Послание к Филимону 4 страница

Ещё через несколько лет одна из моих подружек по институту принесёт мне старое Евангелие, найденное ею на чердаке. Я стану читать Нагорную проповедь и плакать от непонятного охватившего меня чувства. И не потому, что до меня дойдёт её смысл, а скорее от красоты и необычности звучания самих евангельских стихов. Эти слова завораживали и обещали надежду.

Тогда в музее на фоне замершей тишины я увидел отважного человека, напряжённо натягивающего лук, готового пустить стрелу в огромную хищную птицу, облаком нависшую над лучником. Нужно было идти, а я не мог расстаться с этим стрелком, стараясь, буквально, впитывать в себя каждую частичку полотна. И стрелок, словно бы наполнял меня энергией радости.

Мои одноклассники давно ушли вперёд, а я всё не мог оторваться от Чюрлёниса. Потом, всё-таки, сделав над собой усилие, чуть ли не бегом последовал за ними. Почему-то в музее кроме нас никого не было. Если у полотен Чюрлёниса ещё встречались люди, то в других залах я вообще никого не видел. В зале современного искусства мне, наконец, удалось нагнать своих. Нагнал, и сразу же пожалел об этом: именно в тот самый момент один из наших ребят под общий одобрительный смех остальных писал в кувшин, тоже выставленный в числе экспонатов. Привычных для музеев тётенек смотрительниц не было, и никто не наказал озорника.

Пройдут годы, и в разговоре со своей родственницей, тогда профессором Московской консерватории, я буду недоумевать: - Почему в Латвии и Эстонии такое нетерпимое отношение к русским, и почему в Литве русский человек мог так легко получить гражданство? Достаточно было местной прописки. Знаю случай в одной русской семье, муж, в момент самоопределения Литвы, уехал на заработки в Сибирь, а его жене чиновник литовец подсказывал где, и как ей нужно расписаться за мужа, что бы тому получить литовское гражданство.

И профессор мне скажет: - Когда-то я специально изучала прибалтийский фольклор, и пришла к выводу. Народное творчество латышей и эстов – образно говоря, это «два притопа – три прихлопа» а вот литовский фольклор – это основательность и глубина, которые и позволили впоследствии появиться гению Чюрлёниса. Литовцы не боятся, что мы повредим их самобытности, они сами, кого хочешь, «переварят» в своих недрах, а те, другие слабенькие, они нас бояться и всячески отгораживаются, им не на что опереться. Я не удивлюсь, если литовская земля даст нового Чюрлёниса, а вот земли других прибалтов, если и способны чем-то прорости, то разве что только фашизмом. Удивительно, человек, как в воду смотрел.

Оканчивая школу, я неожиданно для себя узнал, что мой старинный приятель Серёга Лом коллекционирует художественные репродукции, и мало того, ещё и сам дважды в неделю рисует в изостудии. Он с таким увлечением рассказывал мне о художниках, что и меня заразил филокартизмом, и заставил собирать художественные альбомы.

Я тогда стал просить Серёгу нарисовать для меня лучника, и мы даже специально ездили в Каунас, чтобы получше всё рассмотреть. Сколько было радости, когда лучник наконец-то занял место на стене моей комнаты.

Кстати, именно от Лома я узнал, что ранимая душа Чюрлёниса, как это и нередко случается с гениями, была повержена, в конфликте с суровой прозой тогдашней жизни. Заболев тяжёлым нервным заболеванием, он умер в психиатрической больнице в возрасте 35 - ти лет.

Ещё, будучи школьником, я много читал, но всегда бессистемно, причём, почти не интересуясь классикой. Лом научил меня читать классику. И мне в срочном порядке пришлось навёрстывать упущенное. А потом, попав на практику в одну белорусскую деревню, я познакомился с Ольгой, молодой немкой из Алма-Аты. Как и любая женщина, она мечтала о семье, и вышла замуж за простого, совершенно неграмотного, но очень доброго человека, по имени Франц. Он-то и привёз бывшую заведующую университетской кафедрой немецкого языка к себе в деревню. Ольга получила мужа, но лишилась всего остального. Франц, немного со мной пообщавшись, обрадовался: - О! Надо тебя с моей женой познакомить, и немедля потащил к себе домой. Ольга, истосковавшись по самому процессу обучения, с удовольствием взялась натаскивать меня по литературе. К ней ещё из Минска приезжала подруга, историк и философ по образованию. Так что, во время практики мне, в отличие от одногруппников, некогда было наслаждаться юностью. За четыре месяца под руководством моих учителей я перелопатил кучу книжек, да ещё и получил домашнее задание в объёме двухсот наименований для обязательного прочтения.

Во время моих постоянных мотаний по библиотекам я и познакомился с Ней. Это была первая девушка, обратившая на меня серьёзное внимание. Мы долго, и с переменным успехом дружили, а перед самым уходом в армию, я, наверно боясь потерять, словно попугай, всё мучил её одним и тем же вопросом, станет ли она меня ждать? Но в ответ она только молчала. Наконец, я не выдержал и поставил вопрос ребром: - Так ты будешь меня ждать, или нет!?

Мы тогда стояли на мосту через реку, спиной к перилам. И вот, когда ей уже было невозможно отвертеться от ответа, в самый ответственный момент, на мост въезжает уазик, и, словно нарочно, буквально рядом с нами переворачивается вверх колёсами, скользит на крыше, вновь переворачивается, встаёт всё на те же колёса, и, как ни в чём не бывало, продолжает движение. А мы так и застыли с открытыми от удивления ртами.

Я не знал, что ждёт меня в армии. Если бы призывался сегодня, то взял бы с собой Евангелие, а тогда переписал в записную книжку чуть ли не всего Басё.

Через несколько месяцев получил от неё письмо со стихами, в которых была такая строчка: «Без тебя мне и Москва – глушь. Прочитал и счёл, что это её ответ на всё ещё продолжавший мучить меня вопрос: «Так ты дождёшься меня»? А ещё через два месяца мама неожиданно написала, что моя подружка вышла замуж.

Последние полгода моей службы прошли в Минске. Нас четверых курсантов, прибывших в округ на стажировку, поселили в одной из частей вместе с молодыми солдатами. С ними и мы прожили около двух месяцев. Правда, сказать «прожили» это слишком громко, мы просто с ними ночевали в одной казарме, и ещё они съедали наш паёк. После перевода в Минск мы уже физически не могли питаться солдатскими харчами. Пока были деньги ходили в обычную столовку, кормили там очень прилично.

Молодёжь, с которой мы жили, поначалу нас опасалась, всё-таки мы, в соответствии с их табелью о рангах, были «дедушками» и могли требовать от них ну, хотя бы, лучших кусков пищи. Но поскольку мы на них не обращали внимания, то вскорости ребятки стали сами в своей среде устанавливать собственную иерархию. Всё это сопровождалось частыми стычками и мешало нашему быту.

По планам руководства мы должны были в конце октября отправляться в запас, но произошло событие, в корне перечеркнувшее наши надежды. Из нас, четверых курсантов один был старше всех, ему тогда уже исполнилось 27. В казарме он с нами жить не стал, нашёл себе женщину и проводил у неё всё свободное время. Но и такое положение дел его не устраивало, и он, желая уволиться из армии пораньше, предложил отцам командирам что-то очень хорошее взамен за свою свободу. Те с радостью согласились, но поставили ему жёсткое условие. В случае, если он их обманет, то нас, его товарищей, оставят служить до нового года. Так мы, ничего не подозревая, стали заложниками нашего друга. Разумеется, что ничего он им не привёз, а нам, уже предвкушающим дембель, вдруг объявили, что срок нашей службы продлевается ещё на два месяца.

Вот хуже всего такие, как говорят поляки, «несподянки», или неожиданности. Во-первых, деньги мы уже проели, а, во-вторых, молодые воины, разъезжаясь по частям, утащили почти все мои личные вещи. Наступали долгие холодные осенние вечера, и ещё два месяца одиночества в прекрасном, но насквозь продуваемом, городе Минске, это было невыносимо.

Просить у родителей я постыдился, зато узнал, что такое голод. Из оставшихся ресурсов мне с трудом удавалось выкраивать по нескольку копеек на то, чтобы купить на день буханку хлеба, заварка у нас ещё оставалась. Один из курсантов, находясь на суточном дежурстве, питался при штабе округа, а другие два дня до следующего дежурства нужно было как-то выживать. Ещё из расчёта на троих, мы сбрасывались и покупали на два дня пачку самых дешёвых сигарет.

Никогда не забуду, в те дни меня зачем-то послали в офицерскую столовую. Захожу, а на столах расставлена еда. И у каждого прибора стоит салатник с салатом оливье, мой самый по жизни любимый салат. Я его увидел, и застыл. И глаз оторвать не могу. Чувствую, собой не владею, сейчас украду и съем, но на моё счастье, в этот момент из подсобки вышел кто-то из работников столовой. Он-то и перехватил мой голодный взгляд и немедленно вытолкал за дверь.

Иногда думаю, зачем Господь дал мне испытать такое продолжительное чувство голода? Сейчас понимаю, что человеку нужно научиться ставить себя на место другого, а как можно понять голодного и влезть в его шкуру, если сам постоянно сыт?

Но хуже голода были эти бесконечно долгие тёмные вечера в огромной пустой казарме. После переезда в Минск у меня почему-то, может от того, что дом стал ближе, стала выходить наружу, казалось бы, уже преодолённая тоска по моей подружке. Вот умом вроде всё понимаю, нет её, той бывшей моей девушки, есть чужая мне женщина, даже имени её, той которую я знал, уже нет, а тоска есть. Такое бывает, человеку, например, ногу отрежут, а она у него продолжает болеть. Ноги нет, а она болит, такая фантомная боль. Вот и меня тогда мучила эта фантомная боль. Той девочки, что любил, уже нет, а тоска есть, и заглушить её не было сил.

Имея свободу передвижения, но, не имея денег, я всё сводное время проводил в публичной библиотеке или художественном музее, где и познакомился с молодым искусствоведом Серёжей Молотковым. Серёжа был добрый человек, но почти такой же нищий, поэтому я ему даже и не намекал на постоянно сопровождающее меня чувство голода, хотя от чая, из вежливости, никогда не отказывался. Мой новый товарищ в свободную минуту сопровождал меня по залам, и рассказывал интереснейшие вещи. В разговорах с ним я забывал обо всём.

Вспоминается один чудесный день, нам выдали денежное довольствие, в несколько рублей, и я спешил на встречу с Серёжей в какое-то кафе при большом гастрономе. Серёга пригласил меня на чашечку кофе. Не будучи тонким знатоком напитка, я мгновенно опрокинул в себя эту крошечную кружечку и поспешил купить что-нибудь посущественнее, в те дни я предпочитал объём всему остальному. Серёжа, молча, наблюдал, как я проглотил четыре заварных пирожных, запивая их молоком. После того, как всё, к сожалению, было съедено, я попросил товарища о помощи: - Серёжа, ты знаком со многими художниками, подскажи, мог бы кто-нибудь из твоих друзей, хотя бы в карандашном наброске, изобразить для меня что-то наподобие лучника, как у Чюрлёниса? Я не стал вдаваться в подробности, что мне тогда было плохо и нужно на что-то опереться, пережить время долгих холодных вечеров казарменного одиночества. Знаю, что Серёжа пытался помочь, но у него ничего не получилось. – Лучника, просто так, с ходу не напишешь, - скажет он потом, но зато подарит мне его маленькую оригинальную репродукцию.

