Теперь другой расклад. 2 страница

За многие века сансара Димы воспитала у него хороший вкус: только крепкий чай, только великолепные книги, только блистательные женщины. Помню, на первых порах нашего с ним знакомства он открыл для меня раннюю прозу Булгакова, о творчестве которого я наивно полагал, что знаю всё. Он пел нам свои песни и читал свои стихи, после чего у меня пропадало всякое желание быть пиитом. Так всегда случается: если тебе читают хорошие стихи – это подталкивает тебя к написанию ещё лучших, но если тебе читают просто великолепные стихи, то появляется ощущение своей полной бездарности, и мысли начинают вертеться вокруг одного: ярче солнышка не вспыхнешь. Но в то же время Дима легко мог дать понять, что не так важен сам стих, стиль его написания, ямбы, хореи, анапесты и виртуозность онегинской строфы, а куда важнее то впечатление, которое эти стихи справляют на тех, кто их слушает. И велика заслуга поэта, если их не просто слушают, а начинают вслушиваться и копать в строках иногда глубже, чем это задумывал автор. И как это ни громко сказано, но я, следуя в некотором смысле Диминым наставлениям, видел и познавал вечность. Меня уже не мучил вопрос о том, могу ли я познать её, сам не будучи вечным. Дима как-то сказал, ссылаясь на «Апокрифы древних христиан»: «Но ведь видим же мы солнце, сами при этом не будучи солнцем». Очень сильно и наверняка вечно. Пути прозрения древнеиндийских йогов после такого – детский лепет.

У Димы был также изысканный вкус в отношении музыки, от которого пахло архивной забытостью старого рок-н-ролла. Наверное, многие согласятся с тем, что он никогда не выбирал людей для общения и дружбы, разделяя их на «плюсы» и «минусы». Так уж повелось, что он попадал на тех людей, которые были константой. Так что, окружив нас своим вниманием, Дима ясно дал понять, что мы, вопреки всему, являемся-таки человеками. Правда, написать заглавную букву «ч» в этом слове нам ещё предстояло и, возможно, ещё только предстоит.

Несмотря на разность наших характеров, между нами было много общего: все мы были способны на поступки, неважно на какие – хорошие или плохие. И я очень гордился этим, ибо уже твёрдо усвоил на то время, что поступок – это, в каком-то роде, подвиг, на который способен далеко не каждый.

Беря в расчет всё это и выпитое нами пиво, не было ничего странного в том, что Дима вызвался помочь нам достать инструменты. По большому счёту барабаны были тоже делом его рук, так что, взяв нас под свою опеку, он решил довести дело до конца. Обещание мы получили вечером, а уже утром на зафрахтованном автомобиле отправились к Дорзу – опытному рок-н-ролльщику, у которого с незапамятных времён грудились кое-какие инструменты и две здоровенные колонки. В машину колонки не втиснулись, и нам пришлось переть их вручную аж до самой Академии, пыхтя и потея под весом ещё «совковых» динамиков, в которых килограмм было намного больше, чем ватт. С инструментами дела обстояли не лучше – гитары, при детальном их рассмотрении оказались из бабушкиного сундука. И бабушка, быстрее всего, была из эпохи неолита. Но всё же это было лучше, чем ничего. Курту досталась старая «Musima», которая больше всего походила на гитару. У неё был один недостаток – ей недоставало нижних тонов, и звук её напоминал звон мелочи, которую вам небрежно отсыпает в магазине на сдачу сварливая продавщица. За Чако закрепился с виду дореволюционный дохлый «Орфей», что, впрочем, не мешало ему выдавать вполне сносные объёмные басы. Я до сих пор не знаю, как называлось то чудовище, которое досталось мне: большая архаичная полуакустика с пошлыми вырезами голосников *, подобных тем, которые встречаются на толстозадых виолончелях. Струны на моей новой гитаре стояли настолько высоко, что, взобравшись на них, можно было ощутить себя на вершине мира. К тому же она была тяжела и безнадёжно глуха, как контуженый тетерев.

Это я сейчас могу оседлать критическую точку зрения и обхаять орудия нашего творческого труда. Но тогда мы находили наш инструмент просто безупречным и даже не знали, с какой стороны подступиться к Диме с нашей благодарностью, которую он, как нежное масло, намазывал впоследствии на бутерброды своих заслуг.

Помещение, которое нам выделили для репетиций, в своей неприглядности ничем не уступало угольным шахтам Монсу после бомбёжки. Но наш спасительный энтузиазм скрывал от нас все недостатки, ослепив нас ярким прожектором нетерпения. Даже выделенные нам трущобы, покрытые скользким банным кафелем, были для нас вершиной мыслимого и немыслимого.

Вот что действительно у нас было классное, так это аппарат: микшированный усилитель «Пи вэй» со встроенным ревербератором и двумя фирменными колонками по 130 ватт. Вся эта прелесть была противоударной и водонепроницаемой. Раздобыв ещё пару стоек и микрофонов, которые я впоследствии в «Летающем гранжере» назвал несчастными, мы были готовы сделать первый боязливый шаг по скользкой дорожке андеграунда. А находясь в полуподвальном помещении, мы справедливо надеялись обогатить новым звучанием именно подпольный рок и доказать всем скептикам верхнего мира, что мы тоже умеем сырки глотать.

Как всегда всё оказалось намного сложнее, чем нам представлялось. Сделать первую борозду на невспаханном поле оказалось делом не из лёгких. Мы столкнулись с тысячей трудностей и стали походить больше на ремонтных мастеровых, чем на музыкантов. Мы ежедневно паяли-перепаивали гитарные шнуры, и они изо дня в день становились всё короче и короче, доживая свои последние сантиметры. Иногда приходилось играть на жалких обрывках, стоя у самого усилителя и чувствуя себя цепным псом, которого держат накоротке. Мы стойко боролись с микрофонными стойками, которые, проявляя своё бессилие, не могли удержать ни один микрофон, с которыми мы тоже воевали, приклеивая их к стойкам скотчем. Гитары привередничали, словно начинающие проститутки, которым мало заплатили. Они отказывались играть и рассыпались прямо на глазах. Кто-то приволок антикварную рукодельную примочку, которая весила, как молодой слон и напоминала, скорее, трансформаторную будку, чем гитарную приставку. Поначалу эта, с позволения сказать, примочка нещадно била нас током, пока мы не догадались заземлить её на батарею. С барабанами тоже возникли некоторые проблемы: оказывается, это был полноценный музыкальный инструмент, который тоже требовал настройки. Как это делается, никто из нас понятия не имел. Усугубляя и так наше бедственное положение, Гаврила скоро переломал все барабанные палочки. Подчас ему приходилось использовать их огрызки, что негативно отражалось на его технике в частности и на нашей игре вцелом. Шума от нас было много. Когда-то Лихтенберг сказал, что «для шума выбирают маленьких людей – барабанщиков. Гаврик, будучи далеко не маленьким, производил просто неописуемый шум и страдал от него в первую очередь.

Одним словом, посредственное исполнение постепенно вышло за рамки музыкального и стало напоминать периодическое размешивание ложки дёгтя в бочке мёда. Хотя, наверное, дёгтя было не меньше ведра.

Не беря во внимание всю эту недоделанность, мы упорно репетировали, доводя до филигранности наши две первые и пока единственные песни: «Рисовые поля» и «Галас». Более того, почувствовав головокружение от мнимых успехов, мы осмелились взять жар из костра судьбы голыми руками, решив всего после двух недель наших кривых репетиций подать заявку на участие в отборочном туре «Червонной руты», который на днях должен был состояться в Ровно. Сейчас-то я понимаю, насколько мы были неправы: это было слишком поспешное решение. Но разве мы могли сопротивляться всему тому, что говорило в нас: нетерпению, якобы бесстрашию и голосу то ли наших амбиций, то ли нашего безумия?

Заявки на участие принимали в каком-то ровенском доме народного творчества. Ни о каком народном творчестве, а тем более о его доме даже мы, коренные ровножилы, слыхом не слыхивали. Мы оббегали полгорода, пока в местном «кульке» * нам не подсказали, что дом народного творчества – это маленький неприглядный домик неподалёку, крытый светлым шифером и, как результат, нашим матом. Мы пришли как раз к шапочному разбору, но нас согласились зарегистрировать, дав заполнить анкету. Это была печальная процедура. Ну что мы могли написать в графе, в которой спрашивалось о длительности нашего готового материала? Я, закрыв глаза, черкнул цифру «20», хотя на тот момент все наши творческие наработки могли уложиться в пять минут с перекуром. В конце анкеты стояли графы, в которые мы должны были вписать представляемые нами песни. По условиям конкурса их должно было быть ровно три. Всё сводилось к тому, что нужно было заявлять «Зори», которые лично мне казались самой что ни на есть «попсовой» требухой, выглядевшей на фоне «Галаса» и «Полей», как балет «Тодес» на подтанцовке у «Rammstein». Но другого выхода просто не было, как не было и альтернативного варианта. Уже завтра нам предстояло выйти на сцену, а ещё сегодня перед нами стояла практически невыполнимая задача – отыскать более или менее сносные инструменты, так как наши бряцалки могли привести нас только к позору.

Наши поиски не увенчались большим успехом, и гитары, добытые нами, хоть и выглядели более презентабельно, но в остальном ничем не отличались от наших. Курт привёз с собой «Musimy» и собирался играть на ней. Для меня у местных Панков было одолжено тяжеленное весло с бравурным названием «Галаксис». Чако достался старенький «Diamant» бас-гитариста из «Лос-Динамос», но, несмотря на её потрясающее сходство с классическим «Гибсоном», она была способна выдавать хороший бас в такой же степени, в какой свиньям были знакомы правила хорошего тона.

Короче, невзирая на все наши надежды, всё шло, как всегда, но это, впрочем, ничуть не смущало нашу самоуверенность. И мы ложились спать с приятным предвкушением нашего завтрашнего дебюта, даже не подозревая, что уже завтра нам невыносимо захочется, чтобы этот дебют стал вчерашним.

* * * * *

Целую ночь мне глодали лицо невесть откуда взявшиеся комары. Градусник за окном показывал «минус» и, видимо, кровопийцы, чувствуя приближение конца, решили уйти из жизни сытыми. Выспаться не удалось. Я, наверное, представлял для комариков особенный интерес, потому что Гаврик и Курт, обойдённые их вниманием, спали сном перебравших пива младенцев или, как говаривал Гоголь, сном тех счастливцев, которые «не ведают ни геморроя, ни блох, ни слишком сильных умственных способностей».

Фаэтон уже катил солнечную колесницу по бескрайнему небу, а это значило, что и нам пора было запрягать свою взъерошенную прыть и щегольство.

– Рота, подъём! – крикнул я, но это не вызвало ни у Курта, ни у Гаврилы адекватной реакции. – Ладно, даю на досып ещё пять жирных минут.

Отправившись к ванному фонтану, я поймал себя на мысли о том, что мне нравятся не только сонные женщины, но и вид только что продравших глаза друзей не оставляет меня равнодушным. В процессе просыпания близких тебе людей есть какое-то таинство – это как рождение ребёнка. Мне всегда казалось, что, просыпаясь, люди покидают какой-то сказочный мир сновидений, который на самом деле не менее реален, чем явь. И неизвестно каким на этот раз человек возвратиться оттуда. И вот в эти самые мгновения пробуждения в его глазах можно увидеть быстро тающие отражения того мира. Многим это может показаться полуночным бредом бесноватого, не прошедшего обряда евхаристии. Может кто-то и посмеётся от души. Но ведь хорошо смеётся не тот, кто смеётся последний, а тот, кто делает это без последствий.

Так вот, как только я отодрал от себя репей утренней дрёмы и разогнал последние призраки своих ночных наваждений, то сразу же ощутил слабую вибрацию мандража. Вернулось предэкзаменационное состояние школьного времени: я так переживал, что моё внутреннее нервное напряжение с минуты на минуту могло вылиться в расстройство желудка. Как хотелось забыться в сизых клубах дыма даров Чуйской долины, но это было непозволительной роскошью, потому что день предстоял ответственный, а в случае чего пришлось бы оправдываться перед самим собой, чего я просто терпеть не могу. Мои партнёры по музыкальному цеху выразили свою полную солидарность со мной по этому поводу. Решено было оставаться «в трезвом уме да с твёрдой рукой» до того момента, пока мы не сойдём со сцены или, что было более вероятным, пока нас оттуда не прогонят, как паршивых котов.

Этим утром ударил первый осенний приморозок, и мы здорово продрогли, примёрзнув к своим гитарам, пока добрались до пункта нашего назначения – клуба текстильщиков. В былые времена это заведение было центром отдыха и развлечений работников Льнокомбината, который раскуривал свои трубы-сигары неподалёку. Здесь был большой концертный зал: старый, неухоженный, блеклый, но всё же пригодный для панк-рокового состязания.

Подгоняемые холодным ветром, мы бежали в открытые двери и тут же потерялись.

Всё вокруг гудело растревоженным ульем. Парад безумных туалетов, всевозможных причёсок и радужного разнообразия гитар просто ослеплял. Ото всех, находящихся здесь, исходило ощущение уверенности: как в собственных силах, так и в бессилии своих конкурентов. Я искренне надеялся, что мы тоже заразимся этим чувством собственной непобедимости, но пока мы чувствовали себя только маленькими голыми европеоидами, оказавшимися в самом центре Гарлема с акцией протеста против увеличения поголовья чернокожего населения.

– Как вы думаете, – спросил я ребят, – отстрел неуверенных в себе уже объявили?

– Похоже на то, – сказал, оглядевшись, Курт. – давайте найдём место, где мы могли бы собраться с мыслями.

– Я свои уже врятли соберу. Тут без пива не обойтись.

И мы пошли искать пиво.

Блуждая в бесчисленных поворотах здания, мы ненароком попали в закулисье. К нам тут же подлетел парень со взглядом Ганнибала Лектора с блокнотом в руках и с хрипом на простуженных связках.

– Вы кто, ребята?

– «Эйфория».

– Так, отлично, – он сделал какую-то запись в блокноте. – Жеребьёвка уже прошла, так что можете пойти узнать, какими по-счёту будете выходить на сцену.

– А у кого узнать-то?! – крикнул я, но Ганнибал, клацнув зубами и махнув рукой в неопределённом направлении, растаял в шуме и беготне.

Какая-то добрая душа нам всё же показала список. Не помню точно, под каким номером шли мы, но это было где-то в самом конце списка.

– Ну, что будем делать? – поинтересовался Чако.

– Будем настраивать гитары, а вместе с ними может и сами настроимся.

– Ты и вправду думаешь, что эти лопаты будут звучать лучше, если мы их настроим? – спросил Курт.

– Нет, но это нас успокоит.

– А кто волнуется? – вальяжно заметил Гаврила, возвышаясь над нами скалой своего спокойствия. – Грицаяшка, попробуй не только расслабиться, но и не напрягаться после этого.

– Гаврик, всё дело в том, что я не хочу ударить лицом в грязь.

– Тогда тем более успокойся, потому что мордой в грязь – это неизбежно.

– Ага, а неизбежного не нужно бояться, – заметил Курт, – его нужно смиренно принимать. Да и перед кем ты здесь боишься ударить в грязь лицом?

– Помните, как у Шопенгауэра? Объективно честь – это мнение других о нашей ценности…

– А субъективно?

– А субъективно – наша боязнь перед этим мнением.

– Тебе нужно меньше читать Шопенгауэра или меньше читать вообще, – сказал Чако.

– Думай о том, что нам цены нет, – подытожил Курт. – А как поступить с мнением других, тебе подскажет твоя природа.

Я прислушался к своему внутреннему голосу, и он сказал мне, чтобы я засунул общественное мнение в то место, где должны храниться все наши страхи и опасения – чуть пониже спины. И это меня действительно успокоило.

Закончив с настройкой гитар, мы пошли в зал и уселись на передних рядах. И хоть холерический приступ прошёл, настроение всё же было подавленным. Я смотрел на сцену и понимал, что мы глупыми сочными бройлерами влезли в клетку с голодными хищниками. На подмостках проходили саунд-чек «Дыка трава», «Шант Мулен», «Temptation», «Лос-Динамос», «От винта». В глазах рябило от роскошных «Фендеров», «Ибанезов» и гитар, сделанных под индивидуальный заказ. Уверенные джинсовые ноги давили на педали гитарных процессоров, и даже палочки в умелых руках барабанщиков были до зависти фирменными.

Я краем глаза посмотрел на ребят и понял, что они дублируют мои мысли. Но мы уже находились на передовой, и отступать было слишком поздно. А вот сто грамм наркомовских были бы сейчас как раз кстати.

Я отмахнулся от этих мыслей, как от назойливых мух, и сказал с такой решительностью, в которую не поверил бы ещё минуту назад:

– Знаете, не важно, как мы выступим. Главное – сделать первый ход. А так как наш дебют заблаговременно обречён на провал, – я пнул ногой бестолковый «Галаксис», – то вместо того, чтобы паниковать, будем панковать и стараться соответствовать моменту.

Чако тоже замахнулся на потрёпанный бас и сказал:

– Пойдёмте, покурим, что ли?

На улице нас остудил морозный ветер, который закручивал в вихре жёлтые листья и заставлял голые деревья двигаться в такт своей похабной промозглой пляски.

Я загляделся на гордо прохаживавшуюся мимо взъерошенную собачонку, которая несла в зубах кость, и начал страшно ей завидовать. В отличие от нас она-то соответствовала своему моменту.

Концерт шёл уже полным ходом. Хард-коровые группы сменяли роко-поповые коллективы, но до нашего выхода было ещё, как эстонскому спринтеру до олимпийского золота.

Обязательной программой для всех было исполнение двух заявленных песен. Третья исполнялась лишь в том случае, если киевское жюри находило предыдущие две стоящими внимания. Они давали добро на исполнение третьей песни или говорили, что им достаточно и того, что они услышали. Это был, своего рода, вердикт, выносимый или в вашу пользу, или в пользу вашей несостоятельности, как интересных и чего-то стоящих музыкантов. Меня удивило то, что даже такие фавориты, как кузнецовская «Дыка трава» и наш ровенский «Шант Мулен», у которых уже были даже радиоэфиры, были лишены почётного права третьей песни. Видимо, не умеющий с достоинством проигрывать лидер «ШМ» Юз начал проявлять своё возмущение по этому поводу. Лично я, как и многие в зале, был согласен с авторитетным мнением киевской комиссии: если человек на протяжении шестнадцати лет поёт свою «Сыню папороть», неумеренно разбавляя её звучание тоскливостью флейты и других дудкообразных, и не может понять, что она уж давным-давно всем набила оскомину, то нужно пенять лишь на самого себя и на ту писанину, которую ты собираешься облагородить фирменным звучанием «стратокастера».

Совсем другое дело были такие малоизвестные, но сваренные вкрутую группы, как «Гумовэ качэня» и «Хлопци в тенисках». У них регалий было пусть и поменьше, но и рыгать от них не тянуло, как от некоторых.

Но наряду и с этими, и с другими мы выглядели, как инструментальный кружок отделения шоковой терапии из Кащенка. Я мысленно начал уже проклинать тот день, когда мы решили присовокупить к нашей биографии этот самоуверенный поступок, начинавший уже растекаться чернильными пятнами под воздействием невидимых слёз жалости к самим себе. Тут ещё приехал Дима и, застав нас в таком плачевном состоянии, попытался хоть как-то поддержать и предложил выкурить с ним огромный «косяк». Пришлось отказаться, потому что в ином случае мы вообще могли ни на что не рассчитывать. А исходя из того, что рассчитывать нам, в принципе, и так ни на что не приходилось, то «искушение Демьена» только ещё больше нас расстроило. А что могли чувствовать четыре перепуганных недоросля, которым предстоял полный творческий провал, ещё не состоявшийся, но уже сотворивший с нами что-то ужасное – он заставил нас отказаться от «драпа».

Время и затянувшееся ожидание оказались морфиносодержащими веществами: чувства притупились, волнение улеглось, и возникло апатичное желание, чем-побыстрее отыграть или, как выразился Курт, отпозориться и ехать на улицу славного Германа Титова, чтобы в тепле железобетонных стен выпить хорошего самогона и вскормить свои скулящие желудки, которые целый день протестовали, образовав профсоюз или что-то вроде стачечного комитета вместе с заледеневшими пальцами, ставшими за несколько часов похожими больше на вязальные крючки, чем на «гитарные смычки».

Нам предстояло выходить после «Вомбата», а потому, когда их объявили, мы поспешили за кулисы. Там стоял пахнущий пивом полумрак, в котором разминались «Temptation», которые должны были хардрочить после нас.

У Достоевского в «Идиоте» есть место, где князь Мышкин повествует о приговорённом к смертной казни, которого через считанные минуты должны лишить жизни. Фёдор Михайлович детально описывает эти последние мгновения перед казнью и показывает осознание приговорённым того, насколько прекрасна жизнь, и сколь нелепо мы её даже не проживаем, а тратим. Когда под сводами концертного зала прогремело слово «Эйфория», и мы волоком, как бурлаки, влекомые только неизбежностью, поплелись на сцену, я вдруг ощутил всю ту гамму чувств, которые испытывает человек перед расстрелом. Гитара стала тяжелее в несколько раз. Мне захотелось бежать отсюда, не оглядываясь, изменить внешность, поселиться в каком-нибудь Богом забытом горном селении Апеннин и до конца своих дней мирно в состоянии полуамнезии пасти коз и учиться у диких свиней отыскивать трюфеля. Но, благо, вспышка моей слабохарактерности, хоть и была яркой, но непродолжительной. Я подумал о том, что врятли средиземноморские свиньи снизойдут до милости стать моими гуру. Ещё мне припомнились слова Эмерсона: «Всегда делай то, что ты боишься сделать». Так что мне оставалось только подойти к центральному микрофону, воткнуть «джек» в гитару да настроиться на вдохновенное пение. Вот только я ещё не знал пока, кто же его в меня вдохнёт.

Мы ещё даже не начинали, а неурядицы тесным строем и с саблями наголо уже надвигались на нас. Сперва у Чако зафонил бас. Потом пришла очередь волноваться внешне спокойному Гавриле. Усадив свой пудовый зад на стул за барабанами, он тут же задался враз возникшим вопросом: а должна ли быть в рабочем барабане такая огромная рваная дыра? Он взглянул на нас и произнёс:

– Тут барабан ранен!

Мягко говоря, это сбило нас с толку. Истекавший кровью барабан никак не входил в наши планы.

И вдруг произошло такое, ещё раз доказавшее, что, несмотря на время тотального равнодушия, чёрного пиара и низкой себестоимости человеческих порывов, земля по-прежнему носит на себе добрых и бескорыстных людей. Такие вещи здорово успокаивают. Ведь на этой планете, лицо которой давно пора умыть очередным всемирным потопом, осталось так мало действительно настоящих людей, а не просто существ, которые отличаются от зверей только своей анатомией.

Барабанщик «Temptation», в мгновение ока оценив ситуацию, в ответ на недоумение нашего архангела с обвисшими крыльями и поникшим взглядом вынес ему свой «рабочий». Он быстро заменил им подранок и, дружелюбно пригрозив Гавриле предупреждающим пальцем, исчез за кулисами.

Я обернулся к зрителям и с мыслью «будь, что будет» сказал чужим голосом: «Панки живы», на что из зала раздался один-единственный нечленораздельный возглас одобрения, явно принадлежавший самому нетрезвому ценителю альтернативного музыкального творчества.

Это было бы просто безупречное выступление, если бы мы были представлены в номинации «Золотая лажа тысячелетия». Курт вместе с «Musimой» сыпали мелочью; я со своим «Галаксисом» стонал, Кук несмазанное колесо инвалидной коляски, и стон этот в своём резонансе достигал, наверное, группы южного галактического полюса; Чако пукал «Diamantом». Я всё время ждал, что нас, так или иначе, прервут: тухлыми яйцами или более цивилизованным отключением аппаратуры. Но сквозь заслон ослепительных софитов я заметил, что ничего такого не намечается, а часть зала, хоть и пьяно, но всё же торчит от нашей музыки. Когда мы уже домучивали «Галас», у меня заглохла гитара, и я продолжил петь, хлопая в ладоши и хватаясь за стойку микрофона обеими руками, которые просто не знал куда девать. Наконец, мы пролажали финальные аккорды. Заработанные нами жиденькие аплодисменты были, по-моему, очень щедрой наградой за наше выступление. Мы принялись отключать гитары. И вдруг произошло самое невероятное.

Только тогда я понял слова Ницше о том, что сбывшаяся надежда приносит с собой не только радость удовлетворённости, но и горечь утраты, когда небеса разверзлись, и властный голос ошарашил:

– «Эйфория», пожалуйста, третью песню!

Наверное, глаза у меня после этих слов были куда шире взгляда.

Нет, конечно же, тайная надежда на такой поворот событий существовала. Но сейчас, когда она была оправдана, мы не знали, что с ней делать. Было отрадно знать, что наша музыка пришлась по-вкусу титулованному жюри. Но двуликий Янус, улыбнувшись, тут же сменил милость на гнев и, отобрав у нас пряник, больно стегнул нас кнутом: по-сути, у нас не было третьей песни. Даже если «Зори» и можно было посчитать таковой, то она всё равно была неподготовлена. От любви к ненависти, так же, как и от великого до смешного – один шаг, тогда как между честью и бесчестием – одна песня.

Гаврик сложил барабанные палочки и развалился на стуле, приготовившись насладиться назревающей клоунадой. Курт, отключив гитару, уселся прямо посреди сцены и принялся скалить свою эмаль. Я, извиняющее откашлявшись в микрофон, затянул «Зори». Чако пытался подпукивать мне на басу, а так как это была чистой воды импровизация, то местами он начинал вести совсем другую тему, то ли забываясь, то ли раздавая оплеухи отточенному слуху высоких гостей из столицы, то ли желая подать песню в джазовой обработке.

Не успели мы и глазом повести, как снова оказались на своих местах в зале. Только сейчас всё было по-другому. Мы прошли обряд своей инициации и перестали быть перепуганными провинциальными трубадурами и, влившись в основную массу, стали походить на хозяев положения. Вместе со всеми мы терпеливо ждали развязки. На сцене как раз дебоширили «the Crabs», которые были последними в списке выступающих. Их выход был более чем экспрессивен и как нельзя лучше соответствовал понятию «под занавес»: все крабы были пьяны до пенопускания. Они вразнобой визжали гитарами, с подпрыгом, как тараканов, давили примочки и дружно слюнявили микрофоны. Охрана быстро спровадила их со сцены, но никак не могла догнать барабанщика, который бегал от них вокруг барабанной установки и изо всех сил трезвонил по тарелкам. Когда и его удалось обезвредить и вынести, в зале стало относительно тихо – мерным говором шумело только ожидание результатов конкурса.

Всё было очень предсказуемо. Гран-при получили «Лос-Динамос», которые своим «Гэй, комбайнерос, вйо-бо дощ» просто порвали аудиторию. Я аплодировал им стоя и делал это только потому. Что они этого заслуживали. Музыка и тексты «Эйфории» тоже не остались без похвалы, но в отношении нашего индивидуального мастерства нас пристыдили: дескать, арбайтен, арбайтен и ещё раз арбайтен, ребята. Всё это было справедливо. А правда – она как золото: даже поднятое из грязи, оно не становится от этого хуже. Так что наши бунтарские натуры безропотно смирились со всем сказанным. Тем более, что получили мы гораздо больше, чем дали и ещё больше, чем ожидали получить. А справедливая критика лишь подстёгивала. Говорят, если не можешь справиться – смирись. Это изречение мы решили оставить для тех, кто склонен довольствоваться ничтожным. Зачем же довольствоваться ничтожным, если можно довольствоваться малым?

Уже за рюмкой моего родного самогона, который по вкусовым качествам был ничем не хуже, чем какой-нибудь кальвадос или аперитив вроде «дюбонне», и который так приглянулся Гавриле, так вот, за рюмкой этого самого жгучего самогона, который пах Родиной, мы дали твёрдое обещание сделать нашу музыку по мере возможностей музыкой. Ведь сам факт о её существовании говорил о том, что это кому-нибудь да нужно. Правда, мы ещё очень смутно представляли кому, но надеялись, что эти кто-то скоро сами прибегут на сладкие звуки нашего простонародного звучания, дабы отведать нашей бесхитростной и доступной амброзии.

* * * * *

В ожидании и терпении проходят лучшие дни нашей жизни. Я всегда был без ума от предвкушения чего-то, от сладостного застывшего ожидания, минуты которого заполнены трудновообразимыми оттенками наших фантазий. И всегда мне намного ближе был канун, чем сам праздник, потому что суета приготовлений реальна, в то время как праздник – мимолётен и неуловим.

До нашего отъезда во владения Гедымина и Ольгерда оставалось несколько дней, и мы были с головой погружены в сборы. Я со всех округ собирал приветы, которые предназначались литовскому небу, и зачёркивал в календаре дни, которые толстой галаппагосской черепахой медленно ползли, одетые в шубейку первого октябрьского снега, и заставляли нас маяться в вязком ожидании.

Из прочтённых мной книг я смог сформировать собственное мнение о Литве и её жителях: народ, который только в тринадцатом веке вышел из лесу и выполз из болот, чуть было не покорившись кучке тевтонских рыцарей, просто бредивших идеей христианизации подлых язычников; страна, которая начала стремительно развиваться за счёт упадка Древней Руси, которой в это время выбивал зубы своим монголо-татарским кулаком беспощадный Батыга – всё это не вызывало у меня ни капельки уважения. А вот то, что, пробыв семьдесят лет в составе краснознамённой нерушимости, они смогли сохранить своё лицо и остаться вопреки всему цивилизованной процветающей державой – такая историческая стойкость не могла не вызвать во мне соответствующих эмоций и заслуживала глубокого реверанса.

Цель поездки за границу бывает разной: эстет едет полюбоваться невиданными красотами, толстосум – воспользоваться этими красотами, среднестатистический турист едет посмотреть, как живут люди, киллер рассчитывает увидеть, как они там помирают, желая убедиться в том, что делают они это не хуже, чем на просторах его родины. Что может хотеть от заграницы бедный студент?

Дата добавления: 2015-11-30