Теперь другой расклад. 5 страница

Гаврик не унимался:

– Наташ, хочешь взглянуть на анатомическое пособие? – и, не дождавшись от неё согласия, он обратился ко мне. – Ну, что стоишь, качаясь, тонкая рябина? Раздевайся.

Я просто не мог не подчиниться и, резко скинув рубаху, блеснул хвоей рёбер.

– Переболевший Кощей Бессмертный, – объявил Гаврила и поклонился с таким видом, что я и сам на мгновение поверил, что моя худосочность – его заслуга.

Когда за Наташей закрылась дверь, я обратился ко всем с вопросом:

– Знаете, почему Кощей был таким злым?

– Плохо питался? – предположил кто-то.

– Вовсе нет. Мужчина просто не может быть добрым, если у него игла в яйце.

Ещё через минуту снова заглянула Наташа и сказала, чтобы мы поторапливались. А мы были уже в полной боевой готовности, аккуратные и одинаковые в своём чёрно-белом формате.

При взгляде на наших девочек, я никак не мог уяснить, почему они столько времени крутятся перед зеркалом, и что они там могут увидеть? Ведь даже слепому было ясно, что они просто неотразимы. Умелый макияж, строгие причёски, вкусный запах и стройные ножки в сетях прозрачного капрона. Именно в такие минуты Аполлон и посылает своих нукеров амуров расстреливать мужчин крупнокалиберными стрелами. Жаль, конечно, но в данный момент нам было не до эротомании – стремительно подходила наша очередь выходить на сцену. И снова вернулось чувство тяжести в желудке. Готовы ли мы были спеть и покорить? Не знаю. Но от треклятого волнения я лично готов был забыть, как открывается рот.

Если учитывать все факторы, которые могли сбить нас с толку – а это были многочисленные камеры, повальная аудитория и пристальные взгляды комиссии – то мы были просто великолепны. Были, конечно, лажи, но это не составляло большой важности. Я несколько раз, борясь с трамплинными прыжками голоса почти на пару октав, неожиданно для самого себя переходил с баса на альтино. Возможно, моё неудовлетворённое творческое самолюбие такими вот «петушиными» методами подсознательно добивалось славы Робертино Лоретти. Но этот мальчик, в отличии от меня, не голосил фальцетом и не пускал «петухов». Я очень переживал, чтобы резонанс последних не достиг мембран микрофонов, которые строгими маятниками раскачивались у нас над головами.

Всё прошло, как у дантиста: страшно волнующе, но на удивление быстро. Не успел я опомниться, как мы уже сидели в зале среди аудитории, слушая, как тверские феминистки распевают песенку базарного бедлама. Особенно мне пришлось по-душе то, как одна раскрасневшаяся и довольная собой особа выкрикивала: «Бублики! Пряники! Налетай!» Мне в ответ невыразимо хотелось воскликнуть: «Брею! Стригу! Чиню самовары!»

Всё хорошо, что хорошо кончается, не говоря уже о том, когда кончается дважды. Наташу под фанфары повторно вызвали на сцену и наградили. Мы, наверное, впервые увидели её несказанно счастливой. Это было потрясающее зрелище, ощущение новизны которого был лишён Стас. Он-то, без сомнения, видел свою Афродиту в душевно-приподнятом настроении неоднократно. Мы урвали немного славы, и наша звёздочка на некоторое время яро засияла, привнося в отношения между хором и нашим хрупким дирижёром некую обоюдность: мы гордились ею, а она не могла не гордиться нами.

Всю памятность этих событий нам ещё предстояло отбанкетить на разрекламированной модной дискотеке «Pepsi Zet», само название которой рождало некоторые подозрения. Один Бог знал, как нам не хотелось «Pepsi» и как хотелось пива.

Уже наслаждаясь никотином у автобуса, мы делились впечатлениями. Жутко хотелось кушать. К нам присоединился Тарасенко, принёсший под полой своего пальто, которое больше напоминало чехол от «Икаруса», какую-то штуку.

– Ну, что ж, ребята, – сказал он, – всё было сообразно нашим ожиданиям.

– Это значит, что спели мы неплохо?

– Неплохо – это как раз то самое слово, которое больше других подходит к описанию наших стараний. Были, правда, ошибки. И достаточно грубые. Но общая картина вполне органична.

– А, по-моему, мазня, – выкрикнул кто-то и его сразу затёрли от оптимистического оживления.

– А что это у вас? – спросил я у Тарасенко, указывая на непонятную штуку под пальто.

– А-а-а, это! – довольный, он достал из-под полы что-то металлическое. – Вот, пюпитр спёр.

Мы взглянули на него с удивлением.

– Не переживайте, у них этого добра навалом. А если честно, то я его выпросил.

– Лучше бы спёрли, – сказал я, снова поражаясь этому человеку. – Если хотите, то мы заприметили неплохой электронный метроном, а у оркестрового дирижёра можно налегке отобрать палочку.

– Нет, – ответил, весело ухмыляясь, Тарасенко. – Давайте оставаться романтиками, только уже на некотором расстоянии от большой дороги.

Подбросив в автобусную топку побольше угля, мы отправились на банкет. Дискотека оказалась и вправду «чумовой». На входе нас заклеймили печатями, которые были видны в ультрафиолете. Ослеплённые молниями стробоскопов, оглушённые вырывающимися из заточения колонок динамиками и застигнутые врасплох всей необычайностью обстановки, мы робкой поступью вошли в зал.

На танцполе было ещё мало людей. В человеке всегда побеждают инстинкты, а удовольствия уже идут за ними. Я понял это, как только увидел, что у банкетных столов образовались целые толпы, с нечеловеческим аппетитом уплетавшие деликатесную органику. Лично я привык смешивать свои инстинкты и удовольствия и часто просто не находил между ними никакой разницы. Пританцовывая, мы подошли к нашим столам и, не щадя ни нашей репутации, ни наших желудков, с жадностью еврейского бакалейщика набросились на кулинарную экзотику. Нас ублажали на 12 баллов по шкале Рихтера. Бывают такие моменты, когда твои желания настолько сильны, что просто угадываются км-то другим. В тот раз каждому участнику фестиваля был выдан маленький красный талончик, который давал право на бесплатный бокал пива. Мы с Гавриком, быстро сообразив, что не все наши нимфетки жалуют этот напиток, обзавелись целой пачкой талонов и упились пивом. Оставив нетанцующих стеречь недопитое, мы нырнули в море хмельных дэнсеров и сами ударились в пляс. Сытые, пьяные, обессилившие, но полные душевной энергии, мы танцевали до последнего в окружении крашеных литовских блондинок. А когда наступила слепая ночь, нам пришло время покидать этот вертеп, полный разнообразных искушений. Спускаясь по лестнице и вытирая рукавами вспотевшее лицо, я сказал:

– Наверное, пока не изобрели вечеринок, люди не знали, чем заняться, кроме как сидеть дома и смотреть то в телевизор, но в большей степени друг на друга. Отсюда все эти «я вас любил», «будьте навеки моей» и всякие другие изуверства.

– Ты мракобес, Грицай. И говоришь глупости, – сказал Гаврила, провожая взглядом длинноногих девиц. – Ты видел? Как она мне улыбнулась!

– Не прельщайся, Казанова. Я, когда тебя впервые увидел, тоже неделю смеялся.

Кутаясь в свои худые куртки, мы вышли в морозную ночь. После прокуренного помещения голова кружилась от невероятной свежести. Наташа стояла у автобуса и, пересчитывая, поочерёдно загоняла своих разгулявшихся барашков в стойло салона. Когда подсчёт всех имевшихся в наличии был окончен, она сердито объявила итог: кого-то явно не хватало. Я взглянул на пустое сиденье подле себя и крикнул:

– Я пойду разыщу этого кого-то!

– Давай. Только так, чтобы мне не пришлось посылать за вами ещё одного кого-то.

Я вбежал в полупустое помещение дискотеки и обшарил его глазами.

Чако стоял у одного из столов и явно никуда не торопился, полностью отдавшись позднему ужину.

– Эй, боец, отряд заметил твою потерю.

Я подошёл к нему.

– Ты что это здесь делаешь?

– Не видишь? Я кушаю, – прочавкал Чако.

– Там тебя все ждут.

– А может этот фаршированный осётр тоже ждал меня всю жизнь. Ты только попробуй.

И мы принялись фаршироваться осетриной вместе. Но, памятуя о предупреждении Наталии, я начал тянуть Чако за рукав, и только после того, как я высказал предположение, что все осетровые, обитающие в Балтийском море, питаются исключительно гельминтами из всевозможных выделений китов, мне удалось остудить разыгравшийся аппетит Чако и оттащить его от стола.

Уже в автобусе он с сожалением заметил, что это было непростительной глупостью – оставить на столах столько всего нераспробованного. Я сказал ему, что, по всей видимости, в своём прошлом воплощении он был мексиканским сусликом, который ел не для того, чтобы жить, а жил для того, чтобы набивать брюхо. И что, наверное, свои дни он закончил тоже в виде изысканного угощения – суслика, запечённого столбиком.

– С хреном в зубах? – спросил Чако.

– Обязательно.

– Обложенного печёными яблоками?

– Безусловно.

– Ну, тогда всё в порядке.

Нераспробованной осталась не только осетрина, но и Литва, которой мы за эти две недели так и не успели насладиться. Я смотрел на скоростные мазки огней Вильнюса и смешивал внутри себя такой непривычный коктейль чувств, в который входили и печаль изгнанных из Эдемского сада, и предчувствие того, что скоро я смогу принести жертву своей ностальгии, умилостивив её возвращением в родные пенаты. Горечь расставания и радость скорой встречи лежали в объятиях друг друга.

Небо постепенно утратило свой чёрный блеск и тускнело от пролитой кем-то утренней прозрачности. Усталость взяла своё, и почти все забылись неудобным сном в тесноте сидений. Со временем стало немного теплее, и хмурый октябрь задождил. Автобус дал течь, и весь проснувшийся враз задний отсек начал страдать от обильности осенних слёз. Если бы наш автобус был подводной лодкой, мы бы обязательно затонули.

Наше положение требовало от нас хоть каких-то действий для поднятия духа. Я взял в руки гитару и тихо запел «Чижа». Постепенно все затянули многообещающее: «Домой, домой…»

Теперь мы понимали, что имеется ввиду, когда говорят: «Хорошо там, где нас нет». Но вместе с этим мы смутно подозревали, что ещё лучше там, где нас никогда и не было.

* * * * *

Мы въехали в туманы отечества насквозь продрогшими, голодными и почти больными, похожие на маленьких, жалких и абсолютно беззащитных котят. Оказавшись на улице, я ощутил будто ветер продувает меня насквозь, не замечая или попросту игнорируя плотность моего присутствия. Уже во дворе Академии наш автобус окончательно обломался, и теперь ему была одна дорога – в ржавеющее небытие. В какой-то мере мне было жаль эту неприкаянную груду железа, которая своим слабым бензиновым дыханием ещё хваталась за жизнь. В то время очевидности даже самого невероятного я верил в жизнь после свалки и был твёрдо убеждён в реальности загробного транспортного мира, ярким доказательством существования которого были вертолёты – не нашедшие покоя души погибших танков. У нас не было ни сил, ни времени, чтобы почтить память нашего дилижанса должным образом, и мы ограничились только благодарным похлопыванием по его железным бокам, хранившим ещё холод и тряску наших путёвых передряг. Не было времени приспускать знамя и замерзать в молчаливой минуте. Все мы торопились в скучающие параллелепипеды своих комнат с острым приступом желания принять горячий душ, отдохнуть от надоевших, опостылевших лиц и сквозь вздрагивающую дрёму полюбоваться лицами несколько подзабытыми.

Я таращился по сторонам, щуря свой близорукий прицел, пока добирался до общежития. Полторы декады моего отсутствия, казалось, изменили здесь всё, покрыв налётом новизны родные очертания местности и припорошив патину давно знакомого. Всё новое – это, действительно, хорошо забытое старое. А если ещё пытаться постоянно дышать лёгкими только полноценной жизни, то новое никогда и не постареет, даже не станет привычным, застыв однажды в одной из холодных пещер нашего восхищения.

Я ещё издали заприметил вечернюю приветливость общежития, которое встречало нас фейерверком освещённых окон. Как только я вошёл внутрь, меня энергично окутало волнами благодатного тепла, от которого сразу запотели очки, и закружилась голова, подхватив меня в резвом вальсе «ватных ног». Я по-старчески, опираясь на слабое плечо своей усталости, прошаркал к лестнице и начал восхождение на второй этаж, засыпая на ходу. Честно говоря, хотелось тишины без лишних эмоций, и я очень рассчитывал на то, что мне удастся проскользнуть к себе никем незамеченным и беззаботно уложить себя в белоснежное пуховое гнездо своего персонального разврата.. Но, видимо, я был слишком неопытен в делах конспиративных, так как конец моему настороженному продвижению положила Голубока, заметившая и растворившая меня в наивной нежности своих озёр, усеянных густой осокой ресниц. Как только я упал в её мягкие объятия и ещё раз прочувствовал всю ту домашнюю ласку, за которой успел соскучиться в стремительных дебрях Литвы, нас прервал строгий возглас:

– Не трогай! Он мой!

В пролёте двери стояла Ксюха и с видом монополистки на право пользования мной расстреливала Таню своим «уделанным» колючим взглядом. Честно говоря, я был рад видеть её и даже польщён её бойким вниманием, но при этом меня всё же неприятно укололо ощущение того, будто матёрая хищница, способная, тем не менее, на своеобразную опеку и любовь, подыскала среди своих игрушек местечко и для меня. Но в тот момент мне было глобально наплевать на то, кто приберёт меня к рукам, даже объявив при этом своей собственностью. Лишь бы согрели, накормили и промурлыкали колыбельную.

Ксюха взяла меня за руку, привела к себе в комнату и, быстро отреагировав на симптомы быстро подступавшей простуды, принялась меня лечить. Её эскулаповские методы были более, чем необычны: она накормила меня, напоила малиной, а потом накурила сладкой «травой». Чтобы прекратить моё хныканье, она подарила мне большую золотую серьгу и свой наинежнейший le baiser *. Целовать Ксюху было так же приятно, как и кушать из посуды саксонского фарфора. Жаль, конечно, что её сервиз был рассчитан на двенадцать персон. Хотя, она была достойна того обильного внимания, которое уделялось ей.

Таким образом, откушав нежности и трепетной ласки и прослушав каннибальную песенку, я уснул, ещё полностью не осознавая, где нахожусь и не очередной ли это сон, порождённый моей хронической ностальгией.

Мне впервые за последние две недели ничего не снилось, а проснулся я с мыслью о том, что жизнь, чем бы она ни была к тебе повёрнута, – прекрасная штука. Снаружи я улыбался, а внутри – хохотал от счастия. И моя уверенность в том, что это на самом деле счастье, было намного твёрже крупповской стали.

Жизнь стала бежать старым потоком, но уже по новому руслу. Снова вступал в силу придуманный мной закон трёх «бре»: мы бренчали на гитарах, пили бренди и не думали о том, что всё в этом мире неумолимо бренно. Мы продолжали вяло посещать пары и резво – бары, блестя и бряцая орденами везучести и безнаказанности; вытрясать душу расслабившейся было Академии нашими репетициями; принимать от красивых и на редкость щедрых женщин тысячевольтные лобзания и испытывать иные приятности в тисках дружеских компаний, таких же тесных, как и наши трусы по утрам. Острог продолжал воспитывать и холить нашу провинциальность, которая помогла нам после громовержца-Вильнюса не впасть в состояние культурного шока от недостаточной урбанизации нашего «тюремного» микрополиса. Поначалу нас приводила в бешеный восторг доступность спиртного, но постепенно мы научились контролировать свои эмоции и подавлять в себе беспрецедентное желание напиться водки впрок. Со временем всё стало по-прежнему: по возможности, но не обязательно учтиво.

Нашим излюбленным и всеми способами облюбованным местом, где нас предпочитал заглатывать зелёный змий, а мы, в свою очередь, считали более уместным покоряться ему, нежели истязать себя непозволительной трезвостью, было «Рандеву» – маленькое тёмное кафе в приглушённых тонах на четыре столика, в котором, когда было нужно, звучала хорошая музыка и можно было выпить эксклюзивно обмороженной водки в кредит, который держался на голом, но полном доверии. Я думаю, что в «Рандеву» был правильный «фэн-шуй», очевидно, исключавший наличие такого накопителя негативной энергии, как туалет. Короче, у этого места было «ву», о котором часто говорил Дима, способный одним внезапным словом сгармонировать с истиной.

Ах, как мы в своё время заслушивались Димой. Его молчаливость была такой редкой, почти сказочной и походила больше на сбой в программе нашей матрицы.

Дима любил говорить и делал это не хуже славных Цицерона и Демосфена. Правда, камней за щекой, равно как и за пазухой, он не держал, политиканства на местной агоре не разводил и уроков у велеречивых риторов не брал, но иногда забывался в таких фантастических монологах, в которых не было ни единой убогоё щёлочки, позволившей бы пролезть встречной фразе. Стас в отношении интеллектуальной беседы был тоже непревзойдён и часто, начиная разговор с музыкальных предпочтений, заканчивал почти газетной грамотностью изложения событий очередного конфликта в Нагорном Карабахе. Я всегда думал, что не будь Стас хорошим экономистом, он мог бы стать отличным политиком. Но, по всей видимости, он решил оставить свои руки чистыми. Так вот, Стас любил, а главное – умел начать диалог и вместе с этим он обладал таким редким качеством, которым действительно можно гордиться – он умел слушать. У Димы же была натура самозабвенного лектора. Он знал, казалось, всё и обо всём. Потому его авторитетность и даже, в знаной степени, авторитаризм в области общих знаний, узких специфик и интеллектуально-нравственной поучительности была неоспорима. Да никто и не пытался особо спорить с этим титаном мысли и логоса. Лишь иногда, когда мы выпивали коньяк, действовавший на меня крайне возбуждающе, отчего я становился вдруг дурно-воспитанным, я безуспешно пытался оспаривать уверенность Димы, но чаще всего мелкой муравьиной слезой тонул в потоке его рассуждений и словоохотливости. Он никогда не доказывал, он просто утверждал. И был прав. Оглядываясь на эти наши хмельные беседы, затрагивавшие глубинные проблемы, против которых глубинные бомбы были, как холмик слоновьих испражнений против горы Джомолунгмы, я скучаю и плаксиво грущу.

Но в основном все наши разговоры и застольные беседы сводились к одному – к неразгаданной энигме женщины. И если красота предположительно спасёт мир, то он наверняка уже спасён, потому как этой самой красоты мы нагляделись в избытке. Ох, уж эти женщины – потомки адамового ребра. Они кружились вокруг нас, как снежинки зимой, и лишь некоторые осмеливались осесть на нашем обжигающем непостоянстве. Иные таяли. Но были и такие, которых мы нежно оберегали и демонстрировали им нашу атипичную любовь. Наверное, я слишком поспешно и несправедливо обвинил нас в ветрености, ибо кто сможет переплюнуть женщину в её непостоянстве? Сегодня с тобой одна, завтра – совсем другая. Хотя, говоря о ветрености, мне сразу вспоминается Ветка, которая была в этом отношении ярче всех… благодаря Ветре. Конечно же, такая игра словами не имела ничего общего с действительностью. Хотя, кто знает?

О, наши чувственные нимфы!

Они готовы были отдать в хорошие руки свои красивые ноги. Они готовы были излить на нас всё содержимое своего кувшина любви и нежности до последней капли. Они готовы были на всё, но, как бы это ни было грустно, всего мы не умели. Пьяный наркоз иногда заставлял нас соглашаться с тем, что женщина – вещь в хозяйстве не просто нужная, но даже необходимая. Помимо таких скотских в своей материалистичности взглядов мы усвоили, что уж если тебя кто-то и полюбил, то нужно постараться сначала установить причину такого непонятного шага и лишь после этого идти покупать контрацептивы. Но при виде наших дам мы теряли головы и закрывали лишь недавно прорезавшийся третий глаз на все условности. И лишь в некоторых исключительных случаях принципы оставались сильнее природы, макая лицом в грязь Юма, который всегда доказывал обратное.

По-молодости, почти детскости, лет мы были ещё опутаны паутиной наивности и неопытности, от которых активно пытались избавляться. В то время мы даже не могли отличить баккару * от баккары **. Мне, например, казалось, что проще иметь дело со шлюхами. Ведь кому, как не им были хорошо известны правила ежедневной гигиенической любви. Я с ума сходил от восхищения, когда одна моя знакомая проститутка говорила, что она на мели, потому что её никто не любит. Но потом я понял, что любовь за деньги или бесплатная любовь с теми, кто был бы не против получать за это деньги – неблагодарное занятие. Оставалось поискать достойных женщин, а их было полным-полно, если принимать во внимание всё тот же наш липучий наив. Поначалу, если уверенная в себе девушка садилась мне на колени, впивалась в мои губы страстным змеиным поцелуем, а потом смело сервировала себя для меня, я понимал – не пройдёт и полгода, как она будет моей. Потом я уразумел, что сроки можно сокращать, а ухаживать не обязательно красиво, главное – честно. И ни в коем случае не спешить сделать Её своей, потому что настоящие женщины всегда точно знают, что хотят быть независимыми. Но нужно ведь им было становиться независимыми от кого-то! И за это нелёгкое дело брались мы, представляя им полную свободу и время от времени подсыпая в амурный суп щепотку соли ревности. Я полагаю, что мы были полностью солидарны в одном: не нужно искать спутницу жизни, но жизненно важно находиться в непрестанных поисках спутницы счастья. И в этом тоже была огромная доля честности.

Говорят, что красивая женщина – это пир для глаз во время чумы для ушей. Лично я не нашёл подтверждения этому. Всё было очень просто: наши женщины были находчивы и умны. И это было здоровым пышущим румянцем на мордашках наших отношений. Конечно, никто из нас не был идеален, да мы и не стремились отбирать у ангелов их кусок хлеба. Возможно, не все мы соответствовали друг другу и не всегда удерживали на привязи свои тёмные желания и свирепую прямолинейность вместе с неадекватными реакциями. По этому поводу ещё никто, по-моему, не выразился лучше, чем Игорь Губерман:

Среди чистейших жён и спутников,

Среди моральнейших людей

Полно несбывшихся преступников

И неслучившихся блядей.

Мы были слабыми человеческими созданиями, получившими в наследие от обитателей рая лишь нашу самостоятельность и несовершенство. Но по воле случая мы оказались в нужном месте, в нужное время и именно среди себе подобных. Это добавило нам резкости на фоне жизненной размытости. Мы, уже созревшие, в некотором роде, мужи, дополняли наших женщин, а они, проявляя свою стойкость, всецело и полностью дополняли нас. А иногда, во время всплесков нашей невнимательности или занятости, они делали это и за себя, и за нас, преследуя при этом какие-то свои тайные интересы. Именно тогда ко мне и пришло понимание того, что женщину, тем более любимую, не стоит называть своей второй половиной, потому что в ответ на это она сделает всё, чтобы стать первой.

Я старался, как мог, не втягиваться в те отношения, от которых могла исходить хоть какая-то серьёзность, потому что вследствие этого запросто можно было вступить в привычку или вляпаться в любовную лихорадку. И дело было даже не столько во мне, сколько в той вымечтанной образности сложившегося, которую ну никак не хотелось нарушать. Ведь недаром говорят, что если ты нашёл женщину своей мечты, то с остальными мечтами можешь уверенно распрощаться. Вот так, перепрыгивая с кочки на кочку, я миновал омут той страсти, которая способна сожрать человека целиком, не жуя и не заботясь о том, что в зубах может застрять его спокойствие и уравновешенность. Или мне просто показалось, что я был успешен в своём нежелании встретиться с любовью? Но, так или иначе, я знал, как этого достичь: если обладаешь некоей долей цинизма, это довольно-таки просто. Главное – не переиграть и оставаться на самом деле собой. Но правила, как правило, всегда жаждут исключений. Гаврик, обладавший, по-моему, наибольшим количеством здорового цинизма, и то оступился и окунулся с головой в омут дел сердечных со своей Наталией. Правда, в последствии он был аккуратнее и уже не позволял пустыне всепоглощающей любовной страсти наметать едкий песок на его плодородные земли вольных степей. Стас тоже ударился во все тяжкие душевной беллетристики и чудом пережил времена красивого романа. Да и любой из нас заработал на поле любовной брани свои шрамы. Но наиотъявленнейшим и самым искушённым сердцеедом, оставлявшим от женских сердец одни угрюмые огрызки, и лириком, хорошо маскировавшим себя дымовой завесой прагматичности, был, безусловно, Дима. Его моторность женолюба была в тесном контакте с его способностью легко смиряться со своими неудачами и поражениями. Он с одинаковой лёгкостью мог сделать их кухарки королеву, а потом стремительно-высыхающим фонтаном своего внимания на долгий срок ввергнуть эту королеву в темницу монашеского и, что интересно, добровольного затворничества.

Мы не просто любили наших женщин, а просто сходили по ним с ума. А вместе с нашими красавицами жаловали и всех остальных, следуя тому правилу, что настоящие мужчины на вопрос о том, каких женщин они предпочитают – блондинок или брюнеток – должны, не задумываясь, отвечать «да». Это помогло нам усвоить, что говорить о своей любви надо всё же реже: ведь слова имеют свойство терять свой смысл, если их часто повторять. Попробуйте произнести слово «любовь» двадцать раз подряд.

И без ненужного смущения добавлю, что мы всегда были солидарны с Шекспиром, который утверждал, что «лежать между девичьих ног – это прекрасно!» Без лишней скромности, без лишней стыдливости и без лишних пошлых подробностей.

* * * * *

Я встретил на Земле чёрных дыр больше, чем их когда-либо было в космосе. И эти пустоты были суть человеческая тупость и деревообразность с негнущимися гвоздями равнодушия.

Лишь иногда и лишь некоторые называли меня Наркоманом. Как я уже говорил, это было настолько образно и бессодержательно, насколько может быть недальновидна человеческая молва. При наличии такого якобы обличающего прозвища я был в такой же степени практикующим наркоманом, в какой Олег Скрыпка был скрипкой. Но однажды утром, проснувшись среди ненастья поздней осени, я узнал, что меня им сделали. Среди преподавателей распространились неподтверждённые слухи, будто я на самом деле являюсь «ловцом кайфа». Подтверждений этому никто и не искал. Все как будто хотели видеть меня именно в этой роли, а потому сразу поверили жёлтым слухам, от которых за километр разило бульварщиной. Хорошо ещё, что меня сделали наркоманом только на словах, и никому не пришло в голову ради торжества истины и оправдания ожиданий присадить меня на жадную иглу. Дошло до того, что меня неофициально вызвали в деканат на приватную беседу. После пятиминутного вытирания о моё самолюбие вышестоящих ног я понял, что доказывать что-либо нецелесообразно, а переубеждать негодующее руководство – бесполезно. Плюнув на субординацию, я сказал лишь, что думать и говорить обо мне можно всё. Что угодно – это не запрещаю ни я, ни действующее законодательство. Но вот унижать меня позволительно только моим доверенным лицам и то лишь при условии, если это будет их последнее желание перед распылением на атомы. Хлопать дверьми я научился с самых ранних лет, а потому, продемонстрировав своё умение сотрясать косяки, я ушёл и попытался больше не думать о случившемся. Было крайне сложно не обращать внимания на подлость тем более на коллективную, и не затаить обиды на низость тех людей, которые всю свою жизнь то и делают, что занимаются вымогательством уважения к своим мелким персонам. Но я также понимал, что именно такие маленькие подлые людишки и крутят штурвал этого мира, пока великие заняты астролябией исторических свершений. Я не могу сказать, что был вовсе не причастен к тому, в чём меня обвиняли. Но в таком случае нужно было читать мораль почти всем гуманоидам Академии. Всё это лишний раз доказывало, что общественному мнению мало раздавать пощёчины – ему обязательно нужно отвешивать увесистые подзатыльники. И не скупиться на это.

К счастью, мой гнев короток на память и всегда проходит так же быстро, как стынет жадная или очень голодная мышь в коварной мышеловке. Я перестал думать о плохом и начал им заниматься.

Ну как можно найти объяснение тем внезапным желаниям, которые вспыхивают в нас, и тем побуждениям, которые приводят нас к необъяснимости наших желаний? Иногда мы, даже будучи наделены чрезмерно объёмным мозгом, совершаем глупые поступки, о которых потом приходится жалеть, и которые мы силимся или исправить, или забыть. Древнегреческие софисты заявляли, что человек – мера всех вещей. Это, конечно, лестно, но главное – суметь вовремя понять, что такое самопревозношение – не больше, чем метод, который служит оправданием вседозволенности и очевидной глупости.

Некоторое время я страдал от насморка, вызванного «айсом» - очередным расширителем сознания, который выпаривался из «калипсола» или «кетамина», продававшихся в единственной государственной аптеке. Удовольствие от вдыхания «айса» – понятие довольно растяжимое и шаткое. Если вам нравится лежать на кровати, крепко вцепившись в неё руками, и орать благим матом, чтобы кто-нибудь закрыл «чёртову форточку», в которую вас засасывает необъятность внешнего мира, то этот наркотик как раз для вас. Расфасовывая горькие дороги по ноздрям и притрагиваясь холодной рукой к тёплому животу, я постоянно бесился оттого, что мне никак не удаётся разобраться в том, что же я чувствую на самом деле: холод руки или тепло живота? Наверное, я должен благодарить кого-то, кто наблюдает за мной сверху, что продолжалось это не больше недели, и что дальше этой гадости в своих наркодегустациях я не продвинулся. Поверьте, реального и неповторимого в своей натуральности кайфа в пиве намного больше, чем в сквозной прокуренности или в припудренности носа. Я не слишком поздно понял, что от чего-то иногда лучше сразу отказаться для того, чтобы и не знать, от чего ты будешь отказываться ещё не однажды.

Дата добавления: 2015-11-30