Буквально в эти же дни, случайно в троллейбусе познакомился с одним гравёром. На вид – простым работягой и любителем выпить, но говорил он так, как имеющий право. Через несколько дней я был у него в мастерской, в подвале жилого дома. И помню его серия гравюр на тему войны, и особенно одну из них: сперва далеко в углу ты видишь приближающиеся к тебе точки, в которых начинают угадываться мухи. Мухи становятся больше, и ты уже видишь, что это вовсе не мухи, а бомбардировщики, из которых сыплются бомбы. Внизу на земле люди, они ещё ничего не знают и радуются жизни. А на их головы уже сброшены бомбы.

Прощаясь, он сказал: - Хочу, чтобы люди, смотря на мои работы, думали о чём-то ещё, кроме колбасы. Искусство обязано тревожить совесть.

В назначенный час в храм вошёл молодой человек, небольшого роста, с головой, остриженной наголо. Было заметно, что он пластичен и легко владеет телом. – Вадик, - представился молодой человек. – Действительно, «Вадик», на большее не тянет, - подумал я, - неужели в стриптиз берут таких малышей? Он же ниже меня.

Вадик, зная, что я в курсе их с тёткой споров, сразу перешёл к главному: – Батюшка, я не считаю, что то, чем занимаюсь хуже того, чем занимается наша эстрада и телевидение. Стриптиз – это такой же творческий процесс, как и всё остальное. Вот я, например, работаю в бригаде и на фоне ребят здоровенных качков. Конечно, с виду я мал и неказист, зато изобретателен и умён. Мне удалось определиться со своим собственным амплуа, я в бригаде наподобие клоуна. Когда я раздеваюсь, и вот уже остаются последние детали, вдруг при общем напряжённом ожидании у меня на причинном месте выскакивает слоник с хоботком.

– Слоник! - отзываюсь я неожиданно, - а какого цвета? – Зелёного, - отвечает Вадик. – Зелёного, это хорошо, радостно. – В том-то и дело, люди смеются, у них улучшается настроение. Или я поворачиваюсь к ним задом, а у меня там какая-нибудь хохма написана, при свете её не прочтешь, а когда он гаснет, так сразу и взрыв смеха. Заставить людей смеяться – это нелегко, а у меня получается, многие признают, что я талантлив.

Я слушал его и думал, когда-то гений Чюрлёниса вступил в конфликт с жестокой действительностью и гений сошёл с ума. А сегодня уже действительность, вступила в конфликт с нашей логикой. И уже мир, в свою очередь, не устоял и подвинулся рассудком. Как же мне, убедить тебя, талантливого музыканта, что путь, которым ты идёшь, это не тот путь, которым стоит идти, даже если за него тебе платят неплохие деньги.

И вдруг неожиданно для себя стал рассказывать ему, как мы ездили с Ломом в Каунас, чтобы нарисовать лучника, про пьянчужку гравёра, уверенного в том, что подлинное искусство должно будить человеческую совесть, и вести к Небу.

– Вадим, ты художник, в тебе Божий дар, тебе и творить, но и отвечать за свой талант ты будешь перед Богом. Я обычный смертный и не в праве тебе что-то советовать, но мне бы очень хотелось, чтобы слова того гравёра стали и для тебя жизненным камертоном. Жизнь, Вадим, пройдёт быстро и незаметно, а тебе ещё нужно успеть написать своего «лучника».

Где-то месяц спустя после того разговора Вадим заехал ко мне поделиться радостью. Неожиданно одна известная рок группа пригласила его работать над музыкой для их нового альбома.

С тех пор мы с ним больше не встречались.

Про Серегу (ЖЖ-29.03.09)

Моё по-настоящему первое знакомство с верующим человеком, было знакомство с баптистом. Мы работали с ним в одной бригаде составителей поездов. Звали его Сергеем, но все называли его Серёга. Был он человеком больших форм и соответствующей силы, и очень добрым. Над ним можно было смеяться, подтрунивать, он всё терпеливо сносил и лишь отшучивался в ответ. Одного он не терпел, если кто-нибудь переходил в своих шутках границы и начинал смеяться над его верой. «Вы что там баптисты, баб тискаете»? - ржали наши остряки. Серёга никогда не пускал в ход свои кулаки, а пустить было что, уж вы мне поверьте, и только отходил от «шутников».

Серёга корнями происходил из Ивановской губернии. Его мать многие годы была прихожанкой православного храма, в одном из тамошних районных городов. «Двадцать лет простояла у иконы Георгия Победоносца, - говорил Сергей, - и всё время думала, что это Христос. А потом, приехал к ним баптист миссионер и создал свою общину, по большей части перетянув в неё прихожан этого же самого храма. Он стал с ними Библию читать, Слово Христово принёс. Люди за ним и пошли, ведь Евангелие не только целовать нужно, но и исследовать его и жить по нему».

Мама его была человеком тёмным, неграмотным. Она так наставляла сына: «Твой отец был рабочим, твой дед был рабочим, и тебе, сынок, быть работягой. Так что, ты головку-то слишком в школе не напрягай. Научился читать да писать, и хватит с тебя». В детстве он, сколько себя помнил, всё пытался раздобыть денег. Бутылки вдоль путей собирал, макулатуру сдавал, на дачах у стариков подрабатывал. Рос он крупным парнем, поэтому всегда есть хотелось, а мама не могла заработать на еду досыта, поэтому и трудился. Многое умел и никогда не чурался никакой работы, даже самой грязной.

Спокоен был, как удав. Помню, он рассказывал, как к нему в квартиру ломились двое пьяных мужиков, всё какую-то Аллу требовали. Серёжа из-за двери им объяснил, что такая здесь не проживает, а разве им докажешь? Они дверь ему вместе с коробкой и вынесли.

«А как дело то было, Серёжа»? «Они дверь ломали, а я отошёл подальше и ждал». «Что же ты милицию не вызвал? Ну, хоть какую-нибудь активность проявил там, накричал бы на них». «А зачем? – отвечает, - я давно хотел дверь металлическую поставить. Вот, думаю, и пускай они мне эту вышибут забесплатно. Всё польза будет». «Вышибли, а потом что»? «А потом они меня увидели. Протрезвели. На колени попадали. Дверь на место поставили и сбежали». «А ты»? «А я позвонил и назавтра новую дверь привезли. Так что всё удачно получилось».

Серёга был человеком внутренне очень чистым и молитвенным. Всё свободное время читал Евангелие и размышлял над ним. Кстати, именно он и научил меня относиться к Слову Божьему как к святыне, которую нужно знать, и которой нужно жить.

Приглашал он меня к ним на служения. Люди эти мне понравились, но через какое-то время почувствовал, что мне скучно с ними, нет движения вперёд. Словно подвели меня к открытым вратам храма и говорят: «Смотри, как там хорошо», а внутрь не вводят. А потом я ещё и в Лавру попал. Так что, мы с Серёжей оставались друзьями, но я выбрал Православие.

Вспоминаю, как наш товарищ женился. Вместе с группой молодых единоверцев они поехали в Иваново, в тамошнюю общину. Поехали вроде как бы помолиться, а на самом деле присмотреть себе невест. Вот там наш Серёга и влюбился. Девушка была высокая ростом, с простым лицом и добрыми глазами. Понятное дело, что по природной своей застенчивости, он не посмел сказать ей ни слова, а только молча поедал её глазами, на что девушка обратила внимание.

Потом, уже, приехав, домой, он написал письмо одной знакомой из общины, куда они ездили. И попросил её спросить у понравившейся ему девушки, не будет ли она возражать, если он напишет ей письмо. Сложность была в том, что Серёга не узнал имени девицы, и действовал, получается, наобум. Девушка разрешила ей написать, и мы с Серёгой вдвоём писали письмо, уж очень он был тогда неграмотен, хотя, думаю, он и сегодня не прибавил в знаниях. Сперва он писал о делах в своей общине, а потом попросил разрешения приехать к ним в гости. Родители дали добро, Серёжа сложил свой чемоданчик и поехал. Потом он мне рассказывал, как боялся встретить другую, поскольку фотографии своей заочной пассии он не имел, и вполне могло так случиться, что и приехать мог бы не к той. Но всё оказалось благополучно, его хорошо приняли в доме невесты, а потом и она, в свою очередь, вместе с мамой приезжала в дом будущего супруга.

Девушка уехала домой, и Серёжа вдогонку письменно сделал ей предложение. С каким волнением наш товарищ ожидал ответа. Он весь осунулся, похудел, беспокойно ходил взад и вперед по горке, где мы работали. Потом он рассказывал, как сошёл с автобуса, а к нему подходит незнакомая старушка и говорит: «Не волнуйся, сынок, завтра жди письмо». И действительно, на следующий день Серж получил согласие.

Свадьбу справляли в общине в молельном доме, сначала молодые расписались в загсе, но Серёга на прозвучавшее там предложение поцеловать невесту, ответил просто: «Погодите, пока она мне ещё не жена, вот как пресвитер нас благословит, вот тогда и поцелую». Вот такой с нами работал замечательный парень.

Люба, так звали Серёжину жену, была консервативна и на дух не переносила телевизор. Когда муж под предлогом просмотра благочестивых видиокассет, приобрёл «злое око», а сам прилип к экрану и смотрел боевики, Любаша проходила в комнату, только повернувшись к телевизору задом. В конце концов, Серёжа вынужден был отдать его в воскресную школу.

Вы знаете, что баптисты не употребляют спиртных напитков, но это не значит, что они не могут выпить. Могут, и ещё как. Кстати, когда Сержу надоели приставания наших коллег выпить с ними водочки, а пили уже не ворованный спирт, а покупную водку. Серёга молча взял у них бутылку и налив себе полный стакан, спокойно его выпил. Потом оглядел умолкшую публику, налил второй стакан и точно так же отправил его вслед за первым. А затем, не закусывая, и даже не покачнувшись, пошёл домой. Больше я не слышал, чтобы кто-то из ребят предложил ему выпить с ними.

Так вот, приехали к Серёге в гости четверо Любашиных братьёв, понятное дело, тоже баптистов. А Люба в это время уже с двумя детишками и свекровью поехала навестить своих родителей. Братья были все как на подбор, они приходили к нам посмотреть, чем занимается их сродник. Все они были метра по два ростом, и в плечах хороши, так что Серёга на их фоне даже слегка терялся. Пятеро мужиков в одном доме. Разумеется, сколько ни молись, а в магазин они пойдут обязательно. Взяли по бутылочке на брата и посидели вечерком. На следующий день ребята собирались уезжать обратно. А Серёга, наводя порядок, обратил внимание на количество пустых бутылок и не досчитался одной. «Братья, где ещё один пустой сосуд? Если Люба его найдёт, то всем нам мало не покажется». Народ подумал, представил последствия, и стал методично осматривать каждый уголок в квартире. Представляю, как пятеро здоровенных мужиков ползали на коленках по полу в поисках компрометирующей их бутылки. Вот так сестричка держала братцев в руках.

Одновременно с восстановлением нашего храма и Серёжина община стала строить у себя в городе дом молитвы. Серёжа приспособился торговать по электричкам книжками, изданными «библейским обществом», продавал их и на работе. Все до единой копейки из заработанного, он отдавал на стройку. К этому времени у него уже было трое ребятишек. Кстати, он рассказывал мне об их американском благодетеле. Тот раза два в год приезжал к ним, показывал фотографии своих домов, подробно рассказывал об их стоимости, хвалился, что внучке машину купил за 300 тысяч долларов, а на стройку выделит две-три тысячи в год, да потом справками и отчётами мучает. Вот Серёжа и искал заработать на молельный дом.

«Серёга, спросил я его, а ты не боишься, что дом, который ты строишь, лет через пятнадцать превратят в какой-нибудь клуб собаководства»? И он мне ответил так, что я запомнил его слова на всю жизнь, и до сих пор руководствуюсь ими: «Меня Бог не спросит за то, во что этот дом превратят люди, но он меня обязательно спросит за то, что я строил».

Уже уволившись со станции, через несколько лет, я на улице встретил одного из наших ребят. Мы обрадовались друг другу, разговорились, и я стал расспрашивать о сослуживцах. «Живём хорошо, - отвечал он мне, - кредиты сейчас дают на станции всем старослужащим. Я вот машину себе новую взял, другие расширились, кто в двушку, кто в трёшку переехали, один из наших сейчас коттедж строит». «А как Серёга»? – спрашиваю, - он-то в трёшку наконец перебрался»? Товарищ, вздохнув, сказал: «А Серёга сошёл с ума». У меня сердце ёкнуло, как сошёл, а как же Любаша, дети?

«Серж на днях уже шестого из роддома привёз. Представляешь? Люба, понятное дело, с детьми нянчится, а Серёга один работает. Какой ему кредит? Мы тут и так, и так прикидывали, ничего не получается. Так и живут вдевятером в двушке. А он и седьмого родит, я тебе точно говорю, совсем тронулся мужик».

Я слушал моего товарища и с радостью думал: «Господи, как хорошо, что у нас ещё остались такие «сумасшедшие», как наш друг Серёга».

Проверки на дорогах (ЖЖ-08.02.09)

Незадолго до нового года моему хорошему товарищу пришла печальная весть. В одном из маленьких городков соседней области был убит его друг. Как узнал, так сразу же и помчался туда. Оказалось, ничего личного. Большой сильный человек, лет пятидесяти, поздно вечером, возвращаясь, по дороге домой, увидел, как четверо молодых парней пытались насиловать девчонку. Он был воин, настоящий воин, прошедший многие горячие точки.

Заступился не задумываясь, с ходу бросился в бой. Отбил девушку, но кто-то изловчился и ударил его ножом в спину. Удар оказался смертельным.

Девушка решила, что теперь убьют и её, но не стали. Сказали: «Живи пока. Хватит и одного за ночь», и ушли.

Когда мой товарищ вернулся, я, как мог, попытался выразить ему свое соболезнование, но он ответил: «Ты меня не утешай. Такая смерть для моего друга – это награда. О лучшей кончине для него трудно было бы и мечтать. Я его хорошо знал, мы вместе воевали. На его руках много крови, может и не всегда оправданной. После войны он жил не очень хорошо. Сам понимаешь, какое было время.

Долго мне пришлось его убеждать креститься, и он, слава Богу, не так давно принял Крещение. Господь забрал его самой славной для воина смертью на поле боя, защищая слабого. Прекрасная христианская кончина».

Слушал я моего товарища и вспоминал случай, который произошел непосредственно со мной, когда моей дочурке было всего немногим больше года. Тогда шла война в Афгане. Незадолго до того я вернулся из армии. В армию попал уже по окончании института. Моя срочная служба представляла собой учебу в военном училище ускоренного выпуска.

Уже после моего возвращения, в действующей армии в связи с потерями, потребовалось произвести экстренные замены. Кадровых офицеров из частей перебросили туда, а на их места призвали сроком на два года запасников. Я оказался среди этих «счастливчиков». Таким образом, мне пришлось отдать свой долг Родине дважды.

Но поскольку воинская часть, в которой я служил, находилась не очень далеко от моего дома, то все для нас сложилось благополучно. На выходные дни я часто приезжал домой. Жена не работала, а денежное содержание офицеров тогда было хорошее.

Домой мне приходилось ездить электричками. Иногда в военной форме, когда в гражданке. Однажды, это было осенью, я возвращался в часть. Приехал на станцию минут за тридцать до прихода электропоезда. Смеркалось, было прохладно. Большинство пассажиров сидело в помещении вокзала. Кто-то дремал, кто тихо разговаривал. Было много мужчин и молодых людей.

Вдруг, совершенно внезапно, дверь вокзала резко распахнулась и к нам забежала молоденькая девушка. Она прижалась спиной к стене возле кассы, и, протянув к нам руки, закричала: «Помогите, они хотят нас убить».

Тут же за ней вбегают, как минимум, четверо молодых людей, и с криками: «Не уйдешь. Конец тебе», зажимают эту девчушку в угол и начинают душить. Потом еще один парень, буквально за шиворот, заволакивает в зал ожидания еще одну такую же, и та орет душераздирающим голосом: «Помогите». Представьте себе картину.

Тогда еще обычно на вокзале дежурил милиционер, но в тот день его, как нарочно, не оказалось. Народ сидел, и, застывши, смотрел на весь этот ужас.

Среди всех, кто был в зале ожидания, только я единственный был в военной форме. Старшего лейтенанта авиации. Если бы я был тогда в гражданке, то вряд ли встал, но я был в форме.

Встаю и слышу, как рядом сидящая бабушка выдохнула: «Сынок! Не ходи, убьют»! Но я уже встал, и сесть назад не мог. До сих пор задаю себе вопрос: «Как это я решился? Почему»? Случись бы это сегодня, то я наверно бы не встал. Но это я сегодня такой премудрый пескарь, а тогда? Ведь у самого был маленький ребенок. Кто бы его потом кормил? Да и что я мог сделать? Еще с одним хулиганом можно было бы подраться, но против пяти мне и минуты не простоять, они просто бы размазали меня.

Подошел к ним и встал между ребятами и девушками. Помню, встал и стою, а что ещё я мог? И ещё помню, что больше никто из мужчин меня не поддержал.

К моему счастью, ребятки остановились и замолчали. Они ничего мне не сказали, и ни разу никто меня не ударил, только смотрели с каким-то то ли уважением, то ли удивлением.

Потом они, как по команде, повернулись ко мне спиной, и вышли из здания вокзала. Народ безмолвствовал. Незаметно испарились девчушки. Наступила тишина, и я оказался в центре всеобщего внимания. Познав минуту славы, смутился, и тоже постарался быстренько уйти.

Хожу по перрону, и представьте моё удивление, когда вижу всю эту компанию молодых людей, но уже не дерущуюся, а идущую в обнимку!

До меня дошло, они нас разыграли! Может, им делать было нечего, и, ожидая электричку, они так развлекались, или может, поспорили, что никто не заступится. Не знаю.

Потом ехал в часть и думал: «Но я же ведь не знал, что ребята над нами пошутили, я же по-настоящему встал». Тогда я ещё далек был от веры, от Церкви. Даже еще крещен не был. Но понял, что меня испытали. Кто-то в меня тогда всматривался. Словно спрашивал, а как ты поведешь себя в таких обстоятельствах? Мне смоделировали ситуацию, при этом, совершенно оградив, от всякого риска, и смотрели.

В нас постоянно всматриваются. Когда я задаюсь вопросом, а почему я стал священником, то не могу найти ответа. Моё мнение, все-таки кандидат в священство должен быть человеком очень высокого нравственного состояния. Он должен соответствовать всем условиям и канонам, исторически предъявляемым Церковью к будущему священнику. Но если учесть, что я только в 30 крестился, а до этого времени жил как все, то хочешь, не хочешь, пришел к выводу, что Ему просто не из кого выбирать.

Он смотрит на нас, как хозяйка, перебирающая сильно пораженную крупу, в надежде все-таки что-нибудь сварить, или как тот плотник, которому нужно прибить ещё несколько дощечек, а гвозди закончились. Тогда он берет погнутые, ржавые правит их и пробует, пойдут они в дело? Вот и я, наверное, такой вот ржавый гвоздик, да и многие мои собратья, кто пришел в Церковь на волне начала 90-х. Мы поколение церковных строителей. Наша задача – восстановить храмы, открыть семинарии, научить то новое поколение верующих мальчиков и девочек, которое придут нам на смену. Мы не можем быть святыми, наш потолок – искренность в отношениях с Богом, наш прихожанин, чаще всего человек страдающий. И, чаще всего, мы не можем помочь ему своими молитвами, силенок маловато, самое большое, что мы можем, - это только разделить с ним его боль.

Дата добавления: 2015-11-30