Теперь другой расклад. 4 страница

– Вкуснотища какая! – сказал Чако, еле открывая набитый рот.

– Да, при одном взгляде на такую еду хочется попросить добавки.

– А хлеб-то какой вкусный – во рту тает, – промычал я, пытаясь не прерывать процесс поглощения. – Если бы меня в детстве кормили только такой вкуснотищей, то родителям не пришлось бы таскать меня за уши и заставлять вечно доедать начатое.

– А ты что, в детстве недоедал? – спросил удивлённо Курт.

– А его ребристость разве не говорит об этом? К тому же я просто уверен, что он не только недоедал, но и надоедал всем без исключения, и надоел так, что его спровадили в Острог, – сказал жующий Гаврик, аппетит которого был способен совладать с тройкой лошадей-гриль, а желудок – переварить и узду, и хомуты, и копыта.

– Ну, тебя, наверное, никогда не нужно было заставлять кушать.

– А разве можно не хотеть получить удовольствие?

– Я получаю удовольствие несколько иным способом.

– Каким это, интересно? Методом научного тыка?

– Я творческая личность, – сказал я, кривляясь и активно переходя ко второму, – легкоранимый человек…

– Встаёт вопрос: куда легкоранимый? И так ли уж легко? – рассмеялся Курт.

– … человек, – продолжил я, не обращая внимания на сарказм Курта, – которому именно музыка доставляет неимоверное наслаждение, способное просто раздавить мелочные удовольствия. Между прочим, я нашёл у Вертинского обалденные стихи. Хочу положить на музыку.

– Да-а-а, – задумчиво протянул Чако, – нам после «Руты» логичней всего было бы положить на музыку. Хотели потрясти мир, а теперь как бы мир не потряс нами.

– Ты это о чём? – спросил я, приготовившись провести экспресс-курс психотерапии, специально разработанный для бас-гитаристов.

– Он о том, что ты в детстве недоедал, – сказал Курт, остужая соком жернова своих челюстей.

– Ах, да. Помню, как-то мы гуляли всей семьёй по городу и зашли в летнее кафе под открытым небом. Внезапно пошёл дождь, который перерос в настоящий ливень. Так мне понадобилось целых три часа, чтобы доесть бульон, – закончил я.

Мы все рассмеялись, и лишь Чако продолжал глупо улыбаться, не понимая, пошутил я или рассказал биографическую быль. Когда Чако наконец-то понял, что этого ему никогда не узнать, мы принялись выбираться из-за стола и ослаблять пояса, давая своим желудкам, растянутым в тугой барабанной сытости, вдохнуть посвободней.

Уже когда мы были у себя в номере и сыто мечтали о голых женщинах, к нам заглянул Стас.

– Вы куда это так внезапно убежали?

– Доели – и убежали.

– Глупо. Ваша торопливость оставила вас без десерта.

Я вскочил с кровати:

– Как, без десерта? Почему без десерта? Отчего нас никто не остановил?

Для такого candymanа, как я лишиться десерта после обеда было всё равно, что заниматься ночь напролёт любовью, но так и не испытать оргазма. Впоследствии, памятуя об этом случае, мы сперва пробовали получить разведданные, свидетельствующие о наличии в меню десерта, или сидели до посинения перед пустыми тарелками, пока не становилось ясно, что сладкое сегодня в антракте.

Наша настойчивость в этом отношении была понятна: местный десерт обладал настолько неземным вкусом, что способен был сделать из кого угодно сахарного маньяка.

Но ошеломительное питание было не единственным позитивом, который мы испытывали. Помимо этого нас постоянно держала в приятном напряжении кумпанейство иностранцев разного пошива. С нами соседствовали представители Литвы, Польши, Латвии. Чуть позже присоединилась и Россия (согласитесь, немного странно звучит, ведь Россия сама всегда стремилась присоединить к себе побольше). Так же как и мы, они привыкли всё делать хором. Ну, разумеется, в разумных пределах. Немного переиначив монолог Каталины, скажу: «О, нации! О, нравы!» Все были такими разными. Литовцы сплошь и рядом были приветливы, что было немаловажно для хозяев. В отличии от них, латыши ходили зазнавшимися индюками и всем своим видом давали понять, что со своей нижней ступени полуразвитых человекообразных мы врятли сможем дотянуться до того олимпа, на который они водрузили свой усеянный драгоценностями платиновый зад. Поляки, видимо, простившие нам преобразование их восточных территорий в наши западные, были сдержано-дружелюбны. Из России приехал женский хор, и был этот голосистый девичник именно тем местом, где не ступала ещё нога настоящего мужчины, потому что хористки из Твери постоянно были всем недовольны. Послушать их, так Тверь – это необрезанная пуповина мирозданья, которая подпитывает глупое человечество; город, которому не было аналога ни здесь на земле, ни где бы то ещё в глубинах расширяющейся Вселенной. В моей голове при их виде пронеслась, как пара возбуждённых мустангов, дикая мысль: засев в своих e-mailах, они совсем забыли о femaleах. Нас, «презренных малороссов», эти чудо-дивы могли интересовать лишь настолько, насколько новая проститутка могла интересовать завсегдатая дома под красным фонарём. Но в этих бабах из тверских селений, не было той утончённости, которую мы ценили в женщинах, а то, что они могли и коня на скаку остановить, и в горящую избу войти – это нас перестало впечатлять ещё в восьмом классе среднеобразовательной школы.

Всё свободное время мы посвящали туристическому движению по городу и делали это преимущественно пешим образом, так как наш автобус сломался и стал на внеплановый ремонт. Возникали подозрения, что подкупленные Академией водители нарочно саботировали функционирование нашего «ЛАЗа» в целях экономии горючего.

Помимо свободного времени у нас была и особая обязанность – пение. Эта обязанность была до чёртиков приятной, если приходилось петь в старинных соборах с такой потрясной акустикой, что все наши многочисленные лажи оставались незаметны для простого слушателя. В таких местах даже шёпот был музыкальным. Но доводилось нам позориться и в концертных залах, где царил полувакуум, съедавший всю акустику, и где на самом деле проявлялся действительный профессионализм хора. Реальными отпетыми хозяевами своих голосов оказались поляки: отработав свою программу, они не оставили никакого сомнения в том, что, даже находясь под водой, они могут спеть не хуже. Но вцелом, все были достаточно неплохи.

Наташа каждый раз очень переживала, а нам этот каждый раз страшно не хотелось подводить её. Тарасенко муштровал нас, басов, и делал это легко и непринуждённо. Он всегда говорил, что учить нужно, играючи. Время от времени, отступая от исполняемых нами тем, он пытался вбить в наши деревянные головы гвоздь понимания дифтонга и даже разучивал с нами сложные грузинские распевы, которые способны были вознести человека на гребень физически ощутимого восторга.

Не покладая больших надежд на свою память, Гаврила всё время носил с собой фотоаппарат и снимал всё, что казалось ему хоть чуточку необычным. Однажды, во время одного из наших выступлений в соборе он сфотографировал маленьких мальчика и девочку – юных служителей церкви.

– Разве это не прекрасно? – спросил у меня Гаврила, указывая на них.

– Что прекрасно-то?

– Ну, то, что дети с ранних пор воспитываются духовно.

Я сперва думал с ним согласиться, но потом решил проявить свой вредный антагонизм.

– Правильнее было бы сказать, что они подвергаются духовному воспитанию. Нежный возраст лишён ещё твёрдости собственного мнения. Я уверен, что им сейчас хочется играть в прятки, а не сдувать пыль с распятия. Вот зачем ты их сфотографировал? Только не говори, что они похожи на ангелов.

– Что-то такое в них есть, – меня удивляло то, что эти дети так смогли растрогать Гаврилу. Ведь такое умиление было моей парафией.

– Ты слышал что-нибудь о человеке по имени Кьюненен? – спросил я.

– Нет, а кто это?

– Это убийца Джанни Версаччи, который перед тем, как грохнуть его, совершил ещё серию убийств ни в чём не повинных людей.

– Ну и что?

– А то, что в детстве Кьюненен был таким же маленьким миленьким церковным служкой.

После этого Гаврила предпочитал фотографировать памятники архитектуры. А от них просто рябило в глазах. Иногда казалось, что мы каким-то невероятным способом перенеслись в средневековье. И если бы это было так на самом деле, то нас, как неисправимых еретиков и вероотступников, всенепременно начала бы преследовать священная инквизиция, возглавляемая великим Торквемадой. И пускай на дворе уже дотаивал двадцатый век, призрак средневековья повсеместно преследовал нас. Часто современные постройки и разноцветные ленты автомобилей на дорогах казались неуместными среди дремучих зарослей древних строений, которые глумливо глядели старинными витражами на потуги современности и как бы говорили: «Ах, господи, как же это всё нелепо и мимолётно!» Я постоянно злился на тех, которые находили какое-то сходство между Вильнюсом и Львовом. Но потом понял, что доказывать обратное – бесполезно. Люди зрячие, но невидящие. Люди видящие, но не чувствующие. Дело ведь было не в каменных средневековых строениях и не в вымощенных альпийским булыжником мостовых, которых хватало и во Львове. Всё заключалось в разности духа этих городов. Здесь, в Вильнюсе, я не чувствовал себя, как бывало, почти по Гюго – отверженным. Здесь мои чувства не вяли от неуверенности, а даже если это вдруг и случалось, то быстро расцветали под влиянием какой-то непонятной бодрости.

Невзирая на отсутствие денег, как таковых, мы всё же не избегали заглядывать в магазины, в основном проявляя сугубо праздный интерес. Как-то нас занесло на уличную импровизированную ярмарку, которая напомнила мне Андреевский спуск в Киеве. Истратив все деньги на сувениры для близких и не очень, перед нами сразу же открылась «прекрасная» перспектива попробовать свои силы на паперти. Уютные кафе и простые забегаловки расточали повсюду аромат свежего кофе, который нёс в себе обещание желудочного тепла в этот морозный вечер. По всей видимости, фортуна играла за нашу команду. Курт, баловень судьбы и её опричник, нашёл десять лит, на которые мы тут же шиканули в ближайшей закусочной, заказав по чашке крепкого кофе и гору зачерствелых булочек. Это была сказка: молочные реки, кисельные берега, щедрый случай и нежадный Курт.

Немного согревшись, мы снова принялись бродить и незаметно оказались в каком-то маленьком, почти сортирной площади, антикварном магазинчике. Он был сверху донизу завален пыльным хламом, среди которого на первый взгляд не было ничего интересного. Но это только казалось. Имея за плечами тяжкий опыт археологической практики, нам удалось обнаружить старые-престарые гитары причудливо-вычурных форм, там были партитуры, написанные от руки ещё в середине девятнадцатого века, нам на глаза попались даже пластинки Моррисона, соседствовавшие с виниловым Ростроповичем. Этот магазин был тем местом, откуда не хотелось уходить. Но нас прогнала оттуда пыль и замученный антикварной аллергией хозяин, который с виду был старше своего товара.

Наши вильнюсские экскурсы были многочисленны, но особенно незабываемым оказалось посещение столичной телевышки. Она была настолько высока, что отбрасывала чёткую тень на облачном небе, и мы грозили свернуть себе шеи, пытаясь разглядеть её шпиль, гордо пронзавший покрывало смога.

Нас провели внутрь через служебный вход, и мы очутились в маленьком музее, который рассказывал о событиях государственного переворота, когда Вильнюсскую телевышку штурмовали на танках: по телевизору транслировали «Лебединое озеро», а в это время гибли люди, как под стенами телецентра, так и под гусеницами Т-86-тых. А потом на этом воспитываются дети, которых заставляют учить историю кровавых революций, чужую историю недоносков с АКМами в волосатых руках, уверенных в непогрешимости своих вождей. Всё правильно: большую страну нужно было топить в большой и обязательно праведной крови, а самыми действенными законами были и, по-моему, не перестают быть законы калибра 7,62. Страшно.

Вчитывайтесь! Вдумывайтесь! Запоминайте и никогда не забывайте о том, что в «бездарной стране даже светлые подвиги – это только ступени в бесконечные пропасти к недоступной весне». Вертинский сказал так не о своём времени, не о будущем и даже не о прошлом. Он подразумевал вечное. Я стоял и твердил нечаянным стихом про себя, оглядываясь по сторонам: «Запоминайте и плачьте. Плачьте, чёрт вас возьми. Или хотя бы вздохните с колкой болью в груди». Страшно.

Болезненно пережив рассказ о прошлом, мы все дружно направились в центр башни, где находился лифт, который должен был доставить нас на самый верх. Мы были предупреждены, что поднимается он со скоростью идущего на взлёт самолёта, и что не стоит волноваться по-поводу заложенных ушей или подступившей тошноты. Я летал в самолётах, а потому был осведомлён, как вести себя во время набора высоты: чтобы не закладывало уши, нужно держать открытым рот. Я успел сказать об этом Курту. Забавно было наблюдать за нами, неуверенно стоящими в кабине скоростного лифта с широко открытыми ртами. Пережив все сверхперегрузки подъёмника, целыми и невредимыми мы вышли из его пасти уже наверху. Там находился небольшой ресторанчик, который круглой смотровой площадкой обнимал стройный сталагмит вышки. Помещение ресторанчика медленно шло по кругу, и мне сперва показалось, что у меня закружилась голова, как только я ступил на плавно ускользавший из-под ног пол.

Сверху открывался необычайной красоты вид. Нам только и оставалось, что наслаждаться видом на город, потому как были мы неплатёжеспособны, и батарея пивных бутылок, выстроившаяся в местном баре, была для нас не более досягаема, чем честь английской королевы. Мы поулыбались пиву и, строя из себя чистой воды эстетов, принялись рассматривать город с высоты литовского телеэфира.

Потом стало скучно. Пропало даже желание позировать перед фотообъективами Ветры. Вот кто был поистине «объективен». Ветра поехал в Литву в роли штатного фотографа. На тот момент мы были достаточно близко знакомы, правда не настолько, как это было или начинало быть у них с Веткой, но всё же. А так как Ветка была мне небезразлична, то я был в курсе драматического материала их шекспировских отношений. Хотя, в ветриных отношениях с женщинами, как, впрочем, и у всех нас, хватало и комедии, и ветрености. Странно, но ничего плохого о нём я сказать не мог. Поверьте, в человеке всегда можно найти червоточинку. Её нет разве что у бесполых духовных созданий с парусами крыльев за спиной. Ветра, конечно же, не был ангелом, но, судя по всему, обладал сильно развитым навыком маскировки. Это был худощавый сообразительный гражданин всё той же Вселенной, и главным его достоинством было то, что он никогда не ставил другим подножки. Ну, может раз-другой и то Ветке, которая научилась легко их перепрыгивать. Зачастую, познакомившись с человеком, я бдительно следил за тем, чтобы не наступить на грабли. У меня уже был такой опыт, и чаще всего грабельки оказывались детскими, что всегда было чревато предательством ниже пояса. Накипь человеческая не приняла в свои ряды Ветру, и я смело доверял ему, не проверяя каждый раз свой тыл на наличие двустволки двуличия, направленной промеж лопаток жерлами дул, пропахшими обманом и лицемерием.

Отпосещавшись на вышке, мы, дав друг другу по волшебному «пендалю», понеслись в Вильнюсский университет, в котором узнали, наконец-то, где пролегает та тонкая грань между понятием европейского университета и нетрадиционностью нашей родной Академии. В тот раз для нас ярким отличительным признаком послужили… туалеты. В национальном университете Вильнюса отхожие места были куда роскошнее, чем резиденция нашего ректора: всё вокруг было обшито деревом и покрыто лаком, огромные зеркала отражали в себе благородство подделки под крапленый королевский мрамор, который служил полом, и всё это вместе с эксклюзивными унитазами и ультрасовременной сантехникой, перегнавшей во времени наше умение пользоваться ею на десятки лет, сияло непривычной для таких мест чистотой.

Мы втроём уселись в просторную кабинку, чтобы оставить на память об этом месте хотя бы дагерротип *, и я выразил желание провести остаток жизни в этом тихом, словно подталкивающем к медитации и духовному самосозерцанию, месте.

У нас на Родине люди сначала привыкли, а потом уж и предпочли тужиться в таких местах. В литовских же клозетах можно было по-настоящему расслабиться, а при наличии сопутствующих факторов, может даже и получить удовольствие. Возможно, это и не столь важно, но если верить утверждению, что человек проводит шестьдесят часов в год, сидя на «толчке», то это приобретает совсем другую смысловую окраску, и об этом начинаешь задумываться поневоле.

Каждый день мы узнавали что-то новое и каждую ночь, засыпая у себя в номере, мы иронично рассуждали о том, что нам за высокие достижения в области хорового пения будет даровано литовское гражданство. В противном случае я предлагал устроить бунт угнетённых и попросить политического убежища у руководства этой жизнеутверждающей страны, где даже собаки лаяли патриотически: «Гавс, гавс!»

А вот когда мы засыпали, то нам снился далеко не рокот европейской столицы, а «трава у дома», дешёвая водка, грохот наших репетиций и родные люди, бегущие в замедленной съёмке нам навстречу с распростёртыми объятиями. И мы смотрели эти дивные сны и ворочались, плотно кутаясь в казённые одеяла и в объятия пусть далёкой, но родной географии.

* * * * *

Никто и никогда не запрещал переходить границы, которые установили дураки. Это удобное во всех отношениях правило было взято нами на вооружение. Ну, разве это было не дикой глупостью – ограничивать наше свободное перемещение по Вильнюсу, объясняя эту предосторожность плотным движением на дорогах большого города, в котором запросто можно было пропасть безвести? И если это было простой предосторожностью, то как тогда должна была выглядеть осторожность? Господин Г постоянно акцентировал на том, что он несёт за нас ответственность, и если вдруг с нами что-то случится, то доносить своей головы и пресловутой норковой шапки до выхода на пенсию ему врятли удастся. Это было так неубедительно и слабо! Мы уже не были детьми в том понимании, что не могли справиться со шнурками на ботинках. Взрослый самостоятельный бородатый ребёнок – это тот, кто, как минимум, читает Булгакова; знает, что такое «поза миссионера»; умеет брать быка за рога и подходить к корове с правильной стороны; считает нужным крутить кого надо в бараний рог и по-поводу всего этого имеет собственное мнение. Всё это мы читали, знали, умели и имели. Так что мы принадлежали самим себе и готовы были со стойкостью китайских «Жёлтых повязок» защищать свою свободу от посягательств доморощенных неумелых диктаторов. Мы бы не остановились даже перед смутой. А потому, перепрыгивая через турникеты запретов, мы делали всё, что хотели: блуждали по Вильнюсу, орали песни в непредназначенных для этого местах, всеми правдами и неправдами добывали пиво, что, к сожалению, удавалось нечасто. Одним словом, вели себя, как дети с повадками зрелых людей.

Однажды, возвращаясь с очередной утомительной прогулки, уже на подходе к гостинице, я остановился и прислушался.

– Ты слышишь? – притормозил я Курта.

– А что я должен услышать?

– Где-то музыка играет.

– Эка невидаль, – сказал Курт.

– Да, нет же. Прислушайся. Это живьём играют и определённо где-то неподалёку – и я пошёл на звук.

– Он куда? – спросил у Курта подоспевший Чако.

– Говорит, где-то недалеко играют живые люди, – и они последовали за мной, влекомые обжигающим любопытством.

Гул барабанов привёл нас к небольшому зданию, скрывавшемуся за широкой диафрагмой нашей гостиницы.

– Ну, что? – оглянулся я. – Войдём? – и, не став дожидаться ответа, толкнул дверь.

Мы очутились в тесном помещении с маленькими окошками у самого потолка. Все стены были заклеены плакатами и афишами. В тёмных углах валялись старые стулья и облупившийся бюст Владимира Ильича Крупского.

У одной из стен стояла такая барабанная установка, которая могла присутствовать в наших самых смелых мечтах. Как раз в это время репетировала ритм-секция. При нашем появлении басист заглушил бас, а за ним смолкли и барабаны. Объяснив на хорошем русском, кто мы такие, мы испросили у них разрешения немного послушать. Нам повезло – они дали согласие на ломаном русском и, перестав обращать на нас внимание, продолжили репетицию.

Честно говоря, мы не слишком рассчитывали на то, что они позволят нам поприсутствовать, потому как сами знали, что даже самые тихие посторонние на репетиции выбивают из колеи, а таких холериков, как я, попросту бесят. Но это были настоящие профи. Наверное, помешать им мог только хороший тектонический сдвиг. Они репетировали какой-то один-единственный квадрат на шесть тактов и подходили к этому с такой дотошностью и терпеливостью, сыворотку которых не мешало бы ввести и нам. Пока мы их слушали, они раз сто сыграли этот квадрат, но всё равно оставались недовольны своей слаженностью. По мне, так всё было просто идеально. Барабанщик вообще демонстрировал фигуры высшего пилотажа, вызывая у нас восторг своим обращением с палочками и своим безжалостным отношением к прозрачному пластику. Нам сразу стало ясно, что все афиши и анонсы – их собственные, и что попали мы в рабочую мастерскую какой-то знаменитой хард-роковой литовской группы.

Злоупотреблять гостеприимством было никак нельзя, и мы начали перемигиваться, подразумевая, что пора уходить. Уже на выходе Курт, обращаясь к барабанщику, сказал:

– Игорь Кавалеро! – и показал большой палец в знак своего восхищения.

Барабанщик улыбнулся высокой похвале и отстучал нам на дорожку что-то такое, от чего у меня появилась уверенность, что сравнение с ударником «Sepulturы» - слишком заниженная оценка его возможностей.

Это напомнило наши бесшабашные репетиции, которых нам так не хватало, и по которым скучали не только мы, но уже, наверное, и остывшие стены Академии. Но даже здесь ни один вечер не обходился без нашего диалога с гитарами. Наташа умоляла нас беречь голоса и моментально реагировала на наше нирвановское пристрастие, исполнение которого если и было возможно шёпотом, то шёпотом крайне душераздирающим. Иначе и быть не могло. Бедняга Стас разрывался между требованиями своей Лауры и желанием поголосить вместе с нами. Ведь на самом деле это было отменным средством от «синдрома ностальжи» и великолепной отдушиной в часы великой скуки.

Недели через полторы мы полностью адаптировались к новым условиям: отечественная колбаса спокойно догнивала на подоконниках, вытесненная питательным рационом здешней кухни; мы уже не так страдали от невозможности удовлетворить свои пивные потребности по-полной, понимая, что такое долгое воздержание лишь усилит радость встречи с долгожданной кружкой, покрытой шапкой пены; организм, привыкший к умеренному климату лесостепной полосы, постепенно перестроился и, заправившись природным антифризом, уже легче переносил суровые морозы. И когда мы уже инертно катились по установленному графику – завтрак, репетиция, обед, выступление, ужин – нас вдруг пригласили посетить соседний Каунас, вернее его университет, студенты которого готовили нам (очень хотелось в это верить) грандиозный приём. Но принять приглашение было одно, а вот договориться с нашим автобусом – совсем другое.

Дело в том, что у нашего космобуса случился тяжёлый случай ОРЗ (очень рано завязал) от беготни по литовской стуже. Бедняга уже который день стоял в карантине, так что ехать-с в Каунас нам было не на чем-с. Мы бы так и остались в стороне от праздника, у разбитого корыта нашего развитого автомобилестроительства, если бы не поляки, которые, протянув шляхетскую руку дружбы, предложили воспользоваться их транспортом. А может это мы напросились. Но в любом случае отказываться было бы глупо.

Места в этом доме на колёсах хватило всем. Мы с Гавриком забрались в хвост огромного автобуса и поехали третьим классом. Всю дорогу мне не давал покоя холодильник, пристроенный у задних дверей, а Гаврила ревниво поглядывал в сторону Кривель, которая необычайно быстро нашла общий язык и вошла в контакт с каким-то длинноволосым «матеушем». Я, дабы скоротать время и отвлечь Гаврилу, задался вопросом, на который никак не мог дать однозначный ответ: был ли у Адама пуп? Мы пришли к выводу, что по логике вещей у Адама просто не могло быть пупа, потому как он не был рождён женщиной. Пытаясь вспомнить хоть одно изображение нашего прародителя, мы задали мозгам хорошую взбучку. Значительно позже мы узнали, что отсутствие у Адама пупа – это церковный канон, который обсуждению не подлежит. А, узнав об этом, мне ужасно захотелось, чтобы пуп у первой боговдохновенной твари всё-таки был. Ужасно не люблю канонов!

В Каунас мы приехали с задумчивыми лицами и затёкшими ногами. Здесь было ещё холоднее. Чем в Вильнюсе, и мы принялись активно затягиваться сигаретным дымом. Это была хоть и иллюзорная, но единственная возможность согреться. Но стоило нам попасть туда, где с широченными улыбками и распахнутыми створками объятий нас встречали хозяева каунасского Пьемонта, мы тут же оттаяли, оставив после себя дымящиеся лужи настороженности. Потом нам стало и вовсе жарко от одного лишь взгляда на пирамиды пивных бутылок, которые возвышались на густозаставленных шведских столах, стоявших в сторонке и стонавших от нетерпения угостить нас.

Тот вечер растаял в беззаботном веселье и интернациональном пьянстве. Мы спели присутствующим «Два капитана». Песня всем очень понравилась, но было заметно, что об «Агате Кристи» здесь слышали немногие и то, связывая это название только с детективным жанром литературы. Наши литовские ровесники, в отличии от их родителей, уже плохо говорили по-русски. Но это не было помехой. Уже после третьей бутылки «Балтикаса» мы стали понимать литовский, так что языковой барьер рухнул с грохотом Берлинской стены. Я пытался объяснить каким-то ребятам, что мы в Украине не питаемся исключительно салом, а о том, как можно выпить такое количество спиртного, какое было подвластно нам, им быстрее поведают более искушённые в этом россияне. На вечеринке был и представитель эстонцев, славящихся своей медлительностью. Я знал, что в их языке отсутствуют шипящие звуки и, чтобы проверить это, долго упрашивал его произнести фразу «защищающаяся женщина». Он согласился и чуть было не сломал язык.

На шведских столах редело прибалтийское пиво, всё было усеяно крошками от французских булок, из японского магнитофона доносились звуки американского эсид-джаза, и над всем этим нехитро звучал русский мат.

Наш внутренний живчик делал нас любителями такого шумного толпотворимого веселья, которое вместе с пивом пронизывало нас насквозь беспрерывным потоком. Удавшийся на славу вечер одарил нас уверенностью, что удалась и жизнь вцелом. Так что возвращались мы уже довольные не только собой, но и всем тем радушным рукопожатием, в котором нас, потискав, помяли наши каунасские друзья.

Среди тишины «Спортаса» пришло понимание, что нам хочется продолжения праздника. Дружным международным семейством мы уселись в коридоре и стали по очереди петь под гитару. Литовцы терзали Клэптона, поляки – что-то своё, фолковое. Мы удачно посягнули на творчество Элвиса. И только российские красавицы в сторонке трещали о том, как хорошо сейчас у них в Твери.

Когда на веки улёгся слой томного сонного мёда, мы отправились спать, дружно запив этот вечер привезённым с собой даровым пивом и раскланявшись перед благодарными слушателями по всем правилам этикета дома Валуа.

На следующий день мы уже здоровались с нашими забугорными друзьями и, следуя древнему обычаю наших общих предков, пожимали друг другу руки. Вежливость не может быть лишней, даже если она запоздалая.

Но, увы, не всё так было хорошо в королевстве Датском. Дни нашего литовского вояжа подходили к концу, и мы это особенно остро чувствовали, глядя на Наташу, которая просто купалась в выделениях своих адренорецепторов. Её волнение было вполне логично: на носу была заключительная часть фестиваля и для того, чтобы припудрить этот нос, требовалось большое количество её выносливости и наших стараний. Главной нашей задачей было выступить так, чтобы потом нам никто не смог сказать: «Эй, ребята! Так паршиво вы это не делали ещё никогда».

День, когда мы, попрощавшись с приютившим нас «Спортасом» и его облегчённо-вздохнувшим обслуживающим персоналом, отправились на гала-концерт в Национальную филармонию, был суетным. Волнение было в апогее. А когда мы подкатили к величественному зданию Вильнюсской филармонии, мне захотелось приставить пистолет к водительскому затылку и угнать автобус в Намибию, где по моим сведениям не было ни одной филармонии. Но моим единственным оружием была моя тревога. Да и наш кашляющий тарантас врятли смог бы пересечь жаркую пустыню Намиб. Так что, взвесив все pro и contra, я решил покориться судьбе и Наташе К.

Закулисные помещения Вильнюсской национальной филармонии встретили нас простотой убранства и нагромождением музыкальных баррикад. Это было сказочное место, пропитанное славой легендарных исполнителей и окислением духовой меди. Не долго думая, мы похватали инструменты. Я и Курт взяли по тубе, Чако пришёлся по-вкусу тромбон, а Гаврила, напялив фрак, принял на себя дирижёрское командование нашим трио трубадуров.

Вся прелесть ситуации была разрушена появлением Наталии. Она выплеснула на нас такую порцию возмущения, от которой висевший в золочёной раме Чайковский недовольно поморщился.

– Вы что, забыли, где и для чего находитесь? А ну, немедленно переодевайтесь!

– Наташа, – подлетел к ней Гаврила, – а можно я буду выступать во фраке?

– Категорически нет!

– А почему? – стал я на сторону архангела с тараканьими крылышками фалдов. – Человек прекрасен во фраке, потому как пуговицы у него на самой сра… – поймав предупредительный взгляд Наташи, я решил не будить зверя, - … сразу видно – интеллигентный человек, – закончил я начатую фразу.

Дата добавления: 2015-11-30