Над Русью уже явственно, зычно гудит призывный клич к обретению утраченной веры в себя. Он исходит из самой земли, уставшей от ига человеков. Земля только и может держать в себе надежду ни изжитие всякого нелада. Тревожный гуд земли слышится теми, кто во все времена не переставал оберегать ее. К ним – оборителям великого греха, в кой впал люд, возымевшим себя просвещенным, и несется весть во спасение. Все должно свершиться в мире с верой и благодатью. Всякое насилие себя над собой вгоняет вглубь людскую скорбь.
России было ниспослано спасение искуплением своего греха. Оно зарождено в природе людского духа и держалось тайностью неба в самой земле. Но силы тьмы оскопили людской разум, и на Русь изошел карой гнев Творца. В скорби большой и дано было ее вспомнить о Боге, что все человеки под ним и каждый несет ответ за свое неподобие.
Тайна будущего открывается избранникам. И они хранят ее в себе, пребывая в еще большей скорби и печали от ига над ними. Остаются в вере в изжитие насланного недуга. Вера в это крепится в них неведомой и самим им силой. Эти силы подают им знаки напутствия в мысленных видениях, снах, в явлениях природы. Искупление от греховности и придет через тех, кто в претерпении не перестает обиходить свою землю. Это истые крестьяне: оратаи, сеятели и жнецы. В глуби их земли затаены и темные силы раздора. Они свили себе кубло – вместилище пороков в местах, из коих изгнаны праведники. И как из ямы зловонной исторгают из них смрад соблазнов. Эти кубла и очищают пахари трудом своим в вере. Крест очищения и лежит на них всей своей тяжестью. Через них, отверженных обществом, соблазненном будущим, и пробьется истина, означенная земле крестьянской. Вести о том исходят к ним от облаков, ветра, звезд, от небесных птиц. Они и подвигают мирство, навещанное избранникам, к чистому истоку грядущего. Ясностью и простотой высказов и поступков развенчивают темное иго скорби. Земля – живой организм. На всякие действа на ней, не свойственные ее воле, она отзывается гневом и несет беды и невзгоды.
Продолжением нас самих – наше жилище. В нем память о том, что было до тебя. Все твое исходит из прошлого. И ты идешь дальше, взяв хорошее в обогащение жизни. Из поступков твоих складывается благо тех, кому быть за тобой. Чем больше твоих добрых дел, тем благоприятней судьба народа.
«Коммунист во Христе» – это сказание о людях, берегущих дарованную им ниву. В Даниловом поле, сотворенном пахарем на клятом месте, проглядывается то, чему дано свершиться на большой ниве России. Страждущей земле и посылается знак озарения ее новым светом. Время требует простого, обнажающего тьму, ясного слова. Оно и исходит из уст жаждущих обновления. Оно должно начаться с очищения земли от скверны. Старику Околову Якову Филипповичу бойцом особого отряда красной армии пала доля встретиться с начальственным человеком, наделенным затылочным зрением. Но чело его, благого провидца, омрачила тьма. Она и сгубила в нем Христово начало. И вот он является теперь духов своим к Старику Соколову, староверу и Коммунисту во Христе. И велит ему недреманно противиться в тихости постигшему Русь неладу. Делатели этого нелада наречены людской молвой демиургынами, а иго их – демиургызмом. И вот тайными силами явлен знак, что демиургызм начинает изживать себя. Он пришел и к Кориным, истым пахарям, боговдохновенно берегущим в себе родовую крестьянскую бытийность. В простых высказах и поступках обыденных утверждают они указанную природой России житие крестьянское. Оно держится ими прежде всего в доме своем. Из дома и исходит вера в грядущее житие в усмотрении лада с природой. Такой завет оставил дому Кориных дедушка Данило Игнатьич.
Глава первая
Путь к себе
1
Усмотрение всякого дела начинается в мысли. В ней рождается творящее слово. Родившись, вызревает началом в человеческом сознании, как зримый плод из цветка на плодоносящем древе. Вызрев, как и плод, опадает на землю и обращается в другого себя. То ли в себя завтрашнего, то ли в себя вчерашнего. Может и так случиться, что и неподобное самому себе изначальному. То и другое не сразу выказывается и проявляет свой нрав. Неподобие благости хитро прячется и за благом и ищет в нем себе опору. И найдя ее, начинает совращать добродетельное от изначала.
Дмитрий Данилович Корин, житель деревеньки Мохово, стал явственно осознавать, что в их жизненной ниве все видимей начинают прорастать семена рушения. И тайный голос его души все настойчивее взывал к противодействию этому рушению. Пахота, где принялись плоды рушения, возделывается скопом при несуразном гомоне. В гомную толпу, как вор в людскую базарную толчею, с усмешкой влезает искуситель. То зерна для высева подменит, то самих сеятелей совратит. И уже без веры в благо, наотмашь, бросаются семена жизни в необлагороженную почву. Дмитрий Данилович и сам не сразу осознал, что многие свои года не то делал и не так жил. Не по воле и разуму, не по-божески на Божьей земле труд нес. Что-то все исполнял, пребывая в непрестанном ожидании лукаво суленого. Ничего не дождавшись, остался и без отцова наследия, не наживя и своего, что надлежит передать детям. И не понять уже, и никто не может объяснить, как и для чего превращено твое старание во что-то "ничье этим "ничьим" хитрая невидимая рука делает все, что ей в охоту. И никто уже не замечает пропадания наработанного скопом добра. Все стоят, ровно голые в реке, омываемые текучей водой, которую и в кулаке не зажать, и на ладони не удержать.
Божий человек по воле рока оказался в плену неразума, подпал под власть черного духа. Неподобия мирские зарождаются в блудных помыслах самих человеков, с высмехом подхватываются лукавым и прячутся, как клятый клад, в огреховленных местах, откуда и насылаются на мирской люд окаянством. Таким скопищем нечистых сил стал для моховцев Татаров бугор за рекой Шелекшей. Там пугают, выказываются призраки. Черная птица взлетает, воронье на соснах зловеще каркает. В пересудах о своих нескладицах, мужики время от времени помышляли срыть этот зловещий Татаров бугор, засыпать Лягушечье озерцо под ним. И отец Матвей, последний приходский священник, благословлял мирян на такое дело. Крестным ходом с хоругвями поля обходил и бугор освящал. Этим и старался изогнать из земли клятое дьявольство. Нацеливался срыть этот пуп и отец Дмитрия Даниловича, Данило Игнатьич, первый председатель Моховского колхоза. Бугор и озерцо под ним разъединяли два плодородных поля – Верхнее и Нижнее. Ему и хотелось их соединить. Трактора появились в эмтеэсе и чего бы в раз не сделать такое. Но возникли разные препоны. Война началась, с ней разруха. Да и воли крестьянской не было... И вот ныне эти отцовские помыслы изошли зовом к Дмитрию Даниловичу, заместителю председателя по механизации большого колхоза. Воззвалась жажда сотворить новую колхозную ниву во дление своего коринского рода. Открыто он этого не мог высказать. Надо было держать задум в себе. Стоит лишь вслух подумать о том, как тут же последуют окрики, А следом завистливый и злорадный высмех оневоленных мирян, колхозников: «ишь чего захотел Корень, «наше» ему не нравится, «свое» ему подавай». И не само намерение срыть бугор, засыпать Лягушечье озерцо и тем соединить поля вызовет осуждение и издевки, а слова "свое" и "сам". Да если при этом проговориться о чертях, и что нечистое место станет чистым полем – самого тебя с нечистым и женят. А поле хотелось видеть именно своим, живым, как бы духом и плотью рожденным. Ровно пропавший сын в нежданный час постучалось оно в его окно, прося впустить в дом... И к другим мирянам, не к одному ему прорывалось в душу смятенное: "так ли живем-то, дело делаем?.." Но высказа не было. Дума без слова и не подвигала разум к творению, а руки к труду. И ты оставался прежним.
Опорой Дмитрия Даниловича был Яков Филиппович – Старик Соколов. Старик – это наречение умудренного жизнью человека. Оно и единилось с фамилией Старик Соколов – так его и прозывали. Ходили за ним и другие заглазные прозвания: Староверская борода, Коммунист во Христе. Мирской люд выказывал этими наречениями свое почтение к старцу. Христос – справедливец и печальник страждущих и обремененных – первый коммунист во миру. Для начальства же Коммунист во Христе – прозвище чудного старика с партийным билетом со времен гражданской войны.
Староверы Соколовы жили в Сухерке, тихой деревеньке через лесок от Мохова. Семья была большая, гораздая до разных ремесел. И ей стало тесно при малоземелии. Братья и сестры еще до революции поуезжали к дядьям в сибирские дали, а младший Яков остался при родителях. Соколовы гостились с моховскими Кориными. Дружба береглась и Яковом Филипповичем и отцом Дмитрия Даниловича – Данилом Игнатьичем. В предколхозную, и особенно в колхозную пору, деревенский мир, больше чем в саму революцию, разметало по сторонам. И мужики стали водиться между собой притаенно. Никто не мог знать, кого, куда завтра повернет. Старик Соколов Яков Филиппович и Данило Игнатьич тоже не больно на людях вместе выказывались. Но судьба их вытолкнула в председатели колхозов в своих деревеньках. Оба и надеялись, даст Бог, так и при новых порядках наладиться житье. До войны и в колхозе как-то еще держался крестьянский порядок. Война умирила – дело у всех одно: кормить фронт. А после деревенская жизнь совсем от мужиков отринулась. Но домовитые старики, ждавшие уцелевших воителей, не оставляли веры. Надеялись, что после одоления страшной беды, уймется лютость. И как вот на месте пожарища рубится новый дом, так и им бы надо ладнее устраиваться. Но и тут над победителями раскуражилась черная сила. Жизнь селянина по природе своей домовитая. Она ладна, когда дом земледельца не одни только стены, а и нива с ним рядом, на которой он и сеятель, и жнец... А тут и к дому его, к самим уже окнам стала подбираться общественность.
Данила Игнатьича не стало, а Старик Соколов длил свои годы. И как бы собою напоминал Дмитрию Даниловичу о том, что сын должен сделать по завещанию отца своего. Выходило так, что самим важным в этом завещании было сотворение нового поля за рекой Шелекшей. Дмитрий Данилович и сам себе не мог объяснить, почему вдруг обуяло им такое желание – сотворить свое поле. Старик Соколов исподволь наводил его на разговоры о Татаровом бугре. В гражданскую войну подростком он ушел из дому с красным комиссаром особого отряда. По второму году службы отряд их попал в большой город. Там судьба свела красного бойца, староверского сына Соколова, с правителем этого города, человеком, наводившим на всех смертельный страх. Каким-то своим взглядом потаенных затылочных глаз он выведывал все о человеке и карал за беззакония. Бойцу Соколову он вреда не сделал, а рассказал о тайностях моховского Татарова бугра. Велел о том да поры молчать. Поведать только тому, с кем заведет дружбу. Этим человеком и стал отец Дмитрия Даниловича – Данило Игнатьич. Перед кончиной своей он и наказал сыну, Дмитрию, держаться Старика Соколова Якова Филипповича. Сказал и о Татаровом бугре, что сам узнал от него. Роду Кориных как бы наречено было очистить от скверны огреховленное место. Наказы и нареки отца стерлись в разное время в памяти Дмитрия Даниловича. И Яков Филиппович не заговаривал о том. Может и он не больно уже верил в то, что напророчил ему затылоглазник. Но за рекой на Татаровом бугре продолжало пугать, больше богомольных старух и стариков. И черная птица зловеще взлетала из кустарника. Вороны на соснах будоражились, будто их кто оттуда сгонял. И вновь взялись слухи о надвигавшихся переменах. У Дмитрия Даниловича как-то само собой и возник разговор о новом поле за Шелекшей, с Яковом Филипповичем Стариком Соколовым.
– Оно и близится к нам свое время, Данилыч, изрек старец в ответ. И пора тебе браться за то, что отцу твоему не удалось сделать. Тайна-то Татарова бугра может больше тебя и касается.
Игорь КРАВЧЕНКО
Из поэмы
Может, всё это было со мной
где-то здесь, за турлучной стеной?
Или там, на далёком востоке?
Август, ильмы, зернистый песок,
влажный ветер ласкает висок,
а над сопками месяц высокий.
Я не вижу лица твоего,
слышу, море рисует его
фосфорической синей волною.
Створки мидий сжимая в руке,
ты сидишь от меня вдалеке,
словно я за турлучной стеною.
А быть может, Кубань и Куга?
Серебристые берега
от ажины, ольхи и полыни.
Небо в кольца над нами свилось,
шепот рук твоих, ветер волос,
и слова – их я слышу поныне.
Или это скалистый Судак?
Тихий смех и таинственный знак –
лёгкий след под столетней сосною?
Ты идёшь, не касаясь земли,
кончик туфельки в алой пыли,
Млечный путь у тебя за спиною.
Я теперь ни о чём не прошу.
Твоё имя с собой уношу –
пусть загадкой останется летней.
Всё проходит. И это пройдёт.
Астероид в песок упадёт,
озаряя нас вспышкой последней.
Среди старых истёртых газет
ты когда-нибудь встретишь портрет
и спокойно стихи прочитаешь.
Это я. О тебе. Об одной.
То мгновенье повсюду со мной.
Только ты ни о чём не узнаешь.
Нам вернуться назад не дано.
Пусть в стакане играет вино
золотистым загадочным светом.
Был ли счастлив я? Помнится, был.
Я любил тебя. Слышишь? Любил
тем далёким, единственным летом.
Анатолий СТЕПАНОВ
НА ЭТОМ БЕРЕГУ
В тот год меня занесло на Алтай. Володя Рекшан обещал:
– Великая Сибирь, реки, горы! Калина вызреет... склоны холмов будут красные от калины... Родственники пишут, что облепихи в этом году много. По сто рублей в день ты не сможешь, потому как навыка у тебя нет, но по шестьдесят, восемьдесят...
Господи, расстроился я, да за две недели я столько заработаю, что хватит мелкие долги отдать, надо ехать...
Только мы прибыли в Бийск, Володины родственники нас обрадовали: с завтрашнего дня открывается сезон, документы уже выправлены, время терять нельзя... Успев только отобедать да переодеться, мы втиснулись в «жигуленок», с трудом устроили к себе на колени рюкзаки, коробки с продуктами – все, что не влезло в багажник.
– А шарожки? Взяли шарожки?
Я спрашиваю у Рекшана:
– А это что такое?
Он мне охотно объясняет:
– Ты еще ничего не знаешь. Сиди и молчи. Носки шерстяные не забыл? По ночам будем мерзнуть. Поехали!
– А шарожка?
– А шарожка – это такое приспособление из проволоки, чтобы обдирать с ветки облепиху. Главное – правильно держать шарожку.
На следующий день, в самом деле, разрешили сбор.
Палатки и шалаши сборщиков стояли по самому берегу, поближе к воде, а с другой стороны, только перейти пыльную дорогу, начинались плантации облепихи.
Но ближние кусты были обобраны в первый же день, и потом приходилось ходить уже к дальним посадкам. Идешь с уверенностью: чем дальше, тем лучше! – прешь и прешь все дальше от лагеря, но и там наталкиваешься или на цыган, которые выехали на облепиху целым табором, или встретишь отряд студентов, парней и девчат, которые очень удачно совмещают работу и шашни. Ходишь, ходишь, все-таки нападешь на несколько хороших кустов с крупной ягодой и, глядишь, часа за два накидаешь полиэтиленовый мешок килограммов на пятьдесят, а то и на восемьдесят. «Ну, – думаешь, заталкивая мешок с ягодой в рюкзак, – молодец я!» Еле живой тащишься, придавленный рюкзаком, сквозь зной, сгустившийся над обнаженной дорогой. Ладонью размазывая пот на груди – ничего не хочется, ни есть, ни пить, – думаешь одно: скорей бы в лагерь, да сбросить мешок, да лечь в тень... во счастье-то!
В нашей группе было семь человек, обжились мы в трех палатках. Пока не сгустились сумерки, перекатывали в лотке ягоды, выбирая лист, палочки и жирных гусениц. Уже в темноте наскоро и молча перекусывали возле небольшого костерка – дрова тоже искать надо, никто добрый так просто не наносит, – и, пожелав друг другу спокойной ночи, быстрее заползали в свои палатки. Уже засыпая, каждый про себя прикидывал: встану пораньше, а только рассветет, еще и роса не спадет, уже буду возле куста с ягодами... Нащипать с хорошего куста килограмм – раз плюнуть... раз плюнул – рубль, два раза плюнул – два рубля...
– Ну, заработаешь миллион... зачем тебе столько денег? Ты же непривычный к большим деньгам, – иногда спрашивал меня Рекшан.
Я, уже уходя в сон, но всё-таки сообразив о своих семейных делах:
– Долги отдам, – отвечал я.
– А я на сберкнижку положу.
Но где-то день на четвертый или пятый пришло понимание, что все ягоды всё равно не собрать. И деньги все не заработаешь. И реже стали попадаться в окрестности нетронутые кусты, теперь приходилось ходить по своим же местам и добирать остатки, которые сам пропустил в спешке в первые дни. Теперь даже опытные сборщики приносили килограммов по шестьдесят, а кто новичок вроде меня, да поленивее, тот улыбался от счастья, набрав килограммов двадцать. Хотя ягода к тому времени дошла окончательно, налилась соком, а закупочные цены поднялись до рубля двадцати за килограмм.
Дни стояли жаркие, настоящее пекло. Вернувшись в лагерь, теперь не торопились браться за лоток и перекатывать собранные ягоды, а подолгу плескались в реке. Потом шли к соседним палаткам и обстоятельно судили с соседями об одном и том же: стоит сдавать ягоды сегодня или есть смысл придержать их до завтра, потому что завтра закупочные цены могут ещё подняться. Но вдруг не поднимутся, а наоборот?
Когда, уже в начинающихся сумерках, подъезжал на грузовике приёмщик, все тащили к машине свои мешки с ягодами, ничего не утаивая. Потом неторопливо ужинали, рассевшись вокруг костерка, и говорили о том, что зря сегодня сдали ягоды, наверняка завтра цены поднимутся... Верхушки ближних кустов шевелились на фоне серого неба, сочетаясь в какие-то бессмысленные фигуры. Река, заглушая шорохи и все дальние звуки – если только они ещё существовали в мире, – всё гнала и гнала свои воды... что днем, что ночью. Завтра опять приедет приёмщик.
Потихоньку я смирился с мыслью, что всё равно не смогу отдать все долги сразу – не жил без долгов и нечего начинать. Зато сейчас я живу на берегу большой сибирской реки. Предгорья Алтая видны в ясный день над ближним перелеском. Вокруг дикие травы в человеческий рост. По обочине дороги рассыпаны розовые и зеленые камешки-голыши. Дивно украшена земля...
Близко от нас обосновался в драной палатке одинокий мужик. На вид лет шестидесяти, худой, на его подбородке прижилась редкая щетина, которая и не собиралась оформиться в бороду – торчали в разные стороны только отдельные дикие волоски. Наскоро перекатав ягоды, он ужинал из консервной банки холодными кильками в томате, а потом подходил к нашему костру.
– Добрый вечер. Завтра опять будет погода, – говорил он.
Раз уж человек пообещал нам хорошую погоду на завтра, мы охотно подвигались, освобождая ему место возле огня.
– А закурить не найдется? – спрашивал он. Раскуривая сигарету, хвалил: – Да, ваш ленинградский табачок с нашим ни в какое сравнение!
– Да как же, – говорил кто-нибудь из наших, – мы здесь покупали, в Бийске.
– Неужели? – удивлялся он. – А я вот свои курю и что-то такого не чувствую.
Потом он сидел и курил молча, и непонятно, очень ли вслушивался в наш разговор. Если вдруг и возникал в общей беседе, то совершенно невпопад, только ухватившись за какое-нибудь последнее услышанное слово. Однажды Володя Рекшан сказал, что надо бы жене письмо написать: беспокоится, может быть...
– А моя баба пять лет назад померла, – неожиданно сказал наш гость. – Пока она жива была, мы поросенка держали и козу. А теперь я один живу. У меня свой дом в Бийске. Какой дом, так, халупа, но на мою жизнь этой халупы хватит, – и замолчал, видимо, посчитав, что рассказал о своей жизни слишком много.
В другой раз мы говорили о милиционере, который приезжал днем и болтался тут между палаток. Дело в том, что кто-то из сборщиков очистил от картошки хороший клин на ближнем совхозном поле. Виновника милиционер, разумеется, не нашел, но пообещал плохую жизнь всякому, кто все-таки попадется.
– А меня участковый регулярно пугает, – сказал наш гость. – Раз в неделю обязательно заявится. Ты, говорит он мне, почему не работаешь? А я ему так и отвечаю: я побольше тебя вкалываю! Что, разве не так? Сейчас на облепихе отработаю, а весной подамся на папоротник. На свои деньги живу, не на ворованные. А участковый – нашел же он дурака! – уговаривает, чтоб я пошел работать сторожем. А вот ему... Я теперь человек вольный, я кого угодно могу на фиг послать. Вон тут, на островке, что между протоками, мужик жил. Вырыл себе землянку под обрывом и жил.
Он задумался. Все слушали, как шипят в огне сырые кругляки. Да река перекатывала свои вечные воды. И шум ее временами был похож на тишину.
– Зимой я тоже за облепихой ходил, – опять заговорил он. К зиме ее мало остается, но зимой она дороже. А брать ее зимой, не сравнить, легче. Расстелешь под кустом холст, а потом стукнешь по ветке – и ссыпай в мешок чистую ягоду. Ни листа, ни гусениц. Я этой зимой четыре раза ходил.
– А что мужик? – вернул его кто-то из наших к предыдущему рассказу.
– Мужик-то? Вот я и говорю, документов у него не было. Трясу я облепиху, а он подходит и спрашивает: закурить, говорит, не найдется? Разговорились мы, он мне и предлагает: ты, говорит, сдай мои ягоды, а деньги мы с тобой пополам. Да неужели я его грабить буду?
Ничего, говорю ему, не нужно мне за твои ягоды. Он так мне потом благодарен был! Пошли мы с ним в магазин и бутылочку раскатили, водка тогда свободно продавалась. Подумалось позвать его к себе домой, чтоб у меня пожил, да ведь, думаю, ко мне участковый каждую неделю надоедает, сразу заинтересуется: а что это за мужик у тебя проживает? А мужик оказался хороший, мы с ним так душевно поговорили. Я у него спрашиваю: как тебя звать-то? – а он мне: а я, говорит, уже и сам не помню, каким именем меня крестили, кажись Василием. Бутылочку мы раздавили да и разошлись в разные стороны. Потом как-то довелось услышать разговор, что лесники на острове жилую землянку нашли. Привели они туда милиционера, но Василий успел уйти. А куда он мог уйти, только в город. У нас в Бийске и в подвалах, и на теплотрассе много разного народа живет. Судьба, она ведь кому как подвернется – кому передом, кому боком. А Сибирь большая, ее на всякий разный люд хватит. Я-то сам из здешних, здесь и родился, и вырос. А родители мои из тверских. Какие там кулаки! Работать они умели, вот и кулаки. Их из Тверской, да в Казахстан, а уж потом они в эти места перебрались, тут я и родился.
Река шумела однообразно и торжественно сквозь его слова. Плескались на перекате воды, где-то в самой стремнине ворочались на дне тяжелые камни. И сквозь этот однообразный и торжественный шум великой и вечной реки все его слова проскальзывали мельком, как будто так, случаем. Сказано одно слово, а могло быть сказано и другое – землянка, бомжи, кулаки, дети кулаков... Большая вода все это подхватывает и уносит в своем потоке – куда-то. Было – и нет! И было ли? Кулаки, начальники, переселенцы, бомжи... И если оставалась во рту от этих слов горечь, то только потому, что все это мгновенно: мелькнуло в быстрых водах и пропало. Страдает и торжествует как будто бы вечное.
На выходные дни к нам прикатили на своей машине знакомые из Бийска – и отдохнуть от города, и подработать, – и привезли мясо на шашлык и все, что к шашлыку необходимо. Не много привезли и не мало, а, как принято говорить в таких случаях, достаточно. Вечером у нашего костра было весело. Высоко вверх отрывалось пламя, освещая красноватым светом ближние кусты, а река притихла за низкорослым прибрежным кустарником, будто кончались ее воды. Впрочем, и друг друга мы не очень-то слушали.
– Вечер добрый! – к костру подошел наш сосед и стоял вроде бы в нерешительности. – Закурить не найдется?
Кто-то протянул ему сигареты и, выбрав из костра тлеющую головешку, он долго раскуривал, причмокивая на вдохе. А когда предложили и выпить, сразу заулыбался и без смущения взял от нас стаканчик.
– Ваше, значит, здоровье! – и ловко опрокинул в себя.
– Кусается?
– Не, – он тряхнул головой, – нормально, можно не закусывать. Теперь разве водка, прежняя водка крепче была. Бывало, хлопнешь стакан – и все понятно, глаза на лоб. А теперь стакан примешь и думаешь: может, микстуру от простуды выпил?
И все мы дружно согласились с ним: да, теперь не ту водку делают... это что же, бросишь в стакан с водкой комара, а он прибьется к стенке, отряхнет крылья и улетит, и хоть бы что. Завтра похмеляться прилетит...
Но от второго стакана сосед начал отказываться: хватит, мол, надо и честь знать, завтра вставать рано... Потом все-таки принял, опять не стал закусывать и тут же продолжил уже забытый было разговор о том, что неправильно это правительство затеяло борьбу с пьянством, ну совершенно несправедливо...
– Какая же это борьба? – загорячился он, – насилие это, а не борьба. Бороться надо справедливо, чтоб никому не было обидно. Я прежде, бывало, закажу приемщику: ты мне привези пять бутылок водки, – он мне вечером привозит пять бутылок водки. И продуктовая лавка, бывало, приедет и привезет хлеб, сигареты, консервы и вино – бери, сколько хочешь!
– Зато и работали, – вмешалась одна из наших женщин, – с утра кто идет облепиху брать, а кто в Морозовку бежит опохмеляться.
– Ну и что? – спросил он. – Должен быть у человека интерес. Для чего и жить, если без интереса? А теперь что же такое получилось? В Морозовке водкой не торгуют, а в городе очередь такая – целый день отстоять надо, потом и пить не захочешь. Нет, я с такой политикой не согласный. Прежде было куда проще. Пойду в магазин, возьму бутылочку – никакой тебе очереди, никакой толкучки, все друг друга уважают. Приду домой, охожу стаканчик и пойду прогуляться. Выйду к Катуни, а до другого берега, посчитай, километр... простор, река шумит, сосны шумят... вот встанешь на берегу да как закричишь: «Твою мать!»
– А это зачем?
– Что?
– «Твою мать» кричать.
– А как же, – удивился он, – надо ведь покуражиться, ведь для чего-то живем.
Он помолчал, а мы тоже задумались: надо покуражиться, ведь для чего-то...
– А теперь все нервные, – сказал он. – Жизни-то нет. В очередях стоять – разве это жизнь.
Мы опять молчали: какая же это жизнь? Он понял наше молчание по-своему:
– Надоел я вам, однако, своими разговорами. Спасибо за угощение. Завтра вставать...
Еще от одного стаканчика он отказался категорически и сразу ушел, по своему обыкновению забыв попрощаться.
После его ухода мы тоже стали поглядывать на часы и тоже зашевелились: вроде бы уже и на боковую пора, завтра вставать, вроде и пить больше не хочется... Сгребли недогоревшие головешки на середину кострища и придавили сверху трухлявым комлем.
Рекшан и я еще копошились в своей палатке, стягивая на себя все лишние тряпки – под утро звонкая роса аж на костях оседала дрожащими каплями. Вдруг от берега донесся крик:
– А-а-ть!
Мы прислушались. Крик ударился где-то там о водную поверхность, отскочил и долго висел над рекой:
– а-а-а...
Тревожно так нам показалось: вокруг ночь и глушь – что это? что-то случилось?
И опять, теперь уже внятно мы расслышали:
– Твою ма-а-а-ть!
И это «а-а» долго висело над перекатами, как будто крик улетел и вернулся от ближних алтайских вершин, и всё никак не мог обессилеть.
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 1 | Нарушение авторских прав