Ошибка! Недопустимый объект гиперссылки. 1 страница

В день спектакля Валерия с особой тщательностью занялась туалетом и внимательно осматривала себя, стоя перед зеркалом, пока Марта и Элиза кончали ее одевать. Она непременно хотела быть эффектной се­годня и уничтожить всякий след душевных страданий. Последние дни самые разнообразные чувства волнова­ли ее сердце, досада и ревность сменились глубоким отчаянием, которое изливалось в страстной нежности к Раулю. Она убеждала себя, что князь стоит выше Са­муила не только своей красотой, но и душевными ка­чествами и тем редким благородством, какое свойствен­но его высокому происхождению.

Чистая и преданная любовь Рауля должна была воз­наградить ее за сердечные заблуждения. Вся гордая знать, которая не потерпела бы в своей среде крещено­го еврея, станет теперь ей завидовать, глядя на ее мужа.

Вот о чем думала Валерия, видя в зеркале свой ча­рующий облик, пока камеристки надевали ей на шею жемчуг и прикалывали к волосам и лифу ветки блед­ных роз. В эту минуту портьера в уборной приподня­лась, и Рауль вошел с великолепным букетом. Страст­ным взором окинул он Валерию, а она под впечатлением волновавших ее чувств нежным поцелуем ответила на его поцелуй и, краснея, дала себя закутать в шубу и кру­жевной капюшон.

Кончили играть увертюру, когда молодая чета вошла в ложу, где уже сидели Рудольф с женой. Театр был полон и представлял волшебное зрелище. Здесь собра­лось все, что было в Пеште знатного и богатого, тем не менее, появление Валерии среди этого избранного об­щества произвело впечатление, и тысячи любопытных и восторженных глаз устремились на нее. Но занавес взвил­ся, и все взоры обратились на сцену. Появилась Патти. Все замерли, очарованные дивным голосом певицы.

Но вот тихонько отворилась дверь соседней ложи и, взглянув на вошедших, Рудольф закусил губы и шеп­нул что-то жене. Молодая женщина вздрогнула, но не повернула головы, а минуту спустя под каким-то пред­логом наклонилась и, слегка коснувшись руки Валерии, тихо сказала:

— Старайся владеть собой. В соседнюю ложу сейчас вошли Мейер с женой.

Увлеченная пением великой артистки, княгиня не за­метила вошедших, но при этих словах Антуанетты серд­це ее замерло. Однако призвав на помощь всю свою выдержку и самолюбие, ей удалось удержать преда­тельский румянец, выступивший на ее лице, ничто не выдало ее внутреннего волнения и, подняв бинокль, она, казалось, с большим интересом следила за игрой ве­ликой певицы. Антуанетта же не могла противиться лю­бопытству и украдкой поглядывала на ложу банкира. Критическим взглядом окинула она сперва Руфь и ее туалет, но молодая еврейка была одета с безукоризнен­ным вкусом. Атласное золотистого цвета платье, по­крытое черными кружевами и украшенное цветами, очень шло к ее смуглому лицу; а бриллианты и руби­ны, сверкавшие в ее черных волосах, возвышали ее вос­точную красоту. Самуил, как всегда изящно и просто одетый, был болезненно бледен. Взгляды соседей не вы­зывали ни малейшего волнения на его бесстрастном ли­це. Облокотясь на край ложи, он, казалось, был занят лишь представлением, и ни взглядом, ни словом, не об­ратился к своей молодой жене, с трудом сдерживающей лихорадочное волнение. Она то открывала, то закрыва­ла свой кружевной веер, ее тонкие пальцы трепетали, губы вздрагивали, и большие черные глаза злобно взгля­дывали на спокойное, бесстрастное лицо мужа, словно позабывшего о ней. Затем Антуанетта удостоверилась, что несмотря на притворное равнодушие, банкир не раз кидал украдкой взоры на очаровательный профиль Ва­лерии, и всякий раз лицо его хмурилось.

Для княгини спектакль утратил весь свой интерес, ее мучило лишь желание взглянуть на Руфь, но смутный страх встретиться с глазами Самуила не позволил ей повернуть голову. Наконец, не будучи в состоянии пре­одолеть себя и, пользуясь минутой, когда банкир смот­рел на сцену, Валерия с жадностью взглянула на моло­дую еврейку, и сердце ее сжалось от досады и ревности Такая красавица, полная огня и страсти, легко могла покорить сердце мужчины даже в том случае, если бы он женился на ней не любя. Валерии было невыразимо досадно при мысли, что Самуил посмел выбрать такую жену. Глубоко оскорбленная, она отвернулась и взгля­нула на Рауля. С напряженным вниманием стала она вглядываться в стройную, изящную фигуру мужа в бле­стящем мундире, в его красивое, классически правиль­ное лицо.

— Да,— думала она с удовольствием,— Рауль— воп­лощение благородства, он тоже красив и, кроме того, князь. Он настолько выше этого... еврея, что заслужи­вает быть в десять раз более любимым.

Вся женская утонченная жестокость, навеянная рев­ностью, пробудилась в душе Валерии, внушая ей, что Самуил не мог забыть ее, что она может заставить его страдать и тем отомстить за дерзкий выбор.

Побуждаемая этим новым чувством, Валерия, как только опустился занавес, коснулась своей маленькой ручкой руки князя и голосом, в котором звучала беспре­дельная нежность, окликнула его:

— Рауль!

— Что, моя дорогая?

— Пойдем со мной в фойе! Здесь так душно.

— Я к твоим услугам, — ответил Рауль, поспешно вставая.

Нежность в голосе и во взгляде жены невыразимо его обрадовала, и в глубине ложи, надевая на нее атлас­ную накидку, подбитую горностаем, он, улучив минуту, коснулся губами ее волос. В этот момент глаза Валерии встретились с глазами Самуила. Она не дрогнула, а он в свою очередь ответил ей той же холодностью. Но уси­лившаяся бледность и чуть заметное дрожание бровей доказали, что удар был верен. Вполне удовлетворенная своим мщением, она оперлась на руку Рауля и вышла.

Во время следующего антракта князь преподнес да­мам великолепную бонбоньерку. Валерия, по-видимому, была в отличном настроении. Не переставая смеяться, она разговаривала и кокетничала с Раулем любезно улы­баясь, принимала входяших в их ложу мужчин, словом, настолько была оживлена, что Антуанетта положительно не узнавала ее, хотя отчасти и догадывалась о причине ее возбуждения, а Рауль, не подозревавший, что им хва­стаются, как дорогой игрушкой, и что, он служит лишь средством для возбуждения ревности другого, спокойно упивался своим счастьем; сияющий и благородный, с бла­гоговейной любовью смотрел он на Валерию, окружая ее своим нежным вниманием.

Таким образом дело дошло до третьего акта, когда Эдгар отталкивает изменившую ему невесту и срывает с ее руки кольцо. Сердце Валерии болезненно сжалось. С тягостным чувством вспомнила она день, проведен­ный в Рюденгорфе. Теперь ей казалось, что она слышит не голос артиста, а голос Самуила, который с отчаяни­ем и злостью упрекал ее в измене. Невольно взглянула она на банкира, который в свою очередь посмотрел на нее, но увидев холодную насмешку и презрение в его взгляде, она вздрогнула и опустила голову. Невольно рука ее стала искать руку Рауля, близ него чувствова­лось какое-то отрадное спокойствие, а там... там — ад и страдание.

По окончании представления Валерия под руку с мужем направилась к выходу, но стечение публики бы­ло так велико, что их сразу оттерли от Рудольфа и Ан­туанетты. Дойдя до вестибюля, молодая чета останови­лась в ожидании кареты. Но когда Рауль отвернулся, разговаривая с одним старым магнатом, Валерия ус­лышала за собой хорошо знакомый ей голос, который проговорил насмешливо:

— Действительное равнодушие не нуждается в улов­ках, а настоящая любовь не выставляется напоказ, этим можно обмануть только... простака.

