Книга экклесиаст

(предисловие от переводчика )

О времени и месте написания Книги Экклесиаста достоверных сведений практически нет. Можно лишь достаточно уверенно утверждать, что это — одна из позднейших ветхозаветных книг. На это указывает и язык Экклесиаста, насыщенный арамеизмами и словами, не встречающимися в других частях Ветхого Завета, — язык более близкий к языку первых комментариев Библии ("Мишна", II в. н.э.), чем к классическому еврейскому эпохи независимых царств. Об этом свидетельствуют и имеющиеся в тексте административные термины ахеменидской эпохи. Известную хронологическую опору дает Книга Иисуса Сирахова, которая надежно датируется 190–180 гг. до н.э. и автор которой явно знаком с нашей книгой. О ее существовании и широком распространении уже ко II в. до н.э. свидетельствует то, что она успела войти в древнейший перевод Библии на греческий язык, так называемую Септуагинту. Добавим, наконец, что новонайденные фрагменты Книги Экклесиаста из Хирбет-Кумрана палеографически датируются II-I вв. до н.э. Итак, вероятнее всего, книга написана во второй половине III в. до н.э.

Еще меньше известно об авторе книги. Греческое "Экклесиаст" есть буквальный перевод довольно темного по значению древнееврейского слова "Кохелет", которое условно можно перевести как "Проповедующий в собрании" или "Законоучитель". Под этим псевдонимом скрывается неизвестный мудрец, биографические данные о котором исчерпываются его собственными словами "Я, Кохелет, был царем над Израилем в Иерусалиме" (1,12) и ремаркой, называющей его "сыном Давида" (1,1 - далее первая цифра обозначает большой фрагмент или условную главу Книги, вторая цифра - входящий в нее стих). Слова эти следует понимать метафорически: как не было мужского имени "Кохелет", так не существовало и царя с таким именем. Упоминание Иерусалима — обычный штамп, связывающий понятие "царь" с резиденцией владык единого Израильского царства. Определение "сын Давидов" синонимично тому же понятию "царь", ибо в сознании древних евреев прочно укоренилось представление о потомках Давида как единственной легитимной династии. Все вместе, таким образом, есть литературная фикция, такая же, как упомянутый в Книге Притч (31,1) мифический "царь Лемуил". В умах читателей нравоучительные книги прочно ассоциировались с именем Соломона, мудрейшего из царей и прообраза всех мудрецов-сочинителей, а поэтому анонимные собиратели притч называли себя, по аналогии с Соломоном, "царями". Неудивительно, что и Книга Экклесиаста, уже вскоре после ее создания, оказалась приписанной ему же. Истины, вложенные в уста мудрейшего из монархов, должны были звучать куда убедительнее, чем если бы их сообщали от лица живых, но не столь именитых авторов. Фиктивное авторство Соломона придавало анонимным сочинениям авторитет и вес, приобщая к традиции, освященной древностью.

Наряду с книгами Притч, Премудрости Соломоновой и Премудрости Иисуса Сирахова, нашу книгу обычно относят к дидактическому, поучительному жанру. Такое определение в известной мере оправдано, так как примерно половину книги составляет коллекция назидательных изречений, или "притч". В большинстве их преобладает сжатая форма двустишия, где вторая половина дублирует первую, повторяя ту же мысль иными словами: "Алчному всегда не хватает денег, и стяжателю кажется, что прибыль мала" (5,9). Дублирование обычно бывает неполным: последующая половина повторяет предыдущую, но с легким смещением смысловых акцентов: "Слова мудреца подобны стрекалу, и его изречения — словно вбитые гвозди" (12,11). Если первое полустишие намекает на дидактическую ценность притч, которые подстрекают, стимулируют читателя к праведным поступкам, то второе указывает на их солидную прочность, придающую им характер непреходящих истин. Вторая половина часто дает антитезу, оттеняющую и развивающую содержание первой: "Глаза мудреца всегда при нем, а глупец вынужден вслепую бродить" (2,14). Двустишие может, сохраняя смысловой параллелизм, разрастаться до четверостишия: "Не смей даже в мыслях хулить царя, и даже в спальне бранить богатого, ибо птица небесная донесет на тебя, и крылатая перескажет твои слова" (10,20). Иногда это — целый рассказ в миниатюре, завершаемый эффектной резюмирующей сентенцией. Такова история о могущественном царе, осаждавшем маленький, беззащитный город (9,13-16).

Непостоянству формы и объема соответствует довольно пестрое содержание притч. Здесь и благочестиво-нравственная тематика: призывы неукоснительно соблюдать заповеди (85), исполнять обеты (5.3-5), помогать беднякам (11,1-2). Здесь и такие традиционные мотивы, как восхваление мудрости (7,11. 7,19. 8,1), порицание глупости (10,2-3. 10,12-15) и лени (10,18), обличение женщин (7,26), советы придворным (8,2. 10,20), сетования на притеснения бедняков (5,7), процветание невежд и прозябание достойных (10,6), гонение праведных и почет нечестивым (8,10), несправедливость в распределении даров судьбы (9,11). Вся эта архаическая премудрость удручающе банальна и не стоила бы упоминания, если бы в ней, наряду с трюизмами, не встречались подлинные жемчужины, такие, как гераклитовской глубины изречение о скрытых процессах в мире, порождаемых творческой энергией Бога (11,5). Позволительно предположить, что такие отрывки, явно авторские, принадлежат собственно Экклесиасту, тогда как сопутствующая им расхожая мораль щедро разбавлена позднейшими вставками анонимных редакторов и переписчиков книги.

Резкий контраст дидактической части, с ее безлико-традиционной моралью, составляет философская, вызывающе необычная и отмеченная печатью острой индивидуальности. Она-то и принесла Экклесиасту славу шедевра, уникального в древнееврейской словесности и занимающего почетное место в круге памятников мировой философской мысли. Циклические процессы в природе, устойчивая размеренность законов мироздания, в которой греческие философы усматривали высшую гармонию, для Экклесиаста — лишь бессмысленное, бесцельное вращение по кругу, безысходный тупик. Ничтожность и суетность человеческого бытия он подчеркивает, настойчиво повторяя энергичное и короткое слово "хевель", "бессмыслица, нелепость, вздор, чепуха". Скептицизм его распространяется на все сферы человеческой деятельности: богатство (5,10), власть (4,16. 8,9), равно как и созидательный, творческий труд (2,21. 4,4) для него бессмысленны. Даже мудрость не дает преимущества перед глупым, ибо память о мудреце все равно не сохранится (2,16). Существования Бога Экклесиаст не отрицает, но воздерживается от суждений о нем, так как Бог запределен и принципиально непостижим (11,5). В избранность человека как существа разумного и в загробное существование он тоже не верит: "Участь людей и животных — одна. Как те умирают, так умирают и эти. Одна душа у тех и других, и человек не лучше бессловесной твари. Все идет к одному концу. Все вышло из праха, и в прах возвратится. Кто знает, возносится ли душа человека вверх, и спускается ли душа животного в землю?" (3,19-21). На посмертное воздаяние рассчитывать тоже не приходится: "Один конец ожидает всех. Одинакова участь праведника и грешника, доброго и злого, чистого и нечистого, приносящего жертвы и не приносящего их, добропорядочного и негодяя, честного человека и клятвопреступника" (9,2). "У живых есть хотя бы надежда: даже псу живому лучше, чем мертвому льву, ибо живые знают хотя бы то, что умрут, а мертвые уже ничего не знают" (9,4-5). Полное благочестие вряд ли достижимо: "Нет на земле такого праведника, который ни разу не согрешил бы" (7,20).

Такого рода высказывания не могли не шокировать читателей, особенно богословов, но от полного запрета книгу спасло наличие в ней противоположных пассажей. Так, словам о живой собаке, которая счастливее мертвого льва (9,4), можно противопоставить тезис о том, что лучше на свет вообще не родиться и что покойник счастливее всех живых (4,2-3), а утверждению: "Нет у человека большего блага, чем есть, пить и предаваться веселью" (8,15) можно дать противовесом слова: "О смехе сказал я: Какая глупость! и о веселье: Нелепость и вздор!" (2,2). Особенно вызывающими казались слова: "Веселись, юноша, покуда ты молод, и спеши вкусить от всех наслаждений. Делай все, что желает твоя душа, и все, чего просят глаза твои" (11,9), но и здесь дело спасала благочестивая, возможно, и не принадлежащая Экклесиасту, приписка: "Только знай, что за все с тебя взыщет Бог". Неудивительно, что эту книгу, сомнительную с точки зрения религиозной ортодоксии, долго не решались включить в канон, и лишь ко II-III вв. н.э. она была окончательно признана канонической.

Особенно терзает Экклесиаста невозможность рационального осмысления мира. Если благочестивого страдальца Иова мучила царящая в мире несправедливость, Экклесиаст как человек интеллектуального склада уязвлен царящей повсюду бессмыслицей. Все окружающее для него как бы отравлено своей непонятностью. Кто-то умирает, не успев попользоваться богатством (6,2) или не оставив наследника (4,8); богача разоряет неудачная сделка (5,13); верноподданная толпа отворачивается от ставшего неугодным ей властелина (4,16). В человеческом плане это, конечно, горе, но для Экклесиаста — прежде всего нелепость. Замечательно, однако, что, размышляя о бренности и бессмысленности человеческой жизни, Экклесиаст приходит к оптимистическим выводам. Раз смерть и последующее небытие неизбежны, остается как можно лучше использовать отпущенный нам короткий срок жизни, а тогда обретают смысл и богатство, и любовь, и мудрость, и творческий труд: "Так иди же, весело ешь хлеб, и пей с беззаботным сердцем вино, так как Бог предрешил дела твои. Наслаждайся счастьем с любимой женой все дни бесцельной жизни твоей, которую дал тебе Бог под солнцем. Любое дело, которое ты найдешь себе, старайся делать как можно лучше, ибо в могиле, куда ты сойдешь, ты не сможешь больше творить и мыслить" (9,7-10).

Впрочем, и этот вывод не окончателен. У автора нет готовых ответов: он ищет и думает, и на страницах его книги запечатлен процесс этих мучительных поисков. Истина от него остается сокрытой, но, всматриваясь в таинственный процесс зарождения жизни в глубинах материнского чрева, в пути, которые божественной волей предписаны прихотливому ветру, в круговорот воды, непостижимым образом вечно питающий реки и море, Экклесиаст чувствует во всем этом высшую целесообразность, и это его примиряет с действительностью

Г. Юнц

Дата добавления: 2015-11-30