|
Читайте также: |
Чтобы сгладить все острые углы, а главное, чтобы успокоить Завирюху, нам понадобилось две минуты тесных дружественных объятий. Послав друг друга к чёрту, в баню, к Молотову и фон Риббентропу и к седым монахам, мы уже в следующее мгновение шли по коридору в обнимку. Недавние свидетели нашей первобытности изумлённо смотрели нам вслед и дивились тому, какими могут быть запутанными и изменчивыми человеческие отношения. Я ненавидел Гаврилу всего десять минут в своей жизни, восемь из которых приходились на тот вечер. С тех пор мы больше никогда не позволяли нашим эмоциям переходить черту рукоприкладства. Хотя, есть такое чувство, что если это вдруг повториться, то я обязательно постараюсь бить наверняка, чтобы отыграться.
Заморозив все наши прежние распри и нелепости, подкрались зимние холода, выбелив первоснежной радостью весь окружающий нас мир, который, впрочем, не стал от этого ни чище, ни добрее. Ледяные ножницы зимних каникул порезали нашу общую суету на мелкие кусочки, и мы разъехались по домам, томимые предчувствием Нового Года.
Три последние девятки двадцатого века я встретил и облизал дома у Завирюхи.
Гремели салюты, вскипало шампанское, били куранты и, по всей видимости, кому-то морду во дворе. В ту новогоднюю ночь я написал «Летающего гранжера», а моей музой был Чако, стыдливо раздававший нам ангелочков из фольги, которые он сделал для нас своими собственными руками.
Мы снова рассуждали о намеченном концерте, одни мысли приводили Чако в нешуточное волнение и вызывали у него такое нетерпение, которое постепенно передалось и мне.
Я закуривал шампанское крепкой сигаретой и, глядя на звёздное небо, усеянное цветами фейерверков, просил, чтобы взамен на несбыточные мечты оно помогло оправдаться нашим нежирным ожиданиям или хотя бы не мешало нам самим их оправдывать.
Небо слушало меня и ехидно улыбалось…
* * * * *
Эта зима была настоящей. Морозно-трескучей и неповторимо русской.
В помещении Острожского дома культуры было настолько холодно, что мы выходили на улицу, дабы погреть руки в рыхлом снегу. Барабанный пластик стонал от пробирающей сырости небольшого концертного зала. Несгибающиеся пальцы западали между струнами и уже не бегали, а ползали по грифу, протестуя своей синевой против таких нечеловеческих условий труда. И если мы действительно занимались искусством, то в таком холоде оно угрожало стать самым что ни на есть искусственным. Взяв во внимание плохой звук, старые гитары и бдительный конвой администрации культурного дома, хорошего или многообещающего во всём этом было маловато. А с технической точки зрения ещё и маловаттно.
Мы вместе со «Странным состоянием» и некоторыми сочувствующими сидели в крохотной каморке, дружно собравшись вокруг раскалённой электроплитки, которая вместо того, чтобы греть, нестерпимо воняла.
До концерта оставалось примерно часа три, и мы были в полной прострации и недоумении от того, чем бы скоротать это время.
Первым не выдержал Гаврик.
– Так дело не пойдёт. Нам нужна водка.
– Ты думаешь? – равнодушно отозвался Курт.
– Я бы, конечно, не советовал, – сказал Руслан, – пьяным много не наиграешь.
– Окоченевшим тоже, – я попытался поглубже утонуть в своей куртке. – Время для концерта мы выбрали неподходящее.
– А, по-твоему, место лучше? – спросил Курт, провожая взглядом Гаврилу, который, собрав деньги, поспешил к загостиничному роднику.
– Да уж. Хуже выбранного нами времени может быть только выбранное нами место. Ну, откуда мы могли знать, что Северный полюс перенесли в центр Острога?
– Нужно посмотреть на всё с другой стороны, – сказал, дрожа, Чако.
– Это с какой же?
– Ну, вот если бы мы летом выступали, что в этом хорошего? Духота, потные руки и тёплая водка.
– Я бы, наверное, сейчас и от горячей водки не отказался. А вы знаете, что если положить на асфальт Чебурашку и обвести его мелом, то получиться пренеприличнейшая фигура?
Все задумались.
Пришёл Гаврила в обнимку с полуторалитровой бутылку самогона, чем вызвал некоторое оживление в наших рядах. Как только мы пригубили, закусив отсыревшим вязким хлебом, стало немного теплее и значительно оптимистичнее. Выпили ещё по одной, договорившись, что это последняя. Привычно незаметно и как-то сама собой бутылка опустела. Но на сцену мы вышли отнюдь не пьяными. И об этом можно было бы говорить с неподдельной гордостью, если бы не тот постыдный факт, что мы просто лыка не вязали.
Народу пришло много, но всё же жиже, чем мы ожидали. И за то, что слушатель не оправдал наших ожиданий, мы поспешили не оправдать его. Не то слово – поспешили. Гаврик постоянно загонял темп, и если бы темп был лошадью, то он бы давно лежал в мыле и стекленел глазами. Курт не только не попадал в ноты, но ещё и умудрялся промахиваться ногой мимо примочки. Чако вёл свои партии ритмично и чётко, только при этом вовсе не считаясь с тем темпом, который задавал Гаврик. Я же доказывал всем, что хуже моего музицирования и быть ничего не может. Дима стоял с Дорзом у сцены и морщился. В тот момент, когда я объявлял «Дутту» и как раз рассказывал, что эта песня о маленькой девочке, которая курила план, в толпе мелькнуло строгое лицо проректора. Колонки визжали, коленки дрожали, а «Джеки» выпадали из гитар, как будто протестуя против этой пьяной халтуры.
Но всё это не имело никакого значения, ведь это был наш первый концерт. Вернее, наша первая сольная лажа. И пусть мы сделали из музыки кашу, но это была наша каша.
После концерта мы собрались у Гаврика с Куртом и продлили сутки черносмородиновой водкой. Мы слушали ужасную запись ужасного концерта, язвили насчёт его безупречности и удивлялись присутствию какой-то шлюхоподобной дивы, которая совсем не выглядела знакомой. Она назвалась Жанной и выказала своё восхищение Гаврилой, который определённо был магнитом для паранормальных явлений такого рода. Правда, пара нормальных явлений у неё всё же была, и находились они немного выше живота. Эта «королева» напросилась ночевать, и я отозвал пьяного Гаврилу в сторонку, чтобы предупредить и не дать проявиться его хмельной нетребовательности не только в делах застольных, но и в постельных тоже.
– Гаврик, гони её взашей.
– Ей некуда идти.
– У тебя что, половые планы назревают?
– Нет, – промычал Гаврик, – я столько ещё не выпил. Но водка ещё есть.
– По мне, так лучше иметь право последнего слова, чем первой ночи с такой, как она.
– Неубедительно.
– Гаврик, – вмешался подошедший Курт – иди, развлекай свою жемчужину.
– Вот, – произнёс я, пьяно торжествуя, – она уже на Курта переключилась. Типичное поведение для ночной бабочки.
– Только она мне больше моль напоминает, – оглянулся Курт. – Как от неё избавиться?
– Не надо ни от кого избавляться, – улыбнулся Гаврила, и я понял, что он издевается над нами. – Вы просто ревнуете.
– В любом случае, лучше мы тебя, Гаврик, потом к сексопатологу отведём с твоей неудовлетворённостью. Или ты хочешь сразу попасть на стол к патологоанатому?
– Угу, выбирай: сексопатолог или патологоанатом? – поставил вопрос ребром Курт.
Гаврила загадочно улыбался, видимо, пытаясь перебороть в себе разум и подчинить его слепому желанию.
– Да ты глянь на неё: ведь её даже на фоне британского флага невозможно спутать с леди!
– Давайте лучше выпьем, – сказал Гаврила и прогнул кровать до пола, усевшись рядом с загадочной Жанной.
– Всё – махнул рукой Курт, – с завтрашнего дня переходим на бициллин.
Мы пировали допоздна. И когда я разбил последнюю стопку; когда Гаврила, отключившись, перестал помышлять о преступлении против плоти, грозившим ему «звёздной сыпью»; когда Жанна, не добившись ответной реакции от Гаврилы и попытавшись хоть как-то компенсировать эту безответность, уснула в его постели, вдруг стало темно и тихо. Лишь тогда, решив, что мы уже не представляем никакой опасности, наступила пугливая ночь, заботливо укрыв нас плотным одеялом блаженного сна.
Великие люди в таких случаях пишут, что на следующее утро они проснулись знаменитыми. Мы же проснулись опустошёнными, с затравленным сожалением о том, что праздники так быстро проходят. Концерт состоялся, следующий пока не предвиделся, так что мы забросили свои репетиции и ржавеющие инструменты. Некоторое время спустя у нас украли гитары, так что наш творческий застой нашёл себе великолепное оправдание.
Дима, когда узнал о судьбе своих гитар, лишь махнул рукой:
– Они уже своё отыграли.
– Как это – отыграли? – возмутилась Наташа. – Вы в милиции были?
– Да были, – ответил Чако.
– Ну, и что?
– Да говорят, не они, – вздохнул он шутливо.
Гитар мы больше не видели.
В наши гулкие черепные коробки настойчиво застучалась учёба, назойливо напоминая нам о близком завершении учебного года. Мы принялись усердно корчить из себя преуспевающих спудеев, хотя у меня было громадное желание послать это всё к такой-то alma materи.
Внезапно распустилась весна, которая быстро переплавилась в ультрафиолетовое лето. Вместе с банным зноем пришёл и результат моего четырёхлетнего выживания среди отвесных скал и крутых траверсов научно-исторического внушения. В тот день, когда меня обозвали бакалавром, я расцеловал своих друзей и, откушав в районной прокуратуре среди страстных любителей журнала «Для тех, кто шьёт» вдоволь водки, укатил домой.
Гельвеций сказал когда-то, что человек является воспитанником всех окружающих его предметов и всех тех положений, в которые его ставит случай. Не знаю, было ли это случайностью, но все предметы и люди, окружавшие меня, все положения, в которых мне довелось побывать, и все ощущения, которые нередко испытывали меня, а не наоборот, воспитали меня должным образом. Я уже не томился расставанием, потому что знал, что наше будущее скрыто в нас самих, и мы в силах не дать ему опозориться своей бессмысленностью под взглядом судьбы и осуждающего времени.
И осознание этого было бесценно.
.....
ЧАСТЬ 4
«… И всё, что было,
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав