речь, произнесенная на собрании представителей Немецкого

Панорама Мировой

. ^г _. „ ^

Философской мысли

О СПОРТИВНО-ПРАЗДНИЧНОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ

речь, произнесенная на собрании представителей Немецкого

спортивного союза.— Дюссельдорф, 6 февраля 1954 г.)

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

[...] Спорт отнюдь не является праздным провождением вре­мени, напротив, он представляет собой усилие. В этом смысле спорт — родной брат труда. И сегодня нам весьма полезно было бы исследовать тонкую разницу между этими двумя родами усилий — спортом и трудом. Лишь тогда мы сможем получить ясное представление о том, каково значение спорта в нашей жизни. Чтобы выполнить эту задачу, нам придется рассмотреть интересующее нас явление в трех последовательных прибли­жениях.

I

Начнем с самого нижнего уровня: рассмотрим спорт, т. е. вид человеческой деятельности, который мы называем спортом, в общем ряду чисто биологических явлений.

В XIX веке, который по внутренней своей сути сильно клонился к утилитаризму, утвердился прагматический взгляд на феномен «жизни», взгляд до сих пор влиятельный и сохранивший свое значение. Единственный мотив жизненного роста он усматри­вает во все большем приспособлении к внешним требованиям жизни. Все жизненные проявления суть частные случаи подобной деятельности. Внешний облик и движения живых существ, дух человека и его деяния — все несет характер утилитарного при­своения. Врожденный порок зрения позволял человеку этого столетия замечать только те факты, которые действительно ука­зывали на этот целенаправленный приспособительный процесс.

Однако биологические, равно как исторические исследования последнего времени лишили этот миф (ибо все это было лишь научным мифом) убедительности и предложили совершенно иное, куда более привлекательное, понятие того, что такое жизнь. " Согласно этому понятию, все виды целенаправленного приспо­собления, всякое подчинение принудительным требованиям есть лишь второй порядок жизни. Глубинная жизненная активность всегда спонтанна, необязательна, бесцельна и заключается в свободном излиянии накопленной энергии. Она не обусловлена, признак здоровой, полнокровной жизни, утилитаризм же — это симптом слабости, жизненной ущербности: ведь и больной всегда экономен в своих движениях. Итак, ценность существо­вания состоит в богатстве возможностей, которые мы разом обретаем. Каждое препятствие, встречаемое нами, должно под­талкивать нас к новому риску, к изобретению новых возмож­ностей.

Да позволено мне будет рассказать об одном цирковом представлении времен моего детства, которое всегда приходит мне на память как символ грандиозной неисчерпаемости.^ Клоун с напудренным лицом выходил на арену, садился в сторонке и, вынув из кармана флейту, начинал на ней играть. В этот момент появлялся директор и выговаривал клоуну за то, что он музицирует в неположенном месте. Наш клоун не моргнув глазом перебирался на другое место и возобновлял игру. Директор нагонял его и вырывал поющую дудочку прямо у него из рук. Клоуна, однако, не так легко было вывести из себя. Едва дождавшись, пока директор уйдет, он запускал руку в свой бездонный карман и извлекал оттуда новую дудочку, а из нее, в свою очередь,— новые прихотливые звуки. Но тут неумолимый директор выходил снова — и снова забирал у клоуна его инструмент. Но карман клоуна походил на неистощимое мировое чрево, и оттуда одна за другой появлялись все новые дудочки. Мелодии звонкие и забавные, нежные и грустные заглушали запретительный окрик судьбы, затопляли собой все пространство цирка и щедро делились со зрителями своей неиссякаемой полнотой, все сильнее увлекая нас в едином порыве. Словно победная музыка, по волшебству извлекаемая невозмутимым клоуном у края арены, стала источником какой-то чудесной энергии. Тогда мне казалось, что клоун с флейтами — это явившийся в современном шутовском обличье древний лесной бог Пан, который в вечернем сумраке выдувает из своей флейты магические звуки, отовсюду вызывающие эхо. Дрожат листья и ветви, мерцают звезды, и пестрые козочки пляшут на опушке леса.

Знайте же, мои немецкие друзья, вам тоже придется раздобыть себе новую дудочку! Я говорю это отнюдь не для красного словца: у жизни есть много общего с этой шутовской погудкой. Самое необходимое в ней то, что избыточно. А то, что довольствуется насущным, непременно будет затоптано в землю. В том и состоит парадокс жизни, что избыточное как раз больше всего необходимо, причем в биологической жизни это еще более верно, чем в человеческой. Жизнь потому лишь и смогла утвердиться на нашей планете, что она не стала цепляться за необходимое, а затопила его потоком возможностей, всякий раз из обломков одной из них выстраивая мост, по кото­рому другая восходила к победе. По этой причине для меня во всем словаре нет другого слова, которое слаще бы пахло жизнью и вообще было бы прекрас­нее, чем слово «возбуждение» (Аптг), по-испански «шсИаобпе». Это слово имеет смысл только в биологии, физика его не знает: в физике одна вещь является причиной для другой вещи, но не источником ее возбуждения. Разница между причиной и возбуж­дением состоит в том, что действие всегда лишь пропорцио­нально причине. В средние века говорили: саиза аециа! еНес!ит — действие равно причине. Биллиардным шар, сталкиваясь с дру­гим таким же шаром, передает ему практически весь свой импульс. Но вот племенной конь, лишь почувствовав легкий укол шпор на своих боках, совершает скачок, ни в коей мере не соответ­ствующий движению шпор. Шпоры здесь не причина, а лишь источник возбуждения. Если даже легчайший укол вызывает столь бурный скачок, сколь же опасной может быть реакция на внешний источник тревоги. Вот эти прыжки, а еще — чуткая морда, пугливый взгляд и пульсирующие жилы могут служить отличным символом плещущей через край жизненной стихии. Именно так, наверно, выглядел чудесный конь по имени 1псНа1:и5 («возбужденный», «пришпоренный»), возведенный Ка­лигулой в звание римского сенатора.

II.

Однако давайте от биологии перейдем к истории. Несколько лет назад один английский педагог, специалист по детской психологии, решил выяснить, нельзя ли развитие ребенка раз­делить на четко выраженные периоды. Чтобы обнаружить изме­нения, происходящие с годами в детском сознании, он стал наблюдать сферу духовной деятельности, не зависящую от воли и внешних воздействий,— область сна: Анализируя детские сны, он установил наличие трех отдельных фаз. В первой ребенку снится, что он играет в одиночестве, сидя на полу. Затем в снах появляется еще один ребенок, который, однако, не вступает в игру и довольствуется ролью безучастного наблюдателя. Неза­долго до полового созревания наступает фаза, когда ребенку начинает сниться целая гурьба сверстников, затевающая с ним общую игру, пока наконец этот беспокойный народец пол­ностью не поглощает его.

Собственно, одно из самых сильных душевных влечений юности — это все более отчетливое желание проводить время вместе со своими сверстниками. Изоляция раннего детства про­рывается, и личность ребенка полностью растворяется в кол­лективе ровесников. Теперь он уже не существует исклю­чительно для самого себя. Он живет и воспринимает мир не ₍ как независимый индивид, а растворяется в анонимной лич-1 • ности коллектива, который думает и чувствует за него. Иначе говоря, он живет как бы внутри команды типа футбольной.

Поэтому отрочество и юность — это, как правило, пора дружбы. Я не знаю более истинной дружбы, чем юношеская.

Подросток с еще не сформировавшейся индивидуальностью сливается со своими товарищами, которые неразлучным пчели­ным роем носятся по саду жизни, куда гонит их ветер. Я на­зываю это явление инстинктом ровесничества.

Как-то раз девятилетний мальчик, очень мне близкий, мой старший сын, который, кстати, родился в Германии в 1912 го­ду,— необыкновенно чистая, нежная и прямая душа — подошел к своей матери и сказал: «Завтра все мальчики и девочки нашей школы идут на экскурсию. Приведи-ка ты в порядок мою кур­точку и положи в передний карман шелковый платок». Пе­редний кармашек на куртке служил для ухажерства, туда обыч­но клалась мелочь для покупки конфет. Поскольку юноша этот всегда отличался грубоватым мужским шалопайством, мать была поражена галантностью такой просьбы и спросила, что стряслось. Тогда мальчик, у которого никогда не было секретов от матери, произнес очаровательную фразу: «Знаешь, мама, нам ведь уже нравятся девочки». Он не сказал: мне уже нравятся девочки. Вся прелесть этой фразы заключалась в слове «нам», поскольку ему лично они вовсе не нравились,— ни тогда, ни еще несколькими годами позже. Просто в школьной компании вдруг проснулся интерес к женскому полу — смутная догадка об оча­ровании, исходящем от него, и главное — первое предчувствие томления, всегда сопутствующего романтической рыцарской борь­бе, что ведут мужчины за женскую красоту.

Эти первые порывы мужества, прежде чем проникнуть в каждого, сначала охватили группу целиком, и вот уже вся орава, сплоченная и преисполненная надежды, подобно футболь­ной дружине, замышляет назавтра совершить свой первый по­бедный набег на Вечную Женственность. Не стоит и говорить, что на следующий день, когда стайка школьников лицом к лицу столкнулась со строптивыми и надменными девицами, они сразу же побросали оружие и даже не отважились пустить в' ход сладкую приманку.

Здесь уместно вспоминать то, о чем я писал в одной из своих последних книг. В человеческой истории, судя по всему, заложен двойной ритм: возрастной и половой. Можно считать твердо установленным, что ранняя общественная структура членилась не на отдельные семьи, а на возрастные классы. Это открытие было сделано примерно пятьдесят лет назад немецкими уче­ными-этнографами. При наличии трех таких классов: класса юношей, взрослых и стариков, именно юноши, а не взрослые мужчины, играли главную, верховодящую роль. Даже больше того! Зачастую класс юношей был единственным, обнаруживав­шим признаки подлинной организации,— тому есть множество не­сомненных доказательств, на которых я не могу задерживаться.

Что же произошло при переходе от бесформенной орды, при­митивнейшего людского сообщества, к организованному племени?

Многие годы орды, состоящие из тридцати — сорока человек, кочевали, не встречаясь между собой: в то время людей на земле было еще довольно мало. Лишь крайне редко отдельные группы сталкивались друг с другом. Представьте себе, какой поднимался переполох, когда две группы людей встречались впервые! Но со временем рождаемость, очевидно, росла, что привело к уплотне­нию населения. Теперь орды находились уже на прежнем отдале­нии друг от друга. Рост населения — это несомненный признак повышения жизнеспособности людского рода, развития и совер­шенствования его задатков.

Случилось так, что юноши из двух-трех соседствующих орд, побуждаемые инстинктом ровестничества, решают объединиться — и уж конечно, не для праздного провождения времени. Молодой человек предприимчив и жаждет действий. Настроение, которое им безраздельно владеет,— порой мечтательное, порой дерзкое, порой игривое, но в нем всегда есть стремление к бесшабашно­му риску.

Все эти юноши, сами не зная отчего, испытывают затаен­ную неприязнь к женщинам своей орды, с которыми они связаны узами родства. Неприязнь к своим и тоску по чужим, незнако­мым женщинам, которых они никогда не видели или встречали лишь мельком. Это, конечно, совсем не то, что принято называть любовью — собственно мужской любовью. Будучи насквозь муж­ским чувством (как и все в мужчине), настоящая любовь яв­ляется его личной находкой, собственным открытием. И все же, когда любовь впервые выступила на арену истории, она была любовью издалека, любовью к далекой, незнакомой женщине. И это лишний раз подтверждает, что любовь соткана из фантазии.

Момент появления на свет первых творений европейской культуры (я имею в виду провансальский XII век — труверов, трубадуров) — это момент рождения культуры куртуазной, начало которой было положено несколькими гениальными женщинами. Будем помнить, откуда идет европейская культура (в узком смысле этого слова),—она идет от женщин, таких, как Мария Шампанская и другие, чьи имена нам известны. Мы слишком легко об этом забываем, когда впадаем в излишнюю серьез­ность. В истории, которую пишут немецкие профессора, больше других склоненные к чрезмерной серьезности, находится место только для мужчин — как будто большая часть человечества состоит из них, а не из женщин (и слава Богу, что это так!). И вот происходит одно из величайших событий в истории человечества, имевшее грандиозные последствия. Эти юноши ре­шают похитить девушек из соседних орд. Среди поздних при­меров такого рода — знаменитое похищение сабинянок. Однако это всегда было принято у людей, и, по-моему, принято до сих пор. Задуманное предприятие отнюдь не походило на увесе­лительную прогулку: орды не позволяли безнаказанно похищать своих женщин. Необходимо было сражаться, и война стала по­собницей любви. Но какая же война без вождя и без пови­новения. Во время войны, вдохновляемой любовью, возникли власть, закон, социальная организация и дисциплина. Крупней­ший немецкий социолог Макс Вебер не раз повторял: «Дисципли­на естественным образом родилась в войске». Но само это войско было придумано в помощь делу любви. Сочетание дисциплины и повиновения вызвало к жизни и укрепило ду­ховную общность, сплоченность в решении важных вопросов. Именно в юношеских союзах родился культ магических сил,-оформились обряды и ритуалы.

Совместное существование наталкивало на создание прочного удобного жилища вместо существовавших прежде примитив­ных укрытий от непогоды. Поэтому, как ни странно, первый дом, выстроенный человеком, был не помещением для семьи, а клубом. Здесь юноши готовили себя к войне, отправляли обряды, пели, пьянствовали, плясали и предавались диким оргиям. Отсюда следует — нравится нам это или нет — что от­ряд древнее семьи, а общежитие — древнее семейного дома. Взрослым мужчинам, а также женщинам и детям было под страхом смерти запрещено переступать порог юношеского обще­жития, которое по своим более поздним формам получило у этнографов название «дома холостяков». Здесь на всем лежа­ла тайна, табу, ибо — как это ни удивительно — ранние юно­шеские союзы имели характер тайных обществ, члены кото­рых неустанными упражнениями учились добывать пропитание охотой и готовили себя к войне.

Итак, господин министр, самой ранней формой политиче­ской организации является тайное общество! В том же самом месте, где происходили оргии и пиры, развивался религиоз­ный и спортивный аскетизм. Вспомним, что «аскеза» в точ­ном переводе означает «упражнение» и что монахи средне­вековья и поздней античности переняли это слово у грече­ских атлетов. Под аскезой понималось не что иное, как спор­тивная закалка, тренировка и воздержание. Отсюда видно, что юношеское общежитие было не только древнейшей формой клуба, но и первой казармой и первым монастырем.

Боги древности были богами охоты, богами войны, и культ их: имел оргиастический, магический характер. Чтобы заслужить благосклонность этих сверхличностных сил, человек подражал им посредством пластического изображения, ритуальных действий или игры и танца.

По определенным праздникам юноши выходили и начина­ли раскручивать в воздухе привязанный к концу жилы кусок деоева, который производил магический звук, заставлявший разбегаться женщин и детей. Им было запрещено видеть дико­винных плясунов, которые в хмельном праздничном возбужде­нии готовились в поход за чужими девушками. Не случай­но наряд воина совпадает с праздничным одеянием. В обо­их случаях это маски. Поразительно, что маска является од­ним из первых изобретений человека. История полна подоб­ных странностей и неожиданностей — ведь это не геометрия.

Все сказанное мною об этом важнейшем предмете прошу не считать моей теоретической выдумкой, ибо даже в настоящую минуту, когда я произношу эти слова, во многих местах нашей планеты происходит в точности описанное мною.

Итак, мы видим, что возникновение человеческого обще­ства как такового есть нечто прямо противоположное приспо­соблению к необходимости и потребности. Первое общество — это союз юношей, организованный с целью похищения женщин и осуществления других варварских вылазок. И гораздо больше, чем на парламент или на суровое бюрократическое пра­вительство, он походит на спортивный клуб! Именно это я имел в виду, когда заявил, что у истоков государственности стоит спорт.

Разумеется, главными специалистами по вопросам государ­ства являются юристы. Но юристы —_: слишком серьезный на­род. А чтобы добраться до истины, нужна не серьезность, а детская непосредственность. Лишь с ней можно познать дей­ствительность как она есть. Серьезные люди тем самым уже предубежденные люди. Человек должен быть открытым навстречу действительности и ждать, что она принесет, а юристы — во­все не открытые люди.

То, что в благонравные времена декаданса или романтиз­ма оборачивалось тоской по какой-нибудь далекой принцессе (как при начале провансальской культуры), зародилось в эту грубую и примитивную эпоху. Отсюда начинается экзогамия, т. е. брачный закон, который допускает браки лишь с женщинами чужой крови. Биологическое значение этого закона для челове­ческого рода очевидно. Похищение, умыкание женщины — это самый древний вид брака. Пережитки его и отдельные следы, ставшие устойчивыми символами, сохранились в позднейших формах брачных церемоний.

В Риме, например, жених вносил свою невесту в дом, где ей предстояло жить, на руках — чтобы она первая не ступи­ла на порог: этим он показывал, что она не сама пришла в дом, а была похищена. То же самое наблюдаем в любов­ном словаре, скажем, испанского языка, на котором страстный любовный порыв именуется «аггеЬа1о», т. е. «увлечение», «похи­щение». Поверьте, господа,— если среди моих слушателей есть дамы, я буду вынужден поделиться и с ними своим наблюде­нием — каждая женщина всю свою жизнь мечтает быть похищенной. Не нужно только воспринимать это во фривольном смысле: быть похищенной не наружно, а внутренне, что и гораздо труд­ней и гораздо драматичней. Мужчина, если он подлинно муж­чина, не испытает удовлетворения, похитив женщину лишь внешним образом — а только внутренне, в самой глубине ее существа.

Итак, мы установили, что юношеский клуб открыл для ис­тории человечества экзогамию, войну, власть как государствен­ную форму объединения, спортивную закалку и самоистяза­ние, иначе — аскетизм, закон, религиозные сообщества, тан­цевально-маскарадные празднества, а значит, и вообще празд­ники, в частности карнавал. Длится этот праздник порой не­малое время. Я живу в Мюнхене, где он продолжается — труд­но поверить — восемь недель. Это дало мне повод в одной из лек­ций не совсем почтительно заявить мюнхенцам, что их город живет двумя чрезмерностями: октябрьским карнавалом и масле­ницей.

К сожалению, я не имею сегодня возможности более де­тально рассмотреть другую сторону названных феноменов — праздничную, которая играет столь важную роль в жизни чело­вечества. Мы живем в век ханжеского превознесения труда, начавшегося в эпоху Ренессанса. Единственное, в чем сходи­лись два врага, Лютер и Игнаций Лойола,— это их общее прекло­нение перед трудом, который ни в средние века, ни в античности преклонения не вызывал. Стоит начать говорить о том, что ле­жит в природе человека, как рискуешь никогда не остановиться! Займемся теперь праздником, карнавалом. Кстати, известно ли вам происхождение слова «карнавал»? Этот праздник, по-немецки «Ра5сЫ炙, есть типичное европейское явление. Он воз­ник из сочетания двух вещей: изначальной жизненной энер­гии германских варварских племен и обычая, который до­шел из античности уже в более утонченном облике,— праздне­ства Диониса, бога виноградарства. Дионис, однако, по про­исхождению не греческий бог. Он родился в Западной Азии. Согласно легенде, Дионис ребенком, один, приплыл на корабле, следуя за дельфинами. Поэтому в Риме на дионисийских празднествах, или вакханалиях (от римского варианта его име­ни—Вакх), по улицам города на низких телегах возили кораб­ли с изображением этого божества. Такое сооружение на­зывалось «саггиз пауаПз», букв, «корабельная телега». Отсюда и произошло слово «карнавал».

Таковы истоки государственности во все времена и у всех народов. Снова и снова мы убеждаемся, что в начале бы­ла свобода от всякой цели, а не требование необходимости. Если мы совершим скачок во времени и поинтересуемся про­исхождением тибетского государства, то обнаружим то же са­мое. Тибет — это горная страна, где правят суровые холодные ветры, сковывающие жизнь человека. Однажды сюда пришли ин­дийские буддисты и принесли тибетцам свою религию, буддизм больше, чем какая-либо другая религия,— уверяю вас, госпо­дин прелат Волькер! — основан на погружении в молитву. Для христианства молитва есть нечто благое, обязательное, сокровен­ное. Но буддизм весь состоит из молитвы. Человек постоян­но должен пребывать в молитве, в медитации. С помощью ме­дитации он все время восходит ввысь, пока не достигнет глав­ного: растворения, нирваны. Но гористый, пронизанный вет­рами тибетский ландшафт не позволяет добиться этого. По­этому монахам-буддистам пришлось построить дом, и это был единственный дом во всей округе. Однако орды, населявшие Тибет, постоянно воевали между собой, и вот буддисты — те самые, что строили молитвенный дом,— теперь должны были ук­реплять его. Таким образом, храм, монастырь сделался зам­ком, а монахи стали основателями тибетского государства.

Перед нами пример исторического парадокса: стремление по­грузиться в нирвану привело к образованию государства. Ис­следуя важнейшие достижения человечества, постоянно убеж­даешься: у их истоков почти всегда стоят такие же парадоксы. Сказанного довольно, чтобы подтвердить мою мысль: основа государства закладывалась действием творческих сил, спортив­ных по своей природе. Не рабочий, не интеллектуал, не свя­щенник как таковой и не купец дали первый толчок разви­тию государства. Это сделал крепкий энергичный юноша, пол­ный воинственной решимости добыть себе подругу,— любовник, воин, спортсмен.

Сейчас мы увидим, как много света может пролить на­ше удивительное открытие, подготовленное данными этногра­фии, на некоторые до сих пор не проясненные проблемы соб­ственного исторического времени. Всюду, где на совершенно пустом месте образуется новый политический организм, где за­рождается государство, там непременно обнаружится пляшу­щий и сражающийся клан юношей. Так было во всей Европе, во всем мире.

Любопытно, что историки, изучающие Древний Рим и Гре­цию, сами толком не знают, как объяснить эту древнейшую институцию, обнаруженную ими в греческих и латинских горо­дах. Здесь мне придется несколько забежать вперед в своем изложении. Дело в том, что римлянам лучше, чем грекам, уда­лось сохранить древнейшие традиции (и не только их). Гре­ки были чересчур умны, а потому слишком беспокойны, что и привело их к скорой гибели. История не жалует слишком ум­ных. Оба народа, которые дольше всех правили миром, римля­не и англичане, были умны как раз в меру.

В Риме дело обстояло следующим образом. Старейшим учреж­дением римского государства была курия. Однако к тому морадикальная не в том смысле, что она единственная или осо­бенно возвышенная, а в том, что ее можно уподобить кругу, в котором всякая другая реальность, чтобы быть таковой по отношению к нам, должна проявиться или хотя бы как-то дать о себе знать.

Жизнь как раз и есть сфера, где коренится всякая дейст­вительность. Корень по латыни — «гасНх». Поэтому я и называю жизнь радикальной действительностью. Жизнь — каждая отдель­ная жизнь — состоит в том, что я нахожу себя прежде всех вещей мира, нахожу погруженным в мир, окруженный вещами. Даже Бог, чтобы стать для меня реальностью, должен мне открыться. Ради этого он предстает горящей купиной и выгоняет торгующих из храма! Лишь в этом радикальном смысле жизнь обладает действительностью. Напротив, жизнь в биологическом смысле есть нечто вторичное, производное, частное.

Жизнь, которая нам дана, отмерена до минуты, и вместе с тем она задана нам, как задача. Хотим мы того или нет, нам придется выполнить ее на свой страх и риск. Как говорят испанцы, ею нужно будет как-то распорядиться, чем-нибудь ее занять. Сама материя жизни любого человека состоит из занятий. Животному жизнь дается вместе с определенным набором воз­можных типов поведения. В придачу к жизни оно получает ин­стинкт, который безо всякого содействия с его стороны в каждом случае решает, что ему делать и как поступить. Поэтому о живот­ном нельзя сказать, что оно чем бы то ни было занимается. И в жизни его не бывает пустоты, неопределенности.

Но человек — это животное, растерявшее весь свой запас ин­стинктов или сохранившее жалкие его крохи, из которых никак не выстроишь четкую линию поведения. Лишь только человек осознает свое существование в мире, он сразу же ощущает себя перед ужасающей пустотой. Он не знает, что ему делать. Он сам должен придумать себе дело и занятие. Чтобы найти себя, нужно найти свою жизнь. Мы живем постольку, поскольку на­чинаем жить!

Мы видим, что жизнь не дана, а скорее задана нам. Каждый должен удержать, сохранить свою жизнь. Поэтому в высшем, сущностном, метафизическом смысле жизни есть усилие. С другой стороны, мы в любую минуту можем по своему желанию рас­статься с жизнью. Ведь никто не принуждает нас жить. И если мы, не убоявшись столь требовательной судьбы, все же выбираем жить, т. е. готовы принять жизнь как задание, это означает, что жизнь в самом своем существе есть «спорт», а не при­нудительная необходимость.

Это и есть то, что я называю спортивным смыслом жизни.

Тезис этот — один из моих самых ранних, я отстаиваю его публично с двадцатилетнего возраста. Так что он отнюдь не является импровизацией. Разумеется, если уж мы приняли жизнь,

нам придется делать некоторые необходимые усилия для удовлетворения своих потребностей. Но снова повторю: все являющееся жизненной потребностью и необходимостью обязано своим ' существованием лишь тому, что мы сначала по-спортивному свободно приняли задание жизни.

Возможность такого спортивного (в указанном смысле) от-ю ношения к жизни является привилегией человека — но также ь- его трагедией, потому что это совсем не так просто, как кажется. х Частная «спортивная» деятельность, которой, как особым делом, 1. занимаетесь вы, является прямым и непосредственным выражением первичного, глубинного смысла жизни, а не пустым время-т провождением. Она выше внешней необходимости, угнетающей ь нас тяжелым неотвязным бременем.

л Это отражается и в этимологии самого слова «спорт». В ваш язык это слово проникло из Англии. Но англичане, в свою? очередь, заимствовали его у французов, точнее — у жителей Про-^, ванса, где оно появилось в XI веке, как раз в то время, когда г там родились первые творения собственно европейской культуры.? (Мы вновь возвращаемся к этому историческому моменту.) Там. и засвидетельствовано слово «с!ерогЬ>, происходящее от латинско­го «с!е рог1о», что значит «(жизнь) в порту». В противопо­ложность напряженному, вынужденному труду моряков на море, жизнь в порту — о!е рог!о — хотя и была исполнена напряжения, но совсем иного — непринужденного. Как правило, это были фи­зические игры. Поэтому «Не рогЬ> стало означать «спорт».

И если в последнее время, примерно в течение пятидесяти лет, физические игры, т. е. спорт, получили столь громадное распространение, то произошло это по вполне понятным причинам. Я имею в виду знаменательное открытие, сделанное европейским человеком в нашем веке: открытие плоти как великой позитивной силы. Со времен Платона репутация тела сильно испортилась. Его уличали во всех грехах. Лишь теперь мы ясно осознали, что тело есть нечто большее, чем источник разврата, сопсир15сеп-11ае, по выражению Августина. Плоть есть воспитатель и пода­тель нормы для двух других, горделивых составляющих человека, души и духа. Душе, и в особенности духу, всегда отводилась самая главная, высокая и значительная роль. Много пустых слов было сказано о духе. И.я прекрасно понимаю, почему гениального Шопенгауэра так раздражали и выводили из себя бесконечные разговоры о духе, которые велись в современную ему романтическую эпоху Шеллинга и Гегеля. Все это вызывало в нем враждебную реакцию. «Дух?— писал он.— Покажите мне этого молодца!» И произошло то, что душа и тело в известном смысле поменялись местами. Душа обладает столь безграничной свободой в своих фантазиях и порывах, что наше тело наверно повредилось бы, уступи оно душе полную власть над собой. Но тело, из-за своей материальной природы, имеет куда болееузкие пределы и возможности, поэтому оно держит душу в узде, не позволяя ей осуществлять все ее сумасбродные фантазии. И вот сложилась довольно парадоксальная ситуация: сегодня мы смотрим на тело как на надзирателя души.

Все это прекрасно подтверждается тем действием, которое по мере своего распространения спорт оказывает на молодежь. Он неуклонно дисциплинирует ее и преподает уроки жизни куда более нагляднее, чем все проповеди, вместе взятые.,

Я заканчиваю. [...] Юность — это всегда сила и нерастраченные возможности, но это еще и внутренняя незавершенность, г Вы, мои юные немецкие друзья, обладаете преимуществом не- • завершенности перед всей Европой. Именно поэтому вы обязаны использовать сегодня все возможности для самосовершенство­вания, с тем чтобы освободиться от известных всем недостатков, свойственных немецкому человеку. И вы должны гордиться тем, что перед вами стоит такая задача! Последние три десятилетия обнажили немецкую нацию перед всем миром. Но нагота — это добродетель рая, а рай всегда означает новую жизнь. Итак, прошу вас, друзья мои, начните новую жизнь! [...]

Необходимо, чтобы в этот решающий момент истории немецкий народ не только ясно видел перед собой внешние цели своего развития, но и осознавал задачу внутреннего об­новления, через которое нужно пройти немцам. Речь — помните?— идет о том, чтобы раздобыть себе новую дудочку!

Война закончилась — она задушила самое себя. Насколько новыми и глубокими проблемами обернется это для всего че­ловечества, я не могу пока ясно себе представить. Немцы должны теперь заняться куда более тонким делом, чем война. Сначала, конечно, предстоят крупные шаги. Многое, собственно, уже вами сделано,— мир изумлен ростом производительных сил, которого достигла Германия.

Но вы должны снова вернуться к своему глубочайшему призва­нию: мыслить и сочинять! Но только теперь совсем на новый лад, а именно: соблюдая меру!

У немцев есть отличный мотор. Но гораздо хуже у них по части тормозов. Именно поэтому немец способен на гениальные свершения — но и на неслыханную глупость. Вам нужно обза­вестись тормозом. Как? На эту тему мне пришлось бы прочесть новую лекцию. Дело в том, что тормозящая сила для мужчины исходит от женщины. Женщина по натуре — умирительница.

Гете в одном из писем назвал Шарлотту фон Штейн «успокоительницей». Так вот, у немецких женщин, помимо тяжелых и неизбежных домашних забот, есть еще одно важное дело: умирить немецких мужчин.

Перевод с испанского А. Я. ЯРИ НА

Дата добавления: 2015-11-30