Характерные черты и особенности сталинского тоталитаризма 1 страница

В январе 1934 г. в Москве работал XVII съезд ВКП(б). Каждый съезд партии коммунистов объявлялся «историческим» и «судьбоносным». Однако данный съезд отличался от предыдущих тем, что впервые в истории таких мероприятий на нем не было даже намека на какую-либо оппозицию. Наоборот, оставшиеся коммунисты-оппозиционеры дружно каялись в своих прошлых прегрешениях. Все выступавшие пели дифирамбы Сталину как «великому вождю». Может быть, самым ярким в этом отношении было выступление руководителя коммунистов Ленинграда С. Кирова. Он демонстрировал личную сверхпреданность Сталину. Сам Сталин не то с радостью, не то с сожалением отмечал в своем выступлении, что теперь-то «и бить некого». Одновременно он говорил и о кадровой политике, намекая на то, что многие руководящие работники слишком успокоились. Таким образом, стабилизация режима, по Сталину, была далека от завершения.

Особенностью тоталитарных режимов является не только наличие «харизматического» лидера, чьи слова воспринимаются как истина в последней инстанции. Умело формируя партийный аппарат и направляя пропаганду, Сталин сумел стать таким лидером. Наряду с этим «харизматическому» лидеру требуется особого типа аппарат. Он должен состоять из людей преданных, исполнительных и достаточно безликих, так как любые проявления индивидуальности, даже в рамках личной преданности вождю, становятся опасны. Наконец, этот аппарат должен находиться под постоянной угрозой, каждый должен чувствовать, что он может быть заменен на другого. Только так обеспечивается подлинная лояльность. Но поскольку подобное объяснение причин периодических перемен в аппарате не способно держать в напряжении население, то все аппаратные замены в тоталитарных режимах могут происходить по обвинению либо в «измене родине», либо в «измене идеям». Все эти признаки тоталитарного режима начали последовательно реализоваться с 1934 г.

Партийные руководители, сидевшие в президиумах рядом со Сталиным в 1934 г., были преданы ему и коммунистической идеологии, которую он олицетворял. Однако многие из них были достаточно неординарными личностями и не вписывались полностью в тоталитарную схему. Поэтому начало репрессий в партийном и государственном аппарате было неизбежно. Требовалось лишь найти повод.

К середине 30-х гг. окончательно утвердилась «номенклатура», то есть список должностей, для занятия которых требовалось утверждение высших партийных инстанций, а значит — лично Сталина. Те, кто пришел в номенклатуру в начале 20-х гг., вытеснив из политической жизни своих предшественников — революционеров из числа эмигрантов и подпольщиков, к середине 30-х гг. заняли ведущие посты. Их материальное положение было превосходным не только по сравнению с большинством населения страны, но и по сравнению с многими государственными деятелями дооктябрьской поры. Они были уверены, что такое положение выгодно и необходимо стране и народу, которые обязаны заботиться о своем «авангарде». Все это вызывало глухое недовольство масс, которое чутко уловил Сталин.

Наконец, выросло новое поколение, рвавшееся в политику, к власти, к занятию должностей. Они вышли из числа тех, кто начал заниматься политикой в годы борьбы с оппозицией. Их сознание требовало внутренних врагов, постоянной борьбы. В иных условиях они, возможно, нашли бы себе другое применение, но теперь они считали, что места наверху принадлежат им, а другие занимают их не по праву.

Сталин опробовал эту партийную молодежь в конце 20 — начале 30-х гг. во время «культурной революции». Но он понял, что давать ей вольницу нельзя, так как ее порыв может перекинуться на самый верх. Этой партийной молодежью необходимо было управлять.

Смена кадров в тоталитарном режиме могла идти лишь через репрессии. Поводом для них стало убийство С Кирова в конце 1934 г.

Нет никаких оснований считать доказанной версию о Сталине как об организаторе убийства Кирова. Скорее всего, он погиб от пули неврастеника- одиночки из числа коммунистов, которые считали себя незаслуженно обделенными. Столь же нелепа была версия об убийстве по заданию антисталинской оппозиции. Первым итогом этого убийства стали репрессии против всех тех, кто уцелел в «красном терроре»: бывших дворян, священнослужителей, офицеров, торговцев, старой интеллигенции. Одновременно с этим прошла массовая чистка партии, в ходе которой уцелевшие обязаны были беспрекословно доказать свою преданность руководству.

В 1935 г. отменяются продовольственные карточки, что укрепляло сталинский режим. Правда, уровень питания был крайне низок. По данным советской статистики тех лет, среднее потребление хлеба и круп составило немногим больше 260 кг в год, в то время как сельский батрак Саратовской губернии потреблял в 1892 г. 419 кг таких продуктов. Но отмена карточек подавалась пропагандой как победа сталинской линии.

Начинается разработка новой конституции, названной Конституцией «победившего социализма». К ее подготовке были привлечены некоторые недавние «уклонисты». Она была принята без всякого референдума 5 декабря 1936 г. Впрочем, если референдум и проходил бы, можно не сомневаться в ее единодушном одобрении. Новая Конституция декларировала всеобщее избирательное право при прямом, равном и тайном голосовании, свободу слова, собраний, союзов. Она формально отменяла институт «лишенцев». Эти общедемократические декларации были рассчитаны на внешнее употребление, а также использовались во внутрипропагандистских целях. Оговорки об использовании политических свобод «в интересах трудящихся» давали основу того, чтобы полностью нивелировать эти декларации.

Принятая Конституция 1936 г. законодательно оформила проведение так называемого «большого террора». В Москве прошла серия процессов, в которых выявлялись «главари» «предателей и вредителей». Три «московских процесса» в августе 1936 г., январе — феврале 1937 г. и в марте 1938 г. физически покончили с Каменевым, Зиновьевым, Пятаковым, Бухариным и другими «старыми революционерами». Революция пожирала своих детей и создателей. Однако процессы были открытыми, все обвиняемые в.той или иной степени признавали инкриминируемые им преступления. Во-первых, сказывалась изощренная система пыток и психологического воздействия, которую выдерживали единицы. Во-вторых, подсудимые шли на любые признания ради «высших интересов партии».

В июне 1937 г. тайным судилищем против «красных маршалов» М. Тухачевского, А. Егорова начались массовые репрессии по отношению к кадрам армейских и флотских командиров. В итоге командный состав армии, вплоть до батальонного и ротного уровня, был уничтожен. Начались внутриусобицы в репрессивных органах, затронувшие десятки тысяч их сотрудников. Партийные и хозяйственные руководители, научные работники и деятели культуры — ни одна категория «номенклатуры» и примыкающих к ним лиц не осталась обойдена «большим террором».

Отличие «большого террора» 1935—1938 гг. от «красного террора» состоит в том, что «красный террор» был направлен против тех, кто реально или потенциально сопротивлялся или мог сопротивляться коммунистическому режиму. Продолжением «красного террора» была коллективизация и насильственное направление миллионов людей в ГУЛАГ для использования их как бесплатной рабочей силы. «Большой террор» носил внутрисистемный характер и затронул десятки тысяч людей, взращенных коммунистическим режимом и преданных ему. С помощью «большого террора» тоталитарный режим поддерживал страну в состоянии мобилизационной тревоги, создал всеобъемлющую систему контроля за поведением людей. Во второй половине 30-х гг. «красный террор» и «большой террор» слились в единый поток. Сочтя основную задачу в кадровой революции, проведенной в ходе «большого террора», выполненной, Сталин отдал на растерзание ее главных исполнителей, обвинив их, как всегда, в «перегибах». Накануне «большого террора» место руководителя НКВД занимал Н. Ежов («ежовщина»), после его расстрела на этот пост был выдвинут Л. Берия. Несколько тысяч человек были даже освобождены, хотя это составляло ничтожную долю от числа погибших и содержавшихся в концлагерях.

Феномен «сталинизма» в отечественной историографии

А.Е. Чельцова, ФИПП РГГУ А.Е. Чельцова, ФИПП РГГУ

Хотя тема сталинизма в современной исторической науке и прошла пик актуальности, пришедшийся на 1987–1990-е гг., тем не менее, как показывают многочисленные выступления, художественные и документальные сюжеты, телевизионные дискуссии, она по-прежнему продолжает привлекать общественное внимание. В значительной мере это обусловлено тем очевидным фактом, что И.В. Сталин и сталинизм представляют собой значимые элементы советской и российской действительности, без понимания которых попросту невозможно полноценное изучение ключевых проблем современности.

Феномен – явление выдающееся, исключительное в каком-нибудь отношении, в котором обнаруживается сущность чего-либо[1]. Сталинизм как явление отечественной истории в полной мере подходит под это определение как из-за того неослабевающего внимания, которое уделяется ему обществом, так и из-за сложившегося в исторической науке широкого тематического круга исследований, объединенных термином «сталинизм».

Обсуждение периода сталинизма в общественной жизни современной России неизменно опирается на научную базу исторических разысканий по данной тематике. Каков уровень разработки этой проблемы в отечественной исторической науке и какое содержание в понятие «сталинизм» вкладывают современные ученые? Очевидно, что ответ на этот вопрос требует проведения исследования, в котором были бы обобщены и проанализированы основные этапы научной разработки этой темы, их особенностей и значения.

Сказанное выше определяет границы проблемного поля предлагаемого читателю исследования, в котором выделяются две ключевые составляющие.

Во-первых, оно включает в себя анализ причин того, чем было обусловлено внимание к теме сталинизма на различных этапах ее разработки, в чем ученые видели ее специфику и значение. Это, в свою очередь, приводит нас к необходимости выяснения особенностей каждого из историографических периодов изучения рассматриваемого феномена. При этом историографию мы рассматриваем не как замкнутую на себе систему, а как подвижное исследовательское поле, подверженное внешнему влиянию (как общественному, так и политическому), особенно ярко проявившемуся в советский период.

Во-вторых, в рамках проблемного поля проводится анализ того, как изучался феномен «сталинизма» на протяжении советского периода и в современной историографии 1990–2000-х гг. Это предполагает определение как содержания понятия «сталинизм», так и ключевых терминов, событий и исторических тем, с которыми его связывали; теоретико-методологических оснований и источников для его изучения; конфигурации феномена, какой ее видели исследователи различных периодов и идейных взглядов; анализ исследовательских попыток ввести понятие «сталинизм» в общий контекст исторического развития; выяснение исторической сути явления; а также, в случае наличия соответствующего материала, выявление позиции исследователей относительно возможных перспектив и прогнозов его дальнейшего изучения.

Историографические замечания

Историографию проблемы можно разделить на несколько категорий.

Прежде всего, это группа работ, объединяющая историографические исследования, посвященные непосредственно феномену «сталинизма». Они содержат информацию об этапах научного обобщения работ по изучаемой теме. Историографические исследования, анализирующие работы по сталинизму, появляются на современном этапе. Несмотря на их относительную немногочисленность, их обзор имеет большое значение для определения уровня научной разработки темы и тесно связанных с этим научных перспектив нашего исследования.

К указанной группе трудов относится прежде всего ряд историографических статей, посвященных отдельным историографическим проблемам в изучении периода 1930–1950-х гг.[2] Несмотря на то, что статьи объединены под заголовком «Историография сталинизма», анализ обнаруживает традиционность подхода, примененного при составлении данного труда. Так, авторы ставят задачу «постижения сталинской системы в целом» и аккумуляции историографического опыта изучения феномена «сталинизма»[3]. Они точно отмечают особенности этой исторической темы – отношение к И.В. Сталину, служащее индикатором политической принадлежности, фигура И.В. Сталина как символ групповой самоидентификации. Но задача, заявленная во введении – диалог историографических полюсов, – не представляется нам решенной в полной мере.

Фактически период так называемого сталинизма, рассмотренный в хронологическом порядке, разбивается на ряд статей, каждая из которых представляет историографический обзор по определенному направлению, так или иначе связанному с периодом 1930–1950-х гг. Типичными примерами служат названия статей «Сталинизм и индустриальный “рывок”: основные тенденции советской и постсоветской историографии», «Суд над генералиссимусом: современные дискуссии о роли И.В. Сталина в Великой Отечественной войне», «И.В. Сталин в 1945–1953 гг.: новые источники и опыт осмысления»[4].

Очевидно, что эти работы не объединены общей концепцией понимания феномена «сталинизма», – авторы представляют читателю свое понимание данной проблемы, которое, однако, оказывается весьма нечетким. Так, М.И. Смирнова и И.А. Дмитриева называют сталинизм «крайне причудливым организмом, который при тех условиях оказался чрезвычайно жизнеспособным»[5].

В пользу труда говорит тот факт, что, помимо обширного привлеченного историографического материала, в статьях можно проследить историографические направления изучения феномена. Так, И.Б. Орлов выделяет представителей объективистов, субъективистов и сторонников цивилизационного подхода, но только в рамках собственной темы – соотношения сталинизма и индустриального рывка[6].

Таким образом, в совокупности статей отсутствует определение данного явления или его целостный анализ. Данный труд представляет собой историографическое исследование, один из опытов обобщения исследований по теме, говорящий об уровне и направлении движения, характерного для историографии феномена «сталинизма» в последние годы.

Еще одно значительное историографическое исследование феномена «сталинизма» было проведено совместно американским исследователем Дж. Кипом и отечественным историком А.Л. Литвиным[7]. В работе представлен обзор как западной, так и отечественной историографии по данной теме.

Как и в «Историографии сталинизма», актуальность проблемы обосновывается авторами тем, что «изучение эпохи сталинизма, безусловно, стало одним из важнейших в понимании отношения к советскому прошлому в целом»[8], а эпоха плюрализма мнений, наступившая как в обществе в целом, так и в науке, требует появления обобщающей историографической работы.

При анализе научных исследований отечественной исторической науки А.Л. Литвин придерживается концепции, объясняющей сталинизм с точки зрения теории тоталитаризма, т. е. принимая сторону одного из современных направлений в исследовании этого феномена. В связи с этим представленные в сборнике выводы, по сути, встроены в систему аргументов в пользу мнения о тоталитарном характере советского государства, его репрессивной природе и режиме личной власти И.В. Сталина.

Разделы, обобщающие результаты научной разработки проблемы, сгруппированы в соответствии с уже сложившимся тематическим принципом: внимание уделяется биографии Сталина, политической системе, проблемам индустриализации и коллективизации, террору и внешней политике. Важнейшей заслугой автора является обобщение результатов публикаций источников по теме: документов, мемуаров, воспоминаний и дневников.

