|
Читайте также: |
Только за ужином близнецы осознали, что в отце произошла перемена. Прежде он был для них чем-то отвлеченно присутствующим – слышал их, но не слушал, глядел, но словно бы не видел. Не отец, а облако далекое. Он не научил сыновей делиться с ним своими увлечениями, открытиями, нуждами. Их связью со взрослым миром был Ли – и Ли не только растил, кормил, одевал их и приструнивал, но и сумел привить им уважение к отцу. Ли передавал им веленья этого таинственного отца, – отцовские установления, придуманные, разумеется, самим Ли и приписанные отцу.
За столом – вечером того дня, когда Адам вернулся из Салинаса – Кейла и Арона сперва удивило, а потом и смутило то, что Адам их слушает и задает вопросы, смотрит на них и видит их. Мальчики слегка оробели.
– Вы, я слышал, сегодня охотились, – сказал Адам.
Они насторожились – неожиданная перемена всегда настораживает людей. Помолчав, Арон ответил:
– Да, отец.
– И вернулись с добычей?
Еще длиннее пауза, и затем:
– Да, отец.
– С какой?
– Кролика застрелили.
– Из лука? Кто же из вас сумел?
– Мы стреляли оба, – сказал Арон. – Не знаем, чья стрела попала.
– Как это вы своих стрел не знаете? – сказал Адам. – Мы в детстве ставили знак на стрелах.
Арон не ответил, боясь угодить в западню. Тогда Кейл сказал:
– Стрела-то была моя. Но мы думаем, она могла попасть в колчан к Арону.
– Как же она там очутилась?
– Не знаю, – сказал Кейл. – Но, по-моему, это Арон застрелил.
– А ты как думаешь? – Адам перевел глаза на Арона.
– Может, и я, только я не уверен.
– Что ж, оба вы ведете дело по-благородному.
Тревога сошла с лиц у мальчиков. Западни, значит, никакой нет.
– А где тот кролик? – спросил Адам.
– Арон подарил его Абре, – сказал Кейл.
– Она его выкинула, – сказал Арон.
– Почему?
– Не знаю. А я хотел на ней жениться.
– Жениться?
– Да, отец.
– А ты не возражаешь, Кейл?
– Да пусть женится, – сказал Кейл.
Адам рассмеялся впервые на памяти мальчиков. Спросил:
– Хорошая она девочка?
– Еще бы, – сказал Арон. – Еще какая хорошая. Добрая она.
– Что ж, я рад, что у меня будет такая невестка. Ли убрал со стола и, пошумев в кухне посудой, вернулся.
– А теперь спать, ребята, – сказал он.
Ребята протестующе нахмурились.
– Садись. Пусть и они еще посидят, – сказал Адам.
– Счета подбиты, – сказал Ли. – Можем просмотреть все цифры еще сегодня.
– Какие цифры. Ли?
– По дому и по ранчо. Вы сказали, что хотите знать, чем располагаете.
– Все цифры за десяток с лишним лет?
– Вы ведь раньше вникать не хотели.
– Это правда. Но ты сядь, посиди. Арон хочет взять в жены девочку, нашу сегодняшнюю гостью.
– Они уже помолвились? – спросил Ли.
– По-моему, предложения она пока не приняла, сказал Адам. – У нас еще есть время на раздумье.
Быстро освоясь с переменой в отце, во всей атмосфере за столом, Кейл принялся уже критическим оком рассматривать этот очередной муравейник – как бы его половчей раскидать. И сказал:
– Да, Абра ничего. Она мне понравилась. И знаете, почему? Она сказала спросите у отца, где могила вашей мамы, и носите ей цветы.
– Ты нам позволишь? – спросил Арон. – Она сказала, что научит нас делать венки.
У Адама тревожно завихрились мысли. Ко лжи он не имел ни склонности, ни навыка. Но ответ явился тут же, навернулся на язык с ужаснувшей Адама естественностью.
– Жаль, ребята, но придется вас огорчить. Могила мамы на другом конце страны, в ее родных местах.
– А почему там? – спросил Арон.
– Люди иногда хотят, чтобы их похоронили на родине.
– А как ее туда перевезли? – спросил Кейл.
– Мы погрузили гроб в вагон – так ведь, Ли?
Ли кивнул.
– У нас это тоже в обычае, – сказал он. – Почти всех умерших китайцев отсылаем в Китай, хороним на родине.
– Я знаю, – сказал Арон. – Ты нам уже рассказывал.
– Разве? – сказал Ли.
– Рассказывал, – подтвердил Кейл, смутно разочарованный.
– Мистер Бейкон дал мне сегодня совет, – сказал Адам, торопясь переменить тему. – Вот послушайте, мальчики. Он советует нам переселиться в Салинас – там школы лучше и ребят больше, а тут вам играть не с кем.
Слова Адама ошеломили близнецов.
– А как же наше ранчо? – спросил Кейл.
– Ранчо у нас останется – на тот случай, если захотим вернуться.
– В Салинасе Абра живет, – проговорил Арон. И для Арона этим все решилось. Он уже забыл об отвергнутом кролике. Помнил только фартучек, голубую шляпу, пальцы, нежные, как лепестки.
– Подумайте хорошенько, мальчики. А теперь, пожалуй, пора вам спать. Вы сегодня не ходили в школу, почему?
– Учительница заболела, – сказал Арон.
– Мисс Калп уже три дня болеет, – подтвердил Ли. Занятия только с понедельника. Идемте, мальчики.
Они послушно пошли за ним.
Адам сидел, с зыбкой усмешкой глядя на лампу и постукивая пальцем по колену. Вернулся Ли.
– Им что-нибудь известно? – спросил Адам.
– Не знаю, – сказал Ли.
– Может, это просто девочка заговорила о венках…
Ли сходил на кухню, принес большую картонную коробку.
– Вот счета. За каждый год в отдельной пачке, стянутой резинкой. Я их проверил. Тут за все годы.
– За все годы?
– Отдельная тетрадь за каждый год и счета, все оплаченные. Вы хотели знать, чем располагаете. Вот, пожалуйста. Вы в самом деле хотите переехать?
– Подумываю.
– Надо бы вам каким-то способом сказать сыновьям правду.
– Тогда сгинет у них светлый образ матери.
– Но есть же другая угроза.
– Какая?
– Они рискуют услышать правду от чужих людей. Многие ведь знают.
– Чем старше они будут, тем, может, легче им будет принять эту правду.
– Сомневаюсь, – сказал Ли. – Но главная опасность в другом.
– В чем же?
– Ложь – вот что опасно. Ложь отравит все. Если они когда-нибудь обнаружат, что вы лгали им в этом, то и в правдивых вещах усомнятся. Рухнет вся их вера в вас.
– Я понимаю. Но что я могу им сказать? Полную правду нельзя.
– Возможно, следует сказать им хотя бы часть правды, чтобы потом, если они узнают, не разрушилась их вера в вас.
– Я подумаю. Ли.
– Если переедете в Салинас, риск еще возрастет.
– Я подумаю.
– Я был совсем мал, когда отец рассказал мне о матери, и рассказал, не щадя меня, – продолжал Ли настойчиво. – И не однажды повторял этот рассказ по мере того, как я рос. Конечно, мать у меня была иная, но и у нас произошло ужасное. И я рад, что он открыл мне. Лучше мне было знать, чем не знать.
– И ты хочешь рассказать мне?
– Нет, не хочу. Но, рассказав, я убедил бы вас, возможно, оказать что-нибудь мальчикам. Ну, например, что она уехала, а куда, вы не знаете.
– Но я же знаю.
– Да, в том-то и беда. Правда должна быть полная, иначе неизбежно войдет в нее ложь. Но принудить вас к полной правде я не могу.
– Я подумаю, – опять сказал Адам. – Так что же стряслось с твоей матерью?
– Вы действительно хотите, чтобы я рассказал?
– Если тебе это не слишком тяжело.
– Я буду краток, – сказал Ли. – В первом моем младенческом воспоминании я живу вдвоем с отцом в темной хибарке среди картофельного поля и отец рассказывает мне о матери. Мы говорили с ним на кантонском диалекте, но эту быль он всегда рассказывал высоким и красивым языком – мандаринским. Что ж, слушайте. – И Ли углубился в былое.
– Начну с того, что когда строили на американском Западе железные дороги, то каторжный труд возведения насыпи, укладки шпал и рельсов достался тысячам и тысячам китайцев. Они стоили дешево, были работящи, и если гибли, то отвечать за них не приходилось. Их везли большей частью из Кантона, поскольку тамошний народ невелик ростом, крепок и вынослив, и к тому же смирного нрава. Их вербовали по контракту; судьба моего отца весьма обычная судьба.
