Покаянная песнь при конце жизни

1. Последний подвиг жизни близок; худое плавание кончено; уже вижу и казнь за ненавистный грех, вижу мрачный тартар, пламень огненный, глубокую ночь, и позор обличенных дел, которые теперь сокрыты. Но умилосердись, Блаженный, и даруй мне хотя вечер добрый, взирая милостиво на остаток моей жизни! Много страдал я, и мысль объемлется страхом, не начали ли уже преследовать меня страшные весы правосудия Твоего, Царь?

Пусть сам я понесу свой жребий, переселившись отсюда и охотно уступив снедающим сердце напастям; но вам, которые будете жить после меня, даю заповедь: нет пользы в настоящей жизни; потому что жизнь эта имеет конец.

2. Цвет опал, приблизилось время жатвы. Побелели у меня волосы; гумно призывает к себе колос; уже нет незрелости в ягоде; близко собирание гроздьев. Точило моих злостраданий уже истаптывается. О мой злой день! Как избегну его? Что со мною будет? Как страшен мне грех; как страшно оказаться полным терний и гроздьев гоморрских, когда Христос станет судить богов, чтобы каждому воздать по его достоинству, и назначить страну, сколько взор вынесет света! Одна мне надежда, что под Твоим руководством, Блаженный, в сии краткие дни обращусь еще к Тебе.

На болезни

Опять пришел ты ко мне, коварный; и сколько понятно, пришел для того, чтобы истерзать во мне глубину моего сердца. Тебе хочется, чтобы от сильных и многократных потрясений этой жизни пал во мне священный образ. Ты напал на крепкую плоть, и расслабил меня от головы до ног, разрешив узы тех соков, которыми Бог увлажил во мне сухое вещество, подобно тому, как, по Своей мирозиждительной мудрости, срастворил теплоту с холодом, чтобы чрез равновесие сохранялась неразрывная связь тела, и я научился из этого убегать раздоров в жизни. Пришел ты с убийственными замыслами, и излил на меня бедного весь яд горькой своей злобы. Не довольно было того, что влачил я обременительную старость и скорби—эту тяжесть Тринакрских утесов. Меня изнуряет еще мучительная и пожирающая болезнь, которая год за год точит мои члены. Об этом я плачу и стонаю, как могучий лев, запутавшийся в сетях зверолова.

Не люблю я ни игривых речей, ни приятных для всякого бесед, даже самых веселых, ни городских торжищ, ни рощей, ни бань, ни всех цветов этой обманчивой жизни. Это не было для меня привлекательно и прежде, с тех пор, как удалился я от земного и объял Христа. Плачу же о том, что отвратилось от меня животворное око великого Христа, Который некогда взирал на меня заботливо, предназначал меня к славе еще в утробе непорочной родительницы, избавлял от холодного моря и от страстей. Плачу о том, что поверг я бразды богомудрого народа; не сам, правда, отверг их, однако же не держу в руках. А народ сей восхищался прежде моими речами, когда из уст моих озаряло его Тройственное Сияние. Как отучаемый от груди младенец, в объятиях родившей, жадными губами сжимает сухой сосец, и матерь не удовлетворяет его желанию: так и этот народ прильнул теперь слухом к устам моим, и жаждет источника, который прежде струился для многих, а ныне не дает ему и малой капли. Хотя другие источают сладкие воды, однако слушатели скорбят; потому что умолкло для них слово их отца. Где мои всенощные песнопения, при которых я, как одушевленный камень, незыблемо утверждал свои ноги, или один беседуя со Христом, или купно с народом услаждаясь священными, попеременно возглашаемыми, песнями? Где приятное утомление преклоненных колен, при котором проливал я горячие слезы и собирал во едино омраченные мысли? Где руки, кормившие бедных и служившие больным? До чего доходит истощение обессилевших членов! Уже не воздеваю рук пред чистыми жертвами, чтобы приобщаться великим Христовым страданиям; уже не составляю ликов угодных добропобедным мученикам, и драгоценную их кровь не чествую похвальными словами. Плесень лежит на моих книгах, не докончены мои речи; кто будет столько расположен ко мне, чтобы довести их до конца? Все умерло еще у живого; изнемогла моя жизнь, и стала слабее корабля, в котором нет связей.

Но впрочем, как ни преследуешь ты меня, докучливый демон, никогда не преклоню пред тобою колен моего сердца. Не уязвленный, не низложенный тобою отойду в матерь мою — землю. Пусть червь точить добычу змия. Поражай кожу, человекоубийца, но душа не уязвима. Христу возвращу полученный мною от Него Божий образ. Ты наложил некогда узы свои на великого Иова: но сам был посрамлен, а его увенчал великий Подвигоположник, победу его соделал славною чрез Свое провозглашение, и в двойной мере возвратил ему все, что ты у него расхитил. Таков закон милосердия Христова!

Но повели мне, Христе, стать, наконец, здравым! Твое слово — для меня врачевство. Я новый Лазарь между мертвецами; но скажи: восстань! и по слову Твоему оживет мертвец. Я новый расслабленный, недвижимый на одре; но скажи: укрепись! и я пойду, и понесу на себе одр. Хочу из воскрилий Твоих похитить руками своими целебную силу; останови же в увядшей плоти быстрый поток крови! Я, достояние Твое, преклоняюсь пред Тобою, как согбенная телом хананеянка; восстанови же меня, Царь! Море волнуется, а Ты покоишься сладким сном; но пробудись немедленно, и по слову Твоему утихнет волнение.

Я сетую; болезнь обдержит мои члены. Ибо никто не изъят вовсе из общей участи смертных, и я так же, как всякий другой. Так повелевает Бог, чтобы никто из нас не поднимал бровей высоко и не считал себя небожителем, но, чтобы всякий, взирая на помощь великого Бога, чувствовал нужду в сильнейшем побуждении к благочестию. Впрочем не столько сетую по причине болезни: она и для духовной моей части служит некоторым очищением, а в очищении всякий имеет нужду, как бы ни был он крепок; потому что самые сии узы сообщают смертным какую-то черноту. Но гораздо более в скорбях моих озабочивают меня малодушные; боюсь, чтобы из них кто-нибудь не преткнулся, видя мои бедствия. Не многие из людей крепкодушны, с любовью приемлют всякое Божие посещение, приятно ли оно, или скорбно для них, и знают, что всему есть причина, хотя и сокрыта она во глубине Божией премудрости. Напротив того многие посмеиваются над благочестивыми, когда они изнемогают, и говорят, что их служение Богу остается без всякой награды; или даже укореняют в уме совершенно недостойную мысль, будто бы все в мире устроилось случайно, и не Бог, царствующий в горних, управляет человеческими делами; иначе, говорят они, у нас господствовал бы другой порядок.

Воспомни сие, Великий, и помоги Своему служителю; не доведи меня до позорного конца жизни! Твой я служитель, возлагаю руки на Твои Дары и на главы тех, которые сами подклоняются и именуют меня помощником в болезнях. Умилосердись, Христе! Если не угодно Тебе исцелить меня; дай силу к перенесению подвигов! Не лишай меня всей чести, Слово, но и не обременяй; не оставь без узды, но и не подвергай великим страданиям! Бодцами коли меня, Блаженный, а не копьем! Пусть корабль мой не вовсе без груза, но и не чрез меру нагруженный, несется по морю жизни. Пресыщение делает наглым, а скорби погружают в ночную тму. Уравновесь наказание с невредимостью! Ты остановил меня возгордившегося; сжалься же надо мною изнемогающим! Еще есть время помилованию, о Правосудный! Изнуренный напастями, ниспосылаемыми свыше, уважаю свою седину, и самоумерщвленные члены, и жертвы.

Но к чему излишества? Могу ли предписывать законы Божеству? Веди меня, служителя Твоего, Христе, куда Тебе угодно!

О промысле

Прочь от меня те, которые отрицают Божество, которые этого невыразимого благоустройства во вселенной не приписывают никакой всезиждущей и всесодержащей Сущности! Прочь от меня и те, которые признают целый рой богов, или владычество добрых и злых духов! Прочь от меня и те, которые отрицают Промысл, как будто боясь получить спасение от Бога; а напротив того, все в мире или приписывают непостоянному стремлению, или подчиняют движению звезд. Но как и кем приводятся в движение звезды? Если Бог их движет, то почему первоначально то, что вращает Бог? Кто связал что-нибудь, тот может и развязать. А если не Бог движет; как им установиться при безначалии, или при борьбе с Совершеннейшим? И как же не быть здесь борьбе? Ибо отрицание Промысла есть мятеж против Бога. Разве скажешь, что и Бог подчинен судьбе, и невольно несет на Себе насильственные узы! Так эти умствователи запутываются в собственных своих Учениях.

Но у нас единый Бог правит этою вселенной, как Ему Угодно; Сам, по собственным Своим мановениям и законам, премудро приводит все в движение и взаимное сопряжение, хотя, по-видимому, и не все идет благопоспешно. Ибо, и в древности и ныне, многим из самых мудрых затруднительными казались примечаемые в здешней жизни несообразности. И нужно ли перечислять всех? Смотри, что испытывает в себе Давид (Псал. 72)! Видя, что злые действуют, по их мнению, благоуспешно, приходит он в сильное колебание, и боится, чтобы иной самого естества вещей не предоставил слепому стремлению, и не подумал, что нет над нами начальствующего. Впрочем Давиду известно и решение затруднения. Он говорит: посмотри на конец всякого человека, как он соответствен жизни. Ты посеял; увидишь и колос своего посева. А если ты не знаешь законов; это не значит, чтобы не знало их и Слово. Ибо, если ты не знаешь живописи; не следует, чтобы не знал ее и живописец. Или, если тебе неизвеетны свойства линий; не следует, чтобы они были так же неизвестны геометру, как и тебе. Иное сам ты постиг, а с иным согласись благоразумно. И то уже признак разума, чтобы покоряться разуму. Ежели все ясно; то скажи: где место вере? Ибо вера есть непытливое согласие.

А я (и, может быть, разумно) рассуждаю так: тебе при вступлении твоем обещал я не это, не богатство, не беззаботность, не телесное здоровье, или благочадие, но блаженную жизнь и ожидаемые блага, чтобы ты, в замен настоящего, ожидал себе большего. Справедливо ли же будет, например, при покупке чего-нибудь, требовать купленную вещь, и удерживать у себя ее цену? Разве тебе одному нужно такое предпочтение пред всеми? Но это означало бы чрезмерную ненасытность и необыкновенную притязательность. Или отдай назад купленное, любезнейший, или заплати цену, если должно тебе устоять в своем слове, и ты не отступаешься от прекрасных условий.

Скажешь: почему же у древних были и эти блага? — Тогда не укоренилась еще вера; настоящее служило удостоверением в умопредставляемом: так и младенцев, пока не возрастут, питают молоком. А доказательством сему служит то, что тогда весьма важные преступления были некоторым образом извиняемы; и не очень высокие доблести уважались, так что достоинство с обеих сторон уравновешивалось; наказания же, налагаемые мудрыми, превосходили меру. В этом убедят тебя Давид, Моисей и Елиссей, которого имя произношу с трепетом. Один легко был наказан за свои грехопадения; другой за небольшие заслуги удостоен Божия лицезрения, принял от Бога закон, и спас великое воинство; третий же за малое оскорбление, и притом детям, сверх ожидания, воздал тяжким наказанием. Так прикровен был тогда закон! Так очищение совершалось кровью жертв, и очищение оскверненной плоти — не важным кроплением! Так почиталось совершенством — избегать худого, хотя бы не присовокуплялось ничего больше! И все это потому, что благочестие для живших тогда заключено было в тесные пределы.

А сказать ли тебе нечто поважнее доселе сказанного? И это скажу. У них не было такого дара, какой имеем мы в страданиях Бога, в Агнце, закланном за мои грехи. Поэтому труд их был больше; а если больше, то согласись, что им следовало и большее воздаяние за труды; а нам следует меньшее, потому что имеем больше средств.

Но вместо всего и прежде всего надобно еще сказать: Не очень хвали благополучие здешней жизни, как наученный помышлять о том, что важнее видимого. Смотри: не ведет ли меня трудный путь на высоту, а тебя — удобство пути к стремнине? По мне лучше — изможденная плоть, нежели твоя утучненная. Видал ли ты иногда в загоне волов? Один великоросл, свиреп, лоснится от жира, высоко держит голову; другой поник головою к земле, морщиноват, некрасив, носит на себе знаки земледелия: и первый сберегается на заколение; а второй кормит и себя и господина. Который же из них, по твоему мнению, имеет лучший жребий: не изможденный ли, не сокрушенный ли? Это само собою явно. Но ты любишь уширенное, хотя бы это и само по себе было худо, и вело к худому. Ужели же станешь хвалить толщину страждущего водяною болезнью? Ужели помешанный в уме покажется тебе человеком крепким? Ужели сладкое непременно должно быть спасительным врачевством? Многих нередко спасало горькое, а от сладкаго, всего чаще, бывает хуже. Для умного сына не достоин ли уважения родительский жезл? а снисходительность для него не зло ли?

Кто не сын, тот не знает и ударов жезла. А что, если ты, как Иов, подвизаешься ради венцев? Повторяй это чаще сам себе, и тебе не трудно будет найти для себя утешение в трудах, а благодарностью своею приобрести надежду. Худому только рабу свойственно оказывать уважение господину, когда он улыбается, и почитать его злым, когда наносит удары. Надобно без ропота принимать, куда ни будет повернуто кормило, которым Бог изводит меня из борьбы и жизни, пока не взойду в тихую пристань, если только не напрасно построил Он этот корабль, но для доброго и благоуспешного конца.

Дата добавления: 2015-11-30