10 страница

— И иногда забегая на кухню поесть помидоров.

— Юлия говорит, что ее дядя всю жизнь сидел в своей библиотеке и читал. И, должно быть, писал распоряжения банку о том, какие акции покупать.

— Интересно, сколько у Юлии денег?

— Спрошу у нее при случае.

Летний покой был нарушен одним неприятным происшествием. Однажды вечером, когда Фрэнсис уже легла, Эндрю открыл дверь двум парням-французам. Те объяснили, что они друзья Колина и что он сказал им, что по этому адресу они смогут найти ночлег. Один из них отлично говорил по-английски. Эндрю сносно понимал французский. Они просидели на кухне допоздна, попивая вино и поедая все, что сумели найти, и все это время с обеих сторон шла игра: каждый хотел попрактиковаться в языке другого. Тот француз, что не знал английского, в основном молчал и улыбался. Выяснилось, что с Колином они вместе трудились на сборе винограда, потом Колин ездил к ним в гости, в Дордонь, а затем отправился автостопом в Испанию. Он просил французских парней передать семье привет.

Ночевать они пошли в комнату Колина, расстелив на полу спальники, чтобы не утруждать хозяев с постельным бельем для кровати. Нельзя было и представить более воспитанных и приятных гостей, чем два эти брата-француза, но утром они по ошибке оказались в ванной комнате Юлии. Там оба изучали содержимое шкафчиков, жаловались на отсутствие душа, восхищались обилием горячей воды, пробовали соль для ванн и фиалковое мыло и производили при этом много шума. Было около восьми утра; гости планировали пораньше отправиться в путь. Юлия услышала плеск воды и юные голоса, постучала в дверь — никто не ответил, постучалась снова. Они ее не слышали. Тогда она открыла дверь и увидела двух обнаженных юношей: один растянулся в ее ванне и играет с мыльными пузырями, второй бреется. Последовал взрыв восклицаний, соответствующих ситуации, причем самым громким и частым словом было «merde». [8]Застигнутые посреди утреннего туалета, гости увидели перед собой старую женщину с бигуди на голове, в розовом шифоновом пеньюаре; хозяйка дома обращалась к ним на французском, которому учили ее гувернантки пятьдесят лет назад. Один юноша выскочил из ванны, забыв прикрыться хотя бы полотенцем, а второй стоял, разинув рот, с бритвой в руке. Поскольку было очевидно, что оба незваных гостя слишком ошеломлены, чтобы ответить ей, Юлия удалилась, они собрали свои вещи и скрылись двумя этажами ниже. Эндрю выслушал рассказ братьев и рассмеялся.

— Но откуда она выкопала свой французский? — спрашивали путешественники.

— Должно быть, остался с прошлого века.

— Нет, со времен Людовика Четырнадцатого.

Так они соревновались в остроумии, пока пили кофе, а потом братья отправились искать попутку, которая подвезла бы их в сторону Девона — в шестидесятых годах это было самое классное место после Свингующего Лондона.

Но Фрэнсис было отнюдь не весело. Она пошла к Юлии и застала старую даму не в гостиной, безупречно одетую и причесанную, а на постели и в слезах. Увидев невестку, она поднялась, но слегка пошатывалась. Руки Фрэнсис в очередной раз проявили своеволие, только теперь они не висели, а обняли Юлию, и то, что раньше казалось невозможным, теперь воспринималось как самый естественный жест в мире.

Хрупкая старушка положила голову на плечо более молодой женщины и сказала:

— Я не понимаю. Я сегодня узнала, что вообще ничего не понимаю.

И она завыла — вот уж чего Фрэнсис меньше всего ожидала от Юлии — и вырвалась из рук невестки, упала на свою кровать. И тогда Фрэнсис тоже прилегла рядом со свекровью и обняла ее; та всхлипывала и рыдала. Очевидно, дело было не только в оскверненной ванной комнате. Когда Юлия немного успокоилась, то выговорила:

— Вы впускаете в дом всех подряд.

И Фрэнсис ответила:

— Но Колин тоже останавливался в их доме.

Юлия возразила:

— Любой может так сказать. И в следующий раз на пороге появятся оборванцы из Америки и заявят, что они друзья Джеффри.

— Да, я не удивлюсь, если так и случится. Юлия, но разве вам не нравится то, как эти мальчишки и девчонки просто выходят из дома и бродят по миру — как трубадуры…

Но сравнение, должно быть, оказалось не совсем удачным, потому что Юлия сердито рассмеялась и сказала:

— Уверена, что трубадуры были воспитаны лучше. — И потом она снова заплакала и повторила: — Вы впускаете в дом всех подряд.

Фрэнсис предложила позвать Вильгельма Штайна, и Юлия согласилась.

Тем временем пришла миссис Филби и захотела узнать, совсем как в сказке про медведей:

— Кто спал в комнате Колина?

Ей рассказали. Она была из той же эпохи, что и Юлия, такая же элегантная и прямая, в бедных опрятных одеждах: черной шляпке, черной юбке и блузке; на лице застыло выражение, ясно говорившее: «Не желаю иметь ничего общего с этим миром, который появился и существует без моего участия».

— Да они просто свиньи, — сказала миссис Филби.

Эндрю взбежал в комнату Колина и обнаружил, что под кровать закатился апельсин и на полу рассыпаны крошки от круассанов. Если даже столь умеренное «свинство» привело миссис Филби в негодование (но неужели она до сих пор не привыкла?), то что она скажет, когда увидит ванную комнату, которую Юлия и Сильвия обычно оставляли практически в идеальном порядке?

— Господи! — воскликнул Эндрю и помчался проверить, что сделали с ванной французы. Он собрал раскиданные полотенца, расставил как мог флакончики и баночки и проинформировал миссис Филби, что она теперь может войти, там осталась только вода на полу.

Эндрю и Фрэнсис сидели за столом, когда появился Вильгельм Штайн, доктор философии и эксперт по антикварным книгам. Он сразу поднялся к Юлии, не заглядывая в кухню, потом спустился и встал в дверях с улыбкой, несколько церемонный, обаятельный пожилой джентльмен — такой же безупречный, как Юлия.

— Не думаю, что вам будет просто понять, какое воспитание получила Юлия. Теперь она стала его жертвой — да, именно жертвой, потому что, по моему мнению, именно воспитание сделало ее в значительной степени не приспособленной к тому миру, который ее окружает.

Он, как и Юлия, говорил на идеальном английском, и Эндрю сравнивал его хрестоматийные обороты речи с эмоциональным, обрывочным, богатым на восклицания французским языком, который слушал вчера полночи.

— Прошу вас, присаживайтесь, доктор Штайн, — сказала Фрэнсис.

— Разве мы знакомы не достаточно давно для того, чтобы называть друг друга Фрэнсис и Вильгельм? Думаю, что достаточно, Фрэнсис. Но я не присяду, поскольку должен привезти врача. Я на машине. — Он повернулся, чтобы уходить, но задержался, чувствуя, по-видимому, что не сумел в полной мере донести свою мысль.

— Молодые люди в этом доме — я исключаю вас, Эндрю, — порой ведут себя весьма…

— Грубо, — подсказал Эндрю. — Шокирующие типы.

Он говорил с преувеличенной суровостью, и доктор Штайн легким кивком и улыбкой дал понять, что он принимает игру Эндрю.

— Должен сказать, что в ваши годы я тоже был шокирующим типом. Я был… беспутным. И грубым. — От воспоминаний Штайн поморщился. — Возможно, мой нынешний облик заставит вас сомневаться в этом. — И он снова улыбнулся, забавляясь тем, какой контраст являла нарисованная им картина и он сам, стоящий в раме дверного проема с одной рукой на серебряном набалдашнике трости, вторая вытянута вперед в призыве: «Да, смотрите на меня». — Да, в моем нынешнем облике трудно разглядеть то, что… Я вращался в среде берлинских коммунистов со всеми вытекающими отсюда последствиями. Со всеми вытекающими последствиями, — подчеркнул он. — Да, так и было. — Он вздохнул. — Мне представляется, что никто не станет спорить с тем, что немцы склонны впадать в крайности. Если только сами немцы возразят! Ну, во всяком случае Юлия фон Арне была одной крайностью, а я другой. Иногда я развлекаюсь, представляя, что бы я двадцатилетний сказал о юной Юлии. Мы вместе с ней над этим смеемся. Что ж, ключ от дома у меня имеется, и я сам открою дверь, когда привезу врача.

В августе в дом пришел некий Джейк Миллер, который прочитал шутливый очерк Фрэнсис, посвященный ставшим необыкновенно популярными в те годы восточным учениям: йога, «Книга перемен» Махариши и тому подобное. Главный редактор предложил в период летнего затишья напечатать что-нибудь забавное, а в результате в «Дефендер» позвонил Джейк Миллер и попросил Фрэнсис о личной встрече. Любопытство сказало за нее «да», и вот он оказался в гостиной — крупный, безостановочно улыбающийся мужчина с дарами — мистическими книгами. Улыбки безграничной любви, мира, доброй воли вскоре станут обязательным атрибутом всякого хорошего человека — или следует сказать «всякого молодого и хорошего человека»? — и Джек был предвестником, хотя и не молодым: разменял уже пятый десяток. Он прибыл в Лондон из Америки, чтобы протестовать против войны во Вьетнаме. Фрэнсис внутренне смирилась с тем, что ей предстоит выслушать лекцию, но Миллера привела к ней не политика. Он видел в ней единомышленника в области мистического опыта.

— Но я написала очерк в шутку, — возражала Фрэнсис, на что он улыбался и говорил:

— Я-то понимаю, что вы были вынуждены скрывать свои мысли за иронией, а на самом деле вы таким образом общались с теми, кто вас понимает.

Джейк также утверждал, что у него масса различных способностей, например, что он умеет взглядом разгонять облака. (Как ни странно, но когда Фрэнсис подошла к окну, то увидела, что быстро бегущие облака действительно истончаются и исчезают.)

— Это просто, — говорил Миллер, — даже для неразвитых людей.

Еще он понимает язык птиц, рассказывал американец, и общается с близкими по духу людьми при помощи экстрасенсорики. Фрэнсис хотела было объяснить, мол, из этого следует, что она не является близкой ему по духу, ведь Джейку пришлось звонить ей по телефону, вместо того чтобы просто направить мысленное послание, однако их беседа — которая и забавляла ее, и раздражала — была прервана появлением Сильвии. Она пришла с каким-то сообщением от Юлии, но Фрэнсис так и не суждено было получить его. На Сильвии был надет жакетик с рисунком в виде знаков зодиака, купленный только потому, что подходил ей по размеру (она была такой тщедушной, что найти одежду на нее было очень трудно; этот жакет ей купили в детском отделе). Улыбающееся лицо окаймляли два жидких хвостика. Его и ее улыбка встретились и слились, и через миг Сильвия весело болтала с этим новым добрым и приветливым человеком, а он просвещал девушку относительно ее гороскопа, гадания по «Ицзину» и рассказывал об ее вероятной ауре. Вскоре любезный американец уже сидел на полу и бросал для нее стебли тысячелистника, и прочтение результатов гадания произвели на Сильвию такое впечатление, что она пообещала Миллеру купить и изучить всю необходимую литературу. Перспективы и возможности, о которых она раньше и не подозревала, заполнили всю ее сущность, словно до этого там было пусто, и эта девочка, которая почти никогда не покидала дом без Юлии, теперь уверенно вышла в сопровождении Джейка из Иллинойса, чтобы купить просветительские трактаты. Вернулась Сильвия, по ее меркам, очень поздно. В одиннадцатом часу она взбежала по лестнице к Юлии, которая встретила ее с протянутыми для объятий руками, но руки упали и сама Юлия тяжело опустилась на стул при виде девочки, охваченной таким возбуждением, на которое, казалось, ее организм в принципе не был способен. Юлия слушала, как тараторит Сильвия, в молчании, и это молчание стало наконец таким тяжелым и осуждающим, что девушка остановилась.

— Сильвия, дитя мое, — сказала Юлия, — и откуда же ты набралась всей этой ерунды?

— Но, Юлия, это не ерунда, правда. Я объясню, послушайте…

— Это полная ерунда, — отрезала Юлия, поднимаясь и поворачиваясь к девочке спиной. Она собиралась сварить кофе.

Но Сильвия этого не знала. Она увидела только холодную, отвергающую ее спину и разрыдалась. Не знала бедняжка и того, что глаза старой дамы тоже полны слез. Юлия боролась с собой, чтобы не заплакать. Как же так, почему это дитя, ее дитя, предало ее? — вот что она чувствовала. Между ними двумя, между старой женщиной и ее юной подопечной, ребенком, которому она отдала все свое сердце без остатка, причем впервые в жизни (да, так казалось теперь Юлии), встали подозрения и обида.

— Но, Юлия… Но, Юлия…

Юлия не оборачивалась, и Сильвия убежала вниз, бросилась на свою кровать и рыдала так громко, что Эндрю услышал и пришел к ней. Она рассказала ему, что произошло, и он сказал:

— Хватит плакать. Все это и выеденного яйца не стоит. Я пойду и поговорю с бабушкой.

Он так и сделал.

— Кто вообще такой этот человек? Почему Фрэнсис впустила его?

— Ты говоришь так, будто он вор или шарлатан.

— Он и есть шарлатан. Бедняжке Сильвии совсем голову задурил.

— Знаешь, бабушка, все эти вещи — йога и все такое, — они сейчас повсюду. Ты ведешь несколько замкнутый образ жизни, а то бы тоже слышала о них. — Эндрю говорил с нарочитой веселостью, хотя удрученное лицо Юлии встревожило его. Он отлично понимал, какова истинная причина ее горя, но решил не затрагивать глубин, а оставаться на поверхности. — И Сильвия так или иначе столкнулась бы со всем этим в школе, ты не смогла бы спрятать ее от того, что происходит вокруг. — А про себя Эндрю думал, что ведь он и сам каждое утро читает свой гороскоп (хотя и не верит в него); у него даже была мысль сходить к ясновидящей и узнать свою судьбу. — Думаю, ты напрасно приняла это так близко к сердцу, — решился он выразить свое мнение и увидел, что Юлия наконец кивнула и потом вздохнула.

— Допустим, ты прав, — согласилась она. — Но как так вышло, что это… эта никчемная болтовня вдруг стала так популярна?

— Хороший вопрос, — сказал Эндрю, обнимая бабушку, но она осталась безучастна в его руках.

Юлия и Сильвия помирились. Сильвия так и объявила Эндрю: «Мы помирились», как будто возникшее тягостное чувство после этих слов могло превратиться в легкое и безвредное.

Они помирились, но Юлия отказывалась слушать о новых открытиях Сильвии, гадать на стеблях тысячелистника или говорить о буддизме, и вот так их идеальная близость, возможная только между взрослым и ребенком, доверительная и откровенная, естественная как дыхание, закончилась. Она должна была закончиться, чтобы ребенок в этой паре мог расти, но даже когда взрослый знает и ожидает этого, сердце его все равно кровоточит и болит. Но Юлия никогда раньше не испытывала подобной любви к ребенку, с Джонни такого точно не было, и поэтому не знала, что, взрослея (а в Сильвии процесс взросления с помощью Юлии пошел с удивительной скоростью), ребенок превращается в чужака. Внезапно Сильвия перестала быть девчушкой, радостно бегущей вслед за Юлией и боящейся потерять ее из виду даже на миг. Она настолько повзрослела, что смогла самостоятельно истолковать гексаграммы, получившиеся при гадании на стеблях тысячелистника (а именно к ним обратились за советом), как необходимость навестить мать. И Сильвия пошла к ней, одна. Ее встретила Филлида, не истеричная и вопящая, а спокойная, углубленная в себя и даже величественная. Она была дома одна — Джонни уехал на митинг.

Сильвия ожидала упреков и обвинений, которых ей будет не вынести. Она готовилась к тому, что ей придется бежать, но Филлида лишь сказала:

— Ты должна поступать так, как считаешь правильным. Я знаю, что тебе лучше жить там, с ровесниками. И твоя бабушка привязалась к тебе, как я понимаю.

— Да, я люблю ее, — сказала девочка просто и задрожала, испугавшись материнской ревности.

— Не трудно любить, когда ты богат, — изрекла Филлида, и это было самое критическое ее замечание за все время визита дочери. Она прилагала массу усилий, чтобы сдержать демонов, которые рвали и метали внутри нее, и от этого казалась заторможенной и даже глупой. Филлида повторила:

— Тебе там лучше, я знаю. — И: — Решай за себя сама. — Как будто это не было уже решено давным-давно. Она не предложила девочке ни чаю, ни лимонаду, а продолжала сидеть, вцепившись в ручки кресла и глядя на дочь. Потом, когда кипевшие в ней страсти грозили вот-вот взорваться, Филлида торопливо сказала: — А теперь тебе пора идти, Тилли. Да, я слышала, что ты теперь Сильвия, но для меня ты всегда будешь Тилли.

И Сильвия ушла, понимая, что буквально чудом избежала криков.

Первым вернулся Колин. Он сказал, что провел лето шикарно, и больше ничего. Почти все время он проводил в своей комнате, читая.

Заходила Софи, чтобы сообщить о том, что приступает к занятиям в школе актерского мастерства и что ездить туда она будет из своего дома, потому что мать еще нуждается в ней.

— Но, пожалуйста, можно мне приходить к вам — я так люблю наши ужины, Фрэнсис, так люблю наши вечера.

Фрэнсис заверила Софи, что, разумеется, она может приходить так часто, как захочет, обняла и через прикосновение почувствовала, что у девушки проблемы.

— Что случилось? — спросила она. — Это Роланд? Вы поссорились?

Софи ответила без намека на шутливость:

— Все-таки я недостаточно взрослая для него.

— А, понятно. Это он так сказал?

— Он говорит, что если бы у меня было больше опыта, то я бы поняла. Это так странно, Фрэнсис. Иногда мне кажется, что его нет — то есть он рядом со мной, но… Но все равно он любит меня, Фрэнсис, он сам так сказал, что любит…

— Ну вот видишь.

— Летом мы столько всего интересного делали: гуляли целыми днями, ходили в театр, познакомились с другими людьми, и вообще классно было.

У Джеффри начинались занятия в Лондонской школе экономики. Он заглянул, чтобы сказать, что ощущает себя теперь большим мальчиком и что настала пора ему жить самостоятельно. На демонстрациях протеста в Джорджии он подружился с несколькими американцами и договорился вместе с ними снять квартиру. Жаль, что Колин младше, а то он мог бы войти с ними в долю. Еще Джеффри сказал, что будет заходить иногда, «как в старые времена». Оставить дом Ленноксов, объяснил он, для него труднее, чем оставить родительский дом.

Дэниел, будучи на год младше Джеффри, с тоской готовился провести еще один год в школе — год без Джеффри.

Джеймс тоже приступал к учебе в Лондонской школе экономики.

Джил как была, так и оставалась темной лошадкой. Она не вернулась вместе с Роуз, которая, кстати, не рассказывала, где была, только обмолвилась, что Джил сейчас в Бристоле с любовником. Но она, мол, обещала вернуться.

Роуз вновь окопалась в цоколе и заявила, что будет учиться. Никто ей не поверил — и напрасно. Она в действительности была умна, знала это и была решительно настроена «показать им». Кому им? Первой в этом списке, конечно же, шла Фрэнсис, но имелись в виду все они. «Я покажу им», — бормотала Роуз как мантру, когда надо было садиться за уроки или когда прогрессивность школы не оправдывала ее ожидания (например, когда ее просили не курить в классе).

Решимость Сильвии хорошо учиться была адресована не только Юлии, но и Эндрю, который продолжал относиться к сводной сестре как любящий старший брат — когда был дома, а не в Оксфорде.

Финансовые проблемы… Когда Фрэнсис поселилась в доме, то договоренность была следующая: Юлия платит все налоги на дом, а Фрэнсис будет отвечать за остальное — газ, электричество, воду, телефон. А также оплачивать услуги миссис Филби и ее помощницы, которую миссис Филби приводила, когда чувствовала, что не справляется с «детворой». «Детвора, говорите? Да они скорее свиньи». Еще Фрэнсис покупала продукты и обеспечивала дом всем необходимым. В итоге сумма выходила приличная, но у нее получалось заработать на все это. Несколько недель назад пришел счет из Кембриджа, и Юлия оплатила его. Она сказала, что годичный перерыв Эндрю в образовании оказался весьма кстати. За обучение Сильвии тоже заплатила Юлия. Потом пришел счет за Колина, и Фрэнсис, после долгих размышлений, отнесла конверт на маленький столик на верхней лестничной площадке дома, куда складывалась почта Юлии. Предчувствия Фрэнсис оправдались: вскоре к ней спустилась свекровь со счетом за Сент-Джозеф в руках. Барьер между женщинами исчез, и Юлия вела себя с невесткой более открыто, но и более критично.

— Прошу вас, Юлия, садитесь.

Юлия села, сначала сняв со стула пару колготок Фрэнсис.

— О, простите, — сказала та, и Юлия приняла извинение, сжав на мгновение губы в улыбке.

— Что это за новости? С какой стати Колину понадобился психоаналитик?

Этого-то и боялась Фрэнсис. Она уже беседовала и с преподавателями школы, и с самим Колином, да и Софи тоже была в курсе. «О, чудесно, Колин, это будет просто замечательно!»

— Классный руководитель Колина считает, что мальчику просто нужно поговорить с кем-нибудь.

— Можно называть это как угодно. Но стоить это будет тысячи, тысячи фунтов каждый год.

— Послушайте, Юлия, я знаю, что вы не одобряете все эти новомодные психотерапевтические течения. Но вы не думали, что таким образом Колин сможет поговорить по душам с мужчиной? То есть я надеюсь, что это будет мужчина. У нас в доме одни женщины, и Джонни…

— У Колина есть старший брат. Эндрю.

— Но они не дружат.

— Не дружат? Что вы имеете в виду? — Наступила пауза, во время которой Юлия выпрямляла и сжимала в кулак пальцы у себя на коленях. — Мои старшие братья… они ссорились иногда. Это нормально для братьев — ссориться.

Фрэнсис знала, что у Юлии были братья, которые погибли на той давней войне. Сжимающиеся и разжимающиеся пальцы Юлии вернули мертвых братьев в эту комнату, вернули ее прошлое… В глазах Юлии стояли слезы, Фрэнсис могла бы поклясться в этом, хотя свекровь сидела спиной к окну.

— Я согласилась на то, чтобы Колин встречался с психоаналитиком, потому что… он так несчастен, Юлия.

Тем не менее Фрэнсис отнюдь не была уверена, согласится ли на это сам Колин. Пока он сказал только:

— Да, я знаю, Сэм говорил мне. — Сэмом они называли классного руководителя. — Я сказал ему, что это моему отцу нужно обращаться к психоаналитикам.

— Да, им было бы над чем поработать, — согласилась Фрэнсис.

— Да, кстати, а как насчет тебя самой? Тебе бы тоже не помешало выговориться. И вообще не думаю, что я более сумасшедший, чем остальные.

— Ты абсолютно прав, — сказала тогда Фрэнсис.

Прервав ее воспоминания, Юлия встала и произнесла:

— Это естественно, что есть моменты, по которым мы не сможем прийти к единому мнению. Но я хотела поговорить о другом. Даже без этого нелепого психоанализа я не смогу заплатить за Колина. Я думала, что он уже закончил школу, и тут вдруг узнаю, что он собирается учиться еще целый год.

— Он согласился еще раз попробовать сдать экзамены.

— Но я не могу платить и за него, и за Эндрю, и за Сильвию. Что касается Эндрю и Сильвии, то я буду оплачивать их учебу в университете, пока они не начнут обеспечивать себя самостоятельно. Но Колин — это выше моих возможностей. И вы теперь зарабатываете больше, надеюсь, что как-нибудь справитесь.

— Не беспокойтесь, Юлия. Мне так неловко, что все это свалилось на вас.

— Полагаю, что обращаться к Джонни бессмысленно. Хотя у него должны быть деньги, ведь он всегда где-то путешествует.

— Ему все оплачивают.

— Но почему? Почему за него кто-то платит?

— О, ну ведь это же сам товарищ Джонни. Он, Юлия, в некотором роде звезда.

— Он глупец, — заявила мать Джонни. — Как так вышло? Я вроде бы не дура. И его отец был определенно неглуп. Но Джонни полный идиот.

Юлия стояла у двери и взглядом эксперта осматривала комнату, которая когда-то была ее личной гостиной. Она знала, что Фрэнсис не любит ни эту мебель — такая хорошая мебель! — ни занавеси на окнах, которые провисят еще полвека, если ухаживать за ними надлежащим образом… Хотя Юлия подозревала, что в шторах скопились залежи пыли и, возможно, завелась моль. Старый ковер, прибывший сюда аж из Германии, местами был вытерт до основания.

— Но вы, конечно же, оправдываете Джонни. Вы всегда его защищали.

— Я? Защищала Джонни? Когда это, интересно, было, чтобы я защищала его политику?

— Его политику! Это не политика, а просто… ерунда.

— Это политика половины мира, Юлия.

— И все равно полнейшая ерунда. Что ж, Фрэнсис, меня не радует тот факт, что на вас свалилась еще одна проблема, но ничем не могу помочь. Если же вам не удастся расплатиться за Колина, тогда заложим дом.

— Нет… нет, нет! Ни в коем случае!

— Посмотрим. Держите меня в курсе, если возникнут трудности. — Она ушла.

Конечно же, трудности возникнут. Школа Колина была очень дорогая, а он собрался заново повторить курс за целый год. И в свои почти девятнадцать лет он был уже слишком взрослым, чтобы ходить на уроки; он смущался. Затем счет из клиники Мэйсток, за возможность «поговорить» — это будут тысячи, тысячи фунтов. Придется Фрэнсис просить о прибавке к зарплате. Она знала, что благодаря ее статьям тираж «Дефендера» вырос. Она может писать не для одной газеты, а для нескольких, только псевдоним надо будет взять другой. Эти проблемы она обсуждала со своим коллегой Рупертом Боландом, когда они зашли в «Космо». У него тоже были финансовые затруднения, Фрэнсис не знала, какие именно — он не вдавался в подробности. Боланду хотелось бы уйти из «Дефендера» — по его словам, эта газета не для мужчины, но платили ему хорошо. Дополнительный приработок он находил на радио и телевидении, проводя журналистские расследования. Хм, она тоже могла бы это делать. Но и в таком случае понадобится больше денег, гораздо больше. Джонни… не спросить ли у него еще раз? Юлия права: он ведет жизнь современного эквивалента раджи — ездит по всему миру с делегациями и миссиями, всегда останавливается в лучших гостиницах, все его расходы оплачиваются, тогда как его дело состоит всего лишь в передаче товарищеского привета с одного конца света на другой. Должно быть, у него есть какой-то источник получения денег: а иначе как он оплачивает аренду квартиры? Работы в обычном понимании этого слова у Джонни никогда не было.

Осень стала сценой для неожиданного поворота событий. Дважды в неделю Колин приезжал на поезде из Сент-Джозефа в клинику Мэйсток — для посещения сеансов доктора Дэвида. Мужчина! Фрэнсис была в восторге. Колин сможет поговорить с мужчиной, с мужчиной, не связанным с их семьей. («Если это действительно то, чего ему не хватает, то почему не Вильгельм? — недоумевала Юлия. — Он неплохо относится к Колину». — «Но, Юлия, разве вы не понимаете, он слишком близкий человек, он часть нашего мира». — «Нет, не понимаю».) Проблема была в том, что, следуя какой-то психоаналитической теории, доктор Дэвид не говорил — он только молчал. То есть он здоровался, после краткого рукопожатия усаживался в кресло и затем целый час не произносил ни слова. Ни единого слова.

— Он лишь улыбается, — рассказывал Колин. — Я скажу что-нибудь, а он улыбнется. И рот раскрывает только для того, чтобы сказать, что наше время истекло, до встречи в четверг.

После Мэйстока Колин ехал прямо домой и шел туда, где находилась в этот момент Фрэнсис. Там он изливал матери все, чего не смог сказать доктору Дэвиду. Из него рекой текли жалобы, обиды, разочарования, которые, как надеялась Фрэнсис, сын мог наконец переложить на профессиональные плечи психоаналитика. Но тот только молчал, поэтому Колин тоже молчал, раздраженный и злой. Он кричал матери, что, мол, доктор Дэвид издевается над ним и что во всем виновата школа, это из-за них ему приходится ходить к психоаналитику. А в том, что он в таком смятении, виновата Фрэнсис. «Зачем ты вышла замуж за Джонни?» — кричал он на мать. За этого коммуниста, все прекрасно знали, что такое коммунизм, но она все равно вышла за него. Джонни был настоящим фашистским комиссаром, а она, Фрэнсис, зачем-то вышла за него! И все их совместное дерьмо потом вылилось на него и на Эндрю. Так Колин кричал, стоя посреди ее комнаты, но на самом деле его речи предназначались доктору Дэвиду, потому что все эти мысли копились в душе молодого человека и должны были найти выход. Всю дорогу до Лондона в тесном, едва ползущем поезде Колин репетировал обвинения в адрес отца, матери, чтобы рассказать о них психоаналитику, но доктор Дэвид только улыбался. Куда же деваться всему этому? И обвинения бесконтрольно, горячим потоком лавы изливались на мать. И только посмотри, кричал он раз за разом, посмотри на этот дом, тут полно людей, у которых нет ни малейшего права здесь находиться. Почему Сильвия живет у них? Она же не член семьи. А эта девица пользуется всем, они все пользуются всем, и Джеффри уже годами живет за их счет. Фрэнсис никогда не пробовала подсчитать, сколько денег было потрачено за это время на Джеффри? Да можно было бы купить еще один дом! Почему Джеффри все время у них ошивается? Все говорят, что Джеффри — его друг, но он-то никогда особо не любил Джеффри, это в школе решили, что они друзья. Сэм как-то сказал, что мальчики дополняют друг друга, другими словами, между ними ни хрена общего, но все равно было решено, что общение пойдет им на пользу. Так вот, лично ему, Колину, это на пользу не пошло! А Фрэнсис сговорилась со школой, она всегда была на их стороне, иногда ему кажется, что ее сын — Джеффри, а не он, и посмотрите на Эндрю, этот вообще целый год валялся на кровати и курил травку, и знает ли Фрэнсис, что братец пробовал кокаин? Неужели не в курсе? Если нет, то как это так получилось, что не знает? Фрэнсис никогда ни о чем не знает, просто разрешает, чтобы все шло само собой, и как насчет Роуз, что она вообще делает в их доме, живет за их счет, берет все, что захочет, он не желает, чтобы она здесь жила, он ненавидит Роуз, Фрэнсис знает хотя бы, что все ненавидят Роуз, а она тем не менее уже столько времени живет в цокольной квартире, считает ее своей и, если кто-нибудь хотя бы заглянет туда, сразу кричит, чтобы все убирались прочь. И это все из-за Фрэнсис, а в результате в клинику Мэйсток, в лапы мучителя доктора Дэвида, почему-то отправляют его.

Дата добавления: 2015-11-30