Надо вам сказать, что китаец должен ко дню Нового года расплатиться со всеми долгами, чтобы начать год чистым. Иначе он ввергает себя в позор более того, все семейство, весь род считается опозоренным. Никакие отговорки и резоны не берутся во внимание. – Обычай неплохой, – сказал Адам. – Да уж каков ни есть, но обычай. И моему отцу не повезло. Он не смог уплатить долг. Семейство собралось и обсудило положение. А семейство наше уважаемое. В невезенье нет ничьей вины, но невыплаченный долг – долг всего семейства. И семейство уплатило за отца с тем, чтобы он расплатился поздней; но расплатиться отцу было нечем.
Вербовщики железнодорожных компаний манили той выгодой, что подпиши контракт – и тут же получай солидную часть денег. И потому к ним шло множество людей, увязших в долгах. Выход вполне честный и разумный. Но горе было вот в чем.
Отец был человек молодой и недавно женился, и привязанность его к жене была очень сильна, глубока, горяча, а уж любовь жены к нему и вовсе необорима. Тем не менее они простились по доброму китайскому обряду в присутствии глав рода. Я часто думаю, что обрядность может смягчить муку, не дает сердцу разбиться.
Шесть недель – до прибытия в Сан-Франциско – завербованные теснились, как скот, в черном трюме судна. Каково там было, можете себе вообразить. Но все же человеческий груз надо было доставить в пригодном для работы состоянии, так что явных издевательств не было. А мой народ веками привык тесниться в невыносимых условиях и при этом сохранять опрятность и не умирать с голоду.
Неделю уже пробыли в море, когда отец вдруг обнаружил, что жена его тут же – в трюме. Одета в мужскую одежду, волосы заплетены в мужскую косу. Она притаилась, молчала и осталась не замечена, – в те времена ведь не было медосмотров и прививок. Она перенесла свою циновку, села рядом с отцом. Они могли переговариваться только тихим шепотом на ухо, в темноте. Отец рассержен был ее неповиновением – но и рад.
Такие-то получились дела. Оба они были обречены на пять лет каторжного труда. Прибыв в Америку, бежать? Это им не приходило в голову – они ведь люди честные и подписали контракт.
Ли помолчал.
– Я думал, расскажется в немногих словах, – проговорил он. – Но вам вся обстановка незнакома. Я принесу себе воды. Вы не хотите?
– Принеси и мне, – сказал Адам. – Одного только не пойму. Разве такой труд под силу женщине?
– Сейчас вернусь, – сказал Ли. Принес из кухни воду в двух жестяных кружках, поставил на стол. Спросил:
– Так что вам непонятно?
– Как она могла выполнять тяжелый мужской труд? Ли улыбнулся.
– Отец говорил, она была сильная. И, по-моему, женская сила сильнее мужской, особенно когда в сердце у женщины любовь. Любящая женщина почти несокрушима.
Адам поморщил губы.
– Когда-нибудь вы в этом сами убедитесь, – сказал Ли.
– Да я не то чтобы не верю, – сказал Адам. – Как я могу судить обо всех женах по одной скверной? Но рассказывай же.
– Об одном только мать ни разу не шепнула отцу за все это тяжкое плаванье. И поскольку очень многих там свалила морская болезнь, то нездоровье матери не привлекло к себе внимания.
– Неужели беременна была? – воскликнул Адам.
– Да, была беременна, – сказал Ли. – И не хотела огорчать отца еще и этим.
– А садясь на пароход, знала о своей беременности?
– Нет, не знала. Являться в мир я надумал в самое неподходящее время. А рассказ мой получается длинен.
– Раз уж начал, то досказывай, – сказал Адам.
– Придется. В Сан-Франциско всем этим живым грузом набили телячьи вагоны, и паровозы повезли его, пыхтя, в Скалистые горы. Предстояло рыть под хребтами туннели, ровнять холмы под полотно. Мать и отца везли в разных вагонах, и они увиделись только в рабочем лагере, на горном лугу. Красиво было там зеленая трава, цветы и снежные верхи гор вокруг. И только там она сказала отцу обо мне.
Они стали работать. У женщин мышцы тоже крепнут, как и у мужчин, – а мать была и духом крепка. Она исполняла, что требовалось, долбила киркой и копала лопатой, н мучилась, должно быть, как в аду. Но всего горше, неотвязней и ужасней была для обоих мысль, что рожать ей будет негде.
– Неужели они были настолько темные? Пошли бы к начальству, сказали, что она женщина, что беременна. О ней бы как-то позаботились.
– Вот видите. Придется пояснить и это, – сказал Ли. – Потому и получается длинно. Не были они темные. Но этот людской скот был привезен для одной только цели – для работы. Чтобы потом всех оставшихся в живых отправить обратно в Китай. Сюда везли только самцов. Самок не брали. Америка не желала, чтобы они тут плодились. Семья – мужчина, женщина и ребенок – норовит угнездиться, врыться в землю, пустить корни. Поди ее потом выкорчуй. Толпа же мужчин, беспокойных, терзаемых похотью, полубольных от тоски по женщине, такая толпа корней не пускает и готова ехать куда угодно, а тем более домой. И моя мать была единственная женщина в этой полубезумной, полудикой орде мужчин. Чем дольше работали и жили они здесь, тем беспокойней становились. Для хозяев они были не люди, а зверье, которое становится опасным, чуть только дашь послабление. Теперь вы поймете, почему мать не шла к хозяевам за помощью. Да ее бы мигом убрали из лагеря и – кто знает? – возможно, пристрелили бы и закопали, как сапную лошадь. Пятнадцать человек были застрелены за строптивость.
Нет уж, родители мои помалкивали – бедный наш народ от века приучен к немой покорности. Наверное, возможен и другой образ жизни – без кнута, без петли и без пули, – но никак не привьется он что-то. Напрасно я этот рассказ начал…
– Почему ж напрасно? – возразил Адам.
– Помню, с каким лицом рассказывал отец мне. Все старое горе воскресало в душе, вся боль и рана. Отец среди рассказа примолкал и, взяв себя в руки, говорил дальше сурово, жесткими, резкими словами, точно стегал себя ими.
Они с матерью держались бок о бок под тем предлогом, что они, мол, дядя и племянник. Так шли месяцы, и, к счастью, живот у матери не слишком выдавался, и она кое-как перемогалась. Отец опасливо и понемногу, но помогал ей в работе – племянник, мол, юн еще, кости хрупкие. Как дальше быть, что дальше делать, они не знали.
И вот отец надумал – бежать обоим в высокогорье, на один из альпийских лугов, и там у озерца сделать шалаш для матери, а когда пройдут благополучно роды, самому вернуться и принять кару. Закабалиться еще на пять лет – в уплату за бежавшего племянника. Горестен был этот его план, но другого не было, а тут, казалось, брезжила надежда. Надо было только успеть вовремя – и скопить еду.
– Мои родители… – На этом слове Ли приостановился, и так любо оно было его сердцу, что, улыбнувшись, он повторил и усилил его: – Мои дорогие родители стали готовиться. Оставлять часть дневной нормы риса, пряча под тюфяк. Отец нашел бечевку и сделал из куска проволоки крючок – в горных озерах водилась форель. Перестал курить, чтобы сберечь выдаваемые спички. А мать подбирала любую тряпицу, выдергивала нитку с краю, сшивала эти лоскутья-лохмотья, действуя щепочкой вместо иглы, – готовила мне пеленки. Как бы я рад был знать ее и помнить.
– И я бы тоже, – сказал Адам. – Ты Сэму Гамильтону об этом рассказывал?
– Нет. А жаль. Он любил то, что славословит душу человека. Свидетельства мощи ее были для него как праздник, как победа.
– Хоть бы удалось им это бегство… – проговорил Адам.
– Я вас понимаю. На этом месте я говорил отцу: «Беги же на озеро, доставь туда маму, пусть один хоть раз не будет неудачи. Хотя бы один раз скажи мне, что добрались до озера, сделали шалаш из еловых лап». И отец отвечал очень по-китайски: «В правде больше красоты, пусть это и грозная красота. Рассказчики, сидящие у городских ворот, искажают жизнь, подслащивают ее для ленивых, для глупых, для слабых, – и эта подсластка лишь умножает в них немощь и ничему не научает, ничего не излечивает и не возвышает дух человека».
– Досказывай же, – сказал Адам сердито.
Ли встал, подошел к окну и кончил свой рассказ, глядя на звезды, что мерцали и мигали на мартовском ветру.
– Валуном, скатившимся с горы, отцу переломило ногу. Ему наложили лубки, дали работу по силам калеке – выпрямлять на камне молотком погнувшиеся гвозди. И тут, от тревоги за отца или же от тяжести труда – не все ль равно – у матери начались преждевременные роды. И весть о женщине ударила в полубезумных мужчин и обезумила полностью. Телесные лишения подхлестнули плотскую нужду; притеснения – одно горше другого разожгли в оголодалых людях гигантский, бредовый пожар преступления.
Отец услышал вопль: «Женщина!»– и понял. Он побежал, лубки слетели, со своей сломанной ногой он пополз вверх по скальному скату – к полотну будущей дороги.
Когда дополз, небо уже чернело скорбью, и люди расходились, чтобы затаиться и забыть, что они способны на такое. Отец нашел ее на куче сланца. У нее и глаз уже не осталось зрячих, но рот шевелился еще, и она сказала ему, что делать. Ногтями своими добыл меня отец из растерзанного тела матери. Под вечер она умерла там на куче.
Адам слушал, тяжело дыша. Ли продолжал мерно и певуче:
– И прежде чем возненавидеть их, знайте вот что. Всегда кончал заверением отец, что никогда еще так не заботились о ребенке, как заботились обо мне. Весь лагерь стал мне матерью. В этом есть красота – грозная красота. А теперь спокойной вам ночи. Больше уж не могу говорить.
Адам выдвигал ящики, искал на полках, открывал коробки – и, перерыв весь дом, вынужден был позвать Ли.
– Где у меня тут перо и чернила? – спросил он.
– У вас их нет, – сказал Ли. – Вы уже много лет ни слова не писали. Хотите, я принесу свои.
Он пошел к себе в комнату, принес широкую бутылочку чернил, ручку с пером «рондо», стопку почтовой бумаги, конверт, положил все это на стол.
– Как ты догадался, что письмо буду писать? – спросил Адам.
– Вы хотите писать брату, так ведь?
– Так.
– Трудное это будет дело – после такого долгого молчания.
И действительно. Адам грыз ручку, чесал ею в затылке, морщился, хмурился. Напишет несколько фраз – и скомкает листок, и начинает заново.
– Ли, если я съезжу на восток, ты останешься с детьми на это время?
– Ехать проще, чем писать, – сказал Ли. – Конечно, останусь.
– Нет. Я напишу.
– Вы пригласите брата приехать.
– А это мысль. Как я сам не додумался… – Вот и будет повод для письма, исчезнет неловкость. После этого письмо написалось довольно легко. Адам перечел, почеркал немного, переписал начисто. Еще раз медленно прочел, вложил в конверт.
«Дорогой брат Карл, – начиналось письмо. – Эта весточка тебя удивит после стольких лет. Много раз я хотел писать, да все откладывал – сам знаешь, как оно бывает.
Как ты там у себя? Надеюсь, здоров? У тебя, может, пятеро, а то уже и десятеро деток. Xa-xa! У меня двое сыновей, двойняшки. А мать не с нами. Сельская жизнь оказалась не по ней. Живет в городе неподалеку, вижусь с ней иногда.
У меня отличное ранчо, но, к моему стыду, я его запустил. Теперь, может, займусь. Намерения-то у меня всегда хорошие. Но я похварывал эти годы. Теперь выздоровел.
Как тебе живется-можется? Хотелось бы повидаться. Приезжай ко мне в гости. Край здешний хорош. Может, даже приглядишь себе тут место, поселишься. Холодных зим у нас не бывает. А это важно для нашего брата, старичья. Ха-ха!
Подумай-ка об этом, напиши мне, Карл. Поездка тебя развлечет. Хочется повидаться с тобой. Расскажу много такого, о чем в письме не напишешь.
Откликнись, Карл, сообщи, что нового на родине. Должно быть, немало всякого произошло. Стареешь, и то один приятель умирает, то другой. Так уж, видно, мир устроен. Не мешкай же, напиши, приедешь ли. Твой брат Адам «.
Он посидел с письмом в руке, видя мысленно перед собой темное лицо брата, шрам на лбу. В карих глазах недобрый ярый блеск – и вот дернулись губы, оскалился слепо крушащий зверь… Адам тряхнул головой, прогоняя видение. Попытался вспомнить Карла улыбающимся, вспомнить лоб без шрама – но не смог четко представить ни то, ни другое. Схватив перо, приписал:
«P. S. Карл, во мне никогда не было к тебе ненависти – несмотря ни на что. Ты мой брат, и я всегда тебя любил».
Адам сложил письмо вчетверо, с силой пригладил ногтем складки. Заклеил конверт, пристукнув кулаком.
– Ли! – крикнул он. – Эй, Ли!
Китаец заглянул в дверь.
– Ли, сколько дней идет письмо на Восток – на самки дальний, в Коннектикут?
– Не знаю, – сказал Ли. – Недели две, наверно.
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав