|
Читайте также: |
Среди тех противоборств, что характеризуют сдвиг культуры в средоточие бытовых и бытийных тревог современного (XX век) человека, выделим одно противостояние, имеющее особо роковой смысл в нашей жизни и с особенной силой толкающее к «бегству от чуда культуры». Это противостояние позволяет вместе с тем сформулировать еще одно всеобщее (исчерпывающее) определение культуры, на котором я только и остановлюсь в этом очерке.
Диалогическое осмысление того, «что есть культура», глубоко развито в книгах М.М.Бахтина, и вообще об этом определении сказано и написано особенно много. Определение культуры как «мира впервые» потребует долгого отдельного анализа, но такой аналитический разговор заведет нас далеко от темы, тем более что это осмысление культуры еще не столь мучительно для большинства людей XX века.
Сейчас специально поговорим об определениях самодетерминации.
Думаю, что вне этого осмысления тема «XX век и бытие в культуре» лишается своего, возможно, самого острого поворота. (В данном тексте два других определения, в конечном счете столь же существенные для понимании XX века и для понимания культуры, даны сквозь призму третьего осмысления.)
1. О двух формах детерминации человеческих судеб
Предполагаю, что все те феномены в жизни современных людей, которые я выше вкратце очертил, возможно логически сосредоточить (и) в такой идеализации:
В XX веке нарастает решающий и непримиримый конфликт двух форм детерминации человеческого бытия (и соответственно сознания) и – далее – двух предельных форм разумения, мышления. Во все прошлые эпохи эти формы детерминации (см. ниже их определения) уживались в одном бытии, в пределах одного разума (особенного для каждой культурной эпохи), в одном социуме; взаимодействовали и дополняли друг друга. Сейчас такое дополнение невозможно.
Продумаем этот тезис.
Прежде всего, что это за «формы детерминации»?
Это –
1. Детерминация человеческого бытия, сознания, мышления – извне (и – «из-нутра…»). Детерминация извне – это детерминация (нашего сознания, наших поступков) из фатально неотвратимых и плотно слежавшихся исторических и социально-экономических систем, форм деятельности, форм общения (совместности), форм разделения и соединения трудовых функций. Это – воздействие из «космических полей», из причащения разума к некой иной (всеобщей) Воле и Разуму (как бы их ни толковать). Все эти мощные силы и поля воздействия индивид застает уже готовыми и – чтобы выжить – должен в них включаться, к ним приноравливаться, ориентировать свою волю и свой ум на такое включение и участие. Его ум и воля оказываются умом и волей «участия» (от – «часть»…) индивида в некой иной и более общей, устойчивой целостности.
Такого же типа и детерминация «из-нутра…» – из физиологических, генетических, под-сознательных, или «пред-рассудочных», предопределенностей. Как бы глубоко «внутрь» индивида эти пред-определенности ни забрались, они – также – внеположны нашему сознанию, уму, воле; только «внеположны» изнутри… что в лоб, что по лбу… Картину этой, идущей «извне» и «из-нутра», детерминации в Новое время, к примеру, усложняет некий обратный вектор познавательного и практически-предметного действия, идущими от человека – на некий предмет, но сейчас от такого усложнения возможно отвлечься; и логически здесь ничего не изменяется, ведь само это действие «от… – на…» жестко детерминировано, повторяемо, отщеплено от субъекта; она само оказывается… мощной силой воздействия – извне – на сознание и мысль индивида.
2. Другая форма детерминации – это «слабые поля» самодетерминации, определяющей (в конечном счете…) индивидуальную ответственность человека за свои поступки, сознание, мышление, судьбу, за свою – как бы ее далеко не продлить – предысторию и за свою – в вечность уходящую – после-историю…
Но эти различные формы детерминации в наше время не могут просто сосуществовать.
В XX веке, с одной стороны, страшно возрастают и направляются – жестко – против индивида – мощные силы детерминации «извне» и «из-нутра».
