— Би-ла кайфа.
— И ни один человек не будет более нуждаться в воде; и всякий сможет свободно черпать из колодца или пруда, из озера или канала. Вода побежит по арыкам и напоит поля; и всякий будет брать ее невозбранно, достаточно будет лишь протянуть руку.
— Би-ла кайфа.
Джессика почувствовала, что это не просто слова, а какой-то религиозный обряд, и не могла не отметить собственное инстинктивное благоговение. «Они заключили союз со своим будущим, — думала она. — У них есть вершина, на которую надо взойти. Это — мечта ученого… и эти простые люди, крестьяне, так вдохновились ею!..»
Она вспомнила Лиета-Кинеса, имперского планетарного эколога, человека, слившегося с аборигенами, — и вновь подивилась на него. Да, это была мечта, способная увлечь за собой, захватить души; и за этой мечтой она чуяла руку эколога. Мечта, за которую люди с готовностью пойдут на смерть. И это давало ее сыну еще один необходимый компонент успеха — народ, у которого есть цель. Такой народ легко можно воодушевить, зажечь единым порывом… и фанатизмом. Из него можно отковать меч, которым Пауль отвоюет свое законное место.
— Теперь мы покинем это место, — сказал Стилгар, — и дождемся восхода Первой луны. Когда Джамис выйдет на эту свою последнюю дорогу, и мы пойдем к дому.
Тихо перешептываясь, люди неохотно последовали за своим вождем — вдоль каменного парапета водоема и вверх по лестнице.
А Пауль, следовавший за Чани, почувствовал, что миг жизненно важного решения миновал — он упустил возможность сделать решительный шаг, и теперь собственный миф поглотит его. Он знал, что уже видел это место — в пророческом сне на далеком Каладане; но теперь он заметил и некоторые новые детали, не увиденные во сне. Он вновь задумался о пределах своего дара. Словно бы он мчался с волной времени, то у подножия ее, то на гребне, а вокруг вздымались и падали другие волны, открывая и вновь пряча все то, что несли на своей поверхности,
И через все эти картины он по-прежнему видел пылающий вдали джихад — точно утес, возвышающийся над прибоем.
Отряд вышел в первую пещеру; миновали последнюю дверь и наглухо ее задраили. Затем погасили свет, сняли пластиковые герметизаторы с выходов из пещеры. Открылись сияющие над ночной пустыней звезды.
Джессика вышла на сухой, горячий карниз у входа в пещеру, взглянула на звезды. Они, казалось, сияли над самой головой — огромные, яркие. Затем вокруг нее зашевелились. Позади кто-то настраивал балисет. Послышался голос Пауля — он тихонько напевал без слов, задавая тон и подкручивая колки. В голосе сына звучала насторожившая ее грусть.
Из темной глубины пещеры послышался негромкий голос Чани:
— Расскажи мне о водах своего родного мира, Пауль Муад'Диб.
И ответ Пауля:
— В другой раз, Чани. Я обещаю тебе.
Какая грусть!
— Это хороший балисет, — заметила Чани.
— Очень хороший, — вздохнул Пауль. — Как ты думаешь, Джамис не будет против, если я им попользуюсь?
«Он говорит о мертвом в настоящем времени», — изумленно, подумала Джессика — и ее встревожило скрытое значение этого.
Вмешался мужской голос:
— Он сам любил порой сыграть, Джамис-то.
— Тогда сыграй нам какую-нибудь из ваших песен, — попросила Чани.
«Сколько женского очарования в этом детском голосе, — подумала Джессика. — Я должна предостеречь Пауля относительно их женщин… и не откладывая».
— Вот песня, сложенная моим другом, — сказал Пауль. — Я думаю, его уже нет в живых… его звали Гурни. Он называл ее своей вечерней песней.
Фримены притихли, слушая звучный мальчишеский тенор Пауля, поднявшийся над звоном струн балисета.
Это ясное время мерцающих углей —
Золотое сияние солнца, тонущего в сумерках.
Смятенные чувства, отчаянья мрак —
Вот спутники воспоминаний…
Джессика почувствовала, как музыка отдается в ее душе — языческая, гудящая звуками, пробуждающая желание в ее теле. Она слушала песню, напряженно замерев.
Ночь — покой, жемчугами усеянный…
Ночь — для нас!
И радость сверкает, ею навеяна,
В глуби твоих глаз.
Любовь, цветами увенчана,
В наших сердцах…
Любовь, цветами увенчана,
Переполнила нас.
Отзвучал последний аккорд, и несколько мгновений в воздухе воспоминанием о нем звенела тишина. «Почему он спел песню любви этой девочке? Ребенку?» — спросила она себя, чувствуя вдруг безотчетный страх: она ощутила, как жизнь течет вокруг нее и она потеряла контроль за ее течением. «Но почему, почему он выбрал именно эту песню? — думала она. — Порой интуиция подсказывает верное решение. Так почему он это сделал?»
Пауль молча сидел во мраке. Единственная холодная мысль владела им: «Моя мать — враг мне. Это она влечет меня к джихаду. Она родила и воспитала меня. И она — враг мне».
² ² ²
«Понятие прогресса служит нам защитным механизмом, укрывающим нас от ужасов грядущего».
(Принцесса Ирулан, «Избранные речения Муад'Диба»)
В свой семнадцатый день рождения Фейд-Раута Харконнен убил на семейных играх своего сотого гладиатора. По случаю праздника на родовую планету Дома Харконнен, Джеди Прим, пребывали наблюдатели от императорского двора — граф Фенринг и леди Фенринг, его официальная наложница, которые и были приглашены вечером в золотую ложу над треугольной ареной, дабы наблюдать бой вместе с ближайшими родственниками виновника торжества.
В ознаменование дня рождения на-барона и в напоминание всем прочим Харконненам, а также подданным, что именно Фейд-Раута является официально объявленным наследником баронства, на Джеди Прим был объявлен праздник. Старый барон особым указом повелел отдыхать от забот сутки напролет, и с превеликими трудами в Харко, престольном городе Дома Харконнен, изобразили веселую, праздничную атмосферу: на домах развевались флаги, а фасады домов вдоль Дворцового Проспекта сияли свежей краской.
Правда, в стороне от парадного проспекта граф Фенринг и его спутница ненароком увидели кучи мусора, обшарпанные бурые стены домов, отражающиеся в лужах, опасливо суетящихся жителей.
Сам баронский дворец с его голубыми стенами выглядел безукоризненно — до ужаса безукоризненно; но граф и его леди видели, чего это стоило. На каждом шагу маячили стражники, и их оружие поблескивало тем особенным блеском, который говорил опытному глазу, что без дела оно не скучает. Даже во дворце нельзя было пройти из одной зоны в другую, миновав пропускные пункты стражи. Походка и осанка слуг выдавали их военную подготовку… и еще то, как внимательно-внимательно смотрели их глаза.
— Чувствуешь напряженность? — промычал граф своей спутнице на их тайном языке. — Наш барон, похоже, начинает ощущать, какую цену ему пришлось в действительности заплатить, чтобы уничтожить герцога Лето!
— Напомнить тебе легенду о фениксе? — ответила та. (Тет-а-тет они были на «ты».)
Они стояли в приемном зале дворца, ожидая сигнала к началу семейных игр. Зал был невелик, метров сорок на двадцать, но наклонные пилястры по стенам и слегка изогнутый потолок создавали иллюзию гораздо более просторного помещения.
— А-а, вот и сам барон, — заметил граф.
Барон шествовал по залу как бы скользя и переваливаясь — той особенной походкой, какой требовало управление гигантской тушей, поддерживаемой силовой подвеской. Жирные щеки тряслись, силовые поплавки перекатывались под оранжевой мантией. Сияли перстни, унизывавшие толстые пальцы, и драгоценные опафиры, которыми было расшито баронское одеяние.
Пообок барона шел Фейд-Раута. Черные кудри были завиты мелкими колечками — над угрюмыми глазами эти лихие завитки казались неуместно веселыми. На нем была черная куртка в обтяжку, такие же брюки, лишь слегка расклешенные внизу, и мягкие низкие башмаки, охватывающие маленькие ступни.
Леди Фенринг отметила осанку юноши и крепкие мышцы,«играющие под тканью; и подумала: «Этот не позволит себе разжиреть…»
Барон остановился перед ними, хозяйским жестом взял» Фейд-Рауту за руку и представил:
— Мой племянник, на-барон Фейд-Раута Харконнен. — И, повернув младенчески-розовое жирное лицо к племяннику: — Граф и графиня Фенринг, о которых я говорил.
Фейд-Раута с приличествующей любезностью склонил голову, а затем уставился на леди Фенринг — золотоволосую, гибкую, изящную. Прекрасную фигуру обливало серо-бежевое платье — без украшений, но превосходно сшитое. Затем Фейд-Раута встретил взгляд ее зеленовато-серых глаз. Она просто лучилась тем типично Бене-Гессеритским безмятежным спокойствием, которое всегда несколько раздражало молодого наследника дома Харконнен.
— У-м-м-м-м-м-ах-м-м-м, — протянул граф, изучающе разглядывая Фейд-Рауту. — Приятный и аккуратный молодой человек, э, не так ли, моя — хм-м-м… моя дорогая?.. — Граф взглянул на барона. — Любезный барон, вы изволили упомянуть, что говорили о нас этому приятному молодому человеку. Любопытно знать, что же именно вы ему сказали?
— Я говорил своему племяннику о том, с каким уважением относится, к вам Император, граф Фенринг, — поклонился барон, подумав: «Обрати на него особое внимание, Фейд! Убийца, который ведет себя точно кролик, — самая опасная разновидность!»
— Ну, разумеется! — покивал граф, улыбаясь своей спутнице.
Фейд-Рауте поведение и слова графа показались почти вызывающими. Еще немного — и он, казалось, сказал бы нечто открыто оскорбительное. Юноша перевёл взгляд на графа: коротышка и на вид слабак. Лицом похож на куницу: явный проныра и вообще скользкий тип. Огромные темные глаза; на висках — седина. А повадки!.. Движение рукой или поворот головы говорили одно, и тут же — реплика, означающая прямо противоположное! Совершенно невозможно понять, о чем граф думает на самом деле.
— Ум-м-м-м-ах-х-х-хм-м-м, право же, редко доводится встречать такую, мм-м-м, прямо скажем, аккуратность, — любезно сказал граф, обращаясь к жирному баронскому плечу. — Разрешите, э-э, поздравить вас с таким, хм-м-м, удачным выбором и прекрасной подготовкой вашего, э-э-э, наследника. Вполне, хм-м-м, в духе господина барона, если мне будет позволено так выразиться.
— Вы чересчур любезны, — поклонился барон. Однако Фейд-Раута по глазам дяди понял, что тот не вполне принял любезность графа и хотел бы сказать нечто противоположное.
— Ваша ирония, мм-м-м, заставляет предположить, что вас посетили некие, хм-м-мм, глубокие мысли, — сказал граф.
«Вот опять! — подумал Фейд-Раута. — Прозвучало как оскорбление — а придраться не к чему; а значит, и требовать от него удовлетворения никак нельзя…»
Манера графа говорить была— невыносима — Фейд-Рауте все время казалось, что его уши забиты не то кашей, не то радиопомехами: ум-м-ммэх-х-х-хм-м-м-мм! Фейд-Раута заставил себя вновь переключиться на леди Фенринг.
— Мы, э-э, отнимаем слишком много времени у этого молодого человека, — светски улыбнулась она. — Насколько я знаю, сегодня ему предстоит выступить на арене.
«Гуриями императорского гарема клянусь, она просто прелесть!» — подумал Фейд-Раута и пообещал:
— Сегодня я убью противника в вашу честь, миледи. С вашего позволения я объявлю об этом, выйдя на арену.
Она посмотрела на него все так же невозмутимо. Но ее слова прозвучали как удар кнута:
— Я не даю вам такого позволения.
— Фейд! — одернул барон племянника. Вот чертенок сумасшедший! Он что, хочет напроситься на поединок с этим сановным убийцей?!
Граф, впрочем, только улыбнулся и изрек:
— Хм-м-м-ум-м-м.
— Да, Фейд, тебе действительно, пора готовиться к выходу на арену, — с нажимом сказал барон. — Тебе надо отдохнуть — и постарайся не рисковать сегодня по-глупому, ладно?
Фейд-Раута склонился в поклоне, но его лицо потемнело от негодования.
— Да, дядя. Я уверен, что все будет так, как вам угодно. — Затем он поклонился графу Фенрингу: — Мое почтение, мой граф. — К леди: — Мое почтение, миледи.
Затем повернулся и поспешно покинул зал, лишь мимоходом бросив взгляд на столпившихся у двойных дверей гостей из Младших Домов.
— Он еще так молод, — вздохнул барон.
— Ум-м-м-ах, и в самом деле — хммм, — согласился граф.
Леди же Фенринг подумала: «И это тот молодой человек, о котором говорила Преподобная Мать?! Это его генетическую линию мы должны сберечь?»
— У нас еще час до начала, — сказал барон. — Может быть, мы сможем поговорить еще кое о чем, граф? — Он склонил свою огромную голову вправо. — Нам есть что обсудить. — А сам подумал: «Что ж, посмотрим, каким образом сумеет этот мальчик на побегушках у Императора передать порученное ему и при этом ничего не сказать напрямую. Что было бы, конечно, глупостью».
Граф обратился к своей спутнице:
— Ум-м-м-м-а-х-х-х-хм-м-м, дорогая, вы, мм-м, извините нас, ах-х-х, надеюсь?
— Каждый день, а порой и каждый час приносит изменения, — ответила она. — Мм-м-м-м. — И она мило улыбнулась барону, прежде чем повернуться. Шурша длинными юбками, она быстро, но с поистине королевским достоинством направилась к двойным дверям в дальнем конце зала.
При ее появлении, заметил барон, представители Младших Домов замолчали, провожая ее глазами. «Бене Гессерит! — подумал барон. — Право, Вселенная стала бы куда более приятным местом без них!»
— Тут, слева, между двух колонн, устроен шатер, тишины, — показал барон. — Мы могли бы побеседовать там, на опасаясь, что нас подслушивают. — Ступая своей скользяще-раскачивающейся походкой он провел графа под конус звукогасителя. В тот же миг звуки просторного зала стихли и словно бы отдалились.
Граф подошел вплотную к барону, и оба повернулись лицом к стене, чтобы разговор нельзя было прочитать по губам.
— Нам решительно не нравится то, как вы выставили сардаукаров с Арракиса, — начал граф.
«Так он все-таки говорит напрямую!» — изумился барон.
— Сардаукаров нельзя было оставлять там дольше, не рискуя, что прочие узнают, как Император помогал мне, — возразил он вслух.
— Однако ваш племянник Раббан, кажется, не слишком усерден в решении фрименского вопроса.
— И чего же еще хочет Император? — спросил барон. — На Арракисе вряд ли осталось больше горстки фрименов. Южная Пустыня вовсе не пригодна для жизни, а северную регулярно вычищают наши патрули.
— А кто сказал, что южная Пустыня непригодна для жизни и необитаема?
— Как это кто? Да ваш же собственный планетолог, дорогой мой граф!
— Но доктор Кинес мертв.
— Увы, да… какая жалость, право…
— У нас есть доклад об облете некоторых южных районов, — сказал граф. — Так вот, кое-где замечена растительность.
— Гильдия наконец согласилась на наблюдение за Арракисом с орбиты?
— Вы же и сами прекрасно знаете, барон: Император не может легально установить надзор за Арракисом.
— Ну а я не могу пойти на такие расходы. И кто же в таком случае совершил этот ваш облет?
— Один… контрабандист.
— Вам кто-то солгал, граф, — покачал головой барон. — Контрабандисты не более способны летать в южных районах, чем люди Раббана. Бури, статические заряды в песке и все такое прочее. Сами знаете. А навигационные маяки выходит из строя быстрее, чем их успевают ставить.
— О статике поговорим в другой раз, — холодно сказал граф.
«Ах-х-х», — протянул барон про себя. И вслух, требовательно:
— Значит, вы обнаружили какую-то ошибку?
— Если речь идет об ошибках, то для самооправдания места уже не остается, — изрек граф.
«Нарочно ведь пытается меня разозлить!» — подумал барон. Чтобы успокоиться, ему пришлось сделать два глубоких вдоха. Он чуял запах собственного пота; кожа под сбруей силовой подвески вдруг зачесалась.
— Не может быть, чтобы Император выражал недовольство по поводу гибели наложницы герцога и мальчишки, — пробормотал барон. — Они бежали в Пустыню… была буря…
— О да. Удивительно много произошло несчастных случаев в последнее время, — согласился граф. — И таких удобных для вас…
— Мне не нравится ваш тон, граф, — свел брови барон.
— Одно дело — гнев, совсем иное — насилие, — сказал граф. — Кстати, хотелось бы вас предупредить: если несчастный случай произойдет со мной, то все Великие Дома немедленно узнают обо всем, что вы натворили на Арракисе. Они давненько косо на вас посматривают — подозревают, что вы нечисто играете. Ваши дела…
— А какие, собственно, дела? — пожал плечами барон. — Все, что я могу припомнить за последнее время, — это доставка на Арракис нескольких легионов сардаукаров…
— И вы полагаете, что могли бы шантажировать этим Императора?
— Ну что вы. И подумать не посмел бы. Граф улыбнулся:
— В любом случае найдутся командиры сардаукаров, которые признаются, что действовали без всяких приказов — так, захотелось подраться с этой вашей фрименской сволочью.
— У многих подобное признание вызвало бы кое-какие сомнения, — возразил барон. Но угроза была нешуточной. Неужели сардаукары действительно настолько вымуштрованы?
— И еще: Император желает произвести ревизию ваших счетов, — сказал граф.
— Когда угодно.
— Вы… э-э… не возражаете?
— Отнюдь. Я готов на любую самую тщательную проверку моей деятельности как члена Совета директоров КООАМ…
«Пусть облыжно обвинит меня, — думал барон, — обвинение не подтвердится; я предстану перед ними наподобие Прометея и объявлю во всеуслышание: внемлите, дескать, — вот я оклеветан! Засим, пусть его обвиняет меня в чем хочет, даже и по делу. Великие Дома не поверят обвинителю, единожды солгавшему…»
— Н-да, не сомневаюсь, «что все ваши отчетности выдержат любую проверку, — пробормотал граф.
— Позвольте спросить, а почему это Император так заинтересован в уничтожении фрименов?
— Желаете сменить тему? — Граф пожал плечами. — Истребить фрименов хотят сардаукары, а не Император. Скажем так: им нужна практика в искусстве убивать… и они терпеть не могут оставлять дело несделанным.
«Он что, хочет запугать меня — напомнить, что опирается на этих кровожадных убийц?» — подумал барон и ответил:
— Некоторое количество убийств всегда идет на пользу делу, но надо же было когда-то и остановиться. Кто-то же должен добывать Пряность.
Граф издал короткий лающий смешок.
— Вы что, всерьез верите, будто сумеете взнуздать фрименов?
— Для использования их слишком много, — пожал плечами барон, — главное же в том, что ваша резня взволновала остальное население Арракиса. Но тут мы подходим к следующему пункту: я обдумываю другой вариант решения арракийской проблемы, дорогой Фенринг. Не могу не отметить, что наш Император достоин благодарности: ведь это его идеи вдохновили меня.
— Э-э-э?
— Видите ли, граф, я действительно вдохновлялся примером императорской каторжной планеты — Салусы Секундус.
Глаза графа сверкнули, он вперился в барона.
— И какая же может быть связь между Арракисом и Салусой Секундус?
Барон отметил настороженное внимание в глазах графа и ответил:
— Пока — никакой…
— Пока?
— Согласитесь, что в самом деле есть возможность обеспечить Арракис адекватным количеством рабочих рук — а именно путем превращения его в каторжную планету.
— А вы ожидаете увеличения числа заключенных?
— Да была тут некоторая заварушка, — признался барон. — Мне пришлось довольно круто обойтись с подданными, Фенринг. В конце концов вам прекрасно известно, чего стоила мне перевозка наших соединенных войск на Арракис кораблями проклятой Гильдии. Вы же понимаете, что эти деньги должны были откуда-то взяться.
— Я бы не советовал вам использовать Арракис как каторжную планету без дозволения Императора, барон.
— Само собой разумеется, — ответил барон, удивляясь, с чего бы вдруг в голосе Фенринга появился такой неприятный ледок.
— И вот еще что, — сказал граф. — Нам стало известно, что ментат герцога Лето, Суфир Хават, жив и находится у вас на службе.
— Не мог же я позволить себе выбросить на ветер такого ценного человека.
— Итак, вы солгали командующему экспедиционным Корпусом Сардаукаров, когда сообщили о смерти Хавата.
— Это невинная ложь, любезный граф. Просто не хотелось препирательств с этим служакой.
— А Хават в самом деле был предателем?
— Бог мой, нет, разумеется! Это все фальшивый доктор… — Барон вдруг почувствовал, что у него взмокла шея. — Поймите, Фенринг: я остался без ментата, как вам известно. А я никогда не оставался без ментата… Это в высшей степени неудобно.
— И как же вы сумели склонить Хавата к сотрудничеству?
— Его герцог погиб. — Барон выдавил улыбку. — А опасаться Хавата нечего. Ему введен латентный яд. С пищей он регулярно получает противоядие. Без противоядия яд подействует — и через несколько дней Хават умрет.
— Отмените противоядие, — спокойно распорядился граф.
— Но Хават полезен!
— И знает слишком много такого, чего не должна знать ни одна живая душа.
— Не вы ли говорили, что Император не боится разоблачений?
— Не советую шутить со мной, барон!
— Когда я увижу такой приказ, скрепленный императорской печатью, я выполню его, — отрезал барон. — Приказ, но никак не вашу прихоть.
— По-вашему, это прихоть?
— А что же еще? Император, между прочим, тоже кое-чем мне обязан, Фенринг. Я избавил его от беспокойного герцога.
— Не без помощи некоторого количества сардаукаров…
— А где бы еще нашел Император такой Великий Дом, который одел бы этих сардаукаров в свою форму, чтобы скрыть роль Его Величества в этом деле?
— Он и сам задавался этим вопросом, дорогой барон… правда, несколько иначе расставляя акценты.
Барон внимательно посмотрел в лицо Фенрингу, обратил внимание на закаменевшие мышцы на скулах — граф явно с трудом сдерживал себя.
— Ну-ну, право… — проговорил барон; — Надеюсь, Император не думает, что сможет действовать и против меня в полной секретности?..
— Во всяком случае, он надеется, что в этом не возникнет необходимости.
— Неужели Император мог подумать, что я ему угрожаю?! — Барон добавил в голос подобающую меру гнева и горечи. «Ну-ка, пусть попробует обвинить меня в этом! Да я тогда сам сяду на трон — все еще бия себя в грудь и вопия о том, как меня очернили и оклеветали!..»
Очень сухо и отчужденно граф произнес:
— Император верит тому, что видит.
— И Император посмеет обвинить меня в измене перед всем Советом Ландсраада? — спросил барон затаив дыхание. Он с надеждой ждал ответа «да».
— Слово «посмеет» к Императору неприменимо.
Барон резко повернулся в своей силовой подвеске, чтобы скрыть охватившие его чувства. «Это может случиться еще при моей жизни! Ну, Император!.. Да пусть он только выдвинет такое обвинение! Потом… где надо — подмазать, где надо — надавить; потом — Великие Дома объединятся под моим знаменем, как крестьяне, что в поисках защиты сбегаются к сеньору… Ведь больше всего на свете Великие Дома боятся именно того, что Император начнет натравливать на них своих сардаукаров, уничтожая один Дом за другим поодиночке…»
— Император искренне надеется, что вы не дадите ему повод обвинить вас в измене, — сказал граф.
Очень трудно было не дать иронии прозвучать в ответе, оставив лишь обиду. Но барону это удалось…
— Я всегда был абсолютно лояльным подданным. И ваши слова ранят меня сильнее, чем я мог бы выразить.
— Ум-м-м-м-ах-хм-м-м, — протянул граф.
Барон кивнул, не оборачиваясь. Чуть погодя он сказал:
— Пора на арену.
— Действительно, — согласился граф.
Выйдя из-под шатра тишины, они бок о бок пошли к представителям Младших Домов, по-прежнему толпившимся у дверей. Где-то медленно раскатился удар колокола: двадцать минут до начала.
— Младшие Дома ждут, что вы поведете их, — кивнул граф на толпу.
Двусмысленности… двусмысленности… — подумал барон.
Он поднял голову, в очередной раз любуясь новыми талисманами, повешенными по Сторонам входа в зал, — бычьей головой и писанным маслом портретом Старого Герцога Атрейдеса — отца покойного Лето. Непонятно почему эти трофеи наполнили его какими-то недобрыми предчувствиями. Интересно, а какие мысли будили эти талисманы в герцоге Лето — когда висели в его замке, сперва на Каладане, а потом на Арракисе? Портрет забияки отца — и голова убившего его быка…
— Человечество знает одну только… м-м-м… науку, — проговорил граф, когда они с бароном возглавили шествие и вышли из зала в приемную — узкую комнату с высокими окнами и узорным полом, выложенным белой и пурпурной плиткой.
— И что же это за наука? — спросил барон.
— Это, ум-м-м-а-ах, наука недовольства, — объяснил граф.
Представители Младших Домов позади, с бараньим выражением на лицах прислушивавшиеся к беседе принципала с сановником, подобострастно засмеялись. Впрочем, их смех тут же был заглушен гулом моторов: пажи распахнули двери на улицу — там выстроились в ряд наземные машины, над которыми трепетали на ветру флажки.
Барон возвысил голос, перекрывая возникший шум:
— Надеюсь, мой племянник не разочарует вас сегодня, граф Фенринг.
— Я, ах-х-х, с нетерпением, у-м-м, предвкушаю это,. хм-м-м, зрелище, — ответил граф. — Ведь, ах-х, в «процесс вербаль» всегда необходимо, ум-м-м-ах, принимать во внимание вопросы, ах-х, родства.
Барон от неожиданности застыл — и ему пришлось скрыть это, якобы оступившись на первой ступеньке лестницы. «Proces verbal» — донесение о преступлении против Империи!
Но граф хохотнул, превращая скрытую угрозу в шутку, и похлопал барона по руке.
Всю дорогу до арены барон, откинувшись на подушки своей машины (подушки тоже были пуленепробиваемыми), искоса рассматривал графа, сидевшего рядом с ним, и размышлял, почему императорский «мальчик на посылках» счел необходимым отпустить такую именно шутку в присутствии представителей Младших Домов. Ясно было, что Фенринг редко позволяет себе делать то, что не считает необходимым, или произносит два слова там, где можно обойтись одним, или бросается фразами, лишенными скрытого смысла.
Он получил ответ на свой вопрос, когда они уже расселись в золотой ложе над треугольником арены. Трубили трубы, вились вымпелы, зрительские ряды были забиты до отказа.
— Дорогой барон, — прошептал граф, склоняясь к самому уху барона, — вы ведь знаете, что Его Величество не дал пока официального одобрения вашему выбору наследника, не правда ли?..
Потрясенному барону показалось, будто он опять очутился в шатре тишины. Он уставился на Фенринга и как будто даже не видел леди Фенринг, которая прошла сквозь ряды стражи в их ложу.
— Именно поэтому я и здесь, — тихо продолжал граф. — Император велел мне выяснить, насколько достойного преемника вы себе выбрали. А вряд ли найдется место лучше, чем арена; выявляющая истинное лицо человека, обычно скрываемое под маской, а?
— Император обещал, что я смогу свободно выбрать себе наследника! — проскрежетал барон.
— Посмотрим, — ответил Фенринг, поворачиваясь, чтобы приветствовать леди Фенринг. Та опустилась в кресло, улыбаясь барону; затем она перевела взгляд на посыпанную песком арену, куда как раз вышел затянутый в трико и жилет Фейд-Раута. Правая рука в черной перчатке сжимала длинный кинжал, в левой юноша держал короткий нож. Левая перчатка была белой.
— Белый цвет означает яд, черный — чистоту, — пояснила леди Фенринг графу. — Любопытный обычай, дорогой, не правда ли?
— Ум-м-м-м, — согласился граф.
С семейных галерей послышались восторженные выкрики, и Фейд-Раута остановился, приветствуя зрителей и оглядывая их ряды, — кузэны, кузины, полубратья, наложницы и нисвои. Орущие розовые рты, яркое колыхание одежды и знамен.
Фейд-Раута подумал вдруг, что все эти лица одинаково оживятся при виде крови раба-гладиатора, при виде его собственной крови. Впрочем, он, разумеется, нисколько не сомневался в исходе сегодняшнего боя. Тут была одна только видимость опасности, и все-таки…
Фейд-Раута поднял клинки, подставив их солнечным лучам, салютовал на три стороны арены — на старинный манер. Короткий нож, который сжимала обтянутая белой перчаткой рука (белый — цвет яда), первым скользнул в ножны. За ним последовал большой кинжал из «черной» руки — только сегодня «чистый» клинок чистым не был. Его секретное оружие, которое должно было принести сегодня полную и абсолютную победу: яд на черном клинке.
Он включил щит, а потом замер на несколько мгновений, прислушиваясь к знакомому ощущению: кожа на лбу будто стянулась, подтверждая, что защита задействована.
Это был по-своему волнующий момент, и Фейд-Раута тянул его, как старый актер, кивая своим бандерильерам и в последний раз опытным взглядом проверяя их снаряжение — шипастые сверкающие браслеты, крюки и дротики с развевающимися голубыми лентами.
Затем он дал знак музыкантам.
Грянул медленный, гремящий древней пышностью марш, и Фейд-Раута повел подручных на комплимент[§§] к баронской ложе. На лету поймал брошенный ему церемониальный ключ.
Музыка смолкла.
В резко упавшей тишине он отступил на два шага, высоко поднял ключ и объявил:
— Я посвящаю этот бой… — и он нарочно помедлил, с удовольствием представляя себе, что думает в этот миг барон (юный болван хочет все-таки, несмотря ни на что, посвятить бой леди Фенринг — и вызвать скандал!). — …своему дяде и патрону, барону Владимиру Харконнену! — закончил Фейд-Раута. И с наслаждением увидел, как вздохнул облегченно любимый дядюшка.
Снова зазвучала музыка — теперь это был быстрый марш; Фейд-Раута с командой подручных трусцой побежали к преддвери, сквозь которую мог пройти только тот, у кого был идентификатор. Фейд-Раута гордился тем, что он никогда еще не пользовался «выходом предусмотрительности» и почти никогда не прибегал к помощи подручных, отвлекающих гладиатора. Тем не менее было неплохо знать, что и запасной выход, и подручные наготове на случай непредвиденной ситуации. Особые планы порой бывали связаны с особыми опасностями…
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 30 | Нарушение авторских прав