История всемирной литературы 7 страница

Но, кроме того, в «Робинзоне Крузо» было и нечто такое, что в дальнейшем оказалось не по плечу литературе. Только Гете в символической форме восславил в «Фаусте» тот созидательный человеческий труд, который представлен в книге Дефо столь просто, казалось бы даже прозаично, а вместе с тем с такой захватывающей увлекательностью. Недаром Робинзон Крузо оказался единственным из героев, созданных английской литературой эпохи Просвещения, чье имя вошло в века как имя нарицательное, единственным, кто вошел в память читателей стольких поколений как типический образ огромной емкости и значимости. Называя Робинзона в ряду образов, которые он считает «совершенно законченными типами», Горький писал: «Это для меня уже монументальное творчество, как наверное для всех, мало-мальски чувствующих совершенную гармонию...».

В этом смысле образ Робинзона Крузо занимает в литературе английского Просвещения особое место. При всей добротной конкретности того фактического материала, из которого лепит его Дефо, это образ, менее прикрепленный к повседневному реальному быту, гораздо более собирательный и обобщенный по своему внутреннему содержанию, чем позднейшие персонажи Ричардсона, Филдинга, Смоллета и др. В мировой литературе он возвышается где-то между Просперо, великим и одиноким магом-гуманистом шекспировской «Бури», и Фаустом Гете. У него нет ни Ариэля, ни Мефистофеля, рядом с ним не стоят поэтические фигуры Миранды или Гретхен и классически-прекрасной Елены. Бок о бок с грандиозными созданиями Шекспира и Гете он может показаться с первого взгляда простоватым и ограниченным, слишком прозаичным. Но в его истории воплощены, в сущности, те же проблемы — проблема отрешения от общества и возвращения в него, проблема власти человека над самим собой и над силами природы, проблема познания самого себя и своих скрытых возможностей и их претворения в жизнь.

Описанный Даниэлем Дефо нравственный подвиг Робинзона, сохранившего свой духовный человеческий облик и даже многому научившегося за время своей островной жизни, совершенно неправдоподобен — он мог бы одичать или даже обезуметь. Однако за внешним неправдоподобием островной робинзонады скрывалась высшая правда просветительского гуманизма. Книга Дефо именно потому и была так радостно встречена широкой демократической читательской публикой, что подвиг Робинзона Крузо доказывал силу человеческого духа и воли к жизни и убеждал в неиссякаемых возможностях человеческого труда, изобретательности и упорства в борьбе с невзгодами и препятствиями.

Позднейшие создатели классической буржуазной политической экономии охотно ссылались на опыт Робинзона Крузо, чтобы в деятельности подобного одинокого рыболова или охотника увидеть модель буржуазного производства

49

и источник создания капитала. Однако в изображении Дефо островной период жизни его героя именно потому человечески значителен и поэтичен, что Робинзон в течение этих лет совершенно выключен из буржуазных отношений купли-продажи, он работает только на себя и никого не эксплуатирует (его отношения с Пятницей, хотя и именуются отношениями хозяина и слуги, более напоминают дружеские отношения старшего с младшим).

Дефо отнюдь не идеализирует состояние отделения от мира, в котором оказывается его герой. Как ни удачлив Робинзон в находках и в большинстве хозяйственных экспериментов, он тяжко страдает от одиночества и тоскует по людям. Первым человеком, с которым он встречается на своем пустынном острове, оказывается по иронии судьбы дикарь-каннибал, из которого Робинзону удается сделать надежного помощника и друга. Просветительский гуманизм Даниэля Дефо ярко проявляется и в той терпимости, с какой Робинзон принимает в свою компанию не только старика-людоеда, отца Пятницы, но и пленных католиков-испанцев, хотя католическая Испания в ту пору была одним из главных врагов его родины. Чтобы оценить по достоинству политическое и религиозное просветительское свободомыслие книги Дефо, следует вспомнить, что среди первых упреков, предъявленных ей критикой XVIII в., был упрек в слишком вольном обращении Робинзона с Библией и в его нечестивом радушии к врагам «истинной» протестантской религии.

Драматизм робинзонады Дефо прежде всего естественно вытекает из исключительных обстоятельств, в которых оказался его герой, выброшенный после кораблекрушения на берега неизвестного острова, затерянного в океане. Драматичен и самый процесс постепенного открытия и исследования этого нового мира. Драматичны и неожиданные встречи, находки, странные происшествия, впоследствии получающие естественное объяснение. И не менее драматичны в изображении Дефо труды Робинзона Крузо. Читатели запоминают историю первых сплетенных им корзин, первых, еще неуклюже вылепленных и обожженных им кувшинов, сбор первого урожая от нескольких случайно сохранившихся в пустых старых мешках хлебных зерен, и, наконец, постройку и спуск на воду лодки как события, поистине волнующие воображение и трогающие сердца. Ведь все это — безыскусная летопись побед человеческого труда, несдающегося разума и неутомимых рук.

Помимо драматизма борьбы за существование, в робинзонаде Дефо есть и иной драматизм, определяемый внутренними конфликтами в сознании самого героя. Образы Робинзона, а тем более остающегося на втором плане книги Пятницы, могут показаться примитивными», однотонными, если сопоставлять их с тем, что создала позднее литература XVIII в. Но такое суждение все же не вполне справедливо.

Если говорить о духовной жизни Робинзона в период его вынужденного отъединения от мира, то главным ее содержанием оказывается постоянное столкновение традиционных пуританских догматов XVII столетия с пытливым, практическим и деятельным разумом.

На протяжении всей островной робинзонады много раз варьируется по-разному одна и та же ситуация: Робинзону кажется, что перед ним — «чудо, акт непосредственного вмешательства в его жизнь то ли небесного провидения, то ли сатанинских сил». Но, поразмыслив, он приходит к выводу, что все, что его так поразило, объясняется самыми естественными, земными причинами. Внутренняя борьба между пуританским суеверием и рационалистическим здравомыслием ведется на протяжении всей робинзонады с переменным успехом. В теории герой Дефо до конца жизни не порывает со своим пуританским благочестием; в первые годы жизни на острове он переживает даже мучительные душевные бури, сопровождающиеся страстным покаянием и обращением к богу. Но на практике он все-таки руководствуется своим вполне земным и посюсторонним здравым смыслом и имеет мало оснований жалеть об этом.

Примечателен и образ Пятницы. В назидательных беседах Робинзона Крузо со своим юным воспитанником читатели XVIII столетия слышали новое и смелое для их времен звучание. Молодой «дикарь», естественный человек, обнаруживал не только способность легко понимать и усваивать мудрость «просвещенного» Робинзона, но и способность самостоятельно мыслить и рассуждать. «Его вопрос до странности поразил меня» или «тут он опять совсем сбил меня с толку», — так говорит сам Робинзон о недоуменных замечаниях Пятницы, подрывающих прописные истины богословия, которые преподносит его хозяин. В образе Пятницы в литературу Просвещения впервые входит со своей неискушенностью, наивностью и неиспорченным, природным здравым смыслом тот «естественный человек», который в дальнейшем будет играть в ней столь важную роль как живое, одушевленное мерило пороков и заблуждений цивилизованного общества. От Пятницы уже недалеко до вольтеровского «Простодушного».

Все самое главное, что Дефо как мыслитель и художник хотел сказать читателям «Робинзона

50

Крузо», было, в сущности, исчерпано с окончанием островной жизни его героя. «Светлый остров Робинзона», как называет его Маркс, тем и замечателен, что «все отношения между Робинзоном и вещами, составляющими его самодельное богатство... просты и прозрачны» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 23, с. 87). Поэтическое обаяние, присущее робинзонаде Дефо, исчезает, как только герой покидает свой остров и возвращается в большой мир с его денежными расчетами, прибылями и убытками — мир, в котором он в конце концов чувствует себя «столь же одиноким, как на своем острове», хотя его и «окружает толпа слуг».

Успех первого тома «Робинзона Крузо» сразу убедил Дефо, что он напал на золотую жилу. Но, по-видимому, он сам не отдавал себе отчета, в чем состояло значение сделанного им литературного открытия. Второй том, поспешно выпущенный им вслед за первым под заглавием «Дальнейшие приключения Робинзона Крузо» (1719), содержал немало занимательного, но почти ничего, что подымалось бы над уровнем литературной посредственности. Третий том — «Серьезные размышления Робинзона Крузо на протяжении его жизни и удивительных приключений; с присовокуплением его видений ангельского мира» (1720) — был, по видимости, рассчитан на то, чтобы доказать религиозную ортодоксальность и самого автора, и его героя, взятую под сомнение некоторыми критиками первого тома.

При сопоставлении первого тома «Робинзона Крузо» с последующими становится особенно очевидным диапазон глубоких противоречий и во взглядах самого Дефо, и в образе его героя. В конечном счете это было отражением противоречий самого английского Просвещения.

Руссо был прав, когда, восхищаясь «Робинзоном Крузо», «этой волшебной книгой», «удачнейшим трактатом о естественном воспитании», считал, что роман, однако, должен быть «очищен от всего своего мусора». Время произвело эту работу: в сознании многих поколений читателей, которые с детства знакомятся с Робинзоном Крузо, он живет прежде всего как обитатель своего пустынного острова, неутомимый следопыт и созидатель, живое воплощение могущества человеческого разума и труда.

«Робинзоном Крузо» открывается история просветительского романа. Богатые возможности найденного им жанра постепенно, с нарастающей стремительностью осваиваются писателем в его позднейших повествовательных произведениях: «Приключения знаменитого капитана Сингльтона» (1720), «Записки кавалера» (1720), «Дневник чумного года» (1722), «Радости и горести знаменитой Молль Флендерс» (1722), «История и достопримечательная жизнь полковника Жака, в просторечии именуемого Джеком-полковником» (1722), «Счастливая куртизанка, или История жизни... Роксаны» (1724). Как и «Робинзон Крузо», эти романы облечены в форму «доподлинного», документального, а не беллетристического сочинения. Автор предпочитает оставаться анонимным или выступать в качестве «издателя» записок своих героев и героинь. Только один раз, в предисловии к «Истории... полковника Жака», Дефо позволяет себе открыто вступить в беседу с читателем от собственного лица, чтобы прокомментировать смысл своего сочинения, посвященного трагической участи детей английской бедноты, во множестве засасываемых трясиной преступного и порочного общественного дна. Герои названных романов живут и действуют в самой разнообразной обстановке. Капитан Сингльтон, глава пиратской шайки, бороздит моря и океаны и пролагает себе путь через леса и пустыни Африки в поисках золота и слоновой кости. Молль Флендерс, дочь каторжанки, рожденная на свет в ньюгейтской тюрьме и воспитанная в приходском приюте, кочует по всем притонам и трущобам Англии и едва не попадает на виселицу. Оборвыш Джек по кличке Полковник учится воровать на лондонских рынках, идет в солдаты, дезертирует, но, похищенный и проданный в невольники, под конец сам становится рабовладельцем. Почти все они — подкидыши или сироты, не помнящие родства; Сингльтон, Молль Флендерс, «полковник» Джек уже с детства чувствуют себя одинокими перед лицом равнодушного и враждебного мира. Это люди без «корней», без семьи, без родины, без глубоких привязанностей. Дефо писал в «Серьезных размышлениях»: «Посреди величайшего скопления людей во всем мире, — то есть в Лондоне, где я пишу эти строки, — я испытываю большее одиночество, чем за все двадцать восемь лет заключения на пустынном острове». И для Молль Флендерс, и для «полковника» Джека, и для всех их собратьев цивилизованное общество оказывается пустынными дебрями, где они бродят в одиночку, всегда настороже, чувствуя себя одновременно и охотником и дичью!

Совершенно очевидна связь этих книг Дефо с традицией плутовского романа, испанского и английского; но еще более существенны отличия. Герой первых плутовских романов и повестей появился на свет в результате распада феодальных общественных связей. В его жадном, даже хищном жизнелюбии угадывалась плебейская антифеодальная издевка над вельможами и прелатами, рыцарями и монахами. Герои Дефо уже всецело принадлежат буржуазному

51

обществу. И как бы ни грешили они против собственности и закона, куда бы ни швыряла их судьба, в конечном счете логика сюжета ведет каждого из этих безродных бродяг к своеобразной «реинтеграции», к возвращению в лоно буржуазного общества в качестве его вполне респектабельных граждан. В каждом из этих висельников сидит делец-собственник; и хотя разоблачительная диалектика перевоплощения бальзаковского Вотрена была, конечно, делом будущего, ее зачатки уже заключены в образах, созданных Дефо.

Несколько особняком стоит последний роман Дефо — «Роксана». Если герои предыдущих романов, пройдя множество испытаний, достигали тихой пристани, то здесь Дефо отказался от такого завершения сюжета. История Роксаны трагичнее, причем психологический момент явно преобладает над приключенческим. Сам характер героини задуман сложнее и оригинальнее, чем, например, в романе «Молль Флендерс». Роксана умна, наблюдательна, ее предприимчивость имеет иные, более крупные масштабы. Но многоопытность и тонкий расчет не спасают Роксану — ее обнаруживает собственная, некогда покинутая ею дочь. Страх перед разоблачением ее темного прошлого толкает ее на новое преступление, но не спасает от «ужасающей чреды бедствий» на склоне жизни.

Так, на трагической ноте, завершается творчество Дефо-романиста. Извращение самых священных и естественных человеческих обязанностей всесильным эгоистическим расчетом показано в «Роксане» так смело и бескомпромиссно, что позволяет читателю уловить в этом просветительском романе XVIII в. предвосхищение реализма XIX столетия.

Следующий важный этап становления европейского просветительского романа связан с творчеством С. Ричардсона (1689—1761). Дефо поражал воображение читателей «странными и удивительными» приключениями своих героев. Место действия его романов — весь земной шар. Ричардсон обходится без пиратов и кораблекрушений, без необитаемых островов, без мавританских работорговцев, без людоедов. Как бы поясняя обдуманную интроспективность своих романов, он цитирует в «Клариссе» стихи Ювенала: «Если ты хочешь познать человеческие нравы, тебе довольно и одного дома...». Но в четырех стенах «одного дома» — будь то загородная усадьба мистера Б., Гарлоу-плейс или меблированные комнаты в Лондоне — бушуют такие душевные бури, какие редко встретишь в романах Дефо. Уступая автору «Робинзона Крузо» в широте охвата различных сфер человеческой деятельности, Ричардсон достигает необычайной интенсивности в изображении психологических конфликтов, борения чувств и мыслей. «Драматическое повествование» — так определял он жанр своей «Клариссы».

Иллюстрация: С. Ричардсон

Портрет Дж. Хеймора.
Лондон. Национальная галерея портретов

Эпистолярная форма позволила писателю совершить подлинные открытия в изображении душевной жизни людей. Первый роман Ричардсона, «Памела» (1740—1741), состоит почти целиком из писем главной героини. В дальнейшем, в «Клариссе» (1747—1748) и «Сэре Чарльзе Грандисоне» (1754), форма романа в письмах усложняется, становится более гибкой и драматичной. Иногда одни и те же события одновременно интерпретируются с разных точек зрения противоборствующими персонажами: Клариссой — в ее письмах подруге, Ловласом — в его письмах приятелю Бельфорду. В разноречивости

52

этих писем раскрываются не только разные аспекты происходящего, но и противоположные характеры пишущих. Иногда письмо одного из персонажей приоткрывает перед читателем завесу будущего, еще неясную другим героям. Зная о коварстве Ловласа, читатель трепещет за судьбу еще ничего не подозревающей Клариссы; вместе с тем он предугадывает и крушение тщеславных замыслов знатного соблазнителя, так как по письмам Клариссы может судить о том, как непоколебимо ее нравственное достоинство.

Эпистолярный роман Ричардсона полон длиннот и повторений. Писатель еще не решается расстаться с иллюзией документальной достоверности своего материала, отводя себе лишь функцию «издателя» публикуемых им писем. «Кларисса» считается самым длинным из всех романов, написанных на английском языке (попытки сократить его в XIX в., предпринятые французским романтиком Жюлем Жаненом, не были удачными).

Но каковы бы ни были длинноты ричардсоновских романов, «Памела» и в особенности «Кларисса» — важные вехи на пути развития европейского романа. Ричардсон имел своих предшественников: он был знаком, в частности, с французским психологическим романом XVII в. и начала XVIII в. (с «Принцессой Клевской» г-жи де Лафайет, с «Жизнью Марианны» Мариво). Но он открыл повествовательному искусству новые горизонты изображением драматических конфликтов, вырастающих из обыденных обстоятельств частной, домашней жизни своих соотечественников. Драматический конфликт «Клариссы» подходит уже под бальзаковское определение реалистического романа как «буржуазной трагедии без яда и кинжала, не менее страшной, чем те, которые совершались в доме Атридов».

Этическая проблематика романов Ричардсона во многом вырастает из традиций английского пуританства; но эти традиции осмысляются им в духе Просвещения. И в «Памеле», и в «Клариссе» огромную роль играет вопрос о нравственной чистоте: удастся ли молоденькой служанке Памеле устоять против домогательств ее богатого барина, сквайра Б.? Удастся ли Клариссе уберечься от коварных «стратагем» Ловласа, под покровительство которого ей пришлось отдаться, бежав из отчего дома?

Ричардсона нередко упрекали в преувеличенном интересе к проблемам плотского искушения. Его противники находили, что иные страницы «Памелы», живописующие борьбу целомудрия с соблазном, полны таких нескромных подробностей, что могут скорее развратить воображение читателей, чем книги менее «благонамеренных» сочинителей. Но историческая ценность «Памелы» заключалась в торжестве демократической идеи, убедительно воплощенной в образе юной героини, отстаивающей свою нравственную независимость наперекор всем уловкам, угрозам и притеснениям своего хозяина, которого она втайне любит. Гордое сознание своего человеческого достоинства поддерживает девушку во время самых тяжких испытаний, когда, говоря словами Ричардсона, «богатство и власть вступают в заговор против невинности низкого состояния». Памела убеждена, что ее душа обладает не меньшей ценностью, чем душа любой принцессы; она противостоит мистеру Б. «как свободная личность, а не презренная раба». Именно это утверждение нравственного достоинства простого человека сделало «Памелу» столь популярной книгой в кругах европейских просветителей. Вольтер, Дидро, Гольдони — писатели, совершенно чуждые пуританской чопорности Ричардсона, — восхищались этой книгой. Вольтер воспользовался сюжетом «Памелы» в своей комедии «Нанина»; Гольдони написал по мотивам ричардсоновского романа комедии «Памела» и «Памела замужем» (причем сделал уступку сословным предрассудкам своего времени, представив Памелу дочерью шотландского вельможи, вынужденного по политическим причинам скрывать свое звание).

Опасаясь слишком радикальных выводов, которые могли быть сделаны читателями из истории «возвышения» Памелы, чьи добродетели пленили мистера Б., заставив его сделать ее своей законной супругой, Ричардсон во второй части романа, рассказывающей о приобщении героини к верхам, подчеркивал, что ее судьба — редкое исключение, из которого не следует выводить никаких уравнительных социальных доктрин. Но филистерская дидактика этой части «Памелы» преодолевается крепнущим реализмом писателя, достигающим непревзойденной глубины в «Клариссе».

Первоначально Ричардсон хотел озаглавить этот роман «Наследство леди». Деталь характерная: она показывает, какую большую роль играла уже в исходном замысле романа социальная мотивировка главного сюжетного конфликта. Моральному поединку героини с Ловласом предпослана обстоятельно разработанная во всех социальных и психологических деталях экспозиция, характеризующая семейство Гарлоу. Дедовское завещание, согласно которому Клариссе, в обход ее старшей сестры и брата, была отдана большая часть его состояния, недаром фигурирует в романе столь же часто, как векселя или брачные контракты у Бальзака. Полученное Клариссой наследство пробуждает все наихудшие, собственнические страсти в

53

семье Гарлоу. Ее отец клянется, что «будет судиться с ней из-за каждого шиллинга». Брат и сестра, снедаемые завистью и злобой, трепещут при мысли, что Кларисса, «обчистив деда, может обчистить и дядей». Они готовы на все, чтобы унизить сестру и скомпрометировать ее в общественном мнении браком с тупым, жадным и развратным соседом-помещиком Сомсом, которого они стараются насильно навязать ей. Сама Кларисса, как она ни юна, уже слишком хорошо понимает, что стала жертвой «столкновения интересов», эгоистических страстей в собственной семье. «Любовь к деньгам — корень всякого зла», — пишет она подруге. «И такой человек влюблен! Да, может статься, влюблен в имение моего дедушки!» — насмешливо говорит она о Сомсе. «Скупость» и «зависть» — вот господствующие страсти семейства Гарлоу, по словам ее подруги. Кроме Клариссы, в семействе Гарлоу нет ни одной человеческой души, пишет Ловлас.

Таким образом, трагедия Клариссы, вынужденной выбирать между недостойным браком с Сомсом и недостойным бегством с Ловласом, получает у Ричардсона реалистическую социальную и психологическую мотивировку. Ее отношение к Ловласу двойственно: ей претит его легкомыслие, самонадеянность, тщеславие, привлекает в нем свобода от мелочной расчетливости, широта натуры. Ричардсон недаром дал своему герою фамилию, вошедшую в политическую и литературную историю Англии XVII в.: поэт Ловлас, один из «кавалеров», сражался на полях гражданской войны за обреченное дело Карла I и слагал стихи во славу любви и вина. Воплощая в своем Роберте Ловласе аристократическую культуру со всем ее блеском, Ричардсон раскрывает в своем герое столь же законченного эгоиста, как Гарлоу и Сомс. Центральная драматическая коллизия романа — конфликт между Клариссой и Ловласом — таким образом, многозначна. Это не только столкновение двух гордых и самолюбивых людей, каждый из которых боится пойти слишком далеко навстречу другому, но и конфликт двух мировоззрений, двух противоположных пониманий человеческой природы. Ловлас, убежденный в том, что погоня за чувственным наслаждением — всеобщий закон бытия, говоря о своих посягательствах на честь Клариссы, постоянно пользуется выражениями: «эксперимент», «испытание»; он убежден, что Кларисса не устоит перед искушением и пойдет «путем всякой плоти». А она, в свою очередь, молит бога о том, чтобы Ловласу не удалось восторжествовать над ее добродетелью «ради самого мистера Ловласа и ради человеческой природы».

В единоборстве между Клариссой и Ловласом, таким образом, не только продолжается старый, восходящий к XVII в. спор между аристократическим эпикурейским вольномыслием и пуританским аскетизмом, но и решается новый, характерный для века Просвещения вопрос о нравственном достоинстве личности и ее праве на духовную свободу и независимость. Моральная победа Клариссы над Ловласом достигается не так безболезненно, как восхождение Памелы по лестнице социальной иерархии. Но Кларисса, проклятая отцом и опозоренная Ловласом, прошедшая сквозь грязь и унижения в лондонском притоне и долговой тюрьме, сохраняет наперекор всему свою душевную цельность и чистоту, отказываясь от брака с обидчиком, который слишком поздно молит ее о прощении. Но эта духовная победа достигается ценой ухода из жизни. У Клариссы уже нет ни силы, ни желания жить. Ричардсон осеняет образ умирающей Клариссы ореолом христианского мученичества. Но современная критика видит в этой героине символ более емкий и исторически значительный, с большим основанием отмечая, что финал романа сближает Ричардсона со Свифтом: трагическая судьба Клариссы колеблет оптимизм века, подрывает просветительскую иллюзию о возможности скорого осуществления царства разума и справедливости.

В «Клариссе», которая может по праву считаться шедевром Ричардсона, эпистолярный роман включает в себя самые разнообразные по жанру и по стилю письма. Здесь появляются драматические, комедийные и патетические сценки, облеченные в диалогическую форму; письма повествовательные, обстоятельно живописующие нравы и поступки действующих лиц, их быт, домашнюю обстановку, окружающий пейзаж. А рядом — стремительно набрасываемые в самый разгар драматических событий письма-признания, письма-мольбы, письма-угрозы. Ричардсон обладает умением извлечь нужный эффект из хорошо обдуманной паузы; так, он намеренно медлит, прежде чем сообщает читателю о насильственном совращении Клариссы Ловласом и ее побеге из притона, где совершилось это черное дело, о ее смерти. Задолго до Стерна, забавлявшего публику комическими типографскими кунштюками в «Тристраме Шенди», Ричардсон прибегает к аналогичным приемам для достижения трагического эффекта и в хорошо продуманном беспорядке располагает те отчаянные сетования, которые в беспамятстве, в лихорадочном бреду заносит на бумагу Кларисса, ставшая жертвой Ловласа.

Романы Ричардсона — и в особенности «Кларисса» — оставили глубокий след в истории

54

литературы европейского Просвещения. Дидро в «Похвале Ричардсону» (1761) превозносил английского писателя как непревзойденного мастера правдивого изображения страстей. Сам Ричардсон не был сентименталистом. Но будущие шедевры сентименталистской прозы — «Новая Элоиза» Руссо, «Страдания юного Вертера» Гете — и по содержанию, и по бурно-эмоциональной, субъективно-лирической форме повествования были, хотя и в отдаленной степени, подготовлены Ричардсоном. Популярность Ричардсона в XVIII в. в европейских странах была огромна.

В XIX в. положение изменилось. У Ричардсона были и в эту пору свои ценители: иронический Мюссе считал «Клариссу» лучшим из романов; Бальзак в предисловии к «Человеческой Комедии» назвал Клариссу Гарлоу «прекрасным образцом страстной добродетели». Но к этому времени новаторство Ричардсона было уже пройденным этапом. Психологизм «Клариссы», основанный на выяснении драматической борьбы противоречивых душевных движений и их сложной мотивировки, нередко ускользающей от сознания самих персонажей, теперь казался уже сам собой разумеющимся, стал общим достоянием реалистического искусства. Европейская литература XIX в. успела столь прочно и глубоко усвоить уроки своего учителя, что могла и посмеяться над его старомодностью. Отношение Пушкина к Ричардсону в этом смысле особенно характерно. «Барышня-крестьянка» выглядит шутливой пародией на «Памелу».

В «Евгении Онегине» дает себя знать полемическое отталкивание от «Клариссы»: «Читаю «Клариссу», мочи нет, какая скучная дура», — восклицал Пушкин в разгар работы над своим романом в стихах. «Ловласов обветшала слава // со славой красных каблуков // и величавых париков», — замечает он в четвертой главе романа. И все же, подсмеиваясь над «скучным» Ричардсоном, Пушкин не порывает с ним преемственной связи. Она не только проявляется подспудно в навыках аналитического исследования противоречивых душевных движений, в раскрытии драматического подтекста частной жизни. В образе Татьяны близость ее внутреннего мира к миру Клариссы и ее сестер по духу — Юлии Руссо, Дельфины де Сталь — проступает как важный поэтический мотив. Кларисса недаром названа первой среди тех иноземных героинь, в чьей истории эта девушка, «русская душою», «ищет и находит // Свой тайный жар, свои мечты...». Суд Татьяны над Онегиным отдаленно подготовлен судом Клариссы над Ловласом — первым в истории европейского романа актом утверждения независимости, свободы и равноправия женщины — не рабы, а хозяйки своего чувства.

В истории повествовательных жанров литературы Просвещения Генри Филдинг (1707—1754) выделяется не только как замечательный романист, но и как теоретик. Его взгляды на задачи и возможности просветительской повествовательной прозы (изложенные по преимуществу в предисловиях и «вводных главах») сыграли важнейшую роль в развитии эстетики реализма и представляют интерес и поныне. «Творец реалистического романа, удивительный знаток быта страны и крайне остроумный писатель» (А. М. Горький), Филдинг с первых шагов своего творчества примкнул к свифтовскому сатирико-реалистическому направлению в литературе английского Просвещения. В своей ранней поэме «Маскарад» он представил общество как гигантский маскарад, где царит всеобщее притворство. Срывать маски с низменных и своекорыстных страстей, показывая порок в неприкрытом виде, — такова задача, которую ставит перед собой молодой сатирик. Программа, намеченная здесь еще в довольно общей, классицистически-абстрактной форме, была осуществлена в зрелых произведениях Филдинга.

Шедевром повествовательной сатиры Филдинга была «История жизни покойного мистера Джонатана Уайльда Великого». После «Путешествий Гулливера» в английской просветительской литературе не было создано ничего, что могло бы сравниться с этой повестью по широте, смелости и силе сатирического обобщения.

«История... Джонатана Уайльда Великого» появилась в 1743 г. в трехтомном издании «Смешанных сочинений» Филдинга. Но есть основания предполагать, что она была написана значительно ранее. Филдинг, навсегда отлученный от театра законом 1737 г. о театральной цензуре, успешно использовал в «Джонатане Уайльде» свой опыт драматурга-сатирика — многие эпизоды этой сатиры написаны в диалогической форме, сценичны. Главная идея сатиры отчасти напоминает «Оперу нищих» Гея: мир темного уголовного дна, к которому принадлежит Джонатан Уайльд и его сообщники, оказывается вполне сопоставимым с миром правящих верхов. Но в отличие от балладной оперы Гея в сатире Филдинга нет места беспечному юмору и изящной шутливости. Здесь все окрашено мрачным колоритом, проникнуто негодованием и злостью.

Дата добавления: 2015-11-30