3 страница

– Будете жить сколько понадобится. Платить ни за что не придется. Кровати есть, завтраком и обедом накормлю. Ты! – она указала на меня пальцем, – Будешь с мальчиком сидеть, а ты! – перевела она палец на отца, – Со мной по Москве будешь путешествовать. Давно я с красивым мужчиной по городу не гуляла!

«Сколько понадобится», а что с кошкой нашей будет? И что значит – «с мальчиком сидеть»?

– А как вы с меня порчу снимите? – вылетело из моего рта.

– Не твое дело! – ведьма зыркнула мне прямо в глаза.

Я чуть булочкой не подавился. Не мое дело, а член-то мой. Наверное, мне уже в чай зелье подсыпала, и проклятье само собой скоро снимется. А может быть, мазь мне пропишет? Буду мазать, и все пройдет.

Четыре дня в пути дали о себе знать. В ушах стучали колеса, и храпели пассажиры. Спросонья по пути в туалет меня все еще укачивало, и только присев пописать, я понял, что нахожусь не в поезде. Отец, мирно посапывая, спал на раздвижном диване. Из хозяйской комнаты доносился однообразный звук какого-то телеканала. За смуглым мальчиком после десяти вечера пришли родители: оказалось, это узбекская семья. Опять – двадцать пять! Узбеки целый день батрачат на работе, а своего сына оставляют соседке.

– Малыша зовут Урус. Знаешь, как переводится? Ничего ты не знаешь. Русский – переводится. Потому что в России родился. Обычно приезжие устраиваются няньками в московские семьи, а я – коренная москвичка, наоборот – с иностранцем нянчусь. Денег не беру. Просто захотелось с ребенком пообщаться, избавить его от одиночества: ведь он здесь никому не нужен, а у родителей работа без выходных, – поведала наша хозяйка.

Солнце только начало вставать, а мне уже не спалось: акклиматизация, смена часовых поясов. Шесть часов разницы. Скука. Я достал из рюкзака засохший, с отломленным концом батон; скользкий от жары и времени остаток «Докторской колбасы» и вышел на балкон завтракать.

– Доброе утро Москва! Доброе утро, одинокий тополь! И кто тебя так постриг? Теперь ты выглядишь как больной, после долгого безуспешного лечения. Доброе утро, детский сад! До сентября не придут к тебе дети. Доброе утро, карусель и четверо парней, что сидят на тебе и пьют пиво! Видимо, не спали они всю ночь, а кружились со своими подружками. Теперь проводили их домой и обсуждают важные дела. Доброе утро, фруктовый ларек! Как тебе работается? Много ли витаминов скопило твое металлическое пузо? Доброе утро, мусоровоз! Не греми так отчаянно мусорными баками – жизнь наладится! И у меня тоже.

– Вы думали, что я очень-очень старая и страшная? – спрашивает наша новая знакомая и хихикает. Она раскладывает по тарелкам блины.

– Да, – признался отец.

– Вот все отчего-то думают, что ведьма должна быть древней, сгорбленной и с бородавкой на носу, – она рассмеялась. – Мои «пациенты» всегда сильно удивлялись моей молодости, не доверяли по началу. А когда все их проблемы я запросто решала, они, вернувшись к себе в глубинку, сочиняли сказки о могуществе старой московской колдуньи. Зачем они это делали?

– А почему вы злому колдуну помогать стали? – интересуюсь я, отхлебнув из кружки горячий чай, чтобы проглотить кусок блина.

– Выбора у меня не было. Когда брат в Москве жил, он большого зла творить не мог – я его каким-то образом сдерживала. Но чем дальше он уезжал от Москвы и от меня, тем сильнее становился. И вот в восемьдесят пятом году ему предложили переехать к вам на Родину (прочили пост технолога на каком-то производстве), и он, не раздумывая, поехал. Тогда все и началось. Уже через полгода ко мне люди стали приезжать и не только из вашего поселка. Деньги мне везут, о спасении просят. Я им помогала, ни копейки себе не брала – все этому черту отсылала. Помню, он как-то по телефону мне сказал: «Деньги не переводи, а в посылке шли, в книгах, чтобы никто не заподозрил». Я так и делала. Три года он порчу на народ наводил, а я все пыталась заклинание отыскать, чтобы силу его уменьшить. Даже думала в Забайкалье переехать (поближе к нему), но страшно стало в незнакомые земли перебираться. И вот, на четвертый год я заклинание нашла. На одну из мелких купюр ему нашептала и отправила. Знала, что он деньги пересчитывать любит, и если к купюре с заговором прикоснется, сила его постепенно исчезнет. Так оно и вышло. А чтобы проклятие снять, купюру с заговором сжечь нужно было, да видно, он ей в магазине расплатился, на это расчет я и делала, и денежка уплыла. Позвонила я ему однажды вечером (месяц, наверное, уже прошел) и говорю: «Что-то ко мне люди не едут. Не иначе, ты простыл, и работать не можешь? Так ты сходи, лекарства купи! Я же тебе деньги высылаю». Тут я ему и рассказала все про заклятие мое. Представляю его лицо, когда он деньги свои грязные сжигать принялся по одной бумажке. И ждет, пока сила к нему вернется. Как представила, так меня в смех и бросило.

На третий день отец и его спутница покинули окрестности странного Медведково для того, чтобы осуществить свой план и счастливо гулять по улицам, площадям и скверам столицы, а я остался один на один со своим проклятьем – маленьким членом и маленьким Урусом.

Им сейчас в городе хорошо: ночью дождь был, жара спала – гуляй хоть до посинения. А что у меня здесь: «Подай это, принеси то, помой горшок, разогрей еду, хочу книжку, пойдем к маме, давай играть!» Чувствую себя нянькой в детском саду. Даже не нянькой, а холопом.

– Эй, холоп, я пи-пи в штанишки сделал. Будь добр, новые неси!

И я несу. Сгорбился весь, как старик, слюни изо рта пускаю, голосом дрожащим говорю.

– Извольте штанишки примерить, барин Урус – и пытаюсь поймать непослушные ноги барина своими руками, натягивая сначала одну штанину, затем другую, то и дело, получая по сопатке грязной барской пяткой. Был бы ты постарше Урус, я бы тебя по шеям надавал! Повезло тебе, что ты маленький пока. Вот подрастешь, и, если встретимся, я тебе припомню четырнадцатый год!

Нет, вру я. Я мог бы этого Уруса прямо сейчас хорошенько проучить за его «хочу – не хочу, дай – подай», но после одного случая у меня такое желание отпало, как хвост от ящерицы. Может быть, оно еще и появится, но я всячески буду его подальше гнать. Как-то, на второй день вышел я из комнаты в ванную (отца ведьма послала в магазин за мукой, а сама тесто на кухне замешивает – ей муки не хватило). Урус рядом возился, в тесте извазюкался и ходит по квартире, белые следы на обоях оставляет. И вот, возвращаюсь я из ванной, а в комнате нашей это чудовище мой учебник «Всеобщей истории ХХ – начала ХХI века» за девятый класс своими липкими руками схватило и держит за одну страницу. Слышно, как листочек рвется, а на корешке тесто комками налипло и висит. От такого обращения с книгой, да еще и по «Всеобщей истории ХХ – начала ХХI века», я сначала опешил, а потом что-то во мне проснулось непонятное и ненавидеть узбека заставило.

– Что же ты, паразит, делаешь? Чурка необразованная! Да этот учебник больше, чем вся твоя жизнь стоит!

На крики и плач ребенка прибежала из кухни ведьма, схватила меня за грудки и к стенке прижала. Откуда только у нее столько сил.

– Ты, засранец малолетний! – она смотрела в мои глаза, не моргая. Мне казалось, что этот взгляд поднимет меня в воздух и перебросит через балконные перила, но я не упаду вниз. Ведьма протащит мое тело по воздуху и со всего размаху шлепнет о стену дома напротив. И только тогда я упаду на землю с переломленными ребрами и отбитыми внутренностями. – Еще раз Уруса тронешь, или голос на него повысишь – я тебя за яйца подвешу (благо они у тебя не уменьшились). Понял?

– Понял, – сказал я не своим голосом. Воротник рубашки больно впился мне в горло. Что не понятного? Любой бы на моем месте понял.

От скуки смотрю столичные передачи. У них в Москве бед больше, чем у нас в Дровяной, в тысячу раз. Как они с ними справляются? Рассматриваю книги на полках, иногда открываю и, бывает, нахожу что-то интересное. Вот, например: «Жизнь – это бассейн глубиной всегда на десять сантиметров выше вашего роста. Если в нем перестать барахтаться и встать вертикально – обязательно захлебнешься». Я бы не захлебнулся: могу плавать по часу, а если устаю – ложусь на спину, ноги-руки в сторону расставлю и отдыхаю. Только идиот будет стоять на месте, когда вода выше макушки поднимается.

За окном тишина. Не шумят автомобили, нет детских голосов. Иногда запоет какая-нибудь городская птица и замолкнет. От одиночества я пристрастился к курению, украл из отцовского рюкзака пачку сигарет – дымлю на балконе, кофе пью и грустным взглядом, какой бывает только у маленьких козлят, смотрю вдаль.

Отец показывает мне фотографии, которые он нащелкал за день. На них блестящие памятники каким-то людям, разноцветные и золотистые купола в виде луковичных головок, витрины магазинов и счастливые лица москвичей. С некоторых фотографий глядит отец – он позирует, серьезный, и щурится; на других – наша хозяйка улыбается во весь рот; а вот они оба сами себя фотографируют, и их лица смешно искажаются. Как дети! Отец тычет пальцем в изображения и что-то рассказывает. Я не слушаю. На что мне его рассказы и фотографии? Я сам хочу на Москву посмотреть. Бесит по Медведково шляться, узбека выгуливать, наблюдать, как он ковыряется лопаткой в песочнице и лепит куличики!

Однажды придя с прогулки, отец обратился к нашей покровительнице не по имени-отчеству, а так, запросто, как будто они тысячу лет знакомы: «Аня, тебе в чай сахару положить?». А она ему: «Ни в коем случае, Славочка, от сахара кожа портится. А мы же не хотим, чтобы она портилась?». Кто это «мы»? Смотреть противно!

Пьяный отец завалился на диван, высоко задрав ноги, и едва не упал на пол.

– А знаешь, где мы были? – слово «были» он произнес, как «буэли». – Не догадаешься! – отец сделал долгую паузу и только затем продолжил. – В Нескучном саду мы были. Во! – он попытался поднять вверх указательный палец, но не смог удержать его, и тот воткнулся ему в глаз. – И знаешь, кого встретили? – отец помотал головой, как будто она болталась на нитке. – Кристину Орбакайте встретили! – повеселел отец и развел руками в стороны так, как делают клоуны в цирке, закончив номер. – И знаешь, что она сделала? Не догадаешься! Дала нам автограф! – отец попытался достать из кармана джинсов автограф Кристины Орбакайте, но упал на пол, ударился головой и застонал. – Помоги, папе!

Я поднял отца обратно на диван, и он расплакался.

– Прости, меня! Я потерял голову… – подперев лицо ладонью и оттягивая веко одного глаза, наверное, чтобы лучше мня разглядеть, продолжал отец.

– Хорошо, хоть не член – нашел я в себе силы для шуток, но он не услышал и вернулся к своим откровениям.

– Я влюбился! – он закивал в подтверждение своих слов. – Угу. Возлюбленную мою зовут Анна – она в соседней комнате спит, – отец закинул руку за плечо, указывая на стену. – Мы с Анной уезжаем в Крым. На шабаш! – прошептал он. – Отпустишь меня? – отец захныкал, и слез в его глазах стало больше.

Теперь он мой сын, и он просит у меня благословения. Я так и знал, что у этой ведьмы с отцом закрутится роман. Я понял это сразу при встрече с ней, еще, когда он оценивал ее фигуру, которая кокетливо повернулась, унося на руках смуглого мальчика. Как мне отнестись к поступку отца? Я болен… Нет, я не правильно выразился – я проклят! Сижу в чужой квартире, в чужом городе с каким-то трехлетним злодеем и вою от тоски. А он влюбляется в женщину, которая годится ему в матери, бросает меня и собирается уехать в Крым! Я зол на него, я зол на свою мать, я зол на ведьму, я зол на Уруса и его родителей, я зол на Флюру Александровну, я зол на Сайфуддина и Филиппову, я зол на себя за то, что я зол на всех. Я запутался. Господи, помоги мне! Сейчас бы оказаться в своей маленькой комнате в Дровяной, развалиться на старом диване и смотреть телевизор, не зная, что в мире есть ведьмы, узбеки и район под названием Медведково, где мой пьяный отец может вдруг влюбиться и рыдать, как маленькая девочка.

– Давай, завтра об этом поговорим, – успокаиваю я отца. – За ночь все поменяться может.

– Ну, отпусти, ну пожалуйста. А? Я тебе все сделаю! – канючит он и лезет ко мне с поцелуями. – Сынка! – уже кричит он. – Родимый, прости отца! – он опускается на колени и воет.

Мне одновременно смешно и грустно: смешно от того, что отец сейчас похож на гигантского пупса, а грустно… Да вы и сами понимаете, от чего мне может быть грустно.

– И когда свадьба? – спрашиваю я.

– Никакой свадьбы! Только гражданский брак! – махнул рукой, потерявший чувство реальности отец и снес с тумбочки старый будильник.

Утром он не мог смотреть мне в глаза. Речь его, обращенная в мою сторону, пусть и доходила до меня, но не напрямую, а как будто через моего призрачного адвоката, который, стоя где-то поблизости, выслушивал отцовское покаяние и дословно передавал все мне. Мы стояли на балконе, отец курил, и я курил, но у него не было сил отобрать у меня сигарету.

– Ты Орбакайте слушаешь? – передал мне призрачный адвокат, который уже болтался в воздухе напротив балкона, как парашютист.

– Нет, – ответил я.

– А кто-нибудь из твоих одноклассников?

– Нет.

– И я не слушаю, – отец достал из кармана клочок бумаги, аккуратно разгладил его, положил на ладонь и подул.

Листочек с автографом Кристины Орбакайте соскользнул с ладони, слегка поднялся вверх и начал опускаться, покачиваясь из стороны в сторону, как бумажный кораблик на спокойных волнах. Он падал так долго, что мне стало скучно следить за ним, и я отвел взгляд. Какая чистота на этом балконе! Только пепельница стоит на маленьком столике. А на нашем балконе завал: рулон старого ковра прислонился к бетонной стене и грустит, склонившись над двумя одинаковыми табуретками: у одной нет ноги, а вторая поддерживает сестру своей фанерной спиной. На полу под ногами у здоровой табуретки прячется семья: трехлитровая банка-мама, двухлитровая банка-отец, литровая – сын и пол-литровая – дочь. Они запылились и уже не рассчитывают отмыться, крепко прижались друг к другу, чтобы кто-нибудь ненароком не упал и не разбился. Хоккейная клюшка с перебинтованной шеей вытянулась и лежит вдоль балконной стены; не дождется она шайбы и не выйдет погулять на скользкий лед в солнечный зимний день. Скелет велосипедной рамы, как в анатомическом театре, выставлен на всеобщее обозрение. Он привязан бельевыми веревками к балконным перилам со стороны улицы. Когда велосипед был еще жив, мой отец катал на нем поочередно, то меня, то мою мать. Я был четырехлетним малышом, а моя мама была самой красивой на свете. Ее светлые волосы развевались по ветру, а складки платья с желтыми цветами напоминали рябь на читинском озере Кенон. Мы с мамой смеялись над папиными трюками, которые он выделывал на велосипеде. Он часто падал, пытаясь поднять железного жеребенка на заднее колесо, разбивал локти в кровь, но не показывал, что ему больно, а поднимался и хохотал вместе с нами. А что будет теперь? Неужели я, отец и его женщина вместе поедем в лес на отремонтированном велосипеде и будем радоваться все вместе, как будто мы настоящее семейство? Нет, радости больше не будет, никогда.

– Когда вы в Крым ваш собираетесь? – спрашиваю я, пытаясь отыскать взглядом улетевший автограф.

– Билеты на послезавтра куплены.

– Скатертью дорожка! – я разворачиваюсь и ухожу, чтобы притворится спящим, несмотря на то, что недавно проснулся. Это ответ моему отцу.

Сегодня ночью диван по соседству пустует, но отец думает, что я об этом не знаю. Он подошел ко мне, минуты три постоял над моей душой, проверяя, сплю я или нет. И убедившись, что мои глаза закрыты, тихо открыл дверь и ушел в комнату к невесте. А я не сплю, я слышу, как они разговаривают за стеной, потом молчат, хлопают форточкой, по очереди ходят в туалет, слушают музыку и опять молчат. Я смотрю стеклянным взглядом в потолок: там, в пятнышке лунного света неподвижно сидит мотылек.

– Привет! – обращаюсь я к мотыльку. – Давай поговорим, – но он молчит.

– А так? – я свечу себе на кисть брелком-фонариком, купленным в Роспечати несколько лет назад для чтения в темноте, надеясь, что тусклое желтое пятно привлечет его внимание. И мотылек сядет ко мне на руку.

– Не страшно тебе?

– Нет, – отвечает он.

– А мне страшно. Ты, наверное, уже слышал, что со мной случилось?

– Да.

– Как ты думаешь, мне стоит жить дальше?

– Живи, Колька! А член твой вырастет.

– Да дело уже не в члене.

– А в чем, Колька?

– Я один на Земле.

– А где все остальные? Неужели все люди умерли?

– Нет, мотылек. Я умер для людей. Слышишь – кровать скрипит?

– Да.

– На ней мой отец, который забыл обо мне.

– Плавательные трусы не забудь! – кричит из коридора ведьма моему отцу.

– Не забуду! – кричит он ей в ответ. – Сынок! – отец пристально смотрит на меня. – Я через три дня вернусь, и мы с тобой обязательно пойдем гулять. Хорошо?

Я не отвечаю отцу: он теперь для меня пустое место.

– Славочка, давай быстрее! Нам еще в продуктовый заскочить надо! – торопит отца невеста. Она уже стоит в коридоре и поправляет дикую шляпу с перьями, которая сидит на ее голове как курица.

– Да иду я, иду! – он по-дружески толкает меня в плечо и бежит к своей старой ведьме.

Входная дверь захлопнулась, и я остался практически один, если не считать маленького Уруса – большого любителя изводить меня приказами. Но с сегодняшнего дня ноги моей не будет в этой проклятой квартире, по крайней мере, до десяти вечера; после двадцати двух ноль ноль за ребенком обычно приходят родители-гастарбайтеры, и я, как верный слуга, должен передать им их чадо в целости и сохранности.

– Вот тебе обед и ужин! – я ставлю на пол (будто для щенка) тарелку толченки, из которой торчит сосиска. Оставляю рядом две кружки чая и немного ломаного печенья. – Если не выдашь меня родителям, вечером принесу тебе шоколадку. Договорились? – я бросаю взгляд на Уруса. Он возится с машинками на полу, молчит и только лыбится. – Хорошо, будем считать – ты меня понял.

Я надеваю свою лучшую футболку и новые шорты, купленные перед отъездом из дома. Смотрю на себя в зеркало и улыбаюсь: вылитый москвич! Выхожу на лестничную площадку, опускаю глаза и замечаю, что на мне надеты носки. Промашка. Несколько дней назад видел передачу: в ней говорили, что носить носки с кедами дурной тон, тем более, если ты житель столицы. Сажусь на ступеньки, снимаю кеды, стягиваю носки и привязываю их на ручку входной двери. Возвращаться не буду – плохая примета. Уже без носков вхожу в лифт и приземляюсь на первом этаже. Чем дальше я от ведьминого логова, тем легче дышится и чувствуется. Впервые за последние две недели я чувствую себя свободным человеком, а не Иванушкой-дурачком, которого баба Яга откармливает только для того, чтобы потом посадить на лопату, засунуть в печь, изжарить и съесть.

Недалеко от метро я увидел праздничную толпу: детей, взрослых, ряженых Петрушек и крепкого русского мужика в косоворотке, который держал на массивной цепи живого медвежонка. Вот оно Медведково и показало свое истинное лицо! Медвежонку то и дело совали под нос банку со сгущенным молоком и смеялись, пока он весь измазанный сладкой гадостью неуклюже танцевал. Я не смеялся. Мне было жаль бурого, но, увы, я не мог ему помочь. А знаете, кто мог бы? Не догадаетесь. Иван Грозный! Почему? Он медведя за священное животное почитал и издеваться над ним никому не давал.

В годы опричнины жилось на Руси худо: ни театров, ни кино, только труд и террор. Всех шутов на кол посадили, и не осталось больше юмористического жанра в стране. В перерывах между казнями Иван Грозный скучал, развлечений требовал, на то он и царь. И вот однажды, привели мужика с медведем царя веселить. Иван Грозный увидел, что медведь на цепи, и как даст мужику по голове скипетром своим со словами: «Ты кого на цепь посадил? Это же царь всех зверей русских, или ты намекаешь, смерд, что меня, царя людского так же в цепях водить надо?!». Что ответил мужик, неизвестно, но после этого случая к медведям отношение на Руси, явно, изменилось.

Я читал, что Старый Арбат – самое популярное место в Москве, после Красной площади. И вот, я здесь: торговые ряды с зазывалами, старые дома, художники, музыканты, памятник Булату Окуджаве, черно-белая корова. Ненастоящая, конечно (откуда настоящей в центре Москвы взяться?) – из пластмассы. Настоящие коровы здесь только в виде мяса. И попрошайки. Я пока от одного конца улицы до другого шел, двести рублей отдал. А вот самый настоящий негр. Он чистит обувь прохожим, а те снимают его, наряженного в белую рубашку с засученными рукавами и фартук как у мясника, на свои телефоны. Он низко склоняется над чужими обутками, будто молится своим африканским идолам и почти не поднимает головы.

– Сколько стоит? – проходя мимо, спрашиваю я. Конечно, меня не интересуют его услуги, но поговорить немного с живым негром для меня, как на Луну слетать.

– Сто без крема, сто пятьдесят с кремом. Чистить будешь? – озвучивает ценник на хорошем русском коричневый чистильщик обуви.

– У меня кеды, – отвечаю я, немного расстроившись из-за того, что он с первого раза понял мой вопрос, и мне не пришлось пользоваться языком жестов.

Иностранных туристов на Арбате много. Они медленно прогуливаются, заложив руки за спины, и смотрят по сторонам. Вот они подходят к матрешкам, щупают их, открывают, торгуются, покупают и снова идут, заложив руки за спины, и продолжают смотреть по сторонам. Я купил себе книгу о жизни русских царей у веселого старичка, который носит свой лоток на шее, как делали в старину ярмарочные книгоноши. Старичок был в лаптях и длиной рубахе до пят, а голос его разносился по всей улице и звенел, как колокол.

Я ходил по Арбату туда-сюда, стараясь навсегда запомнить его, чтобы потом рассказывать своим внукам, которые, надеюсь, у меня будут, если ведьма окажется ведьмой, а не шарлатанкой. Натер огромную мозоль на пятке (до крови) и подумал, что в следующий раз надену носки – плевать на приличия!

Урус превратил печенье в крошки и вылил на них чай. Сосиска стала пассажиром детского автобуса, а в толченку он наступил, и теперь весь пол в квартире был усеян маленькими картофельными следами. У меня не было сил, чтобы злится на него, да и настроение хорошее после долгожданной прогулки. Я чувствовал себя выпущенным на волю каторжанином, с которого сняли цепи и разрешили больше не ходить по кругу. Я отдал обещанную шоколадку моему маленькому заключенному и присел рядом.

– Кушай. Завтра еще одну получишь, если сегодня не проболтаешься.

В одиннадцать вечера за Урусом пришел отец. Когда я впервые, еще две недели назад, увидел Максута, он показался мне похожим на террориста. У нас в школе на стенде (там, где объясняется, что делать при захвате нас в заложники) были наклеены наглядные портреты террористов: фотороботы с неестественными, будто накладными бородами в шапках-пидорках с загнутыми в несколько раз краями. Вот такого типа я увидел тогда, подойдя к двери. Сегодня на пороге стоял совершенно другой человек. Лицо его было гладко выбрито, из-под черного пиджака выглядывала белоснежная рубашка, а под подбородком сидел аккуратный узелок галстука. Я не сразу узнал его, подумав, что родители прислали за сыном какого-то родственника.

– Не давай ему больше сладкого! – говорит Максут, вытирая носовым платком руки и лицо Уруса. – У него красные пятна потом по всему телу…

– Хорошо, не буду.

– Завтра у жены выходной – тебе с Урусом не надо сидеть. Приходи к нам, поешь чего-нибудь нормального.

– Посмотрим, – отвечаю я и закрываю за двумя узбеками дверь.

Свобода. Ночь. Я включаю телевизор, пью холодное пиво, закусываю сухариками, и мне становится не так грустно и одиноко, как вчера. Мотылек снова неподвижно сидит на потолке. Чем питаются мотыльки? Вы знаете? Я нет. Еще совсем маленьким я думал, что они едят свет, а теперь даже не могу представить, что же входит в их ежедневный рацион. Может быть, пыль? Переключаю каналы и вдруг натыкаюсь на передачу о насекомых. Оказывается, мотыльки питаются цветочным нектаром. А кто тогда питается пылью?

– Пылесос! – произнес я вслух сам себе пьяному, прыснув от смеха. Я долго не мог перестать смеяться, а когда прекращал, тут же начинал заново. И так полчаса к ряду.

Я проснулся от противного вкуса во рту (это был напоминающий о смерти привкус гноя), тут же вскочил и побежал в ванную. Я встал перед зеркалом и увидел страшную картину. Нет, дело было не в члене, как вы наверняка решили, на этот раз подкачали зубы.

В шестом классе на физкультуре мы одно время играли в «снайпера». Класс делился на две команды: нужно было кидать друг в друга мяч, чтобы выбить соперника из игры. Сначала убивали девочек, за ними шел Вовка (самый толстый мальчик в школе), после него выносили очкарика Леньку, а после Леньки игра становилась интереснее, потому что начиналась настоящая война между истинными солдатами. Я стою и не шевелюсь, смотрю исподлобья на Ваньку Никонова (самый опасный из выбивал) – он прицеливается, отводит локоть назад, и мяч летит на меня с бешеной скоростью. Я резко отпрыгиваю в сторону, как голкипер, который достает мяч из девятки, падаю на скользкий пол и с видом победителя качусь в сторону скамеек, выставленных в ряд вдоль влажной стены спортзала. Моя открытая настежь челюсть вгрызается в деревянную ножку скамейки, и три передних зуба превращаются в крошки. Я трогаю языком нижнюю челюсть: мне кажется, что во рту у меня сквозная дыра. Но язык определяет: у трех зубов оторвало крышу, остался фундамент и металлические штыри, которые смотрят вверх. Вась Вася (наш физрук) засчитал ничью, а в медпункте мне прописали анальгин и отправили к зубному. До зубного я так и не дошел – побоялся, и теперь у меня каждый год (почему-то именно летом) воспаляется нижняя челюсть, и гноятся остатки потерянных на войне зубов.

Теперь на пару дней в году мой подбородок становится в три раза шире, а глаза во столько же раз уже. Я становлюсь похожим на марсианина. В таком виде о прогулке можно забыть, тем более по улицам летней Москвы.

Возьмите стакан теплой воды, добавьте две чайные ложки соли, взболтайте и полощите полость рта каждые тридцать минут. Не ешьте холодного и горячего, постарайтесь не обращать внимания на боль и просто занимайтесь повседневными делами. Это мой план на сегодня. Не плохо, правда? Я включил телевизор, закутался в одеяло и смотрю мультфильмы, которые обычно смотрят дети перед школой. На часах полвосьмого утра, светит солнышко, небо ясное, птички поют, природа радуется. Вечно она так, когда ты умираешь… Даже мультфильмы не спасают от боли. Переключаю каналы. Не спасают от боли новости, мелодрамы, а прогноз погоды в Крыму еще больше ее усиливает. Хорошо сейчас отцу на море в новых плавательных трусах! А зачем мне море? У меня в стакане вода соленая. Во рту ее подержал – считай, искупался. Тряпочку теплую к подбородку приложил – вроде бы, полегче стало. Ах, ты ж, космические захватчики! – выругался я. В дверь звонят, ломают звонком мои зубы.

– Кто? – спрашиваю я

– Юлдуз, – отвечает женский голос из-за двери.

Не надо мне сегодня вашего ребенка. Мне плохо. Видите, как опухла моя челюсть: впрочем, все из-за вас! Зачем вы сказали, что у вас сегодня выходной? Я с радости напился холодного пива, и результат на лицо, в прямом смысле слова.

– Да, я посижу с вашим сыном, – соглашаюсь я и беру сонного Уруса за руку.

– Спасибо, вам Николай! Вы болеете? – Юлдуз притрагивается к своему подбородку и сочувственно морщится.

– Пустяки. Вечером все пройдет.

Когда мои зубы невыносимо ноют, ноет Урус, или лезет ко мне со своей машинкой.

– Ну, давай поиграем! – вздохнул я, взял игрушку и изо всех сил бросил о стену. Пассажирские сидения вылетели через оторванную крышу, переднее стекло треснуло, одно колесо закатилось за диван, а второе осталась лежать в центре комнаты. Два оставшихся колеса все еще крутились на своей оси под капотом. Игрушечный водитель остался цел. Он лежал на ковре, скрючившись, и ждал «скорую». Я уже слышал вой сирен. Но это были не «скорая», это был Урус. Он выл. Я накрыл голову подушкой, сильно зажмурился – увидел звезды; глубоко вдохнул – уши заложило; и я перестал слышать плач. Тишина, только биение сердца в моей голове. Да, человек долго может оставаться слепым и глухим, но без воздуха он не протянет и пары минут. Я скидываю подушку на пол, вдыхаю воздух и слышу всхлипы ребенка. Значит, истерики больше не будет.

Я не знал, как объяснить Урусу, что переживать о потере пластмассовой игрушки не стоит, что в его жизни будет еще тысяча сломанных игрушек. Объясняй не объясняй, трехлетний ребенок этого не поймет.

– Урус, мне очень жаль, – произнес я. – У меня просто болят зубы.

Мне вспомнилось, как когда-то (тогда я был чуть старше Уруса), взрослые пацаны отобрали у меня мяч прямо во дворе. Я пытался вернуть его, лез на них со своими сопливыми кулачками, а они, смеялись и играли со мной в «собачку», передавая мяч друг другу, высоко поднимая руки над моей головой. Потом им наскучило и со словами «не будь бабой!» один из них бросил в меня мяч, попав в грудь. Я плакал, а они дразнили меня еще обиднее. Я упал на спину, прижал мяч к груди и долго лежал так, под высоким забайкальским небом. Наконец мама вышла на балкон, чтобы проверить, как я там, во дворе гуляю. Не найдя меня взглядом, она покричала мое имя, но не услышала ответа и спустилась искать меня. Она нашла меня, подняла с земли и принесла домой на руках. А Уруса сейчас не найдет его мама и не возьмет на руки.

Дата добавления: 2015-11-30