|
Читайте также: |
– А чего они хотели?
– Поговорить с тобой на духовные темы.
– А-а-а, – протянул Подкова. – Так это ж Свидетели Иеговы! Я с ними Библию изучать буду.
– Хорошее дело.
– А то! – улыбнулся Подкова.
– Так вот, красавец, – предупредительно заявил я. – Я пытаюсь уважительно относиться ко всем конфессиям, но это слабые попытки. А сидеть полтора часа и воспитанно позволять навязывать неприемлемое мнение – это уж слишком.
– Только не говори, что тебе не было интересно, – зевнул Подкова и свесил с кровати ноги.
– Дело не в этом. Дело в том, что я просто не люблю тех людей, которые уверены, будто знают что-то такое, чего не знают остальные. А также тех людей, которые вообще уверены, будто они что-то знают. К тому же эти их необоснованные нападки на Платона! Так что учти: если они придут сюда ещё раз, то позавидуют гугенотам и их Варфоломеевской ночи.
Я уже было пошёл чистить зубы, но остановился и добавил:
– А тебя закатаю в литровую банку и вышлю как пожертвование шиитам.
Когда я вернулся, в комнате уже сидел Гаврила, невесело курил и хмурил пространство вокруг себя.
– А ты чего здесь так рано?
– В аптеку ходил, – ответил Гаврик.
– Что за необходимость?
– Да в жопе что-то нехорошо.
– А что же там вообще может быть хорошего? – удивился Подкова, накрывая на стол.
– У Гаврика – точно ничего, – сказал я. – Гаврила, если ты действительно нуждаешься в уходе врача, я могу пойти в медпункт и договориться, чтобы врач ушёл.
Подкова рассмеялся и сквозь смех заметил, какой я, всё-таки, эгоист.
– Это я-то?
– Ты, ты, – подтвердил Гаврила.
– Да я даже не знаю, что это такое, – попытался я защитить своё самолюбие. – Эгоист – это кто? Не тот ли это человек, который думает только о себе, вместо того, чтобы думать исключительно обо мне…– немного подумав, я с улыбкой добавил, – … единственном.
– Что-то вроде того, – согласился Подкова. – Прошу к столу.
Мы сели за стол, который просто удручал своей бедностью. Подкова, отреагировав на наши недовольные взгляды, сказал:
– Предлагаю перекусить, а потом пойти в «десятую» позавтракать.
В «десятой» ничего не выгорело. Девочки скучали в плотном тумане духов, что свидетельствовало о том, что они были не в духе, и посоветовали нам мыть руки вместо еды. В компании нашего неутолённого голода мы отправились искать удачу.
– А знаешь, Гаврила, – заметил я уже по дороге туда, куда глядели глаза – в город, – все проблемы у тебя из-за большой задницы.
– Главное – не быть одной большой задницей, – сказал Подкова, мурлыкая себе под нос песенку про Нельсона Манделлу.
– Тебе нужно избавиться от твоей задницы, прогнать её, – продолжал настаивать я. – Нужна диета.
– Какая диета? – улыбнулся архангел.
– Вот, я знаю одну, сев на которую, ты всего за четырнадцать дней сможешь потерять парочку килограммов.
– Тебе, вижу, она помогла. А мне не помогают диеты, – махнул рукой Гаврик. – Сев на диету, я за четырнадцать дней потеряю, разве что, две недели.
– А всё-таки огромная задница – это проблема.
– Её отсутствие – тоже, – съязвил Гаврик, глядя на меня.
– Я тоже, когда на себя в зеркало смотрю, мне так сухарей хочется! – проговорил Подкова.
– Да всё это ерунда, – вздохнул Гаврик. – Вот отсутствие денег – это проблема.
– Согласен, – протянул я. – Нехватка денег даже страшнее нехватки витаминов. Но у нас есть шанс, – я кивнул в сторону приближающейся девочки Леси – милой шепетовчанки, абсолютно лишённой сварливого нрава. Мы поспешили ей наперерез, намереваясь пустить эшелон её щедрости под укос.
– Леся, тебе никто не говорил, что днём в твоих глазах отражается луна? – начал я издалека.
– Нет, но я точно знаю, что если женщине говорят комплименты, то это в девяносто девяти случаях из ста делается с определённой целью.
– Ты как всегда права.
– Ну, и что вам нужно?
Я жалобно промямлил:
– Ты не могла бы помочь страждущим?
– При условии, что они действительно страждущие.
Мы втроём враз придали нашим лицам черты невыносимых мук.
– Леся, – решился я. – Не найдётся ли у тебя немного свободных денег для свободных людей?
– Есть какие-то копейки.
– Тогда дай нам, пожалуйста, копеек семьсот! – выпалил я.
Сестра милосердия протянула деньги и сказала, указывая на Подкову:
– Только не спаивайте подрастающее поколение.
– Я не поколение, – сказал Подкова, гордо приосанившись. – Я уже давно, как минимум, поживотие.
Я взял у Леси деньги и, уже удаляясь, прокричал:
– Большое человеческое спасибо, Лесь. За деньги не беспокойся. Ты же знаешь: всё, что мы должны, мы всегда всем прощаем.
Вдали замаячил крохотный островок уюта под вывеской «Рандеву», и мы, пришпорив наших лошадок, погнали их на водопой.
Уже сидя в полутёмном помещении бара с перекошенным лицом от смакования кислых лимонов, которыми мы привыкли закусывать, я вдруг вспомнил, что мне нужно было идти к своему руководителю, касательно моей дипломной работы. Я мог бы ещё запросто успеть, но мне этого страшно не хотелось, и, не глядя не часы, я заставил себя поверить, что на самом деле уже поздно куда-либо успевать. Ведь так не хотелось вставать из-за приветливого столика, идеальная гладкость которого была нарушена выпуклостью бутылки, и уходить от тихой музыки, которая невидимой лентой вплеталась в косу нашей ленивой беседы. К тому же Гаврила обещал мне показать старую заброшенную синагогу, о которой я, прожив пять лет в Остроге, ничего и не слыхивал. Я не хотел лишать себя такого удовольствия.
Из-за барной стойки скучающими прожекторами взглядов меряли пространство барменши, которые лично для нас с Гаврилой были идеальными объектами для флирта. Немного захмелев, Гаврик сказал, что возможно когда-то в будущем мы попытаемся развеять их скуку. Подкова попросил нас взять на это нелёгкое дело и его.
– Гаврик, моё внутреннее нетерпение вопит на идише, что пришло время взглянуть на синагогу, – сказал я, давая понять, что готов ко встрече с обещанным.
Гаврила с серьёзным выражением своего усатого лица лихого купца досушил рюмку и встал, пригласив нас следовать за ним.
Мы прошли мимо пекарни, которая своими ароматами свежеподжаренных корочек ещё больше затуманила мне голову. Моё нетерпение росло, как бамбук на благодатной почве.
– Ну, и где твоя синагога? – спросил я Гаврилу, теряя терпение.
– А ты глаза протри.
Я начал усердно тереть глаза и делал это до тех пор, пока перед моим внутренним взглядом не расцвели дикими узорами персидские ковры. А когда я открыл глаза, то узрел её.
Такое можно было увидеть лишь в бредовом сне или под воздействие питсбургского порошка. Старый кирпичный остов некогда величественного здания с потемневшей табличкой. Культовые сооружения всегда действовали на меня гипнотически, кроме, разве что, православных церквей, к которым я просто привык. Потому картинки древних зиккуратов Месопотамии всегда были для меня более впечатляющими, чем наши луковые куполообразные крестоносцы, насеянные в прошлом то ли Великим Владимиром, то ли Первозванным Андреем.
Глядя на старую синагогу, мне пришла в голову нелепая мысль, будто её когда-то расстреляли штурмовики «СС», а никто даже не затруднился похоронить её растерзанное хищными «шмайсерами» тело. Я сказал об этом Гавриле, и он промолчал, потому что понял, что я чувствую, и что я имею ввиду. Я принялся рассматривать фасад, пытаясь разглядеть хоть какие-то символы: шестиконечную звезду царя Давида или «тетраграммат» – староеврейское имя Бога, но ничего такого не обнаружил. Внутри пахло испражнениями, а между обнажёнными нервами зубов фундамента гуляли шальные сквозняки. Момент моей завороженности прошёл, и вдруг стало тоскливо. Я даже позабыл о том, что пьян, а потому тут же отрезвел.
На улице я задохнулся свежестью.
Возвращались мы молча. Подкова побежал молодым муфлоном по своим делам, а мы с Гавриком снова заняли боевые позиции в «Рандеву». Заказали коньяк и кофе.
– Я, может быть, скажу сейчас глупость, – произнёс я, – но в таких местах, – я махнул рукой в ту сторону, в которой должна была находиться синагога, – пахнет горем.
– И дерьмом, – добавил Гаврила.
– Да, и дерьмом, – согласился я. – Дерьмом нашего времени.
Я отглотнул кофе и с сожалением произнёс:
– Жаль, что Димы или Стаса нет.
– Почему?
– Они бы подсказали, о чём нужно думать в такие моменты.
Гаврик заулыбался и спросил:
– Тебя действительно так задела эта развалина?
– Не то, чтобы очень, но ощущение, будто на похоронах побывал, есть.
– Ты слишком впечатлительный. Тебе вообще нельзя ничего такого показывать. К тому же ты пьян.
– Глаза выдают?
– Нет, эта твоя трогательность. Мне кажется, что ты сейчас заплачешь.
– Тебе всегда что-то кажется, Глюков ты наш.
На некоторое время над нашим столиком зависла звонкая тишина, а потом я сказал:
– Иногда просто необходимо ранить душу, чтобы не забывать как это – страдать.
– Да ты, дружище, философ.
Я тряхнул головой, как будто сбрасывая с себя оцепенение.
– Но нам-то в данный момент страдать нечего.
– Правильно – согласился Гаврила. – Настрадаемся ещё.
– Значит, будем веселиться.
И это было разумно.
Мы набрались с Гаврилой, как бригада слесарей в день получки: мы превышали допустимый кредит, плясали неподдающиеся описанию танцы в тесном кубике «Randewo-o-o», целовали барменш, отвлекая их от прямых обязанностей, и били посуду, в звоне которой слышалась обида на такое варварское к ней отношение.
Но над всем этим весёлым балаганом навязчивым кусочком памяти высилась старая синагога, которая произвела на меня такое сильное впечатление и заставила ещё долго задумываться над тем, какими странными дорогами водит нас по себе жизнь, и какие страшные рожи она способна иногда корчить из тёмных уголков горбатого прошлого.
* * * * *
В то время как мы требовали от жизни свою долю, «Эйфория» требовала от нас свою. У нас было много свободного времени. Полная голова новых песен и обленившееся желание работать над этими песнями. Кроме того, у нас ещё были дивные инструменты, которые превратили наши репетиции в сплошное удовольствие. Я играл на «Yamaha Pacifica» и был просто влюблён в эту послушную малышку. Курт приручал «Polaris», который так шёл к цвету его глаз после бурной бессонной ночи. Чако пользовался толковой «гитлеровской» бас-гитарой, фирмы «сделай сам» глядя на которую, вспоминались строчки «Чижа» о «потрёпанном басе в поношенном старом чехле». Только вот «напиваться в говно» во время репетиций сильного желания уже не возникало, потому что сказочные звуки дорогих сердцу и недешёвых в принципе гитар и так пьянили до счастливых слёз.
Частым гостем на наших репетициях был Дима, и в некотором роде это было его привилегией, потому как мы терпеть не могли присутствия посторонних лиц на наших творческих тренировках. Без вопросов и каких-либо возражений такой привилегий пользовались ещё разве что Стас, который не проявлял большого желания пользоваться ею, и Подкова, который в отличие от Стаса старался использовать весь свой абонемент. Дима, посещая репетиции, слушал и хмурился, если ему что-то не нравилось, а в редких случаях скупо отстёгивал нам своей похвалы. Но чаще всего он надоумливал нас, неэкономно раздавая свои советы, в которых всё же был некоторый смысл. Я смотрел в такие минуты на Диму и бы просто уверен, что из таких, как он, вырастают или конченые филантропы, или отпетые убийцы. Третьего не дано. И золотая середина в этом случае отсутствует. Нам повезло, что на определённом этапе своего становления Дима впал в крайность такого редкого человеколюбия.
На Курта хотелось смотреть, не отрывая глаз. Длинные волосы придавали ему какой-то загадочной неопределённости, и благодаря этому он выглядел непревзойдённо как с гитарой в руках, так и с рулоном туалетной бумаги в зубах. Он выдумывал неплохие соло-партии, которые на 50 процентов придавали нашей музыке индивидуальное звучание. Когда у Курта что-то не получалось, он спокойно уходил курить, чтобы не дать своей вспотевшей ярости повредить хрупкий «Polaris».
Спокойствие и невозмутимость Чако уличали нашего басиста в родственных связях с удавами. Он никогда не переживал без повода и спокойно щипал толстые канаты басовых струн и своих нервов.
Гаврик стучал и смеялся. Ремесло ударника больше не вызывало на его лице сосредоточенного выражения и было его развлечением. Но когда приходило время становиться серьёзным, он справлялся и с этим.
Больше всех психовал я. Мне почему-то казалось, что все лажи и недоработки – исключительно грицаёвского происхождения. Такое несправедливое отношение к самому себе я старался компенсировать криком на своих камрадов, которые привыкли относиться к таким проявлениям моей несдержанности с известной долей снисхождения. Но они также понимали, что слишком частое снисхождение я мог принять за малодушие, а потому тоже никогда не останавливались перед тем, чтобы лишний раз прикрикнуть на меня. Но всё это было настолько безобидно, что ни разу не привело даже к зародышу конфликта, не говоря уже о скандалах, к которым я испытывал особенную страсть.
Идея и программа очередного концерта снова замаячила на дымном горизонте, и мы проводили репетиции, имея чёткий ориентир, на который были нацелены наши старания.
Пока не наступили холода, которые попахивают стужей, мы частенько проводили время в боксах. Для блаженной траты времени нужны блаженные места! Не знаю точно, что это были за строения, и для каких пожарных расчетов они предназначались, но эти бетонные коробки стали для нас тем местом, где мы, отрезанные от мира толстыми исписанными во всех отношениях стенами, чувствовали себя более чем комфортно. Любой мало-мальски значительный праздник стал ассоциироваться именно с боксами, в которых закладывались начала великих гуляний. Сказать что-то определённое о том, чем мы там занимались, нельзя. И в этом была вся прелесть той бетонной первобытности, армированной железом. Здесь мы могли свободно развести костёр и поиздеваться в его отблесках над серой повседневностью.
Но основную часть нашего времени мы всё же проводили в тепле казённых комнат, которые уже дышали жаром лихорадящих батарей. В один из сонливых осенних дней мы сидели у Гаврилы с Куртом и наслаждались старой советской лентой «Тот самый Мюнхгаузен». Заворожено следя за игрой великолепного Янковского, я никак не мог избавиться от мысли, что он и Дима очень похожи. После вечного кино мы отправились в город, чтобы, развлёкшись, закрепить мысли, возникшие во время просмотра. Когда стемнело и на улице, и в наших рассудках, Дима обратился ко мне и Гавриле с просьбой пройтись вместе с ним в соседний Межирич, куда он должен был проводить одну из своих многочисленных подружек. Мы были пьяны, а потому на всё согласны. Дорога предстояла дальняя, и мы с Гаврилой, имея при себе ещё немного трезвых мыслей, решили придать некоторый смысл этой прогулке, договорившись, что пока Дима будет провожать свою невыгодно далекопроживающую подругу, мы тем временем наведаемся в монастырь.
Всю дорогу мы пели, хоть со стороны, наверное, это больше походило на пьяный ор двух бездарей, уши которых побывали под мощным прессом медвежьих лап. Эта наша прогулка имела под собой все основания называться комедией *, потому как это было именно прогулкой пьяниц в чистом виде, хоть и с некоторой примесью лёгкого женского испуга Диминой знакомой. Я смотрел на Гаврилу, который был одет в какую-то затасканную куртку, и думал о справедливости тех слов, которые когда-то сказал Мигель де Сервантес Сааведра, будто «под плохим плащом нередко скрывается хороший пьяница». Если бы Сааведра был знаком с Гаврилой, он бы обязательно заменил определение «хороший» на «отличный».
Накрапывал дождик, но нас это не задевало. Наше приподнятое настроение помогало нам ловко лавировать между потоками прохладной влаги, которую своей мощной гравитацией Земля отбирала у рыдающего неба. Дима со своей спутницей порядочно отстал, и скоро они потеряли нас из виду. Но мы с нашими охрипшими песнями постоянно оставались у них на слуху.
Как-то незаметно перед нами выросли стены монастыря.
Я бывал в этом месте уже неоднократно, и, казалось, должен был уже перестать поражаться этим вздохом древности. Но, видимо, влияние грубой старины было сильнее моего привыкания.
Мы с Гавриком робко, словно боясь кары небесной, вошли в огромные ворота и, подчинившись какому-то сильному мистически-необъяснимому порыву, упали на колени и принялись молиться. Как это ни странно, но я был крайне искренен, да и Гаврила, думаю, не циркачил. Конечно, мы не достигли религиозного экстаза, но свою незначительность и мелочность всего того, что осталось за монастырскими стенами, прочувствовали.
Но, что ни говори, а в нашей искренности была изрядная доля эмоционального допинга, которым являлся алкоголь. Это быстрее всего объясняло всплеск нашей захудалой духовности.
Из дверей монастырского здания скользнула фигура в длинных одеждах и проворной тенью направилась к нам. В свете полной луны, запутавшейся в ветвях одинокой старой сосны, я увидел, что это монах. Должно быть, он вышел взглянуть, кто это среди ночи пожаловал в святую обитель. Вид у него был достаточно грозный, как для мирного аскета, и я думаю, что если бы он знал, в каком однозначно-осоловевшем состоянии мы с Гавриком попирали святую землю предков, он бы нас обязательно прогнал и предал анафеме. Но хоть мы и не были похожи на пилигримов-паломников, он всё же не стал нас тревожить и, перекрестившись, отправился радеть и догрызать псалмы.
Я снова погрузился в себя, пытаясь откопать нужные слова для молитвы.
Открыв глаза в очередной раз, я увидел перед собой пустой монастырский двор, потемневший от мелкого противного дождя, который своей настырной промозглостью начинал уже залезать нам за шиворот. Мы метнулись под стены чудо-юдо-скита в поисках убежища, где можно было бы переждать погодный каприз. У самой стены, плотно прижавшись к холодному камню, стояла аккуратная свежевыстроганная лавочка, которая распространяла ещё терпкий крепковатый запах только что срезанного дерева. На уровне лавочки находилось небольшое оконце, которое вело в одно из полуподвальных помещений монастыря. Мы сели и начали заглядывать в это окошко, в надежде узреть что-то тайное и даже запретное. Но это было всего-навсего окно в просторную окопавшуюся келью, где жили безбородые семинаристы, видимо, познающие здесь основы кротости и смирения. Нам быстро надоело смотреть на то, как они, бранясь не по-детски, укладываются спать, и мы устало принялись беседовать о духовном.
У меня нет большой веры в святость того или иного клочка земли. Но, находясь среди монастырских угодий, я понимал, что такие места всё же имеют свойство непонятным образом разгружать человека. Мы сидели промокшие, отрезвлённые уважением перед вечным, притихшие и спокойные и прикасались к холодным стенам, из которых дождём вымывались многовековые тайны. Я знал, что как только мы вернёмся в Острог, мир снова плотно путает нас и, стукнув по голове тяжёлой кувалдой жизненных трудностей, заставит забыть то, что мы испытывали сейчас. Я сказал Гаврику, что наконец-то понял, почему люди решаются уходить от мирского в такие обители тишины. Вернее, я вдруг понял то, что в монастыри не уходят – в них попросту убегают. Убегают во внезапно-охватившем болезненном порыве. Умирают при жизни, отсекая себя от неё одним-единственным взмахом твёрдого решения.
– Я на такое не способен, – сказал я грустно.
– Почему?
– Потому что слишком слаб для того, чтобы расстаться со своими пороками. Ты бы тоже не мог.
Гаврик взглянул на меня и совсем несерьёзно заметил:
– Я всё могу.
– Только не это.
– Это почему же?
– Да потому что ты достаточно силён, чтобы не убегать от назначенной тебе травли.
– Да, но ведь придёт когда-нибудь пора духовной зрелости, когда мы тоже задумаемся обо всём этом?
– Тебе не кажется, что такое время не приходит? По-моему, такой момент всегда где-то рядышком и только следит за тем, когда мы будем готовы.
– А ты действительно веришь в Бога? – спросил Гаврик, глядя в непроницаемое чернильное пятно ночи.
– Не знаю. Но я верю Флоберу, который говорил, что народ, состоящий из одних атеистов, не смог бы выжить. У меня своё понимание Бога.
– Так ты припёрся в чужой монастырь со своим богом?
– На себя бы посмотрел.
– А что я? Я просто уважаю глубоко верующих людей, потому что они вместе со своими грехами не забывают замаливать и мои прегрешения. И всё же монастырь – прекрасное место, чтобы воспитать себя, – сказал Гаврила, – или, по крайней мере, провести здесь свою старость.
– Значит, договорились: когда стукнет шестьдесят – собираемся здесь.
– Но не раньше, чем выпьем всю водку и перепробуем всех женщин, – это был тот Гаврила, которого я хорошо знал, и который не так часто показывал другим своё нутро.
– Ну, сперва надо уверовать в реинкарнацию, потому что для этого понадобится много жизней, – я взглянул на часы. – Должно быть, Дима уже заждался нас. Пойдём пить вино и закусывать женщинами.
Диму мы нашли неподалёку. Он был в отличном расположении духа, хоть и немного в подмокшем состоянии тела. Мы же с Гаврилой как будто постарели за этот час с небольшим. Дорога назад давалась с трудом. Было холодно, голодно и, что самое страшное – не возникало даже желания спеть. Дима пытался затянуть песню о генерале, который, проезжая по Кавказу, напевал грузинскую песню на мегрельском языке, но наши с Гаврилой души, классической модели 1978 года, были переполнены той горечью, изгнать которую можно было лишь угрюмостью. Мы начали раздражаться, прислушиваясь к голодному тайфуну, зарождавшемуся в недрах наших желудков. А дорога вилась скользким угрём и, казалось, вела в бесконечность. Но, увидев огни большого города, мы тут же почувствовали пушистые объятия нарастающего оптимизма.
Хоть было уже достаточно поздно, Острог даже и не думал ложиться спать и бодрствовал многочисленными выпившими компаниями, одиноко ползающими автомобилями и невидимыми во мраке драками. Мы подошли к ближайшему ларьку, и Дима задал нам один из тех вопросов, которые таким проглотам, как мы, задавать было излишне:
– Кушать хотите?
Мы не просто хотели. Мы желали этого всей своей душой, а главное – всем своим телом, принявшим импровизированную исповедь.
Дима указал на витрину:
– Выбирайте, – и по пояс залез в свой карман в поисках денег. – Икры хотите?
Мы с Гаврилой переглянулись.
– Конечно хотим. Мне вообще иногда икорки так хочется, – закатил я глаза, – что, кажется, вот так бы взял и наметал собственноручно.
– Собственноручно не получится, – отрицательно закачал головой Гаврик. – Для икрометания понадобятся органы куда серьёзней, чем твои кривые руки.
Пока мы спорили на тему откладывания рыбьих яиц, формы моих рук и содержания гавриковой черепной коробки, Дима вытащил сквозь окошко ларька ма-а-аленькую баночку икры.
– А ты уверен, Дима, что это не блошиная икра или тараканий горошек? – спросил я, спрятав баночку в кулаке.
Мы с Гаврилой взглянули на цену и тут же набросились на Диму, обвиняя его в том, что его щедрость мутировала в глупое мотовство. Вернув икру назад на прилавок, мы набрали на сумму её стоимости несколько консервов печени трески, парочку батонов и пельмени. Со всей этой снедью мы отправились в «рандеву», заказали водки и принялись заполнять Марианские впадины своих желудков и утолять свой дикий голод, который разбудил саблезубого зверя нашего аппетита.
Как и следовало ожидать, всё подытожилось рок-н-роллом, в аморальном вихре которого было много незнакомых женщин и нелепых мужчин. Видимо, наши с Гаврилой молитвы были услышаны, потому как мир вокруг нас, невзирая на осеннюю сырость, был если не прекрасен, то, по меньшей мере, вполне сносен. Тоска, погостив немного у нас, отправилась назад – в каменный мешок монастыря, где её давно дожидалась верная подруга печаль, и где тощие иноки, пряча под рясами ошибки своей молодости, может быть, тайно вытирали перед сном слёзы батистовыми платками, ещё хранящими запах их возлюбленных.
* * * * *
Выпал первый снег.
Вернее, вместе с первыми морозами он просто свалился нам на голову. В старой коробке общежития тоже наступили холода, и все начали бороться за место под (солнцем!) коридорной батареей, которая, будучи самой жаркой, при поддержке кружки горячего чая могла справиться с прозябанием. Мы с Подковой, решив утеплить наше продуваемое всеми ветрами иглу, вкрутили в плафоны двухсотваттные лампы в надежде, что они станут источником хоть какого-нибудь тепла. Но комната, став ослепительно светлой, так и осталась холодной.
Логично, что мы стали больше времени проводить в «десятой», где по каким-то необъяснимым причинам было немного теплее. Тихими вечерами мы по-семейному собирались все вместе и делали всё, чтобы время не убегало сквозь пальцы: лепили из пластилина, сообща писали песни, бесконечно пили электрический чай, периодически бегали по осенним лужам за пивом, а на ночь предохранялись от гриппа чесноком до боли в желудке.
Подкова как раз подцепил любовь и целыми вечерами чихал, пытаясь избавиться от вируса безответности. Я тоже ходил и расплёскивал повсюду свою ласку, которая просто переполняла меня в моменты предчувствия зимней комы природы. «Десятая» была не против того, чтобы я сбрасывал балласт своей невостребованной нежности на их территории, и не слишком активно противостояла моим подчас не совсем трезвым телячьим нежностям. Иногда я просто злоупотреблял их гостеприимством и бомбил своим вниманием с таким надоедливым постоянством, как некогда германские «штукасы» бомбили Мальту. Но потом они сами признавались, что очень привыкли ко мне, и когда я долго не появлялся у них случалась нехватка моего присутствия. В том, что они привыкли ко мне, я убеждался каждый раз, когда они, переодеваясь, уже не настаивали на том, чтобы я отворачивался. Но я сам делал это, потому что не хотел из верного друга превращаться в их болтливую подружку.
А иногда меня попросту не замечали. Смык плела из бисера и не находила достойных свиней, чтобы метать перед ними мелкие разноцветные бусинки. Голубока уделяла много времени учёбе и мечтам, которые обволакивали её плотной туманной дымкой. Горобэць губила свою красоту и молодость, ставя чувствительные сигнализации против меня и мне подобных. Наташка была в вечном ожидании Гроба, давно смирившись с тем, что ей приходится делить своего Пеле с ещё одной его страстью – футболом.
Кто мог только подумать, что эти нежные создания, которое самое большее – могли пригубить вина по праздникам, к концу учёбы станут отличными застольными подругами? Это не касалось только Наташки, ведшей здоровый образ жизни посредством обливания холодной водой, что в моих глазах теплокровного выглядело если не самоистязанием, то уж подвигом – точно. Остальные созрели для того, чтобы влиться в наши ряды уже не боязливо-дикими ручейками рубинового вина, а стремительными потоками более крепких напитков. Иногда, когда было особенно скучно, мы с девочками занимались тем, что в пору их сексуального созревания было бы не просто недопустимо, но даже невозможно: мы большими глотками «дули» самогон из надбитых металлических кружек, делая это без всякого повода. Ах, каких я имел собеседниц в такие моменты! Вульгарность пьяных мужских компаний не идёт ни в какое сравнение с откровенностью нетрезвых женщин!
Мыться приходилось в тазике, потому что горячая вода была такой же редкость в Остроге, как будёновки в гардеробе тайцев. Выйдя из душевой, я всегда зачёсывал волосы назад, что делало меня похожим на типичного подростка времён бриолина. Данык и Паша, угрожавшие мне постоянно насильной стрижкой и бритьём, называли эту мою причёску «причёской американского педераста». А я, чтобы немного позлить их, стрелял глазками и начинал разговаривать с ними исключительно в стиле постоянных членов клуба «Гей, славяне!»
Всё это было лишь небольшой частью тех развлечений, которые мы выдумывали для себя сами. Но были и такие, которые выдумывала для нас администрация Академии. Например, закрытие общежития ровно в 23:00. Глупый и ничем не оправдывавший себя циркуляр, который применимо к нашему притихшему первому общежитию был продиктован скорее желанием ограничить нашу свободу, чем необходимостью. Но наша воля и свободолюбие не имели границ, а потому мы находили тысячи способов, чтобы обходить такие оскорбляющие необходимости. Мы и не думали никогда о том, чтобы открыто протестовать, потому что все подобные указания сверху, которые были нацелены на то, чтобы как можно правильнее формировать наш быт, были прекрасным и неиссякаемым источником для развлечений. К тому же нас окружало посттоталитарное общество, и нам был близок дух диссидентства и врождённого бунтарства.
Ну разве можно забыть наши ночные возвращения и тайные проникновения в законсервированное общежитие сквозь сортирную форточку? Это было сродни нелегальному пересечению государственной границы страны с жёстким институтом вахтовой жандармерии, которая имела обычай за нарушение комендантского часа расстреливать на месте. Странно, но когда мы были пьяны, это получалось у нас запросто: достаточно было лишь хорошо прицелиться и уверенно нырнуть в узкий проём форточки. Трезвым это давалось с трудом. Хотя, на пятом курсе моя самоуверенность позволяла мне разбудить посреди ночи пол-общежития и гордо войти через двери, как того требовало самоуважение и большая честь называться человеком. Это тоже развлекало меня, чего не скажешь о вахтёрах, которые тряслись от такой наглости и своего бессилия и шли пить к себе в каптёрку валерьянку, разбавленную водкой, чтобы унять зубной скрежет.
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 34 | Нарушение авторских прав