Эпоха за эпохой, чтоб напасть».

Если это и есть второе пришествие, то, как можно верить А. Люлину, ведь оно совсем не такое, каким представлялось нам в евангельских посланиях апостолов? «Свалившимися на нас эпохами правит толпа, а внуки сожженных праведников самой историей обречены с момента рождения на рабство и осознанные муки».

4.

По ком эти слезные страсти? И колокол неба – по ком? Ведь наше соленое счастье Он самый слизнул языком,

* * *

И если Сергей Есенин наивно заливался соловьем по этому же горькому поводу: «Небо, как колокол, месяц – язык, / мать моя – Родина, я – большевик!», то Люлин, в отличие от своего знаменитого предшественника, отнюдь не ошибается ни в творческой самооценке, ни в эпохе всеобщего вранья, подступающего с ножом к любому поэтическому горлу.

Печально, что для гениев не находится трезвого выхода из создавшегося экстремального коллапса: бунт С. Есенина заканчивается не гибелью Черного Человека, а всего лишь гостиничным зеркалом, разбитым при помощи пижонской трости, подаренной Анатолием Мариенгофом. Люлинскому бунту, – после очередного чоканья с прозаическим двойником из схожего с иконами зазеркалья, – наступает каюк всего лишь от опорожненной бутылки. Стоит ли сегодня лирическому герою А. Люлина пропивать стаканами и любовь, и молодость, если вчера на этом же, весьма скользком пути сломал себе шею Сергей Есенин, так и не сумевший понять «не вчера ли он молодость пропил», и «не себя ль загубил... вчера?»

* * *

Никогда не стоит заигрывать с прошлым, но продираться, стиснув зубы, к «настоящей жизни необходимо всё-таки сквозь самого себя» любимого. И вот уже «день играет призывно и грубо на охотничьей медной трубе», и «женщине, простирающей к солнечным лучам руки, необходимо поймать собственный голос»!

А ведь он, этот голос, у Александра Люлина есть, об этом говорило любое его раннее ли, позднее стихотворение, высокопрофессионально поданное на съедение толпе, обожравшейся рифмованной продукцией. И негодящееся ему в подметки псевдопоэтическое окружение сегодня с завидным упорством, предательски подливает поэту дьявольское зелье, демонстративно крестя свои, обойденные высотой лбы. Наивный Люлин молится за них, «чтобы их сердца мягчали, просит икону Матери Божьей усмирить желчь и злобу» и гордыню этих оборотней, лобзающих символ Креста». Обманутый, оболваненный, лишенный обычного человеческого уважения раб Божий Александр, который избрал для себя высокое служение русскому поэтическому слову, он – в своей любви к ближнему отрекается в последнем стихотворении «Лирики» от философского прозрения, снизошедшего к нему, и, раскаиваясь и рыдая, припадает к иконе «Умягчение злых сердец».

Но одно дело – возвыситься над самим собой и над присевшим по-собачьи на задние лапы нечестивым окружением, а совсем другое дело – покаяться перед ним и по-христиански подставить под удар очередную щеку. Чем закончился подобный демарш для рядового Крапивина из булгаковского «Бега», напоминать, по-видимому, не стоит.

* * *

И пусть, в противовес смирению, не зазеркальная, а самая, что ни есть реальная жизнь, как уже было сказано Люлиным выше, «вновь разобьется на сто неправильных кусков», словно набившее оскомину поэтическое зеркало, и тогда он, – поэт начнет верить в языческие приметы, «всей кожей чувствуя, что это не к добру». И это чувство подступающего конца не обманывает ни автора, ни читателей. Сначала хоронить понесут солнце, сгинувшее во всемирной катастрофе, а уж затем и сердце лирического двойника, что само по себе во много раз горше всех вместе взятых «взаправдошных всемирных катастроф». И вправе, и говорим…

Владимир Хохлев (СПб)

Бог в Питере

В Таврический упало солнце,
Повис на ветках жаркий день...
Малец за бабочкой несётся,
Панамку сдвинув набекрень.

От зноя пожелтели травы,
Вода в протоках зацвела,
Не помнят о минутах славы
Три позолоченных крыла.

А крылья птиц от пыли серы,
Под куст метнулся воробей.
Жара палит... палит без меры
Совсем потерянных людей.

Бог вышел на откос прибрежный,
Присел в горячую траву,
Откинул прядь волос небрежно,
И начал новую главу.

Дата добавления: 2015-11-30