Вспомните. Экономические мегаструктуры, тоталитарные государства, роковое – режущее глаза и бьющее в сознание – воздействие исторической и технической предопределенности «моих» (да мои ли они еще?..) действий. Мировые войны. Экологические катастрофы. Но и этого мало. В XX веке обнаруживаются (или кажется, что обнаруживаются, – для страданий сознания сие не столь существенно) некие новые формы и феномены этого мощного воздействия извне и «из-нутра». Это – реальное или вымышленное «космическое облучение» (от звезд или от иного разума идущее…) нашего тела и духа; это – нависающая сгущенность разного рода коллективностей – от «единства крови и расы», «национальных протуберанцев», мистических архетипов Запада или Востока до социально-классовых сращенностей.
Но с другой стороны, в XX веке растут (как-то странно и неубедительно, вызывая не столько соблазны, сколько – ужас) слабые силы самодетерминации, нелинейность «самодействия» (см. опять-таки фрагменты первого параграфа). Более того, эти слабые силы все более пронизывают всю жизнь современного человека, а их неизбежное столкновение с силами детерминации «извне» и «из-нутра» оказывается решающим определением бытия и сознания современного человека.
Здесь остановимся. Для того чтобы внимательно разобраться в этом сильном утверждении, совместим очерченные выше (и – устрашающие наше сознание) феномены повседневной жизни людей в XX веке с тем устойчивым интуитивным представлением о культуре, что лежит в основе любых, самых утонченных культурологических концепций. И тем самым постараемся более спокойно и рефлективно осмыслить идею культуры (в этом третьем ее определении) как некий всеобщий смысл нашей жизни. Может быть, все не так страшно. Ночные ужасы и привидения часто рассеиваются в дневном свете разума.
Осмысливая исходное противостояние двух форм детерминации в жизни людей XX века, культуру возможно определить[123][123] как форму самодетерминации, самопредопределения (и – возможности перерешения) деятельности, воли, сознания, мышления, судьбы человека (индивида – в горизонте личности). И – как форму сосредоточения в индивидуальной судьбе, в настоящем – всех прошлых и будущих времен. Такое сосредоточение и делает индивида ответственным за начало и «конец» человеческой истории. (Этот поворот моего определения, трудное сопряжение – в феноменах культуры – предельной самодетерминации нашего бытия и сознания и – предельной ответственности индивида за прошлое и будущее человеческой истории – будет основным предметом последующих размышлений.)
В предлагаемом определении культуры соединяются: 1) привычная феноменология культуры («что обычно подразумевают…») – искусство, философия, нравственность, теория и т.д. и 2) философское осмысление современного бытия этих феноменов в их резкой и определенной направленности против мощных сил детерминации «извне» и «из-нутра», в выходе феноменов культуры на – изначальность, всеобщность.
В этом определении культура – это вся человеческая деятельность (во всех ее формах – духовных и материальных), все общение человека, все его мышление, но – как феномен самоустремленности, как основание возможности – преодолевая мощные силы детерминации извне – самому индивиду (повторяю – «в горизонте личности») свободно предопределять (и – свободно перерешать) свою жизнь, поступки, сознание, судьбу – во всех ее самых отдаленных последствиях.
Культура, как феномен самодетерминации, «устроена», изобретена человеком так, что позволяет отражать, – преломлять, – преобразовывать все мощные силы детерминации извне (и «из-нутра»…), в невероятной мере усиливать слабые возможности индивидуальной самобытийности, но, следовательно, ответственности за свои поступки, вопреки мощным предрешенностям давнопрошедших исторических времен (Plusquamperfectum) и «космических приобщений».
Пока что – по-разному поворачивая, но еще не обосновывая мое исходное утверждение – я сильно забежал вперед. Чтобы – по возможности кратко, но все же цельно – дать такое обоснование и вместе с тем разъяснить смысл моего тезиса, продумаем такой (конечно, условный) образ:
2. Схематизм культуры как самодетерминации
Культура, как целостный феномен самодетерминации, подобна своего рода «пирамидальной линзе», вживленной – своим острием – в хрусталик нашего духовного зрения. –
Основание этой пирамиды – «самоустремленность» всей человеческой предметной деятельности, направленной – в орудиях, в целях, в объектах своих – на самое деятельность, даже – на возможность этой деятельности и на ее субъекта.
На этом живом основании вырастают сужающиеся «грани» культуры.
Эти грани – философия, искусство, нравственность, теория… понятые не в их способности быть моментом «действия на…», не в их функциональности в структуре наличных социальных систем (такая функциональность, такая «вторичность» в этих гранях конечно же также присутствует…), но в их определенности как сил самодетерминации, как всеобщих (зачастую – виртуальных) интенций деятельности самоустремления. И весь этот процесс фокусируется в острие, в вершине культурной линзы.
Эта вершина – точечный акт самодетерминации, уникальный и неповторимый для каждого индивида,
Теперь конкретизирую эти исходные определения культурной линзы:
1. «Основание» культуры как самодетерминации[124][124]. –
Идея самоустремленности человеческой деятельности сформулирована Марксом в «Экономическо-философских рукописях» (в последующих работах, посвященных экономическим отношениям Нового времени, Маркс оставил эту мысль в стороне).
В 1844 году Маркс писал: «Человек есть самоустремленное (Selbstisch) существо. Его глаз, его ухо и т.д. самоустремлены, каждая из его сущностных сил обладает в нем свойством самоустремленности. Но именно поэтому совершенно неверно говорить (как говорил Гегель. – В.Б.); самосознание обладает глазом, ухом, сущностной силой. Самосознание есть скорее качество человеческой природы, человеческого глаза и т.д., а не человеческая природа есть качество самосознания» [125] [125].
Подчеркну только, что для Маркса (по основной идее «Экономическо-философских рукописей» и «Подготовительных работ к «Капиталу») речь идет не о биологической природе человека, не об определении человеческого «рода» (как у Фейербаха), но об основном определении человеческой предметной деятельности, всегда и во всем, что бы ни делал человек, на самое деятельность направленной – на орудия, на цели, на субъекта этой деятельности (на того, кто действует).
Именно поэтому в деятельности своей, в ее коренной устремленности человек (в отличие, скажем, от животного) отстранен от самого себя, и сама эта деятельность уже в исходных своих «единицах» есть пред-определение сознания и рефлексии.
Если вдуматься, будет ясно, что самоустремленность человеческой деятельности детерминирует… свободу человека по отношению к собственной деятельности, определяет принципиальную нетождественность человеческого «Я» его собственным орудиям (органам), предметам, целям, формам общения, возникающим в этой деятельности, отделяемым от человека, необходимым в исторической «наследственности» человеческого бытия.
Такова (в очень кратких чертах) вся человеческая деятельность и все человеческое общение – как основание (и целенаправленность) «пирамидальной линзы» культуры. В этом плане «культура» – не один из моментов и не одна из (маргинальных?) сторон человеческого бытия, но его, этого бытия, наиболее интегральная сосредоточенная и основополагающая характеристика. История человечества – это не Марксова история «формаций», но спираль «эпох культуры», их диалога[126][126].
Думаю, что уже из этой краткой характеристики следует, что нелепо говорить раздельно о «материальной» и «духовной» культурах или сводить определение культуры к чистой духовности. Существенно как раз то, что культура – это все целостное бытие человека, понятое (поскольку реально возникающее…) как феномен самоустремленности, то есть в своем духовном острие.
2. «Грани культуры» [127] [127].
(1) Искусство. (Точнее – эстетическая самоустремленность всего нашего бытия, сосредоточенная в определениях искусства в собственном смысле слова.)
В искусстве общение (с другими и с самим собой), заданное и детерминированное извне – историческими, социальными, предметно-орудийными, предрассудочными структурами – и «из-нутра» (эрос), решающим образом трансформируется и становится общением, творчески полагаемым впервые, – общением с другими (читатель, зритель, слушатель), как с самим собой, – общением с самим собой, как с другим (Собеседником, «Ты», стоящим перед моим произведением). Повторяю: общение в искусстве, общение, спровоцированное произведением искусства, полагается заново, – свободно, – неповторимо. Автор такого общения – автор произведения. Его участники – разделенные веками и соединенные произведением (в неделимом настоящем) – зрители, слушатели, читатели. История в искусстве «переигрывается». –
В прошлое. Произведение отвечает на вопросы, отзвучавшие в веках и продолжающие звучать в образах культуры (Эдип, Прометей, Гамлет). Каждое новое – истинно художественное – произведение втягивается в замкнутое поле уже созданных произведений, заново развивает их эстетическую ткань. Эдип изменяется рядом с Гамлетом. Но история переигрывается и в будущее. Так, поэт вживляет в горло будущего читателя свой голос, свою ритмику, свою интонацию. В основе такого, заново творимого, общения – разумный творческий акт, полагающий – навечно – новый, все время изменяемый (каждое новое прочтение) и постоянно равный себе (произведение «замкнуто в – себе» и «вненаходимо» читателю) очаг культуры. Этот очаг и есть «произведение» – отстраненная от автора «пло(т)скость», разворачиваемая во встречах автора и зрителя (слушателя, читателя) – в бесконечный объем новых и новых переосмыслений и перевоплощений. И – сохраняющая свою – в классических произведениях нерушимую – замкнутость «на себя». Втягивающая в себя, в свой круг общения все прошлые и будущие века. В таком плане существен и идеальный (в смысле – изобретаемый автором) зритель или слушатель, предполагаемый и проецируемый – вовне – самим текстом произведения.
Зритель, могущий воспринять икону, только находясь «по ту сторону» изображенного (а «по ту сторону» его ставит само устроение иконной перспективы)…
– Зритель, могущий различить и воспринять картину импрессиониста, только находясь на определенном расстоянии, смотрящий на картину под определенным углом зрения… Зритель (или – даже читатель) античной трагедии, необходимо (так уж устроена истинная трагедия) отождествляющийся в своем восприятии с восприятием хора, – немного простоватым, почти базарным (Аристофановым), немного мифологически и эпически удивленным и только к концу действия входящим в истинно трагедийный катарсис.
Не буду умножать примеры. Замечу лишь, что особенно явно такое образное проецирование «своего читателя», «своего Собеседника» выступает в литературе Нового времени (начиная с Горацио в «Гамлете» Шекспира или Санчо Панса в «Дон-Кихоте» Сервантеса).
Но не менее существен в этом «творимом заново общении» и реальный читатель, зритель, слушатель, изменяющийся в веках, в его сложных отождествлениях и противоборствах со зрителем идеальным…
Это – совсем конспективно – об искусстве как одной из форм самодетерминации индивида.
(2) Философия (или, скажу для резкости, сама способность философствования, наконец, «философское отношение к жизни»…).
В социуме «цивилизации» моя мысль жестко и непоправимо детерминирована «извне» – линейной логикой рассуждения, ее необходимостью, всей социально и логически значимой пред-историей этой мысли, – ведь моя мысль – в этот момент – всегда есть продолжение моих (и – не моих, – тех людей, что жили и мыслили до меня) мыслей и выводов, знаний и доказательств.
В философии (как феномене культуры) осуществляется индивидуальное обоснование всеобщих начал мышления. В философских трудах моя мысль, во-первых, порождается заново, изначально, абсолютно впервые и самоосновательно. Я – философ – должен пробежать – «вспять» – весь (это – необходимо!) путь человеческого мышления и взять на себя риск исходного логического утверждения, причем так его, это утверждение (начало мысли), сформулировать, чтобы оно было действительно началом мысли, было – далее – построено по схеме «causa sui», не нуждаясь в дальнейшем развинчивании в дурную бесконечность; чтобы оно могло обосновывать самое себя, оказываясь вместе с тем достаточным основанием всего последующего – уже совершенного – мыслительного движения (скажем, дедукции). Во-вторых, философия («Парменид» Платона, или «Метафизика» Аристотеля, «Размышления о методе» Декарта, или «Этика» Спинозы) заново полагает (не только начало мысли… но и) начало бытия, обосновывает в его возможности, в его предположении, то есть еще в его небытии, – исключительно мой (Платона или Спинозы…) и одновременно – всеобще необходимый, бесконечный, единственный мир.
Предполагаю, что именно это необходимое – для чуда самодетерминации – отталкивание к началу, из-обретение – в каждом произведении заново и в новом средоточии – всей истории общения или (и) мышления – именно эта особенность, столь характерная для искусства и философии (далее продолжу – нравственности, теории, …), объясняет особую форму развития этих феноменов культуры. Мы помним, что развитие здесь строится не по схеме «снятия» или «восхождения» и т.д., но по схеме своего рода многогранника[128][128], с увеличивающимся числом граней, остающихся «теми же самыми», самостоятельными, неснимаемыми, но – охраненными все большим числом иных граней. (Здесь, к слову, изменяется и само понятие «развития», оно теряет свой гегелевский смысл…) Ясно, что в таком новом огранении исходные грани изменяют углы, увеличивают свою многоугольность и многосторонность. Введение каждой новой грани изменяет и весь характер целостной фигуры. Но – во всех своих изменениях – каждая грань остается самотождественной, этой гранью. Предложенный образ характеризует не только «отдельное» развитие философии или искусства; он приложим также к историческому изменению целостного «многогранника культуры». Культура – это странный (все время перестраивающийся) «многогранник многогранников»: философии, – искусства, – нравственности… В их единстве. Правда, теперь мой образ теряет достоинство наглядности… Впрочем, несколькими страницами ниже мы избавимся от громоздкости этого вторичного образа.
В философской грани культуры есть, таким образом, одна парадоксальная особенность. В обосновании начала мысли – бытием, в обосновании начала бытия – мыслью, в онтологической взаимообоснованности этих начал (такое взаимообоснование и есть смысл философии), во всем этом странно совмещаются всеобщность и уникальность, авторизованная единственность этого начала (можно говорить о начале Платона и начале Аристотеля, начале Декарта и начале Спинозы, начале Канта и начале Гегеля…). Философская мысль всегда актуализирует в бесконечность, в единственность (в этом – авторство философа) одну из действительных возможностей, потенций бесконечно-возможного мира (в этом – истинность философских систем). Бесконечно-возможный мир всегда находится как бы накануне творения, его еще нет. В этом смысле (как актуальное бытие) он невозможен. «Мы живем в лучшем из невозможных миров» (Честертон). Философская логика истинна тогда, когда она осуществляет свою актуализацию с абсолютной логической необходимостью. Необходимость эта, в свою очередь, истинна только в сопряжении с иной, столь же внутренне необходимой логикой.
Так – в мысли – формируется бесконечный, единственный мир этой возможности, исключающей все остальные. Скажем, мир идеального, в пустоте совершаемого механического движения (Галилей, Ньютон), разомкнутого в «бесконечность Джордано Бруно». Или – в плане того же разумения (Нового времени) – мир, понятый как предмет познания, познающего мышления, актуализирован ли этот мир в начале Декарта (cogito…), или в начале Спинозы (causa sui), или – в начале Лейбница (монада). А если говорить точнее – в «споре этих логических начал», – как основании всех противоречий дедукции Нового времени[129][129].
Вне определенной (в произведениях запечатленной) философской логики, вне предельной идеализации ни один из этих миров в своей актуальности – неосуществим, но все вместе, в своем диалоге и общении, они раскрывают потенции бесконечно-возможного и – в этом смысле – реального мира, внеположного мысли. Потенции реального (не-мыслимого) бытия. В диалоге всеобщих определений бытия и осуществляется исходная, изначальная – к началу веков – самодетерминация индивидуального мышления. Но сейчас я обращаю внимание не на диалог, а именно на замысел самодетерминации нашего бытия. Хотя внутренняя диалогичность моего бытия и его свобода самодетерминации – две стороны одного определения культуры.
Итак, в философии, как в одной из граней самодетерминации, предполагается (и – полагается в философском произведении) столь же существенная, как и в искусстве, но иначе воплощаемая, вне-культурная закраина. Для философии это – онтологически значимый (и логически обосновываемый в своем вне -логическом бытии) несводимый к мысли, принципиально немыслимый мир. То бытие, «по поводу» которого идет спор актуализированных логических вселенных, философских логик начала. Каждый Собеседник – Платон ли в своем «Пармениде», или Аристотель в своей «Метафизике», или Спиноза в своей «Этике»… – абсолютно неснимаем, непреодолим, способен к бесконечному развертыванию и углублению своей аргументации (обоснованию своего начала) – в ответ на возражения – реальные и возможные – всех прошлых и будущих философов. И чем больше таких Собеседников, тем более несводим к той или иной логике бесконечно-возможный мир, тем более «колобок» бытия плотен, непоглощаем, загадочен, выталкиваем «во-вне» мысли. Тем более изначально, самодетерминировано будет (философски обосновываемое) мышление нового Собеседника.
Конечно, ситуация здесь представлена в пределе, в контексте профессиональной, даже – классической – истории философии. Не каждый человек, если он и мыслит культурно, – философ. Не каждый – участник платоновского «Пира» философской мысли. Так же как не каждый человек, воспринимающий искусство, – художник.
Существенно, однако, что схематизм философского мышления, отталкивание к бытийному, абсолютному началу мысли – это необходимый момент самодетерминации для каждого человека. Вхождение в историко-философский искус такого движения к «началу», сознательное вхождение в спор логических начал, изобретенных Платоном, – Аристотелем, – Николаем Кузанским, – Декартом, – Спинозой, – Лейбницем… решающе развивает личную культуру такой самодетерминации (такой ее грани). Но сам импульс философского движения к обоснованию абсолютных начал моего мышления – это одно из всеобщих определений человеческого разума. Вне этого импульса мыслить (разумно) вообще невозможно. Само собой, сила эта часто напрочь глохнет и засыпает. Но совсем исчезнуть из нашего сознания она не может.
(3) Нравственность [130] [130].
В нравственных определениях осуществляется новый существенный оборот сил самодетерминации.
Вся, извне заданная и «из-нутра» навязанная предопределенность и мотивация моего поведения, моих поступков, в неких предельных точках преобразуется в самодетерминацию выбора, в самодетерминацию решения нравственно безвыходных ситуаций. (Так же как искусство самодетерминирует мое общение, а философия мышление.) Вообще, нравственность насущна, как я полагаю, там где отказывают моральные нормы и указатели («так поступать – хорошо, благородно, честно и т.д.»), где жестко морально запрограммированный индивид оказывается в безнадежной коллизии возникающей в доведении до предела, «до точки» самих этих моральных императивов (когда-то, впрочем, упростивших и расщепивших исходную нравственную перипетию)[131][131].
Нравственность необходима (как одно из определений разума) там, где обнаруживается, что и одна и другая возможность данного поступка морально необходимы и… морально запретны, невозможны в одно и то же время. В такой коллизии я оказываюсь полностью ответственным – в будущее и даже в прошлое – за свой выбор, свое решение, свой поступок.
Наша нравственность складывается и развивается в замкнутых, накладывающихся друг на друга, как годовые кольца на стволе дуба, перипетиях.
Вот – для вдумывания в суть дела – несколько таких «годовых» (эпохальных) колец нашей нравственной самодетерминации.
Античность. Единицу (неделимое определение) античной нравственной перипетии возможно сформулировать так (точнее всего она выражена в трагедиях Софокла):
«Индивиду необходимо упорно включиться в роковую предопределенность (справедливость…) рода и космоса. Только в таком включении – я выше самого себя». – «Индивиду надлежит самому – в средоточии акме, в момент героического поступка отвечать (нести ответственность…) за сам этот рок, – за его завязку – в начале рода; за его развязку – в избытии божественных приговоров. Мой характер – в точке акме – свободен перерешить рок. Но – смогу ли избыть рок или нет, – иначе я поступить не могу». Ни один из этих полюсов (ни включение в рок, ни свобода героического поступка) в поле нравственности не может исчезнуть. Решая в пользу одного из полюсов, я нарушаю заповедь другого, и любой мой поступок несет в себе риск самодетерминации.
Христианская нравственность. Мой поступок определяется – в душе – невозможным сопряжением исходных мотивов любви к человеку: «Любить человека ради него самого, чтобы его спасти, – любить человека ради благоволения Бога ко мне, чтобы спасти себя, – любить в человеке – Бога». Эти мотивы не просто сливаются в неделимую любовь, в один поступок. Они постоянно противоборствуют в душе человека средних веков, и это их противоборство определяет внутреннюю сложность и мучительность каждого отдельного завета, каждого отдельного поступка, его мучительность в поле нравственности (в теологии все легкопримиримо). Вдумаемся хотя бы в одну, может быть, наиболее абсолютную заповедь: «Не убий!» Эта заповедь несет в себе (именно как в заповеди, душевной готовности…) невыносимую трудность, и как раз в этой невыносимости, невозможности она относится к нравственности, а не к морали. «Не убий!» – это призыв к самому себе, запрет убивать другого человека. Но «Не убий!» – это и призыв к другому человеку, к убивающему. Призыв, долженствующий стать действием и помешать убийству. Но – помешать, запретить – вплоть до какого моего поступка?
Можно ли – чтобы самому не нарушить заповедь и не совершить убийство – допустить убийство, совершаемое другим? И – вновь безвыходность нравственной коллизии, проникающей в самую сердцевину абсолютного завета. Убью ли я, чтобы помешать убийству, или не убью, дав убийству совершиться, – совесть все равно скажет: «Виновен!» Но такая безвыходная коллизия в душе человека, такая необходимость свободного решения – это и есть синоним нравственности. И пока она (эта безвыходная коллизия) существует в душе человека – человек нравствен. Поступать необходимо, но каждый поступок не только разрешает, но и вновь воспроизводит эту перипетию. Конечно, речь идет о тех предельных коллизиях, которые редко происходят в реальной жизни, но угадываемость которых в уме, в душе, в воображении (пусть очень смутная, откуда-то из будущего надвигающаяся на меня…) создает нравственное поле напряжения для каждого сиюминутного поступка, и в таком поле мой поступок всегда есть момент самодетерминации.
Новое время. Здесь существует сложное сплетение нескольких безвыходных нравственных коллизий (Гамлета, – Дон-Кихота, – Фауста…) и только в этом сплетении, взаимополагании, взаимоисключении они создают поле нравственности в жизни человека Нового времени. Я сейчас не буду обдумывать весь этот узел, вкратце очерчу лишь одну нить. Борение Гамлета: «Быть или не быть?» Этот вопрос есть искус самоубийства, через который надо пройти, – и никогда нельзя пройти раз и навсегда, – чтобы самому себе быть обязанным своим бытием. Мучительность этого искуса (а разум без него еще не Разум) в том, что решая – «быть!» – человек включается в бесконечную (разомкнутую в бесконечность), неотвратимую, от меня независимую, череду действий и противодействий, дающих итог, отнюдь не входящий в мои замыслы… Решая – «не быть!» – человек отстраняется от всякой ответственности за свои действия (этих действий попросту нет), но оказывается трагически ответственным за свое бездействие…
Правда, есть «выход» в конце «Гамлета»: «Если чему-нибудь суждено случиться сейчас, значит, этого не придется дожидаться… Самое главное – быть всегда наготове… Будь, что будет!»[132][132]. Но этот безвольный «выход» развязывает заключительную кровавую бойню; это и есть конец нравственности (= попытка укрыться от нравственных, неразрешимых по определению) коллизий. Ответственность надо брать на себя! Ни история, ни среда, ни великая цель, ни нормы морали – на выручку прийти не могут. Хотя бы потому, что в решающую минуту человек – в напряжениях нравственной перипетии – необходимо становится независимым – и от среды, и от моральных внешних запретов.
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 33 | Нарушение авторских прав