|
Читайте также: |
Конечно, я здесь не думал расшифровать «Гамлета» Шекспира. Как в каждом произведении искусства, само это произведение – больше своего смысла, больше тех осмыслений, что способен дать его читатель; хотя только в ауре этих осмыслений и переосмыслений и состоит жизнь произведений, порождающих вечный Образ культуры. Но дело не только в этом, дело еще и в том, что только в сопряжении – Гамлет-трагедии, – Дон-Кихот-трагедии, – Фауст-трагедии… личности Нового времени – имеет смысл и сама нравственность, и каждая из этих трагедий поодиночке.
Все, только что намеченные и многие иные годовые кольца нравственности не снимают и не исключают одно другое. В нравственности современного человека живет (в глубинах сознания и – большей частью – мало осознанно) сложное, парадоксальное сопряжение всех этих «колец» – трагедий Эдипа и Христа, – Гамлета и Дон-Кихота… Поле таких сопряжений и есть реальная нравственность людей XX века. Но во всех этих нравственных перипетиях – взятых по отдельности или в их сопряжении – мой поступок просто не имеет однозначной, предопределенной (и том числе и морально предопределенной) детерминации, заведомой, нормативной добродетельности. Это – всегда впервые, мной самим, за себя, но на века – предопределяемое бытие, определенность моей личности. И как бы я ни поступил, это не снимает исходной, безвыходной перипетии нравственного выбора, решения, совести (ответственности). Нравственный поступок лишь тогда нравственен, когда он нечто преступает, то есть… когда он восстанавливает исходную перипетию.
Поэтому-то нравственность фокусируется не в моральных заповедях, предписывающих «как надо поступить», но в неких образах культуры, в личностных трагедиях Эдипа, Прометея, Гамлета, Дон-Кихота…
Бессмысленно требовать – «живи, как Эдип!», или – «поступай, как Гамлет!», или – «борись с ветряными мельницами, как Дон-Кихот!». Жизнь в этих образах, включение в эти нравственные перипетии не может дать образец истинно доброго поведения. Эти перипетии – не «ценности», вне человека существующие и направляющие его путь, но это и не «эталоны», внутри моего сознания засевшие. Это – моя определенность как личности, это – узлы, в которых сгущается и развивается моя способность ответственно (и – культурно!) самодетерминировать мою судьбу.
Конечно, в засохших однозначных нормах морали нравственная перипетия расщепляется, образ разрушается, расплывается в заповедях, приобретает внешний для поступка ценностный характер. Для повседневной жизни такой моральный автоматизм необходим, иначе не проживешь. Но в экстремальных ситуациях (XX век – сплошная экстремальная ситуация) нравственность вновь вступает в свои права, то есть каждый раз создается заново, в уникальном, одноразовом (поступок!) воплощении.
Скажу еще так: реальный человеческий поступок может быть (и обычно бывает) импульсивным, случайным, моральным, инстинктивным и т.д., но вот его рефлексия в наше сознание, его внутренний смысл в жизни личности, в определениях самодетерминации, в образных средоточиях (Прометей, Гамлет, Дон-Кихот…) есть нравственная перипетия. Есть начало идеи добра, но не его отстранение, воплощение и т.д. Поступок нравственен, так сказать, a priori и aposteriori, но не актуально… Точнее, он нравственен именно актуально, но только в контексте нравственной целостности, в неразрывной, обратимой связке «a priori поступок… ® a posteriori.
(4) Теория.
Теория – как грань культуры – трансформирует наше исходное сознание, его содержание.
Система сознания повседневно аффицируется извне и «из-нутра» бесчисленными воздействиями типа – «предмет – чувство», «свойство вещей – ощущение»… В теории все эти связи перестраиваются в «горизонтальные» взаимодействия типа «предмет – предмет», в сцеплении внутри предметных матриц, образующие единую теоретическую систему. Теоретическая устремленность самой нашей практики каждый раз «подставляет» под действие предмета вместо органа чувств некий иной предмет, образуя целостную, отстраненную от меня, «горизонтальную» предметную связь. Сознание переформируется в форму отстраненного, охлажденного «описания» и мысленного, дедуктивного воссоздания предметных связей и замыканий (в контексте той или иной основополагающей идеи, «космоса», – как эстетически значимой формы – в античности или Вселенной – как предмета познания – в Новое время…).
Субъектность нашего восприятия – в идеале – элиминируется.
Правда, здесь еще не возникает самодетерминации в собственном смысле (как это совершается в искусстве и в философии), но зато «детерминация извне», направленная на человека, просто-напросто выводится «из игры». В теоретически переформированном знании (и – мышлении) располагаются связи, имеющие смысл только как связи объектов, с целенаправленным исключением (это – дьявольски сложно!) всяких коллизий, образца – «так мы это воспринимаем». Даже связи «сущность – явление», как будто остро «перпендикулярные» («вещи в себе» и – «явления нашей чувственности»), в теории даны, осмыслены также как связи «горизонтальные», дистанцированные от их восприятия.
В теории еще нет перехода в самодетерминацию, но есть – необходимое для самодетерминации, для преображения внешних детерминационных связей – отстранение связей «извне» и «из-нутра». Их замораживание. В этом плане «теоретическая» грань культуры не менее существенна и всеобща (пронизывает все устремления нашего сознания), чем грань искусства и грань философии… Теоретическая грань (сознания и мышления) существует всегда, получая свой (особенный) смысл в контексте разных форм разумения[133][133]: в контексте античного разума, стремящегося о-пределить, космизировать хаос, понять мир в его внутренней форме (как эйдос); в контексте средневекового разума, для которого понять мир, предметы, человека означает причастить каждый предмет и каждого индивида к единому (одному) всеобщему, надбытийному Субъекту, – Слову; в контексте познающего разума Нового времени – разума, понимающего предметы «как-они-есть-сами-по-себе», отдельно от нас… (О других – скажем, восточных – формах разумения сейчас речи нет.) Правда, обычно теория понимается только в контексте этого «третьего разума», разума познания; теория есть, как правило, синоним «теоретико-познавательных» устремлений. Полагаю, что такой нововременной моноцентризм мешает понять действительную суть теории как всеобщей грани культурной самодетерминации, во всем многообразии ее (теории) всеобщих философских смыслов. В итоге теория теряет образ «многогранника» (см. выше) и жестко укладывается (в отличие от философии или искусства) в прокрустово ложе лестницы «восхождений» и «снятий».
Не буду сейчас продолжать перечисление (и осмысление) различных «граней культуры».
Очень существен вопрос о всеобщности и смысле религиозной грани. Конечно, религия не только феномен (грань) культуры, но одновременно «ноумен» совсем иных форм бытия. Однако это отдельная тема.
В контексте культуры религиозная вера и философское мышление находятся в одном меловом кругу предельных вопросов бытия, но они осуществляются (отвечают на эти вопросы) в противоположении друг другу, во взаимоисключении.
Философский разум предполагает сознание, отрицающее идею веры, причем по отношению как раз к тем всеобщим началам бытия, для которых вера только и имеет смысл. И вера, и философский разум выходят в сферу вечного, бесконечного, всеобщего, изначального, принципиально не постигаемого и не рассчитываемого рассудком. Рассудок имеет дело с конечным, феноменологически соразмерным нашему размеру и нашему ограниченному опыту. Философское разумение и религиозное верование (глубинное религиозное верование, монотеистическое в первую голову) суверенны там, где опыт и конечное познание – по аналогии – индуктивное, дедуктивное, выводное – уже не действуют, полностью бессильны (конечные выводы невозможно экстраполировать в бесконечность). В этой сфере всеобщих, изначальных начал и смыслов бытия, где невозможно знать, там возможно… или верить (и строить религиозные системы поведения – молитва, пост, священнослужение, основанные на религиозном опыте: «Верю, потому что абсурдно» (Тертуллиан): «Верю в то, что не понимаю и что признаю чудесным» (Алкуин…); или – сомневаться (= мыслить в сфере всеобщего). Сомневаться фундаментально – в самих началах бытия. Сомневаться, формулируя изначальную антитетику предположений. Сомневаться, находясь на ничьей земле, в точке предположения бытия (из мысли), мысли – (из бытия).
Философское размышление предполагает и особое отношение (поведение) в сфере всеобщего: во-первых, само действие здесь совпадает с актом сомнения (гамлетовское торможение мгновенных реакций); во-вторых, это есть действие «отката» своего бытия к точке всеобщего абсолютного начала. В-третьих, это есть бытие в статуте «causa sui», в акте самодетерминации (в ее различных исторических формах).
И каждый раз сомнение осуществляется в предельной экзистенциальной ситуации: по отношению к предмету религиозной веры. Это – сомнение в мифе (античный разум). Это – сомнение, осуществляемое в форме доказательства бытия Бога (разум средних веков). Это – сомнение в возможности тождества двух определений Бога: Всеобщий и – Субъект (разум Нового времени). Это – сомнение в действительном, уже – наличном, а не возможностном, – бытии Спинозовской Natura naturans (разум современности, сомневающийся в самой иррелигиозной вере в то, что бытие есть).
Религия всегда живет смертью (усталостью) философского разума. Философский разум жив сомнением в предельном предмете религиозного верования и религиозного опыта. Это – так, даже в самой сердцевине высших религиозных систем. Несколькими строками выше я упомянул философское (теологическое) доказательство бытия Бога, которое имеет своей основой неявное сомнение в этом бытии, то есть насущность разумного обоснования. Обосновать веру каждый раз удается, нонасущность такого обоснования появляется вновь и вновь.
В культуре XX века борение философского и религиозного отношения к всеобщим началам бытия приобретает предельно напряженный и бытийный характер.
Вернусь к исходному образу культуры. Сейчас мне необходимо подчеркнуть один момент: когда всеобщая деятельность самоустремления (основание нашей линзы) заостряется и фокусируется в гранях культуры, то целостная, самим человеком (здесь – человечеством в его совокупном развитии) отстраненная, предметная самоустремленная (Selbstisch…) деятельность не только все более сгущается, разделяясь на отдельные, сужающиеся грани; она – эта деятельность – из «анонимной» все более становится индивидуальной, авторской, все глубже погружается в хрусталик нашего внутреннего духовного зрения; насущное единство направленности нашей творческой энергии вовне и – одновременно – внутрь, в глубь сознания, становится мучительной, творчески направляемой целью де я тельности каждого человека, в той мере, в какой он – художник, – философ, – теоретик, – нравственный индивид. В этом – смысл произведений культуры. Необходимая – по исходному определению – самоустремленность всей нашей материальной, орудийной, предметной, духовной деятельности оборачивается – в гранях культуры; в их средоточии – сознательной деятельностью самодетерминации.
3. Вершина (острие) «пирамидальной линзы» культуры.
Это – в наше внутреннее зрение, в наше мышление вживленное – острие культуры есть точечный, сфокусированный акт самодетерминации, самоформирования и самоизменения человеческой судьбы. В наукоучении Нового времени этот акт, понимаемый, впрочем, лишь в контексте познания, определялся как «causa sui» у Спинозы, «монада» – у Лейбница, «первое начало наукоучения» – у Фихте, «единство, тождество идеи и духа» – у Гегеля и т.д. Однако сами эти слова – монада, causa sui, ego cogitans – это слова на языке «наукоучения». В плане философии (логики) культуры само «наукоучение» и его язык есть лишь одна из сторон, одно из определений всеобщего бытия культуры как феномена самодетерминации индивида.
В точечном акте (начале…) самодетерминации сливаются только что очерченные раздельные грани культуры.
«Пирамида» оборачивается «конусом».
Это и понятно. Ведь в нашем сознании и мышлении нет отдельных отсеков для искусства или философии… В момент разумения – когда я вспоминаю, понимаю, создаю некий феномен культуры и самого бытия – мое сознание и мышление сосредоточиваются в нечто единое, целостное, простое, неделимое; в этой «единице» разумения сходятся, «работают» все «грани» моего бытия – в культуре и в повседневной жизни; действует Разум, развитый бытом, бытием, искусством, философией, нравственностью, теорией. В этой встрече и происходит, собственно, решающее противоборство сил детерминации извне и самодетерминации (см. выше).
Но в неделимой точке самодетерминации заключены два противоположно направленных вектора: из этой точки расходятся грани художественного, философского, теоретического… творчества (и понимания); в этой точке (в ее обращении в глубь нашего «Я» – нашего разума) осуществляется преобразование самих начал, посылов разумения, сознания, поступка.
И только в тождестве этих разнонаправленных сил и может быть понят (и может осуществиться) акт самодетерминации. Я сейчас не говорю о том, что в реальной социальной жизни все эти векторы и грани оборачиваются также процессами экономического, технического и т.д. действия на предметы и явления мира, в необходимом деле их использования и потребления. Этот момент и есть дело детерминации «извне» и «из-нутра»… Дальше. –
В этом точечном акте – в обращенном на сознание акте мысли – именно мышление, развитое в феноменах культуры, и оказывается тем бытием, что входит в глубь сознания, определяет по-новому сознание, способно его переопределить (в противовес силам внешней детерминации и импульсам детерминации из подсознательного «нутра»).
Но в этом же акте мое (переопределенное) сознание оказывается импульсом иного мышления… Ср. внутреннюю речь в понимании Л.С.Выготского[134][134]. Конечно, понимание мышления как силы, способной переопределить застывшие платформы и векторы нашего сознания (1), понимание сознания – в его интенции сформировать новое мышление (2) требует специального детального анализа (я пытался дать такой анализ в серии докладов «Сознание и мышление»). Здесь детальному анализу не место. Однако сама идея «культуры как феномена самодетерминации» все же нуждается (особенно в этом пункте исследования) в каком-то, пусть пунктирном, разъяснении того смысла, который я вкладываю в определение творческого сознания и самосознания.
Поэтому, прежде чем рассмотреть (в следующем приближении) заключительный акт самодетерминации, – небольшое отступление:
Сознание (и деятельность) индивида расположены в некоем «пространстве» между двумя границами. Одна граница – «последние вопросы бытия» (в определении М.М.Бахтина), это – детерминация нашего сознания, наших поступков свободой (волей) перерешить свою жизнь, свою судьбу. Такую свободу нам дают идея личности и идея разума (детальнее об этих идеях – ниже).
Другая граница – детерминация нашего сознания внешними силами, физиологией и социальной необходимостью, целесообразностью и обстоятельствами, профессией и характером (его роком). Думается, что каждый человеческий поступок есть феномен встречи в нашей душе и в нашей деятельности двух этих детерминаций, напряжен их противостоянием. Больше того, такое противоборство, такая, всегда существующая, свобода выбора, решения – это и есть суть нашего сознания (в широком смысле). Эта перипетия всегда затаена в сознании, хотя мы зачастую стремимся «забыть» грань самодетерминации (= выключить сознание). Спектр сознания континуален. Существуют поступки, более близкие к «нижней части спектра» – к жесткой детерминации «извне». Есть поступки, совершаемые свободно – в горизонте «последних вопросов», в напряжении (и катарсисе…) самодетерминации. Но само сопряжение двух детерминаций – свободой (воли и разума) и – «силой обстоятельств» – насущно и неизбежно для каждого феномена сознания, для каждого человеческого поступка. Свет сознания гаснет, ослабевает, действия автоматизируются в зоне «обстоятельств». Свет этот крепнет и возжигается разумом (так формируется сам феномен сознания) в зоне «последних вопросов бытия». Но в любом случае каждый сиюминутный поступок, совершаемый индивидом (пока индивид сознает этот поступок…) всегда – одновременно, – есть действие вовне, направленное на… (что-то, кого-то…), и – действие внутрь (поступок-рефлексия), поступок, ориентированный «на себя», на мой духовный мир, на силу «решения последних вопросов бытия». Каждый поступок ослабляет, усыпляет или – освобождает, сосредоточивает эту силу собственного решения.
Когда я решительно разводил силы «детерминации извне» и силы «самодетерминации», то я исходил из их абсолютно различного смысла (и – духовно и социально…). Но в реальной жизни человеческого сознания (и действия) эти силы всегда неразрывно, и «дополнительно», и взаимоисключающе сопряжены (сопряжены – в своем значении). Обращенность «конуса» культуры острием своим в эту живую жизнь сознания и есть обращенность в «солнечное сплетение» двух полюсов нашего душевного спектра, в средоточие душевной перипетии.
То, что я сейчас сказал, относится к «сознанию» в «широком смысле слова», к его реальной феноменологии. Но в основе моего понимания лежит все же «идея сознания» в некоем предельном сосредоточении. В этом смысле человек сознателен (если «распечатать» этот привычный фразеологизм) лишь в той мере, в какой в его душевной (еще – не духовной…) жизни осуществляются такие определения:
1. Сознание есть «воспроизведение» (скажем пока так – несколько туманно) в нашей душевной жизни, в нашей психике некоего со-бытия. Я уже упоминал, что введенный здесь усложняющий «дефис» (со-бытие…) необходим по сути дела. Мне важно подчеркнуть, что в сознании воспроизводятся (и впервые – изобретаются) не какие-то отдельные функции, действия, признаки, свойства некоего внешнего предмета или – другого человека в данный момент, не какие-то отдельные сиюминутные свойства и желания и поступки моего собственного «Я»… Нет, в сознании (в отличие от ощущения, восприятия, эмоции…) я «осознаю» – простите за тавтологию – целостное бытие другого предмета или человека (осознаю, что он (!) есть (!), – именно в его нерастворимом и не поглощаемом моими желаниями или потребностями «ядре», в его несводимости (эту несводимость я и осознаю…) к его свойствам и качествам; в его определенности как логического «субъекта», а не атрибута. В его из- и на-вечности. Предмет этот может, конечно, исчезнуть, но смысл его (как единого во всем его бытии – вчера, сегодня, завтра…) остается навсегда. Но это, далее, означает, что в сознании «носитель» свойств и изменений как бы отщепляется от того, что он «носит», от того, как он действует.
Существенна и вторая сторона идеи со-бытия. В сознании бытие (целостное бытие) «другого», «чужого» предмета и человека осознается в его отношении к моему бытию – целостному, неделимому, несводимому к моим свойствам, желаниям, признакам. Бытию, соединяющему – в момент настоящего – все мое прошлое (память, которая – по сути – всегда континуальна, хотя в воспоминаниях – дискретна и выборочна) и все мое будущее (воображение, развитое, прежде всего, в феноменах искусства). В сознании это мое цельное бытие (способное изменять мои свойства) взаимоопределяется с цельным бытием иного, столь же самостоятельного, отдельного, отнюдь не по отношению к частным моим стремлениям и поступкам значимого… «логического субъекта». Так формируется осознание «Я», отделенного – в со-бытии с иными людьми и предметами – от моих собственных определений, органов, орудий, отношений, чувств и т.д. Эта определенность сознания действительно (Маркс здесь прав против Гегеля) есть феномен самоустремленности человеческой деятельности, ее несовпадения с ней самой и со всеми ее определениями (орудиями, целями, отношениями). Предмет (и соответственно – субъект) человеческой деятельности не поглощается этой деятельностью, но постоянно воспроизводится как самобытийный, как бесконечный источник возможных изменений и общений.
2. В сознании осуществляется его насущное единство (и нетождественность) с самосознанием. Только в осознании «Ты-бытия» возможно увидеть мое собственное, целостное, завершенное бытие – с точки зрения «Ты», в средоточии ино-бытия, вынесенного за мои пределы, за грани моих определений. Только с этой точки зрения («Ты») «Я» оказываюсь «вненаходим» для самого себя, могу себя осознать в полной мере.
Самосознание и есть «воззрение» на меня (на мое «Я», а не на отдельные мои поступки и желания) с высот (или низин) бытия иных людей и вещей, причем бытия целостного и онтологически значимого. Только в ситуации сознания (…когда осознается целостное бытие иных вещей, иного мира) возможна окончательность самосознания, во всей отстраненности, замкнутости, вне-находимости моего «Я» – для меня самого. И – обратно. Только в самосознании моего целостного бытия возможно сознание, а не просто восприятие или «поглощаемость»… других самостоятельных бытий. Осознать некое бытие не означает осознать это бытие как предмет желания, но – как «предмет» отстранения моим бытием. В сознании предмет необходим мне (насущен моему сознанию) именно своим бытием вне меня, в собственном извечном смысле. Уже в этом плане потенции культуры (как феномен самодетерминации) «изнутри», «апофатически» включены, вживлены в наше сознание – еще до (в ожидании…) реальных произведений культуры. Сознание есть культура до культуры, накануне культуры. В этом смысл бахтинского – «сознание есть там, где есть два сознания, дух есть там, где есть два духа». В той мере, в какой мое «Я» (несводимое к своим признакам, желаниям, поступкам и… только из этих поступков, желаний, признаков, из прошлого и будущего сосредоточенное…) может на меня самого смотреть «со стороны», находясь в точке иного бытия, человека, «предмета», в этой мере данный «предмет» – с позиций которого я смотрю на себя, осознаю себя… – обладает сознанием, одухотворяется. Идея сознания предполагает два сознания в одном, предполагает несовпадение моего «Я» с ним самим, предполагает возможность (!) самоизменения. Собственно, точнее даже сказать так: «Я», формируемое в актах сознания, и есть парадоксальная замкнутость «на себя», некий микросоциум (причем неделимый, атомарный микросоциум), в котором «Я», смотрящее и слушающее мир, общается с «Я», смотрящим на себя «со стороны», «извне» себя самого…
3. Однако смысл (и генезис) сознания, коренящийся в деятельности самоустремления, – это не только и не просто пред-определение рефлексии, возможность (пока – только возможность) мысли о мысли. Здесь – и выход за пределы «идеи рефлексии». Ведь сама «затравка» сознания (и соответственно – самосознания) состоит в насущности и свободе самоизменения; в неудовлетворенности своей собственной деятельностью; в стремлении (поскольку я могу от своей деятельности и от себя самого отстраниться, поскольку я не срастаюсь заживо с собственными органами действий, чувств, целей) изменить и самое деятельность, и ее средства, и, наконец, исходную потенцию этой деятельности. Исходное в сознании-самосознании (и затем – в рефлексии[135][135]) – это не просто мое «сдвоенное» («диалогическое») бытие, но как раз «установка на самоизменение». В этом плане мои «два сознания» есть лишь феномен моей самонеудовлетворенности, устремленности на трансформацию моего – неизменного, целостного и вненаходимого – бытия. Но именно в этой связи то мое «Я», что смотрит на меня со стороны, слушает меня «извне», то «Я», что и все объективно закрепленные мои орудия и предметы осознает как мое – и вместе с тем на меня направленное – бытие это «самосознающее Я» нетождественно и «несимметрично» с «Я самосознаваемым»… Неравноценно с ним. Сознающее «Я» «больше» «Я» «сознаваемого» всего-навсего на идею сомнения в истинности моего познаваемого «Я», «больше» «на» идею самоизменения.
Таков «схематизм» сознания (и самосознания) по его сути. Конечно, на этот «схематизм» действуют – иногда решающим образом – все силы, его изменяющие, все силы детерминации «из-вне» и «из-нутра». Но это уже не вопрос о том, что есть сознание, а вопрос о том, что его изменяет, подавляет, гасит. Это вопрос о реальной феноменологии сознания. Так же как вопрос о силах, изменяющих движение предметов нетождествен вопросу об инерционной (независимо от этих внешних воздействий определяемой) природе движения. К сожалению, та логика, что давно уже бесспорна в «механике Галилея», никак не пробьет себе дорогу там, где она особенно имманентна, – в понимании человеческой деятельности. В деятельности совсем иного типа, чем галилеево движение: идущей не от предмета – к предмету, но деятельности, самоустремленной, по определению…
Теперь, пожалуй, мы подготовились к более полному пониманию «культуры как самодетерминации», вживляемой в сознание. В сознание, ожидающее этого «вмешательства», – в сознание, ожидающее освобождения своих внутренних интенций.
Только еще одно сопоставление (и в какой-то мере – иллюстрация к тому, что я только что сказал).
Когда М.М.Бахтин раскрывает суть понимания идей в поэтике Достоевского, идей, способных изменять исходное, чисто психологическое состояние нашего сознания (вспомним резкое отмежевание автора «Братьев Карамазовых»: я не психолог, я – фантастический реалист…), то здесь речь идет именно о феномене самодетерминации – в отношениях духа и – души, над-сознания (а вовсе не подсознательного) и – сознания в собственном (не психологическом) смысле слова.
Вне такого – духовного – преображения в сфере идей наше сознание, говорит Бахтин, еще недостаточно «сознательно», оно неизбежно сохраняет предопределенность «извне», предопределенность личности – средой, обстоятельствами, характером, но – значит – не имеет к личности никакого отношения.
Бахтин настаивает на своем определении:
«Незавершимость полифонического диалога (диалога по последним вопросам). Ведут такой диалог незавершимые личности, а не психологические субъекты».
«Достоевский… открыл личность и саморазвивающуюся логику этой личности, занимающей позицию и принимающей решение по самым последним вопросам мироздания. При этом промежуточные звенья, в том числе и ближайшие, обыденные, житейские звенья, не пропускаются, а осмысливаются в свете этих последних вопросов (сформулированных в форме идеи. – В.Б.) как этапы или символы последнего решения»[136][136].
И только выходя за пределы психологии сознания, в сферу духа, возможно уловить «нерешенное ядро» личности, способной самопредопределять (и – перерешать…) собственную судьбу, собственный характер.
Далее Бахтин анализирует суд над Дмитрием Карамазовым.
Вспомним этот фрагмент романа:
И прокурор и защитник не могут выйти за пределы «психологической предопределенности» поведения Дмитрия.
Вот, к примеру, аргументация прокурора: «Сообразно ли это (предположение, что «Дмитрий Карамазов ощущает вдруг в себе такую стоическую твердость и носит на своей шее тысячи рублей, не смея до них дотронуться…». – В.Б.) хоть сколько-нибудь с разбираемым нами характером? Нет, и я позволю себе рассказать, как бы поступил в таком случае настоящий Дмитрий Карамазов, если бы даже и в самом деле решился зашить свои деньги в ладанку. При первом же соблазне… он бы расшил свою ладанку и отделил от нее – ну, положим, на первый случай, хоть только сто рублей… Затем еще через несколько времени опять расшил бы ладанку и опять вынул уже вторую сотню, затем третью, затем четвертую… И, наконец, уже прокутив… предпоследнюю сотню, посмотрел бы на последнюю и сказал бы себе: «А ведь и впрямь не стоит относить одну сотню – давай, и ту прокучу»[137][137].
Правда навсегда застывшего характера, детерминированного «внешней средой» или (и) собственными привычками и поступками, вполне последовательно угадывается прокурором (и – по-другому – защитником)… Нет одного и решающего: идеи, свободной даже по отношению к прокурорскому – «сообразно с характером…».
Или еще из речи прокурора: «…господин Ракитин… в нескольких сжатых и характерных фразах определил характер этой героини:
Раннее разочарование, ранний обман и падение, измена обольстителя-жениха, ее бросившего, затем бедность, проклятие честной семьи… Образовался характер расчетливый, копящий капитал. Образовалась насмешливость и мстительность обществу»[138][138].
Здесь снова есть все – все составляющие «воздействий среды» и «социальной детерминации». Нет тайны самодетерминации. Есть психология, нет жизни духа, способного перерешить эту предопределенность сознания и характера.
В плане психологии характера, или, – добавлю от себя, – в плане «детерминации извне и «из-нутра» анализ прокурора безупречен. Да, такова психология героев Достоевского, такова правда неизменного характера: «…посеял поступок, – пожал привычку; посеял привычку, – пожал характер; посеял характер, – пожал судьбу…» Но это – правда без хозяина. Без возможности – укорененной в культуре, в жизни духа – перерешить, изменить и судьбу, и характер, и привычки. Только в феноменах культуры (см. намеченное выше осмысление сил философии, искусства, нравственности…) заложена свобода самодетерминации нашего сознания, наших поступков – нашей душевной и действенной жизни.
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав