". Есть миллион, надо миллиард. И вот уже есть всё, что можно перечислить, а нет, опять чего-то хочется ещё... Будто мы никогда не слышали и не читали: "И создал Господь Бог человека из праха земного и вдунул в лице его дыхание жизни; и стал человек душою живою... И взял Господь Бог человека, которого создал, и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать и ХРАНИТЬ его..."
* * *
Среди пороков и бед, оцениваемых как угрозы существования общества да и человечества вообще, названо, кажется, всё, начиная от разного рода болезней до экологических, ядерных и космических катастроф. В этом ряду угроз явно как-то недооценивается опасность безстыдства. Оно прямо-таки культивируется, неудержимо возделывается всеми средствами, на каждом шагу, и выдается все это под флагом раскрепощения и свободы личности...
И вот уже мы, кажется, совершенно утратили само чувство стыдливости. Даже слово это можно ли употреблять, не рискуя быть цинично высмеянным... Подтвердить эти мысли какими-нибудь яркими примерами из общественной жизни нельзя: их не перечислить, и они у всех на виду. Еще поколение, или полпоколения и сами слова "целомудрие", "стыдливость" изымутся из обращения, уцелев разве что в монашеских кельях.
В той или иной степени бесстыдство жило во все времена и у всех народов. Но не могу назвать время, кроме нашего, когда бы оно столь усердно возделывалось и распространялось прямо с детского возраста. А ведь от этой доморощенной взрывчатки падали целые империи... Оно, бесстыдство, опаснее радиации, спида,.. любой "чумы" – эти хотя бы признаются как опасность... Раненый, даже тяжело больной организм можно лечить и даже вылечивать. Сгнивший – невозможно...
Каким словом выразить сегодняшние нравы? Скотством? Нельзя – это значит обидеть невинную скотину.
Разве что вот так: душ нету – туши! И мы будто уже и не люди, а говядина какая-то, что ли?
* * *
Сегодняшнее душетрясение в Отечестве неизбежно заслуженное, как неизбежно оно для изолгавшегося, самоуверенного и самовлюбленного человека. Для такого – если он не хочет сгинуть, потрясения – благо, хотя он понимает это не сразу: вопит, брюзжит, обвиняет, воюет за возвращение прежнего состояния и будет воевать, пока не осознает себя иначе...
Текущая многолетняя Смута в России – дело не рук известных всем лиц, даже не хочется называть их имена. Это только ИХ РУКАМИ совершается неизбежное потрясение. Оно – следствие взрыва бомбы ЛЖИ, копившейся десятки десятилетий, следствие неизбежного прокола фурункула, который представляла из себя общественная жизнь. Трагедия даже не в том, что фурункул вскрылся – он и не мог не вскрыться, а в том, принесёт ли это вскрытие ИСЦЕЛЕНИЕ, необходимое для здоровой жизни? Похоже, нет. Ложь приумножилась и стала ещё циничней.
Ведь если бы каким-то чудом все сегодня обездоленные и нагло обворованные люди вдруг оказались бы всячески насытившимися, кто из нас стал бы сетовать о развале страны? Кто завопил бы о геноциде русского народа, кто задумался бы, что значит быть русским? Кто бы возмущенно выключил телевизор, когда на экране с жизнерадостным цинизмом ёрничают над всем, вплоть до святости? Кто отказался бы купить видеокассету, книгу, газету, публично воспевающие безстыдство и бесчестие?...
Кто, насытившись, не уселся бы смотреть очередную серию говорящих манекенов? Кто?..
Велика Россия, но видится мне невеликое стадо...
* * *
... Как-то вдруг рухнуло всё, что ценили и уважали люди: высокая литература, высокая музыка, живопись, высокое кино, театр.
Рухнуло почтительное отношение к таланту: вдруг оказалось, что цена всему этому – нулевая. Бывшие советские люди моментально отвернулись от всего этого, успешно и охотно заменив высокое вульгарными шоу, гнусными романами и телесериалами. ОХОТНО!..
Не знаю, кто стоит за этим, не знаю и географического адреса этой силы, но интуитивно чувствую, что над Россией нависла тяжелая черная лапа... И сегодня в России люди перестали чувствовать друг друга.
Исчез интерес человека к человеку, исчезло и сострадание. Никаких отношений кроме "деловых". Как на Западе...
Кажется, что и народа больше нет, Русской культуры тоже, ибо сущностным признаком того и другого было Православие. Сколько же его сегодня в нашей культуре? Есть всплеск массового христианского оживления (подобно массовому революционному движению начала века), которое пытаются выдать за возрождение России. "Христиан" много, а вот много ли христиан? если приглядеться, то ищем-то мы не царствия Божия, а сытого существования… Грош цена верованию по разрешению властей, Вера в разрешении не нуждается. Напротив, она подтверждает себя, когда её запрещают. Истинно христиане только святые... Только они отвергали всё мирское и с Именем Христа жили в дуплах деревьев, пещерах и диких пустынях. Истинные христиане радостно принимали муки, пытки и саму мучительную смерть... Некогда монастыри и пустыни подвижников во Имя Христа были для Руси как родники чистой воды. Как озёра для земли. Некогда даже самые отъявленные злодеи были больше христианами, чем мы, ибо знали, что есть грех, чувствовали свою грешность и, бывало, также люто каялись. Для нас же главное увильнуть в суде: увильнул, значит "чист". Мы только называем себя христианами. Кто из нас не отречётся, когда за Христа потребуется расстаться с этой жизнью?..
* * *
Никогда не говори того, о чём тебя не спрашивают. Вообще не говори ни о чём, если тебя не спрашивают, даже если хочется и кажется, что твое слово будет во благо и уместно. Однако соблюсти этот принцип очень трудно – самолюбие подталкивает отличиться. Не зря – молчание – золото...
* * *
Я всю жизнь не в масть... Сначала царила ложь "светлого будущего". Ей я не пригодился. Теперь грянула новая ложь, ещё отвратительней, назвавшаяся демократией. "Свободным" демократическим обществом, в котором свободой называется абсолютная разнузданность прежде всего самого низменного во всех сферах человеческой деятельности, в том и числе и культуре, хотя культура любого народа – это прежде всего система запретов, опирающаяся на понятия Добра и Зла...
Свобода в демократическом варианте – это миф от лукавого. Истинная, когда человек живёт и чувствует себя с Богом. А без Него "всякие борьбы" за свободу – это просто социальные азартные игры, в которых одна тирания сменяет другую: была тирания идеологии, теперь грянула тирания "деидеологизации", тирания свободы, тирания вульгарности, алчности, тирания рекламы всяческой мерзости и пустяков, растлевающих душу человека, как вирус, спида. Причём делается сто изощрённо и УЗАКОНЕННО! Словом – тирания демократии, одно из завоеваний которой – реклама. Якобы товаров. По существу же – идеология жизни, навязывание мировоззрения. "Бери от жизни всё!" – сопряженное с бутылкой "пепси", – это что реклама напитка?
* * *
"Свободное" демократическое общество – это образ жизни, в котором никто никому не нужен просто так, как личность, как живая душа. (Хотя проповедь началась именно с драгоценности личности, но на воре именно шапка и горит). Пока человек не будет отмечен в денежных знаках, он не найдёт себе места в нём. Общество это исключает также и понятие "народ", разрушает его. Привычно звучит: французы, англичане, американцы,.. они давно уж демократы... Но вот уж стало привычно – русские, вместо векового "русский народ", ибо первое звучит вполне бесхребетно. Народ же – организм. Как лес, который не сумма отдельных деревьев – "свободных индивидов", могущих жить как кому вздумается, а неразрывное целое, хранящее помимо личных интересов и наклонностей стержень общности. К разрушению этого стержня и гонят одуревший народ, некогда именовавшимся русским народом. Похоже, он не особо и сопротивляется...
Уместно будет напомнить, узнать и осознать, что только в русском языке слова "народ", "природа", "родина", "родник", "рождение", "РОЖДЕСТВО" являются ОДНОКОРЕННЫМИ...
Мы в настоящее время (после распада СССР) в расееянии, подобном иудейскому, случившемуся две тысячи лет назад. Причина общая, одна: древние иудеи распяли Христа, не признав Его Мессией и Сыном Божьим. Мы же, постепенно (трудно назвать дату начала отступления) отвращаясь от Него, в начале двадцатого столетия тоже отреклись от Heго, решив, что "мы свой, мы новый мир построим" сами, предали Его второй раз.
* * *
... Власть и общество всё больше и откровенней игнорируют людей, талантливых в слове, музыке, живописи…
Игнорирует, предпочитая оплачивать рыночное творчество. Оплачивает покупкой грязненьких книжек, билетами на аналогичные спектакли, кино, рок-группы и т.п. Талант же с рынком никак не может сопрягаться. Это как золотые кладовые в Эрмитаже. Открываются они редко и доходов через посетителей от них не много. Но охраняют их особо тщательно. Так и таланты. Они стратегический запас. Сиюминутной прибыли они не дают, но на поддержание и сохранение их здоровое, жизнепригодное общество обязано тратиться. Народ должен тратиться, если не хочет вымирания... К нам, русским, бывшим советским людям, это вымирание тихо подкрадывается...
Трагедия сегодняшней России не в том, что рухнуло всё старое, советское и всё изменилось, а в том, что на смену пришла дрянь. Во всём. Это даже и доказывать ненадобно. Для этого достаточно СМИ.
Истинное искусство, истинное творчество обречено на погибель, ибо оно живёт, когда у людей есть потребность в идеалах. Сегодня в России эта потребность, похоже, умерла. Её заменили деньги. Сегодня и управляют жизнью не сами люди, а они – деньги. Да к тому же чужие – доллар.
* * *
Вот еду в метро и молча плачу, с мольбой повторяя: Россия, Россия. Какое белое слово – как снегопад, как метель в поле... И тяжко до рыдания видеть растерзанную и преданную Родину, не зная, как?! и чем?! ей пригодиться. Будто над матерью глумятся на глазах сына, связанного по рукам и ногам...
* * *
Священное Писание УЧИТ, как должно жить человеку, все религии учат этому... Искусство же рассказывает и показывает, как жизнь ПРОИСХОДИТ, как реально живут человеки. Тут много поводов для возражений и рассуждений, но это длинно, и я этого делать не буду. Пусть это делает тот, кому это утверждение попадёт на глаза. Если кому-то захочется... Скоро моя остановка, и мне надо пробираться к выходу...
* * *
Единственное, что может удержать на плаву жизни глубоко чувствующего и мыслящего человека, – это сохранение в душе способности чувствовать ТАЙНУ БЫТИЯ, его загадочную, магическую непостижимость. И – ещё важней – сохранить способность ВОСХИЩАТЬСЯ этой таинственностью и трепетать перед Ней, очаровываться. Иначе жить нечем. Жизнь без этого бессмысленна, и никакие житейские радости не утешат: ни дети, ни внуки, и т.п. Ни тем более богатство...
И ещё вера во Христа, как непостижимую, светлую Тайну. В каком-то смысле восхищение Тайной бытия выше и крепче веры. Точнее сказать, и сама вера держится этим же самым – ТАЙНОЙ. Ибо и Сам Господь Бог – это Тайна. И вера во Христа, и в Воскресение, и в ад, и в Рай – разве всё это не является Великой Тайной?!..
Вот как было сказано в одном из Рождественских посланий, кажется, Патриархом Алексием II: "Рождество Христово было, есть и остаётся Тайной, непосильной не токмо уму человеков, но и уму ангелов. Не терпит Тайна испытания. Верою единою вси славим..."
Процитировал по памяти. Так запало, что несколько лет помню...
* * *
Люди, не имеющие высокой цели, высокого смысла жизни, неизбежно вступают на путь пороков: в обжорство, в пьянство, в блуд, в разврат, в стяжательство и т. п. Неизбежно – потому что делать-то тогда в жизни нечего.
Но только с возрастом и тяжким житейским опытом душа понимает, что у человека нет никакого другого пути, кроме как к Богу, Творцу его, Отцу его. Без этого у каждого человека все равно наступит момент, когда, оказывается, что опереться не на что и не на кого. Тогда говорят – одиночество, и каких только причин не называют для объяснения этого состояния...
* * *
Для того чтобы чувствовать себя богатым, есть два пути. Первый, наиболее распространенный, много зарабатывать или, как теперь говорят, делать деньги.
Второй – мало хотеть, желать только "единого на потребу". Но этим Путем идут неохотно. Лишь избранные и отважные...
* * *
Все, кто относился к литературе, музыке, живописи, науке, как высокому служению, кто благоговел перед истинно художественным образом, во времена жесткой идеологической цензуры долго писали "в стол", впадая иногда в отчаяние, сомневаясь в своей талантливости, даже самовольно уходили из жизни, все-таки интуитивно веровали, что когда-нибудь, хоть после смерти, всё, достойное называться литературой, музыкой, живописью будет увидено, услышано, издано и прочитано. И так и происходило...
С конца 80-х и начала 90-х годов кончающегося двухтысячелетия интуитивную веру в успех заменила в душе художников интуиция БЕЗНАДЕЖНОСТИ.
Литературу приговорили умереть. Писать не "в стол", а в НИКУДА, будут только те, кто не сможет терпеть вымирание родного языка, кто не сможет смириться с вымиранием СЛОВА...
Какое-то время с надеждой на будущее признание будут писать ещё те, у кого недостаточно развито глубинное чутье, или те, кто ещё уповает на возвращение к традиционным ценностям. Но такие писатели и восхитительного слова не скажут – у кого нет глубинного чутья, тому и ослепительным словом блеснуть не дано. Гоголя мы не дождемся среди бурного обожания сорняков...
Наступившая форма управления обществом, зачавшаяся ещё много веков назад и установленная уже практически в большей части "глобуса", никогда уже в сущности не изменится. Меняться же будут только личины и имена марионеток, предназначенных направлять процесс, который "начался и пошел", населения же обречены только галдеть друг на друга и подтверждать факт "выбора" якобы свободным волеизлиянием. Потом и это лицемерие будет устранено за ненадобностью. В этой игре Россия пала последней...
Настоящая литература обречена. Отодвигание её на задворки текущего времени не моментное явление. Она обречена, потому что вытравливается ЧИТАТЕЛЬ. Вообще вымирает ЧЕЛОВЕК, жаждущий и способный чувствовать дыхание высокого Духа. Те, кто ещё способен на это, люди из уходящего навсегда ПРОШЛОГО. Они сами становятся такой же редкостью, как и настоящее СЛОВО. Подроста, подлеска за ними нет, а если кто-то и попытается прорасти, не устоит под напором жизнерадостного цинизма...
... Какое-то время обществу будет внушаться мысль о том, что высокое искусство в сущности своей нужно и доступно лишь элите (кто это?) Потом и в этом внушении надобность отпадет. Лишь одиночки будут разуметь, что истинное слово, как слово Божие, доступно чувствовать каждому...
Россия безнадежно соблазнилась трясиной цивилизации, где нет места никакой романтике. К ней не способно будет (не будет склонно вообще) подрастающее поколение, с детства отравленное "шоу поэзией". Им не дали узнать вкус настоящего вина, за таковое им выдали дрянной портвейн, бормотуху.
О существовании Поэзии они даже и подозревать скоро перестанут, привыкнув к одноклеточно-агрессивному образу жизни: богатей – потребляй – посещай удобный клозет – смотри телевизор, интернет, и размножайся себе подобно...
Зачем размножаться? Почему? В чем смысл жизни? – эти вопросы исчезнут из сознания навсегда. Одиночек "отстреляют" культурно, как больных.
Впрочем, вопросы эти уже исчезли. На навозной куче хорошо растут одинаковые шампиньоны, но не рыжики или белые грибы. Для этих нужна почва более тонкого свойства...
Я буду счастлив, если ошибаюсь... И если в скором будущем или хотя бы не в очень скором, кто-то с презрением или снисходительно с состраданием усмехнется над этими прогнозами, даже не пожалев меня за отчаянное уныние, я все-таки буду счастлив. Для меня это будет означать, что Отечество, Россия не умерла. Опять, ещё раз выстояла...
* * *
... Война – это когда сражаются за Веру, за Отечество, за Честь... Россия много воевала, сотни раз, наверное... Но помнит и до сих пор чтит, прежде всего, Александра Невского, Дмитрия Донского,.. Отечественную войну 1812 года и Отечественную войну 1941.
Сегодняшние войны – не войны, а кровопролитие, устроенное подлыми руками. Война ещё не началась, пока в разных местах вспыхивают только её костры…
* * *
...И всё-таки, несмотря ни на что, не возвеличиваясь и никого не уничижая, хочется вспомнить, что у России судьба особая. Особая хотя бы потому, что в истории рода человеческого она единственное государство, именовавшееся РусьюСвятой... Ещё меньше столетия назад купола храмов и часовен, словно верстовые столбы, были всегда перед глазами странника, купца, любого человека, отправившегося в путь... Даже и потому, что уцелело до сегодняшнего дня, все равно угадывается, что храмов на Русской земле и, особенно на Севере, было столько, что Крест Христов был виден человеку всегда, в какой бы точке отечества он не находился: уезжаешь от одного храма, впереди уж, за полем или за лесом проглядывался другой... Приняв Крещение, Русь настолько глубоко, искренне, по младенчески доверчиво открыла душу Евангелию Христа, что чудится иногда, что и Сам Христос воплотился у нас, на Руси…
Монастыри и храмы, пусть даже и полуразрушенные теперь, настолько срослись с землёю Севера, что кажется будто они и не возникали когда-то, а всегда, вечно были. Не построены, а выросли на нашей земле, как вырастают деревья... И не раз в дорогах у меня возникало ощущение, что северная земля всюду и при любой погоде, тихо и таинственно, невидимо глазами, будто светится подобно каплям фосфора в темноте...
Нелепо, во всяком случае, непривычно, звучит: святая Франция, святая Англия,.. даже святая Византия, от которой мы восприняли Православие. И совсем органично, как нечто само собой разумеющееся, как нечто всегда бывшее, вечное, звучит – Святая Русь.
Сергей КАШИРИН
«МЫ – ЗА ЕСЕНИНА!»
Над этой загадкой с того дня мучительно бьются любители и почитатели поэзии, профессиональные литераторы, юристы, историки, есениноведы, медики, графологи, экстрасенсы – словом, все, все, и нет в многомиллионной массе читателей человека, чье лицо не опечалилось бы и не просветлело при песенно-весеннем имени великого русского национального поэта. И как с первого часа его трагической кончины появились две версии, так и существуют доныне, хотя на тех, кто пытается вслух и печатно говорить о преднамеренном и злостном убийстве певца России, неизменно обрушивался и обрушивается неистовый шквал
оскорблений, обвинений в погоне за сенсацией и подтасовке фактов. Вот только нужно с должной основательностью разобраться, кто же все-таки подтасовывал факты и зачем их пытаются подтасовывать сегодня. Ибо правда – всегда одна. Двух правд не бывает!
В феврале 1988 года в Калуге проходила встреча читателей с тогдашним главным редактором журнала «Огонек» В.Коротичем. Из зала ему был задан вопрос о том, как он смотрит на предложение писателя Василия Белова расследовать обстоятельства гибели Сергея Есенина. В.Коротич сказал:
– Вот Белов предложил мне опубликовать всю правду об убийстве Есенина. Оказывается, мы не только Христа распяли, но и Есенина убили! Не знаю, кто убил Есенина, документов об этом в редакции «Огонька» нет, а вот кто убил Твардовского, я знаю...
Уклонился, как видите, ушел от ответа, а в дальнейшем и вообще укатил в США, хотя до недавнего времени всячески эту страну «разоблачал» за ее хищническую и агрессивную сущность. Тем не менее, по предложению патриотической литературной общественности во главе с известным русским писателем Василием Беловым и московским поэтом Иваном Лысцовым комиссия по расследованию причин загадочной гибели Сергея Есенина была создана. Работала она долго и, надо полагать, с должной ответственностью. К сожалению, какой-либо информации о деятельности этой комиссии ни по телевидению, ни в нашей официальной периодике вроде бы и не было. И вот совершенно случайно мне в руки попала так называемая «газета духовной оппозиции» «Завтра» №2 (58) за январь 1995 года. Тираж ее, конечно же, весьма скромен, по подписке она не идет, в розницу продается неизвестно где, да по нынешним «демократическо-рыночным» временам далеко не каждому и по карману, а вот именно из этой газеты я наконец-то (еще раз подчеркну – по чистой случайности!) узнал о результатах работы компетентной комиссии. И что же?
Статья большая – во всю полноформатную газетную полосу. Автор – популярный московский поэт Валентин Сорокин. Я читал многие его статьи о гибели Сергея Есенина во многих других газетах и журналах, и до сего времени он вполне убедительно, на фактах обосновывал версию об убийстве Есенина. А тут вдруг уже самим названием своей статьи как бы громко покаялся в прежних заблуждениях: «Прощание с мифами».
Громко? Броско? Нет, пожалуй, вернее будет сказать – не к месту высокопарно. Впрочем, о чем в статье речь? Да, как того и следовало ожидать, судя по заголовку, автор отказывается от ранее обнародованных материалов. Приведя полный список высокой комиссии с обозначением высоких титулов ее многочисленных членов, он известил «широкую читательскую общественность», что... все, хватит, дескать гадать невесть о чем, ибо...
Нет, лучше дадим слово самому автору. Вот его «резюме»:
«Ученые, специалисты не оспаривают вторжения в миг жизни, перед смертью поэта каких-то темных сил: может, кто-то зашел и оскорбил, может, и ударил, но не так, что данная возникшая «схватка» и есть причина смерти, и есть палаческая акция, унесшая жизнь великого человека. Мучайтесь, русские!..»
Мда! Так что же было-то, а? И это, о Боже милостивый, пишет один из авторитетных членов авторитетной комиссии? Недоумевая, продолжим все же цитату:
«Еще и еще говорю: фотография и маски, да, да, маски не доказывают – «убили», не доказывают. Если же, допустим, те, кто составлял акты, скрыли, не сфотографировали следы преступления на теле Есенина, то тогда мы всех и вся уличим? Тогда утюг – высший криминалист... Простимся с мифами».
Не тот предмет разговора, чтобы вступать в пререкания с уважаемым автором, членом уважаемой комиссии, и все же невольная реакция – порыв тем же непререкаемо размашистым слогом сказать: «Нет уж, извините, Милостивый Государь, не убедили!» Не случайно доктор медицинских наук, профессор, врач-патофизиолог и психолог Ф.А. Морохов и юрист, заслуженный работник МВД, следователь по особо важным делам Эд. Хлысталов, что называется, не сговариваясь, в один голос заявили, что комиссия, несмотря на привлечение маститых ученых и криминалистов, работала, к сожалению, на низком профессиональном уровне, исследовала довольно ограниченный круг документов. Не мог не огорчить их и тот факт, что к работе комиссии были привлечены лишь сторонники одной версии – версии о самоубийстве поэта. А что касается самого В.Сорокина, то он, выходит, занял ту позицию, о которой недвусмысленно говорят: «и нашим – и вашим».
О себе скажу, что я всего лишь в данном случае – читатель, и мне трудно судить о спорах и выводах высококомпетентных специалистов. Читая и перечитывая подробно обозначенные В.Сорокиным впечатляющие многозначительные титулы членов комиссии, я уже готов согласиться с их требованием «проститься с мифами», но в душе вдруг опять шевелится проклятый червячок сомнения: не-е-ет, что-то тут не так! Почему? Да хотя бы потому, что если Есенина и не убили, то почему так настырно, так беспощадно хотели убить еще и саму память о нем? Почему?
И в душе уже не просто протест, а – гнев. Почему от меня – русского читателя, от миллионов русских школьников и студентов, от всей русской молодежи, от всего русского народа попытались скрыть и на десятилетия напрочь скрыли книги Есенина? Почему почти тридцать лет было запрещено издавать его сочинения? Почему тех, кто пытался раздобыть и украдкой прочесть есенинские стихи, преследовали по палаческой «политической» статье 58-1 – контрреволюция, словно они были невесть какими преступниками? Почему вслед за Есениным при некоторых загадочных обстоятельствах погибли и все те, кто хоть что-то знал или намеревался узнать о «тайне гостиницы «Англетер»?
Вспомним, спустя год после смерти Есенина на его могиле застрелилась Галина Бениславская. Она занимала должность секретаря в секретно-оперативном отделе ГПУ Агранова (Сорендзона), ведавшего делами и судьбами творческой интеллигенции и не исключается, что ей было поручено находиться при Есенине в качестве секретного осведомителя. Утверждали, что именно раскаяние в этом при запоздало проснувшейся любви и заставило ее впоследствии покончить с собой. Да еще, заметим, опять же с этакой сентиментально-показушной театральностью – «на могиле любимого». И, пожалуй, не случайно есть предположения о том, что ее, вынудив написать записку о самоубийстве, безжалостно убили, убрали, как многое знавшую свидетельницу.
Непонятно за что был арестован да так и не вернулся домой участковый надзиратель Н. Горбов, первым составивший милицейский акт о происшедшей в гостинице «Англетер» загадочной трагедии. Уж не потому ли, что в акте было не сказано главного, о чем он мог в дальнейшем рассказать?
Был репрессирован и не вернулся из мест заключения управляющий гостиницей В.Назаров. По свидетельству его жены он тоже знал о смерти Есенина нечто отличное от официально выдвинутой версии о самоубийстве.
Та же участь постигла врача-анатома профессора А.Г. Гиляревского, который писал акт судебно-медицинской экспертизы. В документе этом, как мы знаем, были сначала кем-то вымараны тушью несколько строк, затем кто-то оторвал от него половину и изодрал зачем-то в мелкие клочки. В конце 20-х вслед за профессором была репрессирована и погибла где-то в концлагерях и его жена.
Вскоре после медицинского освидетельствования убитого Есенина был «за злоупотребление алкоголем» уволен из органов, осужден и бесследно пропал агент уголовного розыска Ф.Иванов.
Был репрессирован и так же бесследно пропал и один из понятых, подписавший акт Н. Горбова писатель П. Медведев.
При загадочных обстоятельствах была зверски убита на своей квартире Зинаида Райх. Был в дальнейшем расстрелян и «уведший ее от Есенина» второй ее муж – Мейерхольд. Во время одной из постоянных многочисленных поездок была удушена «случайно зацепившимся за колесо автомобиля развевающимся шарфом» А. Дункан. На следующее утро после неосторожного заявления о том, что собирается написать правду о гибели Есенина, был найден повешенным журналист Г.Устинов.
Был репрессирован и затем расстрелян старший друг и учитель Есенина в поэзии замечательный русский поэт Николай Клюев, одним из последних приходивший в гостиницу «Англетер» поздним вечером 27 декабря.
По мнению профессора Ф.А. Морохова для закрепления официальной версии о самоубийстве Есенина так или иначе были устранены все наиболее осведомленные свидетели. Уж на что большевиствующим старался быть «пролетарский» поэт Василий Князев, проведший, как мы помним, ночь в морге рядом с погибшим Есениным, но и тот был расстрелян. Но если из так называемых пролетарских литераторов и прочих тогдашних литературных групп и группировок погибли единицы, то крестьянские поэты были, в конце концов, уничтожены все.
В годы гражданской войны шесть раз приговаривался к расстрелу и шесть раз чудом ускользавший от смерти был погублен разносторонне одаренный, самобытный поэт и прозаик, высокий и статный широкоплечий русский красавец Сергей Клычков. Из далекого украинского села Безгиново пришел в Москву, познакомился с Есениным и стал ему одним из самых верных друзей начинающий в ту пору талантливый поэт Иван Приблудный. Он тоже был расстрелян в годы незаконных репрессий.
Одного за другим черная нелюдь беспощадно погубила Петра Орешина, Евгения Соколова, Венедикта Марта, Василия Наседкина и многих, многих других поэтов, чьи имена и творчество, к великому сожалению, остаются пока малоизвестными нынешнему массовому читателю. Благодаря своему социальному и, скажем без обиняков, национальному опыту, эти «мужиковствующие» поэты быстрее «пролетарских» и всех иных, по существу, деклассированных и денационализированных литераторов осознали, куда влечет Россию диктаторский кровавый режим. Пимен Карпов еще в 1925 году на смерть Алексея Ганина написал: От света замурованный дневного, В когтях железных погибая сам, Ты понимал, что племени родного Нельзя отдать на растерзанье псам...
Глубокий, проницательный взгляд на происходящие события, глубокое проникновение в их суть. А в стихотворении «История дурака», написанном в тот же год, Пимен Карпов выразил свое отношение к репрессиям и расстрелам еще более определенно: Глупцы с тобой «ура» кричали. Чекисты с русских скальпы драли... Не мог молчать, видя трагедию родного народа. За что, разумеется, и поплатился. В раздумьях о тех гонениях и бедах, которые обрушились на него и на других крестьянских поэтов, своему другу библиофилу П.А. Малышеву он, негодуя, писал: «... черт возьми, ведь я же в собственном государстве, живу на родной земле, каждую пядь которой отстаивали мои предки, чьи могилы безмолвно свидетельствуют об этом, – я русский писатель, сделавший вклад в сокровищницу русской культуры, – чего же мне бояться?..»
Его книга «Пламень» была конфискована цензурой и почти полностью уничтожена. Его перу принадлежат также книги «Говор зорь», «Звезды», «Трубный голос», «Верхом на солнце», «Русский ковчег» и другие, но талантливый русский поэт и прозаик был репрессирован, и до 1956 года ни одной его строчки в печати больше не появлялось.
В гордом ряду, возвысивших голос протеста против душителей свободы слова, против антинародного режима и беспощадно этим режимом погубленных, следует с благодарным почтением вспомнить крестьянина из деревни Панкратовка Пензенской губернии поэта Григория Никитина и крестьянина из местечка Барановичи Минской губернии поэта Евгения Заугольникова, братьев из города Жиздры молодых поэтов Петра и Николая Чекрыгиных, сына сельского священника из Тверской губернии Виктора Дворяшина, крестьянина из села Обуховка Нижегородской губернии Александра Потеряхина и крестьянина из Черниговской губернии Тимофея Сахно, бывшего дворянина юриста Михаила Кроткова и многих, многих других русских литераторов. Они – как их иногда и ныне называют – «деревенщики, почвенники» – хорошо понимали, что землю, на которой рождаются, не выбирают, как не выбирают мать, и что Родину, как и родную мать, грешно оставлять в беде. Настоящий поэт приходит для одного и только для одного: чтобы не умирал его народ, и поэтому обязан во всем разделить его судьбу.
Горько писать – в горле ком! – они и разделили. И даже сестры Сергея Есенина – Шура и Катя, и даже его старенькая, убитая горем мама Татьяна Федоровна вынуждены были через определенный срок отмечаться в органах – как подозреваемые в неблагонадежности поднадзорные!
Что, кроме проклятья можно высказать в адрес той черной нелюди, которая додумалась до такого иезуитства и дошла до такой низости!
А потом был расстрелян даже мало помнящий отца сын Есенина и Анны Изрядновой – ни в чем не виноватый молодой красноармеец Георгий Есенин – Юра. Его призвали в армию, и затем он тоже «пропал бесследно». Анна Романовна Изряднова от кого-то услышала, что сын за что-то арестован, но так и не узнала, за что же злодейская пуля прожгла его юное сердце.
Говоря об этом, не могу не вспомнить еще вот о чем.
12 декабря 1923 года в «Правде» под броским заголовком «Суд над поэтами» была дана следующая информация: «В понедельник, 10 декабря, в Доме Печати пол председательством тов.Новицкого состоялся товарищеский суд по делу 4 поэтов: С. Есенина, П. Орешина, С. Клычкова и Ганина, обвиненных тов. Л. Сосновским в черносотенных и антисемитских выходках». Чудовищные оскорбления и яростная травля переросли затем в открытые призывы к расправе, и все – мы теперь знаем – все эти русские поэты были уничтожены.
24 мая 1935 года та же «Правда» сообщила, что сибирский поэт Павел Васильев «избил поэта Алтаузена, сопровождая дебош гнусными антисемитскими и антисоветскими выкриками…»
Даты публикаций – разные, отстоящие одна от другой более чем на десятилетие, а обвинения шаблонно однотипные, и последствия – одни: самобытный русский поэт Павел Васильев тоже был расстрелян. Инспирировал печатный донос и организовал расправу над очередным «антисемитом» редактор «Правды» Лев Мехлис.
Неправда, что нам ничего неизвестно о палачах и потому можно валить все на одного «усатого тирана» Сталина. Многое, очень многое уже известно. Недавно, скажем, обнародованы злобные, клеветнические, заведомо ложные доносы на талантливых русских поэтов Бориса Корнилова и Николая Заболоцкого, написанные в виде «внутренних рецензий» на их творчество критиком Н.Люсичевским. Эти наветы были явно рассчитаны на их уничтожение, что и было достигнуто. Борис Корнилов был расстрелян, Николай Заболоцкий годы и годы томился в концентрационных лагерях, в ссылке.
Нельзя, неправомерно не вспомнить и о загадочном самоубийстве «горлана-главаря», по определению вождя, «талантливейшего поэта эпохи» Владимира Маяковского. При всей его р-революционности не выдержал и не уцелел.
Господи! Да всех имен затравленных, замученных, «растерзанных псами» мы пока что все-таки еще не знаем. Так что теперь-то я понимаю, почему дожившие до 60-70-х годов поэты, современники Есенина, с которыми мне довелось встречаться и беседовать, всячески от моих расспросов уклонялись. Вспоминая А.И.Солженицына, вслед за ним лишь горько вздохнешь: «Россию оледенила эра казней». Еще как оледенила – до немоты! Такое было время, что при всей твоей русской открытости не перед каждым знакомым распахнешь душу. Вот и помалкивали. А черная нелюдь в сладострастном удовлетворении потирала руки: а-а, поняли, с кем имеете дело?! Кто не с нами – тот против нас. То-то. В две шеренги и – замри. А пикнешь – так мигом успокоим. А на ваше место – своих. Вон их уже сколько, во главе с Бедным Демьяном «толпою жадною стоящих у трона», то бишь – у нашей коммунистической кормушки. И погодите немного – у, то ли еще будет! Ибо – или язык за зубами, или зубы на полку. Так-то. У нас – партийная литература, а не какая-то там частная лавочка.
Под «мудрым руководством», проще говоря, – на коротком поводке с надежным идеологическим намордником, свои, то бишь эти... как их.. «наши» хорошо слаженным хором забубнили, заголосили, затараторили: «Ур-ря-а!.. Да здравствует!.. Народ – вперед!..» «Вышли мы все из народа». Не подчеркивалось, разумеется, из какого такого народа. А зачем? Посвященным все и так ясно, а остальным и ни к чему. Вон кто-то сдуру, по старой привычке разглагольствовать обо всем, что взбредет на ум, вякнул про «русские традиции в литературе», как тут же со страниц Центрального партийного органа, лукаво названного «Правдой», главный литераторствующий чекист гаркнул: «Диктатура, где твой хлыст!» И – ша. Это когда-то в стародавние ветхозаветные времена у Ярослава или Святослава – черт их с ихними славянскими именами разберет! – словом, у какого-то русского князя, прозванного, видите ли, Мудрым, была «Русская правда». А теперь – просто «Правда». Наша!.. И пошло. Кажется, как по маслу, пошло. В первых рядах, неважно, под псевдонимом или без, все равно не разберешь, – передовой, задорный р-революционный «комсомольский» барабанщик А. Безыменский. Вон какие стишата шпарит, вон какую поэму сварганил о «железном Феликсе» – пальчики оближешь. А Боря Пастернак? У-у, поэма за поэмой. Да какие! «Девятьсот пятый год». Следом – «Лейтенант Шмидт». Следом, пожалуйста, М. Светлов – «Гренада», «Маленький барабанщик». Понимать надо, маленький, но – тоже барабанщик. Из той же новой –»комсомольской плеяды» И. Уткин, А. Жаров. Последний даже совсем по-деревенски своей «Гармонью» в усладу сельским активистам подсюсюкнул: «Гармонь, гармонь! Родимая сторонка! Поэзия российских деревень!..»
А сколько разномастных подпевал калибром помельче?! Угодливо повиливая хвостиками, эти доморощенные мани-лейбы подвизгивают, подскуливают, подвывают скороговоркой и нараспев, как с пулеметных тачанок сыплют, строчат ямбами и хореями по умам, по сердцам, по душам оглушенных, ошеломленных, сбитых с толку русских читателей. Послушаешь – а что, ничего вроде. «Талант? Божий дар? Вдохновение? – вскидывается помолодевший рядом с третьей юной женой «золотой дитенок партии» Н. Бухарин. И, сам дивясь собственной «гениальной» наглости, в экстазе возглашает: – Чепуха! Мы будем «штамповать» не «мужиковствующих», а «наших» поэтов десятками, сотнями, тысячами». Так что – читайте. Декламируйте. Пойте. Что, не желаете? А ну – к стенке! Запевай «Легко на сердце от песни веселой» или... И вдруг... Что такое? «Кто там шагает правой?!»
Ну до чего же твердолобый, до чего невозможный этот «мужиковствуюший» народ! Ты ему про Фому, а он – про Ерему. Это до чего же втихомолку дошло – есенинщина!
В наше время – я специально проверял, выступая во многих аудиториях перед читателями, беседуя со школьниками и студентами, курсантами военных училищ и солдатами, – никто уже не знает и не может объяснить, что же это такое – есенинщина. А тогда, во второй половине двадцатых годов, в нашей стране произошло явление, какого не знала история русской и, без преувеличения, – всей мировой литературы. Есенина уже два года не было в живых. Подло радуясь его ранней гибели, Троцкий уже в некрологе сорвался на аля-шекспировский фальцет: «Умер поэт. Да здравствует поэзия!» Вскоре в так называемых «Злых заметках» палачу России гнусно подтявкнул Бухарин, безапелляционно заявив, что, дескать, рязанский мужичок повесился от «душевной пустоты». Иначе говоря, два этих литераторствующих вождя попытались убить Есенина вторично. И вдруг...
И вдруг, вопреки их злодейским надеждам, из самых низов, из самых, что называется, народных глубин поднялась такая могучая, такая искренняя волна сострадания и почтения к погибшему поэту, что у черной нелюди от страха перехватило дыхание. До боли сердечной, до самозабвения влюбленный в Россию, ее великий певец сумел затронуть в русских сердцах нечто столь сокровенное, что вся Россия всколыхнулась и ответила ему всенародной – без всякой фигуральности – именно всенародной, доподлинно всенародной любовью.
У каждого народа есть свой художественный гений, в самом духовном облике которого воплощены наиболее глубокие особенности духа народа, его породившего. Но тут было и нечто и того глубже, и перед лицом есенинской поэзии ее толкователи как бы теряли все критерии, в недоумении застывая перед неким необъяснимым пластом поэтической реальности. Лирика Есенина – это контакт с сокрытым миром изначальных качеств русской души, можно сказать, с подсознанием, ибо она сводила с ума – почти в буквальном смысле слова! – многих читателей.
Явление это, которое иначе как феноменальным и не назовешь, было названо упадочным, затем намеренно, путем тотального диктата, предано забвению и потому осталось мало изученным. Горько, разумеется, читать, что в условиях уродливого антинародного режима оно принимало порой и крайне уродливые формы, когда молодые и совсем еще юные люди, не видя выхода, в надрыве кидались из крайности в крайность, вплоть до самоубийств. Тем не менее, если брать все случившееся во всей совокупности его составляющих, то тут есть над чем глубоко поразмыслить не только литературоведам и поэтам, но и философам, и психологам, и социологам. Это был, по существу, невиданный дотоле и небывалый по размаху протест против тиранической власти, захваченной в стране меж-над-национальной правящей верхушкой. И «пролетарские» вожди прекрасно это поняли. Поэтому и кинулись душить «есенинщину» в самом начале, пока это всероссийское движение не приняло организованных и более радикальных форм.
«Чем захватывает молодежь Есенин? Почему среди нашей молодежи есть кружки «есенинских вдов»? Почему у комсомольца частенько под «Спутником коммуниста» лежит книжечка стихов Есенина?» – испуганно вопрошал «идеологический» вождь Бухарин. И призывал дать «хорошенький залп по есенинщине». Залпы, разумеется, следовали один за другим, но движение ширилось, росло, набирало силы. Не только в селах, но и в городах, не только среди крестьянской, но и среди рабочей молодежи, среди школьников, студенчества, интеллигенции – среди всех слоев русского общества создавались есенинские кружки, программы которых все чаще и чаще выходили далеко за рамки изучения поэтического творчества.
«Тот хорошенький залп по есенинщине, который рекомендовал дать Бухарин с очень большим запозданием, этот залп нужно было дать в 1923 году, если не раньше», – с тревогой говорил Лейба Сосновский, признавая тем самым, что есенинщина началась еще при живом Есенине, задолго до его гибели, а теперь лавинообразно набирала мощь. «Я видел, товарищи, приехавшего из Орехова-Зуево редактора тамошней газеты, – продолжает Сосновский. – Оказывается, там на некоторых фабриках, в том числе и на Дулевской фарфоровой имени «Правды», – в комсомоле наряду с официальным бюро, есть и «бузбюро» от слова «бузить» – из восторженных есениниев и есенинок, которые ставят задачей срывать организационную работу комсомола!»
Не-е-ет, это уже не просто чтение стихов да рассуждения о рифмоплетстве. Тут нечто гораздо серьезнее и – опаснее. Сегодня «бузят» на фабриках и срывают работу комсомола, а завтра поднимут такую «бузу» по всей стране, что пойдет под хвост и вся «организаторская работа многомудрой ленинской партии»! И уж кто-кто, а прожженные партийные политиканы сразу учуяли, какой «бузой» может разрядиться и без того накаленная общественная атмосфера по всей матушке-России. В Москве, в Коммунистической академии – мозговом центре большевиков было срочно собрано нечто вроде конференции или даже самого настоящего съезда, который для маскировки назвали дискуссией, а тему сформулировали так: «Упадочное настроение среди молодежи. Есенинщина».
Надо отдать должное – темнить черная нелюдь умеет. Ведь вот вам пример – и тут вывернулись наизнанку. Наблюдался, по существу, небывалый подъем, так сказать, рост творческой и, если хотите, политической активности во всех слоях населения, а вместо этого – «упадочное настроение среди молодежи». И продолжалась «дискуссия» ни мало ни много – двадцать дней: с 13 февраля по 5 марта 1927 года. Право, так долго не работали даже иные партийные съезды. Так что уже одно это свидетельствует о том, насколько серьезно большевики встревожились перед лицом есенинщины.
Главным докладчиком был «народный» комиссар просвещения Луначарский, чей псевдоним происходил, надо полагать, от лирических «чар луны». В прениях выступали Карл Радек, Лейба Сосновский, Преображенский, Вяч. Полонский, Кнорин, Фриче, Нусинов, Вл. Ермилов, и многие, многие другие. Все прекрасно понимали, что молодежь – это наиболее чуткая и наиболее максималистски настроенная часть общества. Она, может, еще до конца и не осознала, что в действительности происходит в стране, но если осознает, то неизбежен социальный взрыв.
«Есенинщина, – говорил Карл Радек, – это маленький, случайный кусочек великого – социального и политического – вопроса». «Молодежь-то увлекается Есениным не потому, что он был алкоголиком! – догадывался Вяч. Полонский. – Ведь то поветрие, которое мы наблюдаем среди молодежи, было вызвано громадной силой поэзии Есенина». Но если эти литературные чекисты еще пытались хоть как-то словчить, схитрить, боясь посмотреть правде в глаза, то Лейба Сосновский ярости не скрывал. Он «информировал» собравшихся, что сотрудник «Правды» ездил в Орехово-Зуево разбираться с положением дел, лично разговаривал с комсомольцами и комсомолками, но те смело заявили: «Мы – за Есенина. Мы считаем его нашим учителем». И к каким бы уловкам ни прибегал партийный журналист, в ответ слышалось одно: «Вы нас не переубедите!»
Такого рода «тревожные явления» среди сельской и рабочей молодежи происходили повсеместно. «Мы – за Есенина!» – слышалось отовсюду. Но если за Есенина, то – против кого? И опять в ответ не менее решительное: «Мы – за Есенина, значит – за Россию!» Есенина называли кулацким поэтом, на него продолжали вешать клеветнические ярлыки, его стихи на все лады поносила официальная критика, а молодежь гневно бросала ей в лицо: «Есенин – великий русский поэт! Оплевывать Есенина – значит сплевывать Россию!..»
И если не забывать, какую роль во всей жизни страны играли тогда чекисты, то нетрудно догадаться, какие на московской «дискуссии» были выработаны рекомендации и какие последовали практические меры. Ведь именно после этого под флагом борьбы с есенинщиной комиссарским повелением Луначарского поэзия Есенина была на десятилетия отторгнута от народа. Не подлежит сомнению, что гениальный поэт глубже, перспективнее и прозорливее, чем другие, видел и понимал, куда влекут горячо любимую им Россию ее новые правители в лице Лейбы Бронштейна (Троцкого) и крепко спаянной вокруг него черной нелюди. Поэтому и был наложен строжайший запрет и на изучение его творчества, и даже на упоминание его светлого имени.
Вообще вопросом разгрома есенинских кружков и причинами якобы наблюдавшихся тогда массовых самоубийств есенинцев и есенинок следовало бы заняться не столько литературоведам, сколько юристам, ибо, на мой взгляд, в глубине этого явления могли лежать иезуитски изощренные провокаторские действия засылавшихся в юношескую среду агентов. Известно же, что тогда в ЧК вербовали людей, обладающих даром внушения, гипнотизеров и прочих «специалистов» такого рода. Ведь русские люди того времени – это почти на все сто процентов христиане, а для любого христианина самоубийство – тягчайший грех. Как же мы могли так легко поверить тому, что после смерти Есенина по всей стране «прокатилась небывалая волна массовых самоубийств».
Можно, конечно, предположить, что жесточайшими репрессиями и красным террором, по сути дела – безудержным геноцидом народ был доведен до такой степени отчаяния, что лучше уж и вправду умереть, чем в немыслимо тяжких условиях продолжать жить дальше. Но против смерти у любого человека, особенно – у молодого, юного восстает все его существо, движимое инстинктом самосохранения. А мы как-то легко все взяли и продолжаем брать на веру. Воистину, бесконечная доверчивость – ахиллесова пята русского народа, чем пользовались и продолжают пользоваться его тайные и явные враги. Особенно – тайные.
А Есенин? Глубоко знавший, читавший наизусть Библию и Евангелие, а также множество молитв, набожный с детства, так ли уж быстро стал он убежденным атеистом, чтобы забыть, что самоубийство противно Богу, что самоубийц запрещается даже хоронить вместе со всеми на кладбище? Ведь он сам признался в одном из стихотворений:
Стыдно мне, что я в Бога не верил,
Горько мне, что не верю теперь...
Значит, вера в нем оставалась, жила. И не случайно же в другом стихотворении он сказал еще более категорично:
Я с собой не покончу, Иди к чертям!..
Нет, думается, прав, глубоко прав профессор Ф.А. Морохов, который считает, что надо еще разобраться, кем и чьей кровью написано пресловутое «предсмертное» стихотворение, ставшее чуть ли не магическим в дальнейшем ряду самоубийств в годы есенинщины. Не кроется ли за всей этой «мистикой» чей-то вполне земной злодейский замысел, планомерно воплощенный черной нелюдью в ужасающую реальность?! Ибо слишком уж странной выглядит вся эта «странность» в последовательном ряду неисчислимых «странностей», идущих в подозрительно логическом направлении, которое иначе как геноцидом и не назовешь.
Неоднократно приходилось слышать, что едва ли не главной причиной есенинщины была широко известная, редчайшая в своем роде черта русского характера – способность принимать чужую боль, чужое страдание как свои, способность жалеть всех обездоленных, горемычных, страдающих – вплоть до закоренелых преступников. Очень бы хотелось поверить в это, но вспомним: современнику Есенина – поэту Мандельштаму тоже горькая выпала судьба в годы незаконных репрессий и жизнь его оборвалась в муках, однако, что ни говори, «мандельштамовщины» не было. Немало, можно предполагать, выпало мучений расстрелянному в те же годы Вольфу Эрлиху. Однако «эрлкховшины» тоже не было. А Борис Пастернак? А Иосиф Бродский? И тот и другой подверглись гонениям. И тот и другой были поставлены перед необходимостью покинуть страну, гражданами которой стали с рождения. Но ведь за всеми превратностями и ударами со стороны правящего режима вон какое последовало признание – Нобелевская премия! Это ли не свидетельство незаурядности их поэтического таланта и общественной значимости их творчества. Однако ни «пастернаковщины», ни «бродщины» тоже не было и вроде не ожидается.
Оговорюсь, размышляя об этом, что я ничуть не хочу хоть как-то умалить их поэтическую значимость. Признаюсь, что мне и самому кое-что в их творениях нравится. Но – не больше. А вот чтобы сказать, что они явились властителями дум, каким должен быть настоящий поэт и каким, вне сомнения, был и есть Сергей Есенин, этого, по-моему, утверждать не станет никто. А что до всяких там великих премий, то их пока что выдают все же не путем всенародного референдума.
Понимаю, не миновать мне в данном случае упреков в нарочитом подборе имен и, конечно же, в антисемитизме. Приходилось слышать такие обвинения, когда я говорил об этом, выступая перед читателями. Было такое однажды и во Дворце культуры известного Кировского завода в Санкт-Петербурге, и, скажем, в зале библиотеки Кисловодского военного санатория, и даже в строевых армейских частях. Приходилось обращаться за поддержкой, так сказать, к самому Есенину. Когда ему навесили ярлык антисемита, он недоуменно говорил: «Ну какой я антисемит? Я такой же – антигрузин». И еще, добавлял я от себя, что тогда уж лучше каждого русского называть антитатарином и антимонголом, поскольку Россия около трех веков находилась под татаро-монгольским игом. Но ведь в русском народе ни антитатаризма, ни антимонгольства, ни всяких прочих «анти-измов» такого рода нет и в помине. Разве не так? Зачем же нам навязывать антисемитизм? Не могу в этой связи еще раз не вспомнить А.И.Солженицына, который назвал положение русского народа после революции и до Великой Отечественной войны «всесоюзной каторгой», а ощущение, которое тогда испытывали русские люди – подобным ощущению при татаро-монгольском иге. Касаясь в данном аспекте пресловутого еврейского вопроса, Александр Исаевич мудро заметил: «Дело
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав