Еврейский террор 34 страница

Уроженец Ливорно, крещёный еврей Симонини излагает в этом письме иудейские замыслы на порабощение мира; удостоверяет, что, по утверждению кагала, “Старец Горы” происходил из колена Иудина; свидетельствует, что, признавая династию Бурбонов[141] себе враждебной, еврейство надеется в ближайшие годы свести её на‑нет; и заключает уверением, что потомство Израиля рассчитывает меньше, чем в одно столетие разрушить прочие исповедания, чтобы создать собственную Империю, заменить церкви синагогами, остаток христиан привести в рабство и сделаться всемирным владыкой. В параллель с этим, образованный из евреев правоверных, реформированных и свободомыслящих, отовсюду съехавшихся и заседавший в Лейпциге 29 июня 1869 года, Великий Синод, между прочим, постановил: “Осуществление и развитие современных идей являются вернейшей гарантией для настоящего и будущего еврейской национальности и её детей”. Но ведь с точки зрения еврейства представляются современными только идеи революционные, а всемогущее масонство обслуживает национальные интересы сынов Иуды прежде всего на борьбе с папством…

Правда, в течение значительного времени, сыны Израиля были исключаемы из большинства английских, немецких и французских ложь, а потому основали нарочитые культы того же рода для себя, каковы “Мизраим” во Франции и “Бени‑Бериф” (Берит) в Соединённых Штатах. Через них иудаизм пользовался как возможностью сноситься с другими ложами, так и теми преимуществами, какие обеспечиваются универсальным характером масонства.

Мизраим, сын Хама, говорят евреи, пришёл в Египет, завладел страной, дал ей своё имя и основал тайный культ Озириса, Изиды, Тифона и др. Будучи перенесён в Италию, а затем распространившись по другим частям римской империи, этот культ явился источником мудрости, откуда её черпали философские школы, тайные союзы, многие религиозные секты и масонские толки. Его система распадается на четыре серии: символическую, умозрительную, мистическую и герметически‑каббалистическую. Они делятся на 17 классов и 90 степеней и разрядов. Девяностый разряд принадлежит неведомому главе: “Souverain Grand Maitre absolu, puissant, supreme de l'Ordre”. В начале XIX века “Мизраим был Гершкой Бедарридом перенесён во Францию, где преобразовался и расширился. В шестидесятых годах XIX века при маршале Маньяне, как “великом мастере”, назначенном в “Восток” Наполеоном III не из масонов, Мизраим, имея уже массу последователей, объединился с “Востоком” (Grand Orient de France) и ожидовил его окончательно.[142]

B'nai Brith (J. О. В. В.), “Б'най (Бени) Бериф”, – тайный иудейский союз. Основан в Нью‑Йорке в 1843 г. Его задача: “объединение всех израильтян таким способом, который наиболее содействовал бы скорейшему и широкому развитию высших интересов иудейства”.

С другой стороны, у гоев и в данном случае, по обыкновению, не было единства. Некоторые масонские ложи допускали к себе евреек уже с половины XVIII столетия, т. е. со времени, когда масонство стало приобретать характер явно революционный и насильственный. То же, как известно, происходило и в истории “русского” бунта. Таков реальный вывод из фактов. Но о его необходимость, очевидно, нельзя было бы не признать на основе еврейской истории вообще. Известно, в частности, что основатель французского иллюминатства и энергетический распространитель масонства, Мартинец Пасквалис, был еврей. Наконец, нельзя, вообще говоря, не признать, что иудейство и масонство – учреждения параллельные. Иудейство есть даже масонство по преимуществу, как в виду тесного единения его членов, так за силой космополитизма, воздвигаемого сынами Израиля выше любых уз патриотизма, так, наконец, через ненависть к христианству. Поэтому сами внутренние движения в масонстве не замедлили устранить те затруднения, которые христианскими идеями и социальным предубеждением противоставлялись допущению евреев в обыкновенные ложи. Вот почему масонство католических стран – Франции, Италии, Испании, а в позднейшее время и Германии стало открывать двери еврейству. Не без испуга узнало, тем не менее, оно о том, что сыны Иуды уже повсюду сумели захватить влияние над необрезанными “детьми Вдовы”…

III. Не входя засим в исследование всем известной решающей роли, какую еврейство сыграло на пути “Великой Революции”, а особенно в разгар Террора, мы не сможем, однако, не отметить связи кагала с Бонапартами. Мелкий ходатай по делам из Арраса Робеспьер и артиллерийский подпоручик Буонапарте были хиротонисаны на свои зловещие деяния всемирным кагалом через масонство. Оба равным образом были уничтожены, когда за прекращением в них надобности, осмелились восстать против “избранного” народа. Наполеон I был страстным масоном и единомышленником Робеспьера. Масонство расцветало при нём во Франции так, как этого не бывало ни раньше, ни позже. Совершенно масонировалась армия. Сам Наполеон не только не скрывал своих масонских симпатий, но и провозглашал себя апостолом Революции. 18 брюмэра как наперсник Робеспьера, им же назначенный командовать осадой Тулона, Наполеон, тогда ещё только генерал Бонапарт, по взятии этого города писал Конвенту: “Граждане, представители народа! С поля славы, и двигаясь в крови изменников, я извещаю, что распоряжения ваши исполнены и Франция отомщена! Ни возрасту, ни полу мы не давали пощады. Те, кто был лишь ранен рееспубликанской пушкой, разрывались в куски мечем свободы и штыком равенства… Привет и почёт. Брут Бонапарте, гражданин без штанов” [143]. В своей “Biographie Universelle!” Мишо думает, будто впоследствии Наполеон делал вид, что ужасный рапорт написан его братом Люсьеном… Но и это не изменяло бы вопроса. Если бы даже автором оказался действительно Люсьен, рапорт всё равно свидетельствовал бы о настроении Наполеона, без согласия которого его брат не мог решиться на такой текст. По соображению же с тем, что в своё время победитель при Тулоне не отказывался от принадлежности рапорта ему самому, факт приобретает особую яркость…

Гармонируя со сказанным, Людовик‑Наполеон (впоследствии Наполеон III) в своих “Idees Napoleoniennes” так резюмирует историческую миссию своего дяди: “Умирающая, но непобеждённая Революция завещала Наполеону I исполнение своей последней воли. “Просвещая народы”, как бы говорила она, “твёрдыми устоями подкрепи результат наших усилий; распространи в ширину то, что мне удалось исполнить только в глубину; явись для Европы тем, чем я стала для Франции”… Это великое призвание Наполеон и совершил до конца.

Ближайшее рассмотрение фактов убеждает, однако, что беспримерное счастье и недосягаемость собственного гения ослепили “маленького капрала”. В действительности он не только не сочувствовал революции, а, познакомившись с ней на опыте, трепетал перед неистовствами толпы, будучи же коронован императором, ни перед чем не останавливался, чтобы скрыть якобинское происхождение своей власти. Вёл двойную и даже четвертную игру. Преследуя роялистов, он, тем не менее, ими же себя окружал и наоборот, из республиканцев главным образом, рекрутируя штат своего двора, он питал к ним глубокое презрение, держал, что называется, в ежовых рукавицах. Производя же их в генералы, маршалы, герцоги и короли, он располагал достаточными средствами, чтобы вытравливать “республиканский” дух. С другой стороны, в лице таких императорских министров, как Тайлеран и Фуше, он имел возможность оценить и всю низость “свободолюбивого” вероломства. Окружённый изменниками, он даже в лице императрицы Жозефины, вдовы Богарне, встретил шпиона целиком продавшегося его же тайной полиции. Нет, стало быть, ничего странного, что на острове святой Елены Наполеон не раз проклинал себя за то, что вовремя не повесил Фуше!… Не надо, значит, удивляться и тому, что председателем военно‑полевого суда над герцогом Энгиенским 21 марта 1804 года он назначил именно “победителя Бастилии” (14 июля 1789 года) Гюллэна. Смерть же герцога, состоявшего на службе у Англии, сражавшегося против войск республики под Вейсембургом, Бесгеймом etc. и ведшего заговоры против самого первого консула, вызывалась прямой государственной необходимостью. Параллельно с этим, собираясь провозгласить себя императором, Бонапарт хотел в казни герцога дать решительную гарантию своих взглядов и людям Террора. Накануне самой казни он говорил своим приближённым: “Хотят уничтожить революцию, преследуя меня. Но я окажу ей защиту, потому что я сам – Революция, да, я, я!… Станут глядеть, теперь в оба, узнав, на что мы способны”. А несколько лет позже, обращаясь к тому же вопросу, он пояснял своему брату Иосифу: “Я не могу раскаиваться в том пути, который избрал относительно герцога Энгиенского. У меня не было другого исхода устранить сомнения о моих намерениях и ниспровергнуть надежды бурбонских сторонников. Кроме того, я не мог скрыть от себя, что не будет мне покоя на троне, пока еще остаётся в живых хотя бы один Бурбон. У этого же текла кровь великого Кондэ. Являясь последним представителем великолепного имени, он был молод, блестящ, храбр, следовательно, наиболее опасен из моих врагов. Отправляя его на тот свет, я приносил настоятельную жертву во имя собственной безопасности и ради величия моей династии”.

IV. Каково было при этих условиях соучастие “детей Вдовы” и членов “избранного” народа в Венсенском злодеянии, остаётся догадываться. Как бы, однако, ни было, нет места сомнению, что замыслы “всемирного кагала” и Наполеона I в данном случае совпадали. Нарочитое исследование показало бы, разумеется, то же самое и в разных других, хотя ещё далеко не во всех, направлениях, но это требует специального анализа. Мы заметим только, что сознавая могущества иудаизма Наполеон, увы, стремился приголубить его, а потому не остановился и перед созывом Синедриона в 1807 году.

Тем не менее, трудно понять наивность заблуждения, которым увлекался, если рассчитывал обмануть евреев либо превратить их и своё орудие. Не знал он истории? Не видел, каков французский патриотизм тех алчных жидовских полчищ, которые хлынули отовсюду через Рейн с целью грабить как французов вообще, так и их голодные, оборванные армии? Не жаловался ли сам перед государственным советом на хищничество сынов Иуды в Эльзасе и Лотарингии? Не имел ли сведений о Меере‑Амшеле Ротшильде и капиталах герцога Гессен‑Кассельского? На поражениях в Испании не испытывал ли результаты “сотрудничества” Натана Ротшильда Веллингтону, оказавшихся провозвестниками Св. Елены? Не располагал ли данными о том, что в Германии при вступлении французских войск все местные “ложи” закрывались, чтобы не вступать в сношения с фальсификацией масонства под барабаны “корсиканца”? Не обязан ли был давать себе отчёт в глубине связи масонов и евреев с коварным Альбионом?

Не замечал ли, что “династия” Ротшильдов сделалась кассиром и соглядатаем всяких монархических коалиций? Стал ли забывать, наконец, о судьбе Густава III, Людовика XVI и Филиппа Эгалитэ?!… Кто даст ответы? Как разуметь всё это?…

Впрочем, сыны Израиля с “детьми Вдовы” придумали для Наполеона забавную игру. Раскрывая ему тайны австрийского генерального штаба, а стало быть, предавая и наших несчастных солдат с их воеводой Суровым, иудаизм организовал в Италии и Германии поперёк дороги тому же Наполеону Карбонаризм и Тугендбунд. В России приобретя такого шаббесгоя, как Сперанский, и через Айзика Перетца располагая графом Кутайсовым, евреи не только раскинули к 1812 году художественные” сети шпионства, но и посоветовали Наполеону открыть фабрику фальшивых ассигнаций, а затем усердно распространяли их для подрыва нашего государственного кредита. Но судьбе угодно было, чтобы уже сподвижник Наполеона, граф Сегюр, явился очевидцем иудейской дружбы, когда больных и раненых французов кагалы и прикагалки дорезывали при наступлении русских войск или выбрасывали умирать на мороз…

Как бы, однако, ни было, картина всё же оказалась бы не полной без того апофеоза, который сынами Иуды поставлен на сцену и разыгран под ватерлоо с финалом крокодиловых слез Натана, при операциях с английскими консолями на бирже в Лондоне.

V. Подготовив “одним махом” лабиринт дальнейших революций через реставрацию “возлюбленного” Людовика XVIII русскими войсками, и на свою же потеху дав ему в министры полиции Фушэ, кагал мог почить на лаврах, ad teinpora feliciora. Ведь Фушэ состоял таким же министром и в эпоху террора, т. е., когда Людовику XVI отрубили голову, а иудеи‑франкисты, как патентованные Азефы продолжали играть и при “возлюбленном” ту же роль, какую исполняли во времена Наполеона I. Празднуя возврат “законного короля” и, кстати, рекомендуя ему Фушэ, масонство поставило вновь министром Талейрана с расчётом, предвкусив плоды афоризма, впоследствии открыто выдвинутого Вениамином д'Израэли “милосердная политика есть самая ловкая и самая дальновидная…”

Здесь мы вступаем в период происшествий с девизом – est ali‑quid delirii in omne rnagno ingenio.

Как жаль, что настоящая работа и без того уже слишком обширна?… Как печально, что для многого ещё не настало и время к разоблачению в печати?… Как унизительно, хотя бы поневоле замалчивать данные, способные раскрыть весь цинизм иудейского двуличия? Как горько, что в одной книге нельзя охватить и диагноз болезни, и её терапию!…

Между тем, и под Ватерлоо мы видим то же донкихотство, каким, увы, отличаются многие патриотические союзы в России ещё и сегодня, обольщаясь миражом, будто своей доблестью и кровью они победят врага, сама организация которого, равно как место пребывания его главы, остаются неведомыми.

Накануне битвы при Ватерлоо, соединив под Катр‑Бра свою армию с корпусом Нея, Наполеон двинулся по брюссельской дороге против англичан. Решительно не приходила в голову мысль, что ему предстоит сражаться и с пруссаками, которых он считал разбитым наголову. Полагая, что легко останется победителем, он, с целью навеет страх на неприятеля и внушить мужество собственным войскам, решил произвести смотр на глазах армии Веллиштона.

Тогда в последний раз выстроились на парад перед своим вождём ветераны, учавствовавшие в битвах при пирамидах, под Аустерлицем, на полях Бородина и так долго державшие в страхе весь мир. От упадка своего прежнего величия они оберегали только свою солдатскую гордость, жажду мщения и неукротимую привязанность к своему геройскому вождю. Тогда императорская власть снова предстала взорам старых воинов во всём её блеске и произвела неизгладимое впечатление на их сердца… Великий полководец явился ещё раз в своём мрачном величии!

Увы, мыза “Belle Alliance” стала преддверием “Священного Союза”, а остров Св. Елены оказался гарантией, что карнавал Венского конгресса вновь прерван не будет.

“Ces атташе ont compris quelque chose!” – яростно воскликнул по адресу пруссаков и англичан “маленький капрал”, впрочем, достаточно таки долго “обучавший” своих врагов. Чтобы не попасться в руки Блюхеру, который расстрелял бы его немедленно в возмездие за смерть герцога Энгиенского, уничтоженный цезарь написал английскому принцу‑регенту, что оставляя отечество, он, подобно Фемистоклу, “ищет убежища у очага британской нации”. Но люди, в руках которых находились тогда бразды правления, не чувствовали никакого сострадания к низвергнутому властелину. Не принимая в соображение ни чести английского имени, ни народного мнения, они навязали Великобритании постыдную роль тюремщика. Пристав к берегам Англии, “генерал Бонапарт” получил в Плимуте страшное известие, что окончит жизнь в качестве “государственного преступника”. И вот среди безбрежного океана, в нездоровом климате, под надзором угрюмого, сурового и мстительного Гудсона Лоу, скованный Прометей завершил своё земное странствование…

И что же, столь поразительная, невиданная в летописях мира эпопея гордыни служит ли доказательством правосудия истории?…

Нет, ибо конечные результаты никому не принесли такой пользы, как надменной Англии. В частности же, Берлинский конгресс и “триумф” Биконсфильда убедили воочию, что потоки крови русского народа, пролитые для сокрушения Наполеона, удобрили европейскую почву как бы исключительно для того, чтобы на ней мог расцвести “честный маклер”, способный вновь удивить мир неблагодарностью, а циничный Альбион успел довести культуру своего жидовства до возможности стать нам поперёк дороги в лице самого заносчивого из сынов Иуды.

VI. Ничто в этой юдоли плача не совершается, однако, сразу, как и ничего не исчезает без последствий. Лицемерные же мероприятия на сцене истории, будучи много возмутительнее фальшивого исполнения в оркестре, создают результаты, обратные предначертанным. Таков был и пресловутый Венский конгресс. Задавшись несбыточными мечтами о ликвидации содеянного революцией, он в конечном результате произвёл ту анархическую обстановку, из которой Европа – авангард других частей света не может найти выходя…

“Le congres danse mais il ne marche pas!” – ядовито заметил в своё время князь де Лини. Между тем, уже само по себе присутствие здесь подобных людей, как Талейран и Миттерних, не обещало ничего хорошего. Однако, что не удалось Наполеону, мнившему перехитрить “старейшин многострадальной синагоги”, того отчасти добился Талейран, прибывший на конгресс в качестве скромного просителя, но быстро почувствовавший себя здесь “как жид на ярмарке”. Достигнуть этого ему было тем легче, что, хотя епископское одеяние, как неподходящее к обстоятельствам, уже было давно им покинуто, тем не менее, от звания сановника католической церкви у него на всю жизнь остался талант придавать в случае надобности чертам своего лица выражение елейного умиления и трогательной покорности. “Квартет”, как называли Россию, Пруссию, Австрию и Англию, хотел устранить Талейрана от предварительных совещаний и признать его второстепенным посланником. Тогда эта старая лиса, с таким усердием потрудившаяся над разгромом старой европы, придумала лозунг, сверкнувший, точно волшебное средство. Министр революционной и наполеоновской Франции выступил ревнителем исторического права против грубого насилия. Расчёт оказался верным. Сосредоточив у себя нити всех интриг, Талейран под маской легитимности принялся сеять кутерьму в “квартете”. Англия и Австрия перестали соглашаться на требования России и Пруссии. Дело дошло до того, что барометр конгресса начал, как тогда говорили, “показывать бурю”.

Правда, не все были обмануты. На уверения Талейрана, будто он уже семь лет назад состоял в подозрении у Наполеона, князь де Линь воскликнул: “Неужели только семь лет?… А для меня вы уже двадцать лет подозрительны!” Тем не менее, политический хамелеон сумел воспользоваться положением, оказавшись в апофеозе союзником Австрии и Англии против Пруссии и России. Недалёкий Кэстльри, британский посол, слепо шёл на буксире двух таких иезуитов, как Талейран и Миттерних, отношения между которыми стали вполне интимными. Самый вопрос, кто должен участвовать в разрешении того либо иного специального пункта программы, всё более затуманивался. Потаённые комбинации и дипломатические хитросплетения препятствовали официальным переговорам в такой мере, что эти последние нередко оказывались бесцельными или бесплодными. Среди указанных затруднений и в виду понижения умственных сил, которое явилось результатом пережитых испытаний, деятельность конгресса обнаружила мало реформаторских стремлений и не проявила творческих способностей. С удивительным безразличием и ребячеством игнорировались как симптомы нового времени и тревожное настроение умов, так и те перемены, которые произошли в жизни и убеждениях европейских наций. Элементарное восстановление прежней “системы равновесия” наряду с торжеством реакции рассматривались, как достаточные основы порядка вещей. Вообще же говоря, Венский конгресс распоряжался тронами и коронами с таким же произволом, каким отличалось и революционное самовластие Наполеона. При распределении же территории, конгресс, в свою очередь, не придавал никакого значения историческому прошлому племён, династий и государств.

Иных решений, впрочем, и ожидать было нельзя, как трудно было бы выдумать лучшую обстановку для столь изощрённых политических шулеров, какими являлись Меттерних и Талейран.

VII. Со времён Констанцского собора Европа не видела столь блестящего собрания, как Венский конгресс. Великолепная обстановка старого режима, отодвинутая на задний план революцией и войнами двух последних десятилетий, снова развернулась во всю ширину, а легкомыслие скоро заглушило во влиятельных сферах само воспоминание о едва пережитых ужасных временах. В весёлой Вене среди высшего общества снова стали господствовать лёгкое остроумие, жажда наслаждений и приторное жеманство, какими некогда отличались посетители французских модных салонов. На самом конгрессе, собравшемся для размежевания и восстановления всего “перепутанного” Наполеоном, главным делом оказались празднества, и какие празднества!… Это был нескончаемый ряд каруселей, балов, парадов, торжественных спектаклей, загородных прогулок, охот, концертов, иллюминаций и народных увеселений. “Надо же что‑нибудь сделать и для народа, – иронизировал князь де Линь, – ведь за период освободительных войн и народ кое‑что сделал для этих высоких господ”. Нельзя с точностью определить, во сколько сотен миллионов обошлись тогда разбитой, обанкротившейся Австрии все эти забавы, по отзыву Генца. правой руки Меттерниха, составлявшие альфу и омегу конгресса. Более 50.000 гульденов ежедневно расходовалось на один придворный обед; по свидетельству же Талейрана, знаменитые гости стоили венскому двору ежедневно более 220.000 гульденов. Гости также не унывали. В одном памфлете того времени говорилось: “Датский король пьёт за всех, виртембергский король ест за всех, прусский король думает за всех, баварский король говорит за всех, австрийский же император платит за всех”. Талейран, в свою очередь, задавал лукулловские пиры, доводя гастрономов до такого упоения, что они, наконец, стали однажды говорить речи и провозглашать тосты в честь августейшего бри – “короля сыров”!… Наряду с этим у каждого мужчины был свой роман. Красавицы: Габриэла Ауэрсперг, Лобкович, Зичи и Эстергази, такие умницы, как Элиза Бернсдорф и баронесса Варнгаген и такие “министры в юбках”, как племянница “епископа” графиня Талейран‑Перигор либо княгиня Багратион и герцогиня де Саган, оставили неизгладимые следы в анналах конгресса…

Указанное положение вещей, естественно, привлекало в Вену алчные скопища сынов “избранного” народа. Они здесь кишмя‑кишели, занимаясь чем угодно, а прежде всего, разумеется, оперируя в качестве факторов и шпионов. На этих профессиях, они, как известно, незаменимы вообще. Под командой же Талейрана, этого “возлюбленного сына церкви”, они действовали ещё и с блистательными для себя барышами. Сколько золота вновь перешло от презренных гоев к благородному Израилю, сколько тайн похищено, сколько было заложено ближайших путей влияния и какие сооружены вновь крепости во славу “святого талмуда”!…

Легитимизм, реакция и ханжество, выдвинутые Меттернихом как универсальные презервативы от революции, могли, в свою очередь, доставить только истинное наслаждение кроткому кагалу, а по принципу исторического возмездия, как и по закону контрастов, должны были забавным образом столкнуться в грозный период 1848–1851 годов с так называемыми “придворными демократами”. “Если прежде держали, – говорит Иоган Шерр, – (см. его “Комедию всемирной истории”), редкостного карлика, араба или обезьяну, то в эти дни начали заводить придворных демократов. А если такого шута на новый лад можно было как‑нибудь раздобыть от одного из двенадцати колен Израиля, то это уже считалось высшим шиком и роскошью”…

VIII. Не замедлили, конечно, разоблачиться в параллель с этим и другие мероприятия конгресса. “В Вене, – говорит Гервинус, – создавались государства так же, как вырабатываются фабричные произведения – торопливо, но непрочно. Привязанность подданых к своим старым династиям и нравственный уровень племён вовсе не клались на весы. Вводились в расчёт лишь число душ и их способность платить налоги”. Принимая же затем во внимание, что всё это учинялось “двумя друзьями” под эгидой австрийского императора Франца, вокруг которого сосредоточивались силы конгресса, и который с виду казался чистосердечным, простым в обращении, добродушным, а на самом деле был крайне расчётлив, хитёр и жестокосерден, получается довольно верная картина событий.

Негодность и бездарность, изворотливость и лукавство большинства постановлений конгресса являлись, стало быть, логическими выводами из окружающих его условий. И чем больше сгущался мрак, чем сильнее тормозился прогресс, тем выше и шире развивалось могущество Великобритании, успевшей вовремя заменить недалёкого Кэстльри такими государственными умами, как лорд Клянкарти м Каткарт, а в заключение и сам герцог Веллингтон. Позднейшие же мероприятия Меттерниха, бывшего оракулом континентальной Европы в течение ещё почти 35 лет после конгресса, не могли равным образом не дать результатов противоположных ожидаемым и в этом трагическом водевиле должны были ускорить развязку…

Впрочем, с наступлением революции 1848 года и сам Меттерних в награду за столь неизречённые добродетели и прозорливость едва спасся от повешения… на первом фонаре.

Понятно, какие выгоды добывало “всемирное” еврейство из этой фальши, близорукости, сомнения и мишуры. Безграмотная искусственность определений конгресса представляла для иудейской пронырливости умопомрачительный простор.

Возбуждая общее неудовольство и требуя всё больших расходов на тайную полицию и усиление армий для охраны вполне эфемерного, как оказалось, спокойствия, “священный Союз” и сам едва держался. Мы же приняли на себя роль обер‑полицмейстера и в противоречие как с истинными задачами России, так и со здравой, предшествовавшей политикой, защищали ради враждебных нам британских целей, Турциею против взбунтовавшегося египетского вице‑короля, а затем пошли спасать жаждущую гегемонии в славянстве Австрию против венгров, уже неоднократно и коварно расплатившихся с нами, но и сейчас почитающих себя ещё в долгу… Устроив нам далее “конституцию” декабристов и перепугав возможностью образования венгерско‑польской республики, масоны привели нас и к “дивертисменту” Крымской войны, которая независимо от многих иных для России бед, послужила “золотым прииском” для обогащения целого ряда новых “князей во Израиле”.

С другой стороны, Трафальгар и Ватерлоо в эпоху Наполеона явились лишь отблеском лучезарности того сияния, каким окружил тиранией Англии Венский Конгресс. Именно он облагодетельствовал “просвещённых мореплавателей” таким упорным застоем Европы, какого они едва ли когда‑либо дождутся вновь. В этих чрезвычайно счастливых для неё сочетаниях, Великобритания почерпнула те источники и обосновала те устои своего лютого могущества, какие так долго открывали ей возможность эксплуатировать несчастья других народов, а в частности, позволили разыграть на Берлинском конгрессе роль, которая никогда не может быть забыта нашим отечеством.

Мы видим, следовательно, как безграничность преимуществ, предоставляемых Альбиону союзом с иудаизмом и масонством, так и неизмеримость средств для их собственного процветания.

IX. Но Венский конгресс изложенным не удовольствовался. Он сыграл в руку нашему врагу и по другому направлению. “Там, где есть солёная вода, там и Англия!” – говорится в одной из британских песен. Вот почему эта страна с изысканной любезностью предложила нам в реформаторы флота при Екатерине II одного из лучших своих корабельных капитанов – Грейга, масона, разумеется. Не наше дело повествовать обо всём, отсюда происшедшим. Тем не менее, нельзя оставить без упоминания факт, что главнокомандующий в Крыму Меньшиков, оказался, повидимому, также масоном и запретил, не обращая внимания на их мольбы, адмиралам Корнилову и Нахимову выйти в море, чтобы, погибая, утопить рядом с собой и лучшую часть флота союзников… Вместо этого, никогда и нигде ещё в анналы истории не занесённого подвига нам пришлось уничтожить собственный флот в бухте, а кровью доблестных адмиралов и их геройских команд залить бастионы Севастополя!

Задавшись делами одной Европы и надолго сосредоточив её внимание исключительно на проблемах, ограниченных её же территорией, Венский конгресс тем самым дал Англии полную свободу на обоих полушариях. А так как уже и в это время британские колонии были разбросаны повсюду, то это крайне облегчило ей возможность раскинуть во все стороны и укрепить сети, в которых теперь бьётся захваченный английским бульдогом мир.

Но во имя справедливости мы не должны забывать, разумеется, и о том, что, если Британия заботится о расширении своих границ, то преимущественно “ради целей благочестия”.

Уважаемые члены весьма достопочтенного “London Missionary Society” расходятся, как известно, по всем концам земли, нередко поселяясь среди какого‑нибудь дикого или полуцивилизованного народца. Больше всего они занимаются торговлей, потом, и весьма немало, политикой, и наконец, когда остаётся время, проповедью.

Сплошь и рядом это политиканство, как ещё недавно на Мадагаскаре, оказывается чересчур ревностным, хотя и неизменно клонится в ущерб местной власти либо во вред туземным интересам. Бывает и так, что при неосторожном снятии кожи с “покупателя”‑туземца он, вдруг начинает лягаться. Тогда достопочтенные отцы кричат о покушении на их жизнь и какой‑нибудь Сесиль Роддс, как снег на голову, падает на супротивников протестантской брэнди или английского коленкора. Если возникшие отсюда “дипломатические недоразумения” не заканчиваются иначе, т. е. простой уплатой по требованию английского адмирала приличной суммы убытков, то весьма корректный английский резидент поселяется в столице местного королька вплоть до того дня, когда при малейшем предлоге вся страна будет объявлена… колонией Великобритании.

Дата добавления: 2015-11-30