Несмотря на то, что А.Л. Литвин, актуализируя тему, уделяет много внимания современной журналистике и данным соцопросов, работа является скорее исторической, чем историографической: с помощью историографических обобщений автором создаются исторические обзоры по темам репрессий, экономики, политики, биографии И.В. Сталина.

В исследовании, однако, не рассмотрены авторские концепции, их теоретические и методологические основания. А.Л. Литвин выделяет два основных направления в изучении сталинизма – либеральное и консервативно-охранительное. Однако их эволюция, основные представители и их труды специально не рассмотрены. Термин «сталинизм» объясняется автором исключительно с позиции теории тоталитаризма, т. е. как режим личной власти в тоталитарном государстве. Иные варианты понимания в исследовании не представлены.

Помимо разысканий 1990–2000-х гг. попытки историографического анализа феномена «сталинизма» были предприняты в конце 1980-х гг. Структурно данные работы обобщают исследования проблемы либо по хронологическому принципу[9], либо в рамках одной концепции[10]. Они демонстрируют уровень разработки темы на определенных этапах или в определенных концепциях, позволяя проследить развитие историографического исследования феномена.

Также необходимо обратить внимание на работы, посвященные советской историографии и косвенно отражающие проблему функционирования феномена «сталинизма» в исторической науке. Эта тема рассматривается в контексте истории советской исторической науки разных периодов, ее методологии и взаимодействию с иными общественными и научными сферами[11].

Эти историографические работы дают возможность проследить процесс возникновения терминов «сталинизм», «культ личности», определить влияние, которое они оказали на науку того периода, и процесс их научного изучения. Кроме того, некоторые из этих исследований содержат другие важные замечания (например, о развитии исторической науки периода перестройки и влиянии на нее публицистики[12]).

Комплекс работ данной историографической тематики нельзя игнорировать, поскольку невозможным представляется историографическое изучение какой-либо проблемы без анализа ее развития и разработки на предшествовавших этапах.

Таким образом, литература, посвященная непосредственно проблеме изучения сталинизма, представляется крайне неполной, тенденциозной, не выделяющей четко направления исследований, придерживаясь тематико-хронологического принципа. В ней не показана в полной мере ситуация плюрализма мнений, о котором авторы заявляют, а также игнорируется вопрос терминологии и определения конкретными исследователями термина «сталинизм».

Попытке заполнить эти столь очевидные историографические лакуны в данной теме и посвящена наша работа. В силу того, что особое внимание нами будет уделено определению, трактовке и наполнению понятия «сталинизм» авторами рассматриваемых работ, большой интерес для нашего исследования будут представлять теоретические основания «истории понятий». С этой целью нами будет привлечен ряд работ, посвященных анализу и функционированию понятий в исторической, политической и социальных сферах общественно-научной жизни[13].

Теоретические замечания

Как любая теория, концепция истории понятий должна быть трансформирована для анализа специфического историографического материала.

Направление, позже получившее название «история понятий», возникло в 1960–1970-е гг. Основателями его считаются немецкие философы и историки О. Бруннер, В. Конце и Р. Козеллек. Положения теории сложились в процессе работы вышеупомянутых исследователей над многотомным трудом «Основные исторические понятия. Исторический лексикон социально-политического языка в Германии» (1972 г.)[14]. В основу теории был положен принцип историзма, гласящий, что «каждую эпоху стоит пытаться понять в ее собственных терминах»[15]. К этому также добавилось исключительное внимание к языку, получившее развитие в период лингвистического поворота.

Базовым для теории является понятие «переломного времени» – времени становления современной системы социально-политических концептов во второй половине XVIII – начале XIX в. По определению главного современного теоретика направления Р. Козеллека, структурно исторические понятия состоят из двух по-разному ориентированных во времени частей: области опыта и горизонта ожидания. Область опыта преобладала до переломного времени, но с XVIII в. исторические понятия порывают связи с прошлым и устремляются в будущее. В них формулируется проект нового общества[16].

Содержание таких понятий оказывается внутренне противоречивым – они ускользают от точного определения в силу, прежде всего, разных идеологий, которые вкладывают в них взаимоисключающие смыслы, а также потому, что соответствующая им реальность еще не сложилась. Это – отражение тезиса Р. Козеллека о том, что исторические понятия переломного времени не столько описывают, сколько навязывают реальность, т. е. создают ее, с помощью абстрактных, претендующих на общезначимость терминов[17].

По мнению Р. Козеллека, социальная история, неразрывно связываемая им с историей понятий, и собственно теория исторических понятий «претендуют на всеобщность распространения и применения ко всем специальным областям истории»[18]. Изучение понятий и истории их языкового выражения – это минимальное условие познания истории. В перспективе это означает претензию на понимание истории в целом.

В этом, однако, сомневаются другие исследователи, работающие в рамках этого же направления. Так, Н.Е. Копосов определяет историю понятий как некую систему координат – особый инструмент исследования. Исторические понятия в концентрированном виде содержат представления об устройстве и эволюции социального мира, что помогает познанию последнего[19].

Кроме того, следует учитывать черты и иных версий истории понятий, например англосаксонской. Последняя, в отличие от немецкой, не стремится уйти от политического аспекта истории, а напротив, делает акцент на использовании понятий в различных дискурсах и идеологиях.

В целом именно англосаксонская версия, дополненная семантическим подходом, кажется нам более приемлемой для анализа избранного материала. Необходимость отойти от классической теории понятий, разработанной Р. Козеллеком, обусловлено несколькими причинами.

Во-первых, классическая версия истории понятий подразумевает отход от политической истории и внимание ее долгосрочным продолжающимся предпосылкам: «История понятий решает вопрос о структурах и их изменениях и языковых данных, с помощью которых эти структуры проникали в общественное сознание»[20].

Во-вторых, доминирующей в теории является роль языка. Он признается главенствующей посреднической инстанцией, так как иногда «понятие с точки зрения языка имеет характер события»[21].

Имеет значение и тесная связь истории понятий с социальной историей, хотя их взаимодействие с точки зрения приемов анализа прописано теоретиками направления недостаточно четко. Тем не менее влияние это явно признается двусторонним: «Действительность могла меняться задолго до того, как изменение было выражено в понятии, и таким же образом могли образовываться понятия»[22].

В отношении же используемого в исследовании историографического материала невозможно учитывать ни сколько-нибудь длительной исторической протяженности, ни значительной роли языка из-за языкового единства источников и уже упоминавшегося короткого периода, недостаточного для значительных лингвистических трансформаций.

Помимо этих причин следует учитывать характер источниковой базы, состоящей преимущественно из историографических, а не исторических текстов. Отличие состоит, на наш взгляд, в тесной взаимосвязи этих источников, когда один из них или даже целая группа документов создавались как ответ на некое заявление, мысль, также выраженную в историографическом тексте. Следовательно, использовавшийся авторами-«ответчиками» понятийный аппарат неизбежно частично или целиком заимствовался у предшественников.

Таким образом, игнорирование политического аспекта направлением истории понятий, его фокус на социальных структурах кажется нам неправомерно сужающим возможности анализа историографических источников, а то и пресекающим их вовсе.

Необходимо учитывать и сжатый исторический период, едва насчитывающий два десятилетия, а также специфику изучаемого термина «сталинизм», который является не базовым историческим понятием, функционирующим на протяжении столетий, а чисто политическим феноменом, введенный в обиход с вполне конкретными политическими целями.

Это подтверждается различием определений двух используемых нами слов. В толковом словаре С.И. Ожегова «понятие» определено как «логически оформленная общая мысль о классе предметов, явлений»[23], в то время как «термин» означает «слово или словосочетание, название определенного понятия какой-нибудь специальной области науки»[24]. Термин и то, что он обозначает, – заведомо уже понятия, следовательно, методологически неверно целиком переносить на анализ «сталинизма», который вернее определить как термин, методы, применяющиеся в изучении базовых, длительно функционирующих исторических понятий.

Поэтому для обогащения анализа источников нам кажется вероятным совместить положения истории понятий с семантическим подходом, предложенным Д.М. Фельдманом[25]. Данный подход, заимствованный из филологии и изучающий значения единиц языка, прежде всего слов и словосочетаний, использован при анализе политической истории конца 1950 – начала 1960-х гг. Автором исследована терминология власти оттепели, базовые политические термины периода: реабилитация, культ личности, коллективное руководство, репрессии[26].

Анализируя политическую историю и ее терминологию, автор приходит к выводу, что политические события осмысляются в терминах, которые неизбежно несут эмоциональную окраску. Таким образом, передавая информацию, мы посредством термина изначально задаем эмоциональное отношение к описываемым событиям. Это отношение утверждается терминологически[27]. То есть термин становится смыслообразующим понятием, задающим отношение к тому, что он обозначает. Так политические термины могут стать средством идеологии и управления массами.

При анализе терминов, содержащих компоненту идеологического свойства, автор предлагает предпринимать изучение ключевых образцов словоупотребления; изучение причин, обусловивших изменения употребления термина; изучение техники использования термина[28].

Это, в свою очередь, приводит к проблеме власти терминологии. Автор понимает ее применительно к технологиям манипуляции общественным сознанием. В данном исследовании под властью терминологии мы будем понимать вопрос влияния термина «сталинизм» на исторические исследования различных периодов, осмысленного или «автоматического», основанного на повторении, использовании исследователями термина «сталинизм».

Кроме того, предложенный автором подход схож с заявленной выше последовательностью анализа термина «сталинизм». Анализ «сталинизма» как термина будет включать исследование особости феномена как ее представляли группы ученых или отдельные ученые, понимание «историчности» феномена, его объяснение в широком историческом контексте, а также авторское отношение, на наш взгляд, значительно и неизбежно влиявшее на изучение сталинизма.

Анализ понятийного аппарата, с помощью которого осмысливался феномен (ключевые термины, события и исторические темы, с которыми его связывали), позволит выяснить уровень эмоциональности, соотношения ее с собственно научным подходом и, следовательно, теоретически обоснованного или ставшего «привычным» употребления термина. Это, в свою очередь, возвращает нас к теории понятий и ее положения о том, что исторические понятия подчас формируют еще не сложившуюся реальность.

Источники

Источниковую базу настоящего исследования составляют научные работы, посвященные феномену «сталинизма» периода перестройки и 1990–2000-х гг.

Учитывая значительный объем исследований, посвященных периоду 1930–1950-х гг., были установлены определенные принципы отбора историографических источников.

За период научного изучения феномена «сталинизма» накопилось множество работ, носящих фактический характер, однако наиболее репрезентативными для данного исследования являются труды аналитического характера, авторы которых ставили перед собой задачу анализа сталинизма и роли И.В. Сталина в истории[29]. Материал этих работ дает возможность определить и охарактеризовать содержание понятия «сталинизма» и смысл этого феномена, вкладывавшийся в него авторами рассматриваемых разысканий.

Используемые в работе источники историографического характера представляют различные этапы изучения проблемы сталинизма, так как невозможным представляется анализ отдельного историографического периода без упоминания развития историографии предшествующих десятилетий.

Соответственно, первый блок составляют работы политического и общеметодологического характера конца 1950 – 1960-х гг., в которых впервые ставится вопрос «сталинизма» как проблемы общественного и научного значения[30]. Данные исследования помогут осветить развитие советской исторической науки, в которой косвенно можно будет проследить влияние проблемы «сталинизма» и отношения к ней научного сообщества.

Второй блок включает работы публицистического и научного характера 1987–1990-х гг., периода, когда произошло повторное «открытие» темы «сталинизма» и были заложены основы для дальнейшего, собственно научного ее изучения[31]. Анализ этих трудов поможет выявить теоретические и методологические основы, формирующие историографическое поле современного этапа исследования проблемы феномена «сталинизма».

Историографический анализ исследований современного периода следует расширить за счет включения публицистических работ и статей периода 1987–1990-х гг., так как влияние публицистики на современный период развития историографии феномена «сталинизма» было весьма значительным[32].

Во-первых, именно в этот период публицистами и общественными деятелями была впервые обоснована актуальность изучения феномена «сталинизма», которая действительна отчасти в современном обществе. Во-вторых, в период перестройки были введены впервые увидевшие свет источники и заложены основы их исторического анализа. Наконец, определяющее значение для раскрытия темы представляют введенные в оборот термины и понятия, а также многообразие и особенности их трактовок, получившие широкое распространение в период 1987–1990-х гг.

Следующий блок источников – это работы, представляющие современный этап исследования темы в период 1991–2010 гг., при анализе которого предстоит дать оценку его значению и месту в общем процессе историографического исследования феномена «сталинизма».

Последний блок составляют материалы конференций, посвященных как непосредственно проблеме сталинизма, так и истории России ХХ в. в целом[33]. Будучи источниками, в которых отражена позиция историков, изучающих данную тематику, они весьма важны для анализа динамики развития исследований по теме и помогают подведению некоторых промежуточных итогов в разработке направления.

Возникновение термина и формирование предпосылок изучения феномена сталинизма (1950–1960-е гг.)

Впервые употребление термина «сталинизм» встречается в речи Л.Д. Троцкого «Сталинизм и большевизм» в бюллетене оппозиции большевиков-ленинцев от 28 августа 1937 г.[34] Л.Д. Троцкий является, по сути, его создателем, заложившим в него его первоначальный смысл. Следовательно, изначальное определение «сталинизма» следует выводить из вышеуказанного документа, тем более, как будет показано ниже, в отношении значения, характеристик и истоков сталинизма Л.Д. Троцкий поднимал во многом те же вопросы, которые встанут перед исследователями в последующие периоды.

Центральной задачей автора, в тот момент потерпевшего политическое поражение в партии и находящегося в эмиграции, было создание IV Интернационала и объединение международных коммунистических сил. Именно эту цель преследовала опубликованная речь Л.Д. Троцкого, в которой он намеревался развести понятие «большевизм» и изобретенный им термин «сталинизм» для демонстрации чуждости последнего и его полной противоположности первому.

«Верно ли, однако, что сталинизм представляет законный продукт большевизма»[35], – ставил вопрос Л.Д. Троцкий. В бюллетене он представлял сталинизм как несомненно враждебное и, главное, прямо противоположное большевизму понятие.

Анализ соотношения двух терминов и их сущностного содержания Л.Д. Троцкий начал с изучения явления «разложения» партии: «Научное мышление требует конкретного анализа: как и почему партия разложилась. Никто не дал до сих пор этого анализа, кроме самих большевиков»[36].

Но явление, как любое новообразование, было необходимо объяснять исторически, т. е. проследить его возникновение, показав причину его появления. Л.Д. Троцкий в данном случае берет на себя роль преданного последователя большевиков, представляя истинную, на его взгляд, причину появления сталинизма.

Прежде всего, сталинизм, по мнению Л.Д. Троцкого, – продукт реакционной эпохи в противоположность революционной: «Реакционные эпохи, как наша, не только разлагают и ослабляют рабочий класс, изолируя его авангард, но и снижают общий идеологический уровень движения, отбрасывая политическую мысль назад, к давно уже пройденным этапам»[37]. Далее автор следует в рассуждениях методом «от противного», характеризуя большевизм и через него сталинизм – прямую противоположность большевизму.

Большевизм, по словам Л.Д. Троцкого, – это всемирное движение, ни в коем случае не ограничивающееся рамками одной страны: «Сам большевизм, во всяком случае, никогда не отождествлял себя ни с Октябрьской революцией, ни с вышедшим из нее советским государством. Большевизм рассматривал себя, как один из факторов истории, ее “сознательный” фактор, – очень важный, но не решающий»[38]. Конечно, большевизм, победив в России, в значительной мере играл роль в создании нового государства. Но, замечает Л.Д. Троцкий, «созданное большевиками государство отражает не только мысль и волю большевизма, но и культурный уровень страны, социальный состав населения, давление варварского прошлого и не менее варварского мирового империализма. Изображать процесс вырождения советского государства как эволюцию чистого большевизма – значит игнорировать социальную реальность во имя одного логически-выделенного ее элемента»[39].

Л.Д. Троцкий говорит об ошибочности понимания большевизма как всеобъемлющего явления. Напротив, как идейное и практико-политическое течение он в бóльшей мере подвержен влиянию и давлению внешних, дополнительных факторов, одним из которых Л.Д. Троцкий видит собственно государство.

В описанном автором положении партия, получив власть, «сама подвергается удесятеренному воздействию со стороны всех других элементов государства»[40], что при более затяжных темпах ее развития может привести либо к потере партией власти, либо к «внутреннему перерождению». Единственный способ предотвращения подобного исхода – скорая победа пролетариата в «передовых странах», т. е. планировавшаяся Л.Д. Троцким мировая революция. В противном случае «предоставленный самому себе советский режим падет или выродится. Точнее сказать: раньше выродится, затем падет»[41].

Именно состояние «вырождения» большевистского режима и видится Л.Д. Троцкому определением введенного им термина «сталинизм». Сталинизм – это выродившийся большевизм, когда партия «может, при неблагоприятных исторических условиях, растерять свой большевизм»[42]. При таком стечении обстоятельств и наступает упомянутая выше реакционная эпоха, или «надвигающийся термидор».

Л.Д. Троцкий в сжатых, предельно кратких, но эмоционально наполненных предложениях представляет заключительную стадию процесса перерождения: «Массы пали духом. Бюрократия взяла верх. Она смирила пролетарский авангард, растоптала марксизм, проституировала большевистскую партию. Сталинизм победил»[43].

При этом автор все же не отрицает, что в формальном смысле сталинизм вышел из большевизма, объясняя, что «конечно, сталинизм “вырос” из большевизма, но вырос не логически, а диалектически: не в порядке революционного утверждения, а в порядке термидорианского отрицания»[44].

Л.Д. Троцкий отвергает запрет большевиками остальных партий, что якобы могло явиться предпосылкой сталинизма. Он говорит о том, что запрет не вытекал из теории большевизма, а стал лишь неизбежным шагом «обороны диктатуры в отсталой и истощенной стране, окруженной со всех сторон врагами». Истинная же опасность, по Л.Д. Троцкому, заключалась в «материальной слабости диктатуры, в трудностях внутреннего и мирового положения»[45].

Таким образом, следует вывод о том, что «господство одной партии юридически послужило исходным пунктом для сталинской тоталитарной системы. Но причина такого развития заложена не в запрещении других партий, как временной военной мере, а в ряде поражений пролетариата в Европе и в Азии»[46].

Представив причины появления такого феномена, как «сталинизм», Л.Д. Троцкий определяет его как «продукт такого состояния общества, когда оно еще не сумело вырваться из смирительной рубашки государства»[47], режима «государственного социализма». Сталинизм, по мнению Л.Д. Троцкого, никак не может ликвидировать государство, потому что слабее его и поскольку «ликвидация государства не может быть достигнута посредством простого игнорирования государства».

Суть сталинизма Л.Д. Троцкий обозначает как «термидорианский переворот», который, в отличие от революции – переворота социальных отношений в интересах масс, явился «перестройкой советского общества в интересах привилегированного меньшинства»[48].

Далее, дав определение термину, автор представляет характеристику через положительную оценку большевизма. Эта характеристика выборочна и касается преимущественно вопроса отношения к теории.

Большевизм, по Л.Д. Троцкому, есть течение «строгое и требовательное, даже придирчивое отношение к вопросам доктрины»[49], в то время как сталинизм груб и насквозь эмпиричен. Нетерпимость к недосказанности и уклончивости, которая сделала из большевизма сильнейшую партию, в сталинизме превратилась в метод, осуществляемый через полицейский аппарат, и стала источником «деморализации и гангстерства». «Нельзя иначе, как с презрением, отнестись к тем господам, которые отождествляют революционный героизм большевиков с бюрократическим цинизмом термидорианцев»[50], – заключает Л.Д. Троцкий. Он также упоминает еще об одной характеристике сталинизма, правда, косвенно, не акцентируя на ней внимания, – о его связи с бюрократией.

Вывод автора очевиден и отчетливо сформулирован им самим: сталинизм, хоть и следуя за большевизмом по исторической хронологии, является, тем не менее, качественно иным, даже противоположным большевизму явлением – его перерождением, умело маскирующимся под традиции большевистской партии.

Анализируя значение данного документа, следует сказать, что Л.Д. Троцкий затронул немало аспектов, которым в последующей историографии будет уделено большое внимание.

Прежде всего это вопрос об истоках сталинизма, его связи или отсутствия подобной связи с большевизмом. Как уже было отмечено, понимание любого явления невозможно без обоснования истоков, причин появления. В отношении феномена «сталинизма» этот вопрос станет одним из ключевых в определении как его сущности, так и отношения конкретных авторов или групп авторов к изучаемому ими явлению.

Л.Д. Троцкий решил этот вопрос, решительно разведя сталинизм и большевизм, не несущий ответственности за его возникновение. Хотя даже в речи политика, не представлявшей собой серьезного научного исследования, проблеме найдено двойственное решение: фактически большевизм не определил неизбежности сталинизма, но формально послужил исходным пунктом для сталинской тоталитарной системы.

Для обоснования этой неопределенной версии Л.Д. Троцкий приводит учет внешних и внутренних факторов, прием, который будет широко применяться его научными последователями, но, как видно из документа, этот анализ ничем не помогает сформулировать четкий вывод о проблеме истоков этого феномена. Этот вопрос, окончательно не решенный даже автором термина, станет в дальнейшем определяющим в процессе исследования как самого феномена, так и связанной с ним эпохи.

Л.Д. Троцкий затронул проблему характеристики сталинизма – используемых им методов управления и основных черт. В качестве одной из таких черт, если не единственной, выделенной Л.Д. Троцким, стала тесная связь сталинизма с бюрократией. Л.Д. Троцкий упоминает об этой характеристике сталинизма косвенно, не акцентируя на ней внимания, но в последующей историографии эта черта станет едва ли не первой, определяющей из характеристик сталинизма. Внимание будущих исследователей будет также уделено так называемому сталинскому «эмпиризму», описанному Л.Д. Троцким.

Кроме того, заслуживает внимания оценка Л.Д. Троцким сталинизма в его отношении к государству. Автор, противопоставляя большевизм сталинизму, не приравнивает ни один из них к государству. И хотя сталинизм представлен как «термидорианский переворот», противостоящий делу революции, он слабее государства и не в состоянии провести его ликвидацию, как того требует марксистская теория построения социализма.

Вопрос об отношении феномена «сталинизма» к государству будет решен в ином ключе в историографии 1990–2000-х гг., но основание этой проблемы, начало ее разработки было положено Л.Д. Троцким в характеристике изобретенного им явления.

При анализе подобного документа, не являющегося научным исследованием, необходимо учитывать фигуру его автора – политика, преследовавшего стратегические цели и в соответствии с этим выстраивающего свои выступления и теоретические положения. Но при дальнейшем анализе историографии нельзя будет не обратить внимания на упоминавшуюся эмоциональность большинства научных работ и исследований, некоторые из которых будут особенно схожи с тезисами Л.Д. Троцкого в отношении их политической ангажированности.

Таким образом, главное значение работы Л.Д. Троцкого состоит, безусловно, во введении в оборот самого термина «сталинизм», который, будучи раз употребленным в рамках политической пропаганды, затем начнет использоваться исследователями и как научный термин, сочетая в себе характеристики и оценки и политической, и научно-исторической реальности.

Помимо этого следует учесть и спектр тем, затрагивающих проблему определения феномена «сталинизма» и его особенностей – вопрос его истоков, связи с большевизмом и бюрократией, отношения к институту государства, – которые будут включены в исследовательское поле в более поздний период.

Введенный в общественно-политический оборот термин «сталинизм» стал функционировать в пространстве общественной мысли в последующие годы. (Так, феномен, определявшийся как «сталинизм», активно исследовался в зарубежной историографии стран Европы и Америки как зарубежными исследователями, так и представителями русской эмиграции[51]. Однако анализ зарубежной историографии и работ представителейэмиграции, их вклада в разработку проблемы – тема отдельного исследования, которому автор настоящей статьи планирует уделить специальное внимание в своих последующих работах.) Анализ поставленной проблемы феномена «сталинизма» в отечественной историографии следует продолжить развитием исторической науки в конце 1950–1960-е гг. и коренного сдвига, произошедшего в обществе и научном историческом сообществе после смерти И.В. Сталина.

Термин «сталинизм», как понятие, введенное оппозицией и главным врагом И.В. Сталина Л.Д. Троцким, на протяжении периода, позже определенного как «эпоха Сталина»[52], не употреблялся в официальной исторической науке. Более того, самой проблемы «сталинизма» как научной темы не существовало и не могло появиться в условиях господства положений «Краткого курса истории ВКП(б)».

Говоря об особом отношении к истории во времена советской власти, необходимо отметить, что она находилась не на положении «свободной» науки, а была «научно-политическим феноменом, вписанным в систему тоталитарного государства»[53]. Поэтому ее функции и развитие находились под непосредственным влиянием властных структур, определявших стоящие перед ней задачи.

В современной историографии со второй половины 1980-х гг. утвердилась вполне единодушная оценка исторической науки в период 1930–1950-х гг.[54] С момента выхода «Краткого курса» в 1938 г. исследователи приходят к мнению о процессе унификации мировоззрения, создания единомыслия на базе сталинизма, принципы которого воплощал «Краткий курс». Подробнее всего этот вопрос был рассмотрен Н.Н. Масловым в ряде статей[55], сходных взглядов придерживается А.Н. Мерцалов, писавший о том, что «в сталинской системе освещения прошлого отразились многие черты самого сталинизма»[56].

Следовательно, термин «сталинизм» оставался понятием, заведомо обреченным на забвение как изобретение враждебной строю оппозиции. Поэтому рассмотрение связанной с ним совокупности явлений, событий и черт не ставилось в качестве научной проблемы вплоть до периода, получившего название «оттепели».

Изменения начались с рубежной для данного периода даты – 5 марта 1953 г. Этот год в отечественной историографии традиционно считается годом «конца эпохи»[57]. Смерть И.В. Сталина, бесспорно, знаменовала собой завершение определенного этапа в истории Советского Союза и общества страны. Представление о переходном этапе сложилось как в сознании людей, так и в исторической науке.

Период оттепели знаменует собой значительные изменения в развитии исторического знания, что было отмечено рядом исследователей[58]. В этой связи нас интересует прежде всего проблема феномена «сталинизма», ведь именно в указанный период были заложены идейно-политические основы для его дальнейшего научного изучения. Для понимания контекста возникновения подобных изменений необходимо кратко охарактеризовать политическую жизнь страны сразу после 5 марта 1953 г. и происходившие в ней события.

Как неоднократно отмечалось ранее, историческая наука в советский период, и в особенности в 1930–1950-е гг., находилась в прямой зависимости от власти, следуя линии заявленной партией. Поэтому любые кардинальные изменения в науке могли иметь место только после директивы высшей партийной власти. Возникновение феномена «сталинизма» как научной проблемы является в данном случае одним из наиболее показательных примеров подобной зависимости науки от партийно-государственной линии и конкретных партийных решений.

10 марта 1953 г. было собрано совещание представителей ЦК и редакторов ведущих советских газет. Наиболее значительным из высказываний стала речь Г.М. Маленкова. Формально он был недоволен статьей, опубликованной в «Правде», которую сопровождал фотомонтаж, демонстрирующий И.В. Сталина, Мао Цзэдуна и Г.М. Маленкова в процессе официальной встречи. Фигура Г.М. Маленкова явно ставилась в один ряд с этими лицами, будто выдвигая нового преемника скончавшемуся вождю. Г.М. Маленков, критикуя фотографию, высказал главную мысль, ради которой, вероятно, и было назначено собрание. Он заявил о том, что «считает обязательным прекратить политику культа личности», впервые предложив этот термин к использованию в официальной печати постсталинской страны[59].

По своему общественному и научно-историческому значению предложенный термин – «культ личности» – станет едва ли не столь же ключевым, как и «сталинизм», который в данный период не упоминался партийным руководством. Но как и «сталинизм», термин «культ личности» впоследствии станет одним из смыслообразующих понятий в изучении истории периода 1930–1950-х гг. И хотя данное исследование не посвящено непосредственно феномену «культа личности», проигнорировать возникновение термина и его значение не представляется возможным по нескольким причинам.

Во-первых, термин «культ личности» станет основным политическим понятием периода – на нем будет строиться новая линия, проводимая партией и неизбежно влиявшая на историческую науку. Термин отражал всю «половинчатость» породившей его эпохи – эпохи хрущевских идеологических и политических реформ[60].

Во-вторых, термин будет активно использоваться историками и публицистами периода перестройки, для них значение введенного термина в период оттепели по своей силе будет равнозначно воздействию на общественно-научную жизнь вновь открытого в конце 1980-х гг. термина «сталинизм».

Наконец, именно термин «культ личности» в период оттепели станет политической и научной заменой «сталинизму», а в период перестройки будет во многом приравнен к нему[61].

Сам термин не являлся нововведением как таковым. Д.М. Фельдман подробно прослеживает с филологической точки зрения историю понятия «культ личности», корни которого находят в произведениях и речах П.Л. Лаврова и Н.К. Михайловского. К концу XIX в. термины «культ» и «личность» уже стоят рядом и воспринимаются как фразеологизм, но с качественно иным значением. В ХХ в. он является прежде всего характеристикой романтиков начала XIX в. Кроме того, при использовании термина различали «культ личности» и «культ отдельного, конкретного лица». Личность еще сохраняла значение критически мыслящей и одновременно героической[62].

В трактовке самого И.В. Сталина, также использовавшего этот термин, личность противопоставлялась коллективу и массам, т. е. впервые выступала как заведомо негативный элемент. Значение слова при этом определялось как «право каждого человека считаться личностью», а смысл, т. е. признаки, присваивавшиеся объекту за счет значения, – как «индивидуализм, доходящий до произвола». В этом варианте значения «культ личности» помещался в «Кратком курсе».

Но после 1953 г. в использовании термина произошли изменения. Упомянутое Г.М. Маленковым 10 марта 1953 г. слово «личность» функционально заменяло «лицо», т. е. конкретного человека – И.В. Сталина. Значение принимает формулировку «компания восхваления Сталина», чье имя пока не называлось в открытую, а смыслом «культа личности» стало нарушение принципов партийной политики, имевшее место до 1953 г.[63]

Кроме озвучивания нового смысла, ЦК принял ряд мер по практическому воплощению нового направления. Н.С. Хрущеву, которому ранее рекомендовали сосредоточиться на работе в ЦК, были даны указания контролировать все выходящие материалы о И.В. Сталине, что фактически означало изъятие его имени из газет. И.В. Сталин перестал быть главной фигурой страны, что выразилось не только на уровне ежедневной прессы. Так, на экзаменах летом 1953 г. из билетов были убраны теоретические вопросы, содержавшие формулировки «Сталин о…»[64].

Новый этап изменения политической линии начался с июльского Пленума ЦК, на котором, помимо суждения Л.П. Берии, Г.М. Маленков говорил о забвении ленинского принципа «коллективного руководства», предлагая обществу новую категорию для осмысления ситуации. Кроме того, впервые прозвучало выражение «культ личности товарища Сталина», называя лицо-личность. Две концепции – осуждения культа личности и внедрения принципов коллективного руководства – слились. Но в печать подобные высказывания еще не поступили – обсуждение и продумывание концепции шло исключительно на высшем политической уровне.

10 мая 1953 г. в «Правде» появилась статья, говорившая о негативном отношении к культу личности К. Маркса, Ф. Энгельса и И.В. Сталина. Завершающий этап «огласки» наступил в июне вместе со статьей «Правды». В данной статье значение термина обозначалось как «компания восхваления лидера партии», вновь без упоминания конкретного имени.

Так введенный в политический оборот термин «культ личности» использовали для решения насущных проблем власти и ее представителей. Как позже заметят исследователи, в 1950–1960-е гг. «ссылки на культ личности были универсальным объяснением всех проблем и трудностей»[65].

Исторической науке пока не были даны указания на какие-либо исследования или оценку. Термин же «сталинизм» вообще не упоминался, как не упоминалось в печати и конкретное имя лица, ответственного за возникновение «культа».

Но если главной датой, обозначавшей конец старый эпохи, была смерть И.В. Сталина, то ключевым документом, озаглавившим начало новой, стал знаменитый доклад Н.С. Хрущева на ХХ съезде КПСС, содержавший качественно иную интерпретацию событий.

История доклада объясняет во многом особенности его текста. Идея доклада зародилась, как считается, еще в 1955 г., после отставки Г.М. Маленкова, когда активизировалась деятельность Н.С. Хрущева в ЦК КПСС. Тогда члены ЦК получили материалы о событиях 1937 г., которые у большинства ассоциировались с делегатами XVII съезда партии. Еще Л.П. Берия до своего падения в 1953 г. составлял сводки о репрессированных в 1937–1938 гг. Именно эти материалы послужили основой для дальнейшей работы ЦК. В декабре 1955 г. была создана комиссия во главе с П.Н. Поспеловым, которой поручалось собрать весь возможный материал о делегатах XVII съезда.

9 февраля 1956 г. П.Н. Поспелов выступил с докладом на заседании ЦК КПСС о результатах проведенной работы по выявлению и изучению следственных материалов 1937–1938 гг. Репрессивная политика И.В. Сталина оказалась во многом неизвестной членам ЦК, а масштабы утвердили их в мысли о том, что заявление об этом необходимо сделать на будущем съезде[66].

Документы Президиума представляют уникальные записи о нелегком решении, которое принимали бывшие сподвижники И.В. Сталина. Они обсуждали, стоило ли разделить правление И.В. Сталина на два этапа и говорить по отдельности о каждом, в каком ключе вести разговор о репрессиях и, наконец, кому предстояло сделать доклад.

Эти сведения весьма актуальны, учитывая, что именно директивы власти, как было замечено, определяли развитие исторической науки, следовательно, ее решения об оценке конкретных исторических событий – в данном случае периода правления И.В. Сталина – стали бы опорными точками работы ученых.

Решения были приняты накануне съезда – 13 февраля 1956 г. Доклад поручили сделать Н.С. Хрущеву, но текст речи при этом оставался неизвестным.

Анализируя главный документ ХХ съезда, оказавший решающее влияние на развитие проблемы сталинизма в 1980-е гг., необходимо иметь в распоряжении собственно текст доклада. Но его у историков нет. В опубликованном сборнике «Доклад Н.С. Хрущева о культе личности И.В. Сталина» представлена обширная подборка документов, посвященных как самому докладу, так и реакции на него[67]. Но то, что считается докладом Н.С. Хрущева, является более поздними вариантами зачитанной им речи в ночь с 24 на 25 февраля. В распоряжении историков имеются отредактированный вариант, направленный в парторганы для ознакомления не раньше 5 марта, упоминавшийся доклад П.Н. Поспелова и дополнения, продиктованные Н.С. Хрущевым накануне съезда.

Любопытно, что взятые вместе записи Н.С. Хрущева и доклад П.Н. Поспелова не составляют по объему даже половины того текста, который позже назовут «докладом Н.С. Хрущева».

Тем не менее анализ обеих частей, составивших будущий доклад, исключительно важен для понимания смысла, вкладывавшегося властью в лице Н.С. Хрущева в этот документ.

Доклад П.Н. Поспелова, составленный по итогам работы комиссии, в основном содержал материалы следственных дел, предлагая вывод о том, что террор был направлен «против честных кадров партии и государства». К ошибкам И.В. Сталина П.Н. Поспелов причислил вред, нанесенный сельскому хозяйству, ущерб международному авторитету СССР, отрицательное влияние на «морально-политическое состояние партии». Главную ответственность за репрессии П.Н. Поспелов возложил на И.В. Сталина, говоря о необходимости «до конца разоблачить культ личности во всей политической и идеологической работе»[68].

В принципе выводы, содержавшиеся в докладе П.Н. Поспелова, были приняты Н.С. Хрущевым при его дальнейшей работе с материалами комиссии. Дополнения, сделанные Н.С. Хрущевым к докладу, содержат еще более ценные сведения, говорящие о понимании первыми лицами государства назначения доклада. Что же нового внес Н.С. Хрущев своими дополнениями?

Во-первых, он внес изменения в оценку репрессий, разделив их на «полезные», периода борьбы с троцкистами, и вредные, наносящие вред государству и партийным кадрам. Таким образом, создавалась концепция, подтвержденная цитатами из В.И. Ленина, в соответствии с которой мифотворчество продолжалось, только перешло с фигуры развенчанного И.В. Сталина к В.И. Ленину[69].

В период перестройки эти идеи будут воплощены представителями определенного направления как в научной оценке репрессий, так и в возвышении роли В.И. Ленина как гаранта очищения от «извращений социалистических идеалов»[70].

Во-вторых, Н.С. Хрущев расширил хронологические рамки действий И.В. Сталина, перенеся их на период войны и первые годы после нее.

Главной и самой трудной задачей Н.С. Хрущева было, несомненно, вывести партию и саму советскую систему из-под удара критики. Преступления И.В. Сталина не должны были выглядеть преступлениями системы. Поэтому, объясняя преступления И.В. Сталина, Н.С. Хрущев намеренно говорил о нем как о больном человеке, «тиране», который был физически болен и неспособен к управлению огромной страной.

Эта цель и выбранные для ее достижения средства были отмечены многими публицистами и историками в период перестройки. Доклад Н.С. Хрущева критиковали за «ограниченность и недоговоренность», чрезмерную сосредоточенность на личности, а не на феномене «сталинизма»[71]. Спустя двадцать лет ошибочным представлялось то, что главный акцент в докладе был сделан на политику репрессий, разоблачение И.В. Сталина не сопровождалось глубоким осмыслением его фигуры, а главное – порожденной им модели развития[72].

Исследователи заключили, что уже на первом этапе легального осмысления сталинизма в период оттепели главный, если не единственный, акцент был сделан на версии индивидуальной ответственности[73]. Культ личности, таким образом, оказался удачной идеологической находкой, способной удовлетворить насущные проблемы, стоявшие перед властью[74].

Историческая наука все еще оставалась орудием политико-идеологической борьбы, хотя на ХХ съезде ей был придано несколько иное направление развития. Так, Н.С. Хрущев объявил недостатком науки то, что «она в значительной мере оторвана от практики коммунистического строительства»[75]. Еще конкретнее была речь А.И. Микояна, говорившего о том, что «часть вины за неудовлетворительное состояние идеологической работы надо отнести за счет обстановки, созданной для науки за ряд предыдущих лет»[76]. Речь шла о периоде, не получившем в том время названия «сталинизм», а история еще раз подтвердила свое положение в качестве главного помощника власти в области идеологии.

А.И. Микоян выказал недовольство тем, что марксизм-ленинизм изучался только по «Краткому курсу», а «специальных теоретических учебников для товарищей с разным уровнем подготовки» пока не было[77]. Прозвучало замечание о том, что учебники должны «без лакировки показывать не только фасадные стороны», что «такая историческая писанина ничего общего не имеет с марксистской историей»[78], которая не может существовать без творчества. А.И. Микоян выразил надежду, что ученые возьмутся по-настоящему за творческую, научную работу, открыв тем самым науке новые возможности.

В тоже время суть взаимоотношений между наукой и партией осталась неизменной. Большинство современных исследователей критически оценивают степень изменений, произошедших в исторической науке в период оттепели. Ощущение духа «свободной необходимости» возникло при замене сталинских стереотипов ленинскими[79].

После ХХ съезда КПСС научного изучения эпохи И.В. Сталина в истории СССР не последовало, вина за ГУЛАГ и другие жестокие мероприятия той эпохи была возложена персонально на И.В. Сталина, не затронув критически режим в целом и многих партийно-советских работников. Ученые периода перестройки и представители современной российской историографии единодушны во мнении о том, что «углубление» в проблему культа личности было свернуто в конце 1960-х гг. Тема была выведена в своеобразную «резервацию»[80].

Кроме того, в отношении науки в целом съезд не смог изменить культуру восприятия исторического времени, ограничившись призывом назад, к марксизму-ленинизму[81]. Некоторые исследователи даже склонны рассматривать хрущевскую дестанилизацию как первую компромиссную попытку легализовать сталинизм через официальное признание властью совершенных им преступлений против партии и народа[82].

Но сталинизм в период 1960–1980-х гг. продолжал жить в социальной памяти советских людей как сложное явление социально-политической жизни социалистического общества[83]. Не получив должного научного объяснения и будучи замененным в общественной жизни не адекватным ему термином культа личности, он превратился в отложенную научную и социально-политическую проблему, которая дала о себе знать в период радикальных изменений в жизни страны – в период перестройки.

Актуализация научного изучения феномена «сталинизма» в период перестройки

В апреле 1985 г. генеральным секретарем ЦК КПСС М.С. Горбачевым был сделан доклад, наметивший «качественно новый подход к достижению поставленных целей»[84], а именно к построению социализма. Термин «перестройка» был воспринят большинством как коренной слом прежних течений и «генеральных линий»: «Перестройка – революционный процесс. Термин “революция”… совершенно точно выражает цели и средства перестройки»[85].

Первоначально внимание власти было сосредоточено на решении экономических проблем, но вскоре деятели партии задумались о политических основаниях происходивших перемен. В 1987 г. прозвучал доклад М.С. Горбачева, посвященный 70-летию Октября. Для общественности, интеллигенции и научной среды именно это выступление стало переломным моментом в осознании ими и действительности, и своего забытого прошлого: «пожалуй, впервые партия не “закрывала” вопросы нашего исторического прошлого, а смело открывала их для серьезного анализа»[86].

Ведущая роль в процессе обсуждения досталась публицистике. О том, что «писателям, журналистам и публицистам принадлежит инициатива в постановке и оценке многих факторов, событий, личностей»[87], писали многие профессиональные историки, признавая, что престиж их собственной науки в данный конкретный период чрезвычайно низок. В авангарде обсуждения оказались многочисленные газеты, журналы, которым читатели выдали определенный «кредит доверия»[88]. Количество публикаций, статей и доводов в пользу того или иного мнения не давало возможности даже поверхностно осмыслить весь поступающий материал. Один из историков той поры, говоря об активности общественной мысли периода после 1987 г., называет его «девятым валом»[89], когда каждый день человека, откликавшегося на вызовы времени, представлял собой график выхода в печать очередного журнала или газеты, которые необходимо было купить, прочитать, обсудить. Публицистика расшатывала десятилетиями складывавшуюся систему монополии на истину, предоставляя отдельным личностям право на собственное мнение и его публичное высказывание[90].

Параллельно шел процесс научного осмысления поднятых проблем. Историки, по их позднейшим признаниям, в первые месяцы испытывали «своеобразный период манифестов и деклараций, которые выплескиваются из академических аудиторий на страницы популярных изданий»[91]. Этот же период породил бурные дискуссии.

---

Дата добавления: 2015-11-30