Да. Не стоило делать этого».

Письмо к воробышку

Даина Татьяна

Я ехал к вам: живые сны

За мной вились толпой игривой,

И месяц с правой стороны

Сопровождал мой бег ретивый.

Я ехал прочь: иные сны...

Душе влюбленной грустно было,

И месяц с левой стороны

Сопровождал меня уныло.

А.С.Пушкин

Глава I

Я – Катулл из предальпийской Галлии, безвестный провинциал, не обладающий ни родовитостью, ни богатством, ни римским гражданством.

Сегодня я еду в Рим. Мне 26 лет от роду. Мой отец, возгордившийся тем, что сам Цезарь посетил наш дом в Вероне, наставляет меня на путь политической карьеры. Ему видится, что мои несомненные умения складно ораторствовать да писать речи пречудесно впишутся в ритм большой столицы, что я достигну высот и, возможно, займу должность народного трибуна, что я, представляете себе, буду участвовать в этой бессмыслице ради столь же бессмысленного обрывка власти. Моя мать – напротив, не хочет отпускать меня, но не ей дано решать этого. Я – поэт. И пусть весь Рим узнает это!

Они провожают меня до полей Зинтрумуса, нашего хорошего соседа, тоже землевладельца Северной Италии. Здесь начинается мой путь. Он долог и скучен. Однообразный январский пейзаж, продувающие насквозь северные ветра (то всё проделки Аквилона), - угнетают мое молодое сердце.

Сколько ехал я в трясущейся телеге? Сейчас и не вспомнить точно. Помню лишь, что один день повторял другой, так же, как повторялись бесконечные сосны вдоль осиротелых римских дорог.

Грозный Рим встретил меня дождем и грязью, хмурыми лицами незнакомцев. Пахло сыростью и приближающейся ночью.

Я отправился к дому Аллия, старого знакомого моего отца, который согласился дать мне приют, пока я не встану на ноги. «Рим, о Рим!» - думал я: «Какой большой ты. Какой хмурый! Покажи мне верную дорогу через свои узкие улочки. Выведи меня, выведи…» Я бубнил это «выведи», как сумасшедший, ускоряя темп, и все чаще стегал жеребца. Мне было трудно признаться, что я заблудился.

Вскоре стемнело. Дождь пошел сильнее. Проворно соскочив с повозки, я подошел к невысокому зданию, в окнах которого горел свет от домашнего огня. Меня заметили. Я спросил (в который раз за этот долгий день), не знает ли кто из домашних Аллия, рослого мужчину средних лет с темными волосами и голосом похожим на бой гонга, советника сенатора Гая Меммия. Мне ответили, что живет здесь один Аллий с женой, весьма скромные люди (Фортуна, ты ли улыбнулась мне?). Я попросил: «Почтенные римляне, скажите где его дом, тогда я с благодарностью вечной оставлю Вас». Добрая женщина, хозяйка дома, проводила меня.

Так, я попал в Рим, в дом Аллия и его жены, которая оказалась настоящим чудом, идеалом хранительницы очага (клянусь, сама Веста направляет ее руку!). Не будь она довольно стара, честна и верна мужу, я бы непременно влюбился в эту наполненную мощью жизни и силой света женщину. Лишь благодаря ей я обрел покой в те первые дождливые Римские дни. Она не имела детей, и во мне, как казалось со стороны, она обрела долгожданного сына. Как мальчишка, я был несведущ во многих аспектах столичного быта, и многое из того, что я знаю ныне, она объяснила мне. Про себя я называл её «богиней», в открытую говорил ей - «госпожа». Это выглядело так непорочно и естественно, что мы с Аллием делили внимание его жены на двоих...

Спустя неделю я уже достаточно хорошо знал город и решил, что пора мне найти дело по душе. Я познакомился с парой местных писак – Гаем Лицинием Кальвом и Гаем Гельвием Цинной. Они горели навязчивой идеей опошлить образ Цезаря в глазах людей. В те дни, как будто специально для них, по Риму расползались слухи, что Цезаря предала его жена сПублием Клодием, поэтому он подал на развод в тот же час, как узнал об этом. Грязные языки же добавляли, будто Цезарь был несомненно грубым и бездуховным человеком, что нельзя было доверить ему и чуточку власти (раз он не может справиться даже со своей женой), и что, мол, он унижал Помпею прилюдно (оттого и неудивительна ее измена). Лициний и Гельвий собрали все эти вымышленные во многом слухи в единый негативный образ. Эти двое, ставшие вскоре мне друзьями, повлияли на меня наисильнейшим образом, ибо я возненавидел Цезаря. Я предложил собираться в таверне в центре столицы и сочинять едкие эпиграммы, оскверняющие власть, чем вызвал бешеный восторг у моих новых знакомых. В один из таких вечеров мы жутко напились. Мои друзья – те еще дебоширы – начали приставать к посетителям и вызнавать у них, поддерживают ли они Цезаря, чем очень раздражали людей. Пару раз им отвечали положительно, и тогда ужин почтенного горожанина оказывался на его одежде. Когда они испортили вечер третьему гостю, явилась стража, которую хозяин вызвал еще в начале данного увеселения. И мои друзья покинули таверну.

Я же спокойно засыпал в обнимку с кувшином вина за своим столиком, пока ко мне не подсели два молодых человека. Они тихо разговаривали о своем, и я не слушал их. Но тут я узнал имя, которое повторялось в их диалоге не в первый раз. «Квинт Метелл Целер,» - говорили они, - «Набирает свиту после прохождения претуры и получения собственной провинции». Я был не трезв, но ясно понял, что мне следует делать дальше.

Я встал. Я вышел из таверны. Я пошел.

Не знаю откуда, но я осознавал довольно четко в какой стороне города живет Метелл, и шел туда самой короткой дорогой. (Сейчас-то я знаю, что это сами парки тянули мою нить к твоему дому, моя Лесбия!)

«Неплохо было бы попасть в свиту к Метеллу», - неторопливо думал я. Буквально только что Метелл занимал должность наместника моей родины, и для меня, как выходца из этой провинции, естественно искать у него покровительства в Риме.

Я подошел к его дому и встал у ворот. Что делать дальше я не знал. Стояла глубокая ночь, и я был пьян. Убывающая Диана ехидно улыбалась мне с ночного неба. Я стоял, задрав голову, и наблюдал, как она смеется, заливается своим жемчужным смехом, как колокольчики ее голоса разливаются по млечному пути и застывают в чудных созвездиях. Я почувствовал себя ничтожным, маленьким и самым одиноким существом этого и подземного миров. Такая великая грусть заполнила моё сердце, что лед, до того сковывавший его, растаял, и образовавшаяся вода кипятком потекла по моим венам. Я не мог молчать. Я дал волю словам.

«Ваши ямбы чудны, однако ж, ночь», - бархатный голос вернул меня в реальность, я замолк. Женщина неземной красоты улыбалась мне из дома Метелла. Она кивнула мне, поблагодарила за понимание и скрылась во тьме. Я смотрел в пустоту окна и чувствовал на себе ее властный взгляд, прожегший меня насквозь, истоптавший меня, как люди топчут осенними днями дождевых червей. Я не помню, как ушел.

Глава II

Зато утро я помню прекрасно. Время клонилось к обеду. Тяжелые дождевые тучи наконец-то покинули небо, и я впервые мог насладиться Римом. Всюду кипела жизнь. Моя голова казалась мне неестественно легкой, а тело противно мягким и горячим.

Мне нужно было идти к Метеллу. Я знал, что это важно. Существенно. Судьбоносно.

Я поздоровался с Аллием, который сидел у дома. Он встал, дружески хлопнул меня по спине, чем вызвал у меня на мгновение острое желание очистить желудок, и, увидев образовавшуюся гримасу на моем лице, понимающе засмеялся.

Я вышел на прямую улицу, в противоположном конце которой находилась вчерашняя таверна, прошел ее на добрую треть, свернул к городскому рынку, обогнул его и узкими улочками добрался к дому Метелла.

«А он весьма богат», - подумал я. Действительно, это было видно и по размеру дома, по его убранству, по одежде слуг. Я постучал в парадную дверь, и мне тот час же отворили, будто ждали. Я вошел.

Всё, что случилось после не оставило четких следов в моей памяти. Я поговорил с советником Метелла, который, как оказалось, знал моего отца и даже слышал что-то обо мне. По знакомству он провел меня на веранду, то есть сразу на аудиенцию со своим хозяином. Тот был совершенно не против покровительства надо мной. Мы поговорили о политике (я был крайне осторожен). Потом меня вывели в холл, где мне налили дорогого вина и сказали чувствовать себя как дома. Всё прошло идеально, так гладко, как я и не смел мечтать.

Вино окончательно сняло дурман вчерашней ночи. И я подумал, что ничто уже не может испортить этот день. Я допил, вышел в сад, сел на широкую скамейку, заботливо прикрытую покрывалом с чудной росписью, взял прутик, который валялся под моими ногами, и стал последовательно выводить буквы на песке. Стихи писались особенно легко сегодня.

«Что вы пишете?»

Я поднял голову. Передо мной стояла Та Самая Женщина. Я промямлил приветствие.

«Так что же?», - снова спросила она, - «Это вы сами сочинили? Весьма недурно. Даже красиво».

Ее взгляд налил мои члены свинцом. Я, как юнец, замер. Стоило бы написать, что я был поражен ее красотой, ее аккуратным носом и гладкими плечами, цветом ее небесно-голубого платья, шелком волос, но, на самом деле, я чувствовал только этот острый взгляд.

«А я вот совсем не могу писать», - добавила она.

Я очнулся и поблагодарил ее за высокую оценку моих способностей. И решил оправдаться: «Это я так. Я могу гораздо лучше, если…»

«Так прочитайте что-нибудь».

Я хотел. Но ни строчки мне не удалось вспомнить. Благо из казусного положения меня спас Метелл, который, потягиваясь, вышел во двор: «Я искал тебя в доме… О, смотрю, вы познакомились?» – как-то странно сказал он, хищно щурясь на мою собеседницу.

«Нет, милый, кто это?»

Я поспешил ответить: «Меня зовут Катулл. Я теперь служу у вашего… у вашего…»

«Мужа».

«…у вашего мужа». (Какая досада!)

«А это сама Клодия Пульхра Терция, воистину красивейшая из женщин», - однотонно произнес Метелл. Я улыбнулся, собираясь отметить истинность данного утверждения, но не успел, так как консул, схватив мою Клодию за талию, притянул ее к себе. Она вскрикнула и измученно улыбнулась. «И мы идем обедать», - сказал он и добавил, - «С завтрашнего дня вы выходите на работу, Катулл. Я жду от вас результатов».

Я попрощался с хозяевами дома и покорно вышел на улицу. Глупость ли, но мне показалась, что Клодия губами беззвучно пропела мне: «Увидимся вечером». Верно-верно, абсолютная нелепость (или же… нет?).

Я прошел узкими улочками до главного рынка и решил, что не стану обходить его, а пройду насквозь. Народу было уже немного, да и сам рынок полностью сворачивался к обеду, так что можно было успеть купить что-то по дешевке. Я взял мешочек оливок у фермера и съел их, причмокивая от удовольствия. Солнце пригревало спину, вокруг суетились люди, кто-то пел вдалеке высоким тенором, - всё это, и кисловатое оливковое послевкусие, и удача с Метеллом, и короткий полуразговор с Той Самой Женщиной, так радовало мое сердце, что я широко и неприлично улыбался. Какой чудный день! Тут я заметил источник голоса. Босой мальчик (однако, не в нищенском платье) стоял на площади в центре рынка с крынкой для мелочи и пел так чисто и красиво, что я остановился и кинул ему пару монет. Мальчуган поблагодарил меня кивком головы, продолжая свою дивную песню, которою я слышал впервые. Слова были изящны и точны, а сюжет песни рассказывал о несчастной любви. Я дождался, пока он закончит: «Славно поешь».

«Спасибо, господин».

«Ты знаешь автора?»

«Чего?»

«Слов песни, естественно», - улыбнулся я.

«О, знаю! Это мой хороший знакомый!»

Я посмотрел в глаза мальчика и постарался наполнить свой взгляд таким заговорческим товариществом, чтобы он понял, что я хочу узнать имя этого знакомого. Я подумал, что здорово было бы иметь еще одного неплохого поэта в своем «кружке», если тот, конечно, согласится. Мальчик понял меня. Он хитро улыбнулся в ответ и подозвал меня ближе: «А что мне за это будет?» (Хитрюга!) Я вложил еще монету в его уже раскрытую ладонь, но не отнял руки. Мальчишка весь выпрямился, будто собираясь сорваться с места прямо сейчас и убежать, гордо расправил плечи и отчетливо произнес: «Я!».После недолгой паузы он весь изменился в лице, посерьезнел, и добавил сдержанно: «Но вы, конечно, не верите. Маленький, думаете, да? А я сам написал. Сам! Пусть и пишу я плохо, но я учусь, правда. Моя Муза меня учит».

«Кто?»

«Моя Ликорида».

Мы разговорились и познакомились. Ему было всего 9 лет, он, как и я, проводил свои первые месяцы в Риме (его отправили сюда учиться военному ремеслу, только он постоянно сбегал через окно в спальне в казармах), как и я был из незнатной семьи, звали его Гай Корнелий Галл, а еще он величал себя Поэтом (с большой буквы). Все его стихи были посвящены Ликориде, его музе. О ней он рассказывал мне с каким-то щенячьим восторгом, сказал, что она добрейшая из женщин и знакома с самим Марком Антонием.

«А вот ты где!», - молодая девушка, лет пятнадцати, подошла к Гаю сзади, обхватила его худые мальчишеские плечи и поцеловала в ухо. Как я узнал минутами позже, на самом деле ее звали Киферидой (а Ликоридой ее называл только Гай, и только как свою Музу).Она мне понравилась. Премилая. Актриса. Танцовщица. И Гай так крепко держал ее под локоть, что улыбка невольно выплывала на мое лицо. Я бы провел с ними остаток этого дня, но мне нужно было идти, так как сегодня вечером мы снова собирались с товарищами (правда, уже в другой таверне). Я покинул царство Ювенты, попрощавшись с новыми знакомыми, надеясь, увидеться еще.

Глава III

Я рассказал Лицинию и Гельвию обо всем, что случилось за день. Мы выпили за Катулла, выпили за его жену, выпили за его советника, который так удачно помог мне, выпили за продавца оливок, выпили за Гая и за его Музу. В тот вечер я осознал, что мне тоже нужна муза для творчества. Снова пьяный, я риторически вопрошал к потолку: «О, Лесбия! Где ты? Как найти тебя?». Где-то раздобыв пергамент и перо, я написал: «Вспоминаю Ваш взгляд и то, как Вы похвалили меня. Вы – моя муза, Клодия. Вы – моя Лесбия. Судьба вела меня к Вам». После чего я вышел на улицу и отправил эту пару влюбленных строчек вестником к Клодии Пульхре Терции, с указом передать лично в руки. Я стоял под темно-синим небом и не знал еще, что моя жизнь изменилась. Я смотрел вслед гонцу и не знал, что делать дальше. Мне хотелось догнать посла, отобрать у него драгоценный кусочек пергамента, и либо вручить его самому, либо выкинуть (честно, не знаю, что мне хотелось сделать больше). В нерешительности я вернулся в таверну. Мои друзья разгорячились, они сочиняли и пели. А я сидел, подложив руку под подбородок, и мучительно думал, запивая каждое отброшенное решение кружкой вина. Мне виделось, что сам Бахус подсел ко мне и дружески похлопал по плечу, и в песнях моих друзей я слышал роковую музыку с пира богов. Я ощущал, как Венера кружится в центре комнаты в страстном танце южных берегов, как Амур порхает за её спиной. Все вокруг шевелилось, всё было болезненно живо, всё неистовствовало. Таверна стала казаться мне дикой, первобытной пещерой. Каждая новая песня звучала все глуше, будто отдаляясь, а я, точно мой стол был египетской колесницей, двигался в глубину пещерного мрака. Становилось все темнее. Я почувствовал, как чья-то рука легла мне на макушку, и резко дернулся, стараясь обернуться и разглядеть обладателя столь холодных пальцев. Человек был великаном, а его одежды были черными и расшиты золотыми звездами. Над его головой, украшенной венком из маков, кружились маленькие духи. Они спускались к его ушам и что-то щебетали. Я узнал Сомна, бога снов и кошмаров.

Молчание было мучительно, а рука бога так и висела в воздухе там, где мгновения раньше была моя голова. Я начал испытывать неподдельный ужас. В устрашающей тишине Сомн выпрямил один палец поднятой кисти и указал им ровно мне между глаз.

Духи роем взвились вокруг меня. В тот момент я услышал тысячи историй из прекрасных добрых снов. Но их было слишком много. Нахлынувший поток информации шумом буквально сводил меня с ума. Резко встав, я побежал на подгибающихся ногах обратно в сторону звуков музыки и смеха, а за мной вились живые сны, их хор сливался в песню, песня в прошение, прошение в мольбу, мольба в стон - «Лесбия! Лесбия! Лесбия!».

Вот я узнал таверну, в которой находился. Вместо богов опять танцевали обыкновенные жители Рима, но я слышал, как из недр пещеры поднимается буря духов (как насмешку, снова и снова слышал Твое Имя, Клодия!).

Я отмахнулся, нервно встал и вышел во влажный ночной воздух. В конюшне стоял мой жеребец. Я нежно провел по теплому крупу ладонью и вдохнул запах гривы, после чего вскарабкался ему на широкую спину. «Ну, дружок», - подумал я, - «Вези туда, куда хочешь». И пришпорил коня. Шагом. Рысцой. Галопом. Быстрее!

В правый глаз мне светил месяц. Его изгиб напоминал мне широкую, добрую улыбку. Я вдохнул полной грудью. Свежий воздух и освежил, и опьянил меня. Иначе, мне нечем объяснить то, что я, снова услышав стенание духов за спиной, без раздумья свернул к дому Метелла. Увидев вдали знакомую крышу, я спустился на дорогу. Крадущимися шагами я подошел к незакрытой калитке и заглянул в сад. На скамейке сидела Клодия. Ее руки были укутаны шелковым платком, а взгляд был кошачьим. Я мгновенно почувствовал, когда она заметила меня (иголки ее глаз кольнули меня в солнечное сплетение). Я загорелся: «Вы? Вы? Вы получили…?»

Да. Не стоило делать этого».

Извините».

Дата добавления: 2015-11-30