Валерия застыла, задыхаясь от изумления и злобы. Какая наглость осмелиться сказать, что она играла ко­медию для того, чтобы скрыть любовь к нему. Как ос­мелился он так говорить с ней и назвать простаком ее доброго, великодушного Рауля. Если бы в эту минуту она могла уничтожить Самуила, она сделала бы это не колеблясь. Всевозможные проекты мщения теснились в ее голове, и волнение дошло до того, что войдя к себе в будуар, она упала в кресло и залилась слезами. Удив­ленный и испуганный Рауль сперва не мог понять, что значит это внезапное отчаяние его жены, но потом пред­положил, что жара, шум и потрясающая игра Патти слишком сильно подействовали на неокрепшие нервы Валерии. Князь проклинал себя за то, что повез ее в оперу, и всячески старался ее успокоить. Смущенная Валерия отерла слезы, бросилась в объятия мужа и про­говорила:

— Это правда, нервы мои еще слабы, но все пройдет, я хочу быть здоровой, чтобы не огорчать тебя, потому что люблю тебя, Рауль. О! О! Ты не знаешь, как я тебя люблю!

— Ангел мой, я в этом не сомневаюсь и так сча­стлив, как только может быть счастлив человек на земле.

Возвращаясь домой, Самуил и его жена в продол­жении всей дороги не обмолвились ни словом и холодно раскланявшись, отправились каждый на свою полови­ну. Оставшись, наконец, один, молодой человек сбро­сил с себя маску и дал волю своей ревности и пожирав­шей его страсти. Он видел Валерию, видел ее нежность к Раулю — и это дразнило его чувства. Долго не мог он прийти в себя и ходил взад и вперед по комнате, забы­вая даже о существовании бедной Руфи, которая горько плакала, спрятав голову в подушку.

Самуил женился против своей воли, для того лишь, чтобы исполнить опрометчиво принятые на себя обяза­тельства. Но тем не менее он хотел быть другом своей молодой жены и относиться к ней снисходительно. Пер­вые дни их супружества прошли довольно спокойно. Самуил скучал и чувствовал себя связанным, а Руфь была грустна и разочарована. Открытая размолвка меж­ду ними, близкая к ненависти, началась лишь со вче­рашнего дня, и была следствием очень тяжелой сцены, которая глубокой пропастью отделила их друг от дру­га. Но для разъяснения всех предыдущих обстоятельств необходимо вернуться несколько назад и вести наш рас­сказ с той минуты, как банкир, вытащенный из пруда, открыл глаза.

Безумный поступок этот, вопреки всякому ожида­нию, не имел других последствий, кроме крайней физи­ческой слабости, длившейся приблизительно с неделю? зато в душе Самуила произошла глубокая и фатальная реакция. Надо сказать, что Самуил был воспитан хри­стианкой, дочерью одного разорившегося коммерсанта. Отчасти в память дружеских отношений к ее отцу, от­части же для подражания обычаям богатых домов, Ав­раам Мейер предложил ей управлять хозяйством и при­сматривать за Самуилом, которому было тогда всего два года. Эта кроткая и просвещенная женщина сильно привязалась к красивому и умному ребенку и, не касаясь религиозных верований своего воспитанника, сумела раз­вить в нем глубокую веру в бога и чисто христианский дух без всяких догматических тонкостей. Смерть и раз­ные посторонние влияния ослабили мало-помалу эти первые впечатления Самуила, в университете же бле­стящие научные софизмы материалистической школы невольно соблазнили юношу. Его отвращение к своему народу еще больше усилило эту склонность, и Самуил вошел в жизнь почти неверующим и все отрицающим. Любовь к Валерии вдруг возбудила в нем всю веру его детства. Под смягчающим влиянием покорившей его страсти он жаждал слиться в вере и молитве с той, ко­торую боготворил, и отрекся было от холодного голого материализма, который ничего не дает сердцу. Но из­мена любимой женщины разбила его сердце, разбила вместе с тем и веру в бога, глубокий мрак объял его душу.

Атеистические и материалистические идеи снова овла­дели им; с увлечением, свойственным его пылкой натуре, стал он убеждать себя, что вера в справедливость и милосердие Провидения нелепы и смешны и что в дей­ствительности человек есть ни что иное как скопление материальных атомов, которые соединяет случай и раз­вивает слепой закон. Зильберштейн с сыном начали по­сещать его примерно в то время, как у Самуила совер­шился этот поворот в его душе. Оба они боялись упус­тить богатого жениха, намеченного ими для Руфи. Они не задавали ему вопросов, не упрекали по поводу его вто­ричного покушения на самоубийство, и улучив добрую минуту, биржевой маклер намекнул Самуилу, что так как он открыто помолвлен с его дочерью, то надо же подумать и о свадьбе, если он не хочет скомпрометиро­вать девушку. Банкир ничего не ответил, на следующий день написал будущему тестю письмо, в котором назна­чил день свадьбы.

В одну из бессонных ночей после выстраданной им борьбы, почти с ненавистью отгоняя воспоминание о Ва­лерии, Самуил пришел к убеждению, что полная пере­мена в его жизни будет ему полезна, что домом его должна руководить женщина, что для этой роли Руфь была весьма подходящей. Она получила прекрасное об­разование, имела отличные манеры и, так как выросла почти в бедности, то роскошь, которой она будет окру­жена в доме мужа, вознаградит ее за недостаток в Любо­ви. Пылкая страсть невесты не тревожила Самуила. Эти романтические мечтания, думал он, со временем легко улетучатся.

Свадьба состоялась, с обеих сторон последовало бы­строе разочарование. Руфь, безумно влюбленная в мужа, была оскорблена и возмущена его ледяной холодностью, она не могла понять, что значат его сдержанность и яв­ное желание избегать ее присутствия. Когда в первый раз она позволила себе ласку и несколько слов любви, мрачный и удивленный взгляд, которым смерил ее Са­муил, обдал ее холодом. Отвергнутая молодая женщи­на как-будто примирилась со своей участью, но всей сво­ей пылкой душой она стремилась разгадать загадку и ломала себе голову над ее разрешением.

Самуил же горько раскаивался, что попал в сети хитрого Зильберштейна. Он чувствовал себя связанным, его тяготил жгучий взгляд Руфи, а страсть, которую она питала к нему, внушала отвращение. Невольно сравни­вал он страстную и демоническую красоту молодой еврейки с нежной, воздушной и обаятельной красотой Валерии, и сравнение это с каждым днем все более и более убеждало его в том, что чувства его к бывшей не­весте неизлечимы. Он презирал в себе эту слабость, но перестал бороться с ней, а стал искать утешения в тя­гостных, но сладких воспоминаниях о своем кратковре­менном счастье. Таким образом, еще до женитьбы за­крыл он помещение, приготовленное для Валерии, ничего в нем не тронув. В смежной комнате устроил он свой кабинет и, как часовой, сторожил дверь своего потерян­ного рая. Иногда входил он туда, садился перед портре­том Валерии и подолгу не сводил с него глаз, чувствуя, что одной ее улыбки, одного ее слова было бы доста­точно, чтобы снова повернуть его к ее ногам.

Таково было положение дел, когда дня через четыре после свадьбы Самуил получил письмо от отца фон- Роте, в котором тот сообщал ему, что опасно заболел в Риме и был задержан там долее предполагаемого сро­ка. Возвратясь в Пешт, он с глубоким прискорбием уз­нал о событиях, совершившихся в его отсутствие, и весь­ма желая с ним повидаться, просит назначить день и час для этого визита.

Самуил поспешно ответил, что ему будет очень при­ятно принять его преподобие завтра утром и что, в свою очередь, он сам очень желал бы с ним побеседовать.

Фон-Роте явился в назначенный час, и Самуил принял его в той же самой комнате, где они занимались изучени­ем догматов христианской веры и где произошла ужасная сцена с главным раввином города Пешта. Оба глубоко взволнованные, они дружески пожали друг другу руки.

— Очень рад вас видеть, преподобный отец,— сказал Самуил, усаживая в кресло своего почетного гостя.— Благодарю вас за посещение, которое, надеюсь, не бу­дет последним, хотя затаенное ваше желание обратить меня в христианство не имеет уже никакого значения и шанса на успех,— присовокупил он с грустной улыбкой.

— Как это вы догадались? — спросил священник с удивлением.— Впрочем, сознаюсь, это правда. Вы были моим лучшим учеником и так твердо стояли на пути спасения, что я не мог верить, чтобы утрата женщины могла совратить вас с этого пути.

— Трудно верится, что религия, имеющая так ма­ло влияния на своих последователей, не могущая вну­шить им даже простого уважения к данному слову, есть единственная, обеспечивающая спасение души. Имеет ли смысл проповедовать смирение, благочестие, любовь к людям и нарушать данное слово, быть гордым и пре­зирать ближнего? Но успокойтесь, отец Мартин, я от­вергаю не собственно католическое исповедание, но и вся­кую другую религию, начиная с моей. Измена графини Маркош отрезвила меня наконец и возвратила к более здоровому мировоззрению. Наука давно озарила истин­ным светом эти смутные легенды, завещанные нам неве­жеством и простодушной верой наших предков. Я ува­жаю ваши идеи, отец мой, но не могу отвергать очевид­ность, ежедневно подтверждаемую удивительными от­крытиями. И я твердо убежден, что нет ни бога, ни Провидения, ни рая, ни ада, ни наказания, ни награды. Иисус, как и Моисей, были философы-идеалисты, время которых минуло.

В действительности же нет ничего, кроме материи, которой управляют неизменные законы. Известное соче­тание атомов случайно создает нас, а смерть рассеивает эти атомы в необъятном пространстве первобытной ма­терии, послужившей нашему происхождению. То, что вы называете душой, то, что мыслит и работает в нас, есть чисто психофизическое действие. Мысль есть результат работы моего мозга, подобно тому, как слезы — выделе­ния слезной железы.

— Перестаньте! Перестаньте! — остановил его отец Мартин, слушавший его с возрастающим беспокойст­вом.— Беспредельная преданность, самопожертвование, любовь — все это, по вашему мнению, результат дейст­вия мозга, подобно действию желудка? Это нелепо!

— Нисколько, отец мой, и пагубная любовь, терзаю­щая меня, служит, напротив, доказательством того, что я говорю. Если бы она исходила от души, то такое мно­жество оскорблений и сила моей воли уничтожили бы ее; но я не могу победить ее потому, что это органичес­кая болезнь, корень которой наука еще не исследовала и которую мало-помалу удалит лишь обновление ато­мов, составляющих мое тело.

Священник поднял с ужасом руки.

— Довольно! Эта опасная тема внушает мне отвра­щение. Всю мою жизнь я веровал в бога и не откажусь от него на старости лет. Ах! Эти ученые и их проклятые науки! Они делают людей преступниками, уничтожая всякое добро и благородные стремления и заставляя их пренебрегать небесным правосудием до тех пор, пока оно не поразит их. Но и сомневаться в существовании дьявола я никак не могу, видя, как вы им одержимы.

И старик осенил себя крестным знамением, а Саму­ил от души расхохотался.

— Поговорим о другом, мой юный друг. Я поздрав­ляю вас с приобретением баронского титула. Как, это вас не радует более? Ну, ваши дети этим воспользуют­ся. Но, кстати, скажите мне, если не найдете мой вопрос нескромным, каким образом, все еще любя Валерию, вы могли жениться на другой? Ведь чувства, которые вы ей обязаны выказывать, не могут быть искренними.

— Вы правы, отец мой,— ответил Самуил после ми­нутного молчания,— эта женитьба — безумие, которое я горько оплакиваю. Ах! Если бы вы тогда были в Пеш- те, чувство милосердия привело бы вас к моей постели и тогда бы этого не случилось; я был одинок, покинут, а два хитрых человека, пользуясь минутой слабости, искусно окрутили меня. Но, что сделано, то сделано, и я должен выносить женщину, которую никогда не буду в силах полюбить. Сердце мое умерло... Но она украше­ние моего дома, и произведет на свет множество детей, которые увеличат мои миллионы, а мы, таким образом, оба не напрасно проживем на свете.

Шум падения чего-то тяжелого у дверей заставил их обоих повернуть головы.

— Что это? Нас кажется, подслушивали,— вставая и весь вспыхнув сказал Самуил.

Он быстро подошел к дверям, отдернул портьеру и остановился в удивлении, увидев Руфь, распростертую без чувств на ковре.

— Нас подслушивала не прислуга, а моя жена,— иро­нически проговорил он, возвращаясь к гостю.— Она, ве­роятно, слышала мои последние слова. Очень жаль, но, может быть, это невольное объяснение научит ее как ей следует держаться на будущее время.

Священник, надев очки, также подошел и стал рас­сматривать помертвевшее лицо молодой женщины.

— Она очень красива, и я вам скажу, друг мой, что нехорошо быть таким жестоким,— заметил старик, по­хлопывая банкира по плечу.— Она не виновата в интри­гах своих родственников и в измене Валерии, и, верно ваши слова больно поразили ее, если она лишилась чувств. Вам бы следовало отнести ее в комнату, чтобы устранить болтовню и любопытство слуг, которые не должны знать о вашем несогласии.

Не говоря ни слова, Самуил наклонился, поднял Руфь, отнес ее в комнату, а затем снова возвратился к отцу фон-Роте.

— Ну что, пришла она в себя? — спросил тот с уча­стием.

— Нет, но теперь горничная оказывает ей помощь. Сядьте и будем продолжать наш разговор; этот не­счастный случай прервал его в ту минуту, когда я хотел обратиться к вам с просьбой.

— Я вас слушаю, сын мой.

— Я уже признался вам, что я ни еврей, ни христиа­нин, и что не верю ни в бога, ни в черта. Но несмотря на все это, мне жаль тех несчастных, которых случай­ность рождения обрекает на нищету, а потому, прошу вас, согласитесь принимать от меня помесячно некото­рую сумму для бедных, увечных и сирот, вы знаете мно­го таких... Если золото атеиста внушает вам отвраще­ние, вы можете смыть его святой водой! — заключил он, лукаво улыбаясь.

Фон-Роте покачал головой.

— Слова, внушенные вам злым духом, навеяли на меня ужас, но ваши поступки доказывают, что бог не совсем еще покинул вас, и я не вправе отвергнуть то, что осушит слезы многих несчастных. Итак, мой друг, я согласен принять ваше золото, не смывая его святой водой, так как благодеяние само смоет все зло, что к нему пристало. А теперь мне пора идти, но я хочу еще сказать вам, что глубоко скорблю о потере такого примерного христианина, который радовал бы меня на ста­рости лет.

Растроганный Самуил опустил голову. Священник внушал ему симпатию, он вспомнил прошлое, и сердце его смягчилось.

— Так навещайте же меня почаще, чтобы обратить еврея на путь истинный. Говорят ведь, что терпение преодолевает все; мне не следует только сдаваться сра­зу, и я буду иметь удовольствие чаще видеть вас.

Отец фон-Роте улыбнулся.

— Хорошо, я каждый месяц буду приходить за ва­шими деньгами для бедных, но обещайте мне, милый мой Самуил, что если, наконец, дьявол выпустит вас из своих когтей и если вы почувствуете потребность молить­ся и сделаться христианином, то призовете меня крестить вас; внутренний голос говорит мне, что это исполнится.

— Конечно! Конечно! Обещаю вам,— ответил тот сме­ясь. Дружески пожав друг другу руки, они расстались.

Оставшись один, Самуил пошел в свой кабинет и взял книгу, но вместо того, чтобы читать, он размышлял о своем разговоре с отцом фон-Роте и о неизбежности объяснения с женой.

Легкий стук в дверь привлек его внимание.

— Кто там? — спросил он, сердясь, что его беспокоят.

— Это я, отвори! — ответил голос Руфи.

Молодая женщина была бледна, и глаза ее с нена­вистью устремились на мужа, который смотрел на нее ледяным взглядом.

— Я вижу, что ты оправилась,— сказал он, подавая ей стул и садясь к бюро.— Надеюсь, этот первый опыт излечит тебя от твоих милых привычек. Подслушивать у дверей извинительно только лакеям.

Но Руфь не села, а продолжала стоять, слегка опер­шись о бюро.

— Этот опыт дал мне понять, что в твоем доме я за­нимаю худшее положение, чем те лакеи, о которых ты говоришь,— начала она глухим, взволнованным голо­сом.— Я ничего не знала об интригах Аарона и отца. Безумная! Я тебя любила! Я не знала и того, что ты ненавидишь и презираешь свой народ, хотя христиане оттолкнули тебя с отвращением. Но теперь, когда мне все известно, я не останусь более здесь. Я пришла тебе сказать, что освобождаю тебя от женщины, кото­рую ты терпишь у себя поневоле, и возвращаюсь к от­цу. Говори всем, что ты меня выгнал, я все возьму на себя, лишь бы мне не видеть тебя больше! Отпусти меня!

Самуил вспыхнул, она осмелилась сделать ему сце­ну, упрекать его и грозить скандалом!.. Но когда Руфь смолкла, задыхаясь от волнения, он скрестил руки на груди и насмешливо сказал:

— Так ты хочешь уехать, обвиненная в преступле­ниях? И только? — спросил он, задыхаясь от волнения.

— Да, я хочу,— ответила молодая женщина вне се­бя от гнева.— Разве я не слышала, как ты унизил меня до роли самки, годной лишь для воспроизведения потом­ства, которое сам же отец будет ненавидеть? Берегись, не унижай меня, или я обвиню тебя перед отцом и рав­вином, и тогда посмотрим, осмелишься ли ты повторить перед ними то, что поведал католическому священнику.

Самуил побледнел от злости. Он встал и подошел к же­не. Холодная, беспощадная суровость сверкала в его гла­зах, звучала в его голосе, когда он, наклонясь к ней, сказал:

— Ты кончила? Теперь слушай меня и сообразуйся с моими приказаниями. Ты никуда не поедешь, потому что я запрещаю тебе оставлять этот дом. Что ты ска­жешь своему отцу, для меня безразлично; что же ка­сается раввина, он не станет даже слушать тебя, так как боится, чтобы я не обратился в христианство. Я не считаю тебя участницей интриг твоих родных, но чтобы ты могла «ошибаться» в моей любви — это ложь, ты не могла не видеть моей холодности. Одумайся прежде, чем идти в синагогу, я не потерплю скандала, о котором за­говорит весь город! Ты забываешь, что я имею право развестись с тобой, но ты этого права не имеешь. Мы не какие-нибудь шинкари-евреи, семейная жизнь которых никого не интересует. Ты — жена миллионера Мейера, ба­рона фон-Вельдена, и останешься ею, такова моя воля. Те­бя оскорбило то, что я сказал о наших наследниках? Так я должен тебе напомнить, что закон Моисея смотрит на деторождение как на главное назначение женщины...

— Я не хочу детей от тебя, они были бы мне нена­вистны! — возразила Руфь, дрожа от волнения.

Самуил, как бы не слушая ее, продолжал:

— От тебя зависит сделать себе сносную жизнь: ес­ли не хочешь слышать неприятных вещей, не подслу­шивай под дверью; затем это первый и последний раз ты смела прийти ко мне спрашивать отчета о моих сло­вах. А теперь ступай к себе, мне нужно работать. До­вольно этой сцены на сегодня.

— А с меня навсегда довольно того, что я узнала,- глухо проговорила молодая женщина.

Когда дверь закрылась, Самуил сел и облокотился на стол. Все происшедшее было для него новой неожи­данностью. Он считал Руфь слишком ограниченной и боязливой, чтобы не довольствоваться всем тем, что он ей доставил; а она вдруг возмущается, обвиняет, угрожа­ет! В своем слепом эгоизме он не подумал о том, что молодая женщина имела на него свои права, и что он оттолкнул ее жестоко и грубо, чего никогда не позво­лил бы себе в отношении Валерии, как бы та ни была перед ним виновата.

— Ах, эта проклятая женщина наделает мне еще мно­го неприятностей! — заключил Самуил свои размышления.

Но он ошибся. Руфь приняла известную манеру дер­жать себя и не изменяла ей. Она хранила упорное мол­чание и даже не отвечала мужу, когда в тот же день за обедом он объявил ей, что завтра они едут вместе в оперу. Она только кивнула головой. В последующем не произошло никакой перемены в их отношениях. Руфь оставалась немой и холодной, тщательно избегала при­сутствия мужа, молча сообразовывалась с его приказа­ниями относительно хозяйства, и никогда не нарушала правила, когда он приглашал на какой-нибудь вечер. Он всегда находил ее нарядной и готовой, но безмолв­ной, как механическая кукла.

Сначала Самуил был очень удивлен, но вскоре впол­не свыкся с этим новым образом жизни и даже полю­бил его. Присутствие жены перестало его стеснять, и мало-помалу он снова возвратился к своим холостяц­ким привычкам: ездил один к знакомым, проводил ве­чера в клубе и брал Руфь с собой лишь тогда, когда представлялась какая-нибудь необходимость.

Так прошло почти два месяца. И вот однажды Са­муил получил приглашение от барона Рихарда Кирхберга на большой бал, который тот давал по случаю своей серебряной свадьбы.

Аристократический дом багача барона занимал одно из видных мест в высшем обществе Пешта. Для разъ­яснения некоторых эксцентричностей самого хозяина ска­жем несколько слов о прошлом его семьи. Отец баро­на Рихарда был блестящим офицером. Он с блеском спустил все родовое наследство и вынужден был вслед­ствие этого выйти в отставку. Но не успел Пешт забыть этот скандал, как новое происшествие взволновало весь город. Барон фон-Кирхберг женился на еврейке, дочери темного коммерсанта, скромно прозябавшего в одном из еврейских кварталов, но давшего за дочерью более миллиона. Родственники барона выходили из себя и про­рочили ему всевозможные неприятности, но все жес­токо ошиблись: брак барона принес ему счастье. Моло­дая баронесса, женщина с умом и характером, сумела приобрести и, что трудней, сохранить расположение му­жа. Что касается прежних ее собратьев, она не отверну­лась с презрением от своих, а, напротив, даже покрови­тельствовала им до такой степени, что, наконец, откры­ла свой дом для тех из них, которые заслуживали того своим воспитанием.

Единственный сын, их Рихард, был воспитан в либе­ральном духе. Умный и образованный, он не допускал ни предрассудков крови, ни предрассудков веры. Сам он женился на аристократке потому только, что полюбил ее; одна из их дочерей сделала блестящую партию, дру­гую же он беспрепятственно благословил на брак с мо­лодым архитектором плебейского происхождения. Дом его всегда был открыт для каждого порядочного челове­ка, и потому Самуил был у него прекрасно принят. А так как приемы барона были всегда оживленны и блестя­щи, его посещали и люди высшего круга, несмотря на неизбежность встречаться в его доме с тем классом об­щества, на который они смотрели свысока.

Так как баронесса Кирхберг приходилась родствен­ницей графу Маркошу, то семейство графа тоже бывало у барона, но Рауль ездил туда нехотя. Воспитанный ма­терью в правилах классовой обособленности, он в этом отношении был еще более щепетилен, чем его мать: тер­петь не мог смешанного общества, в особенности евреев, к которым он чувствовал врожденную антипатию. Против своего желания и лишь для того, чтобы явно не обидеть родственника своей жены, он принял приглашение.

Дата добавления: 2015-11-30