|
Читайте также: |
Помню, как он впервые пришел к нам в храм. Такой забавный мужичек – лесовичек. Небольшого роста, полный. Робко подошел ко мне и попросил поговорить с ним.
Он сказал, что тяжело болен, и ему осталось недолго. «Если делать операцию, врачи говорят, проживу еще шесть месяцев, а если не делать, то полгода», невесело пошутил он. «За свои шестьдесят шесть лет, я как-то никогда не задумывался ни о жизни, ни о смерти, а вот сейчас хочешь, не хочешь, а нужно готовиться. Помоги мне, батюшка».
Он стал часто приходить на службы, читал Евангелие. Регулярно причащался, но одного я никак не мог от него добиться. Очень уж мне хотелось, чтобы он покаялся. Не так, как часто говорят люди, приходя на исповедь. «Грешен». Спросишь: «В чем». Ответ: «Во всем». И молчок, «зубы на крючок». И как ты его не раскачивай, ну не видит человек в себе греха, хоть ты его палкой бей.
Мы каждый день молимся молитвами святых. А они себя самыми грешными считали. Читаешь: «Я хуже всех людей». Думаешь: «Что, даже хуже моих соседей»? Не понимаем, что чем выше поднимается в духовном плане человек, тем больше ему открывается его несовершенство, греховность натуры. Это как взять листок белой бумаги и поднести его к источнику света. С виду листок весь белый, а в свете чего только не увидишь: и вкрапления какие-то, палочки. Вот и человек, чем ближе к Христу, тем больше дрянь.
Никак я не мог этой мысли Ивану донести. Нет у него грехов, и все тут. Вроде искренний человек, старается, молится, а ничего в себе увидеть не может.
Долго мы с ним боролись, может, и дальше бы продолжали, да срок поджимал. Начались у Ивана боли. Стал он в храм приходить реже. По человечески мне его было жалко, но ничего не поделаешь. Бог его больше моего пожалел, дал такую язву в плоть. Неужто было бы хорошо, если бы он умер внезапно, во сне, например. Пришел из пивной, или гаража, лег подремать и не проснулся. Болезнь дана была ему во спасение, и мы обязаны были успеть.
Однажды звонок: «Батюшка, Иван разум потерял. Можно его еще хоть разочек причастить»? Всякий раз после причастия ему становилось легче. Поехали в его деревеньку. Дом их стоит на отшибе, метров за сто от всех остальных. Захожу и вижу Ивана. Сидит на кровати, он уже не мог вставать, доволен жизнью, улыбается. Увидел меня, обрадовался, а потом задумался и спрашивает: «А ты как попал сюда? Ведь тебя же здесь не было».
Оказывается метастазы, проникнув в головной мозг и нарушив органику, вернули его сознание по времени лет на тридцать назад. Он сидел у себя на кровати, а вокруг него шумел своей жизнью большой сибирский город, в котором когда - то жил. Он видел себя на зеленом газоне в самом его центре, кругом неслись и гудели машины, сновал поток людей. Все были заняты своим делом, и никто не обращал внимания на Ивана. И вдруг он увидел напротив себя на этом же газоне священника, к которому он подойдет только через тридцать лет. «Неужели и ты был тогда в моей жизни»?
Я решил немного подыграть ему и сказал: «Да, я всегда был рядом. А сейчас давай будем собороваться, и я тебя причащу». Он охотно согласился. За эти полгода Иван полюбил молиться.
Через два дня, утром в воскресение перед самой литургией я увидел его, входящим в храм. Он был в полном разуме, шел ко мне и улыбался. «Батюшка, я все понял, я понял, чего ты от меня добиваешься». И я, наконец, услышал исповедь, настоящую, ту самую, которую так ждал. Я его разрешил, он смог еще быть на службе, причастился, и только после этого уехал. Перед тем, как уехать, он сказал: «Приди ко мне, когда буду умирать». Я обещал.
Наверное, через день мне позвонила его дочь: «Вы просили сообщить, отец умирает. Он периодически теряет сознание». Я вошел к нему в комнату. Иван лежал на спине и тихо стонал. Его голова раскалывалась от боли. Я сел рядом с ним и тихонько позвал: «Иван, ты слышишь меня? Это я. Я пришел к тебе, как обещал. Если ты меня слышишь, открой глаза». Он открыл глаза, уже мутные от боли, посмотрел на меня и улыбнулся. Не знаю, видел он меня или нет? Может, по голосу узнал. Улыбнувшись в ответ, я сказал ему: «Иван, сейчас ты причастишься, в последний раз. Сможешь»? Он закрыл глаза в знак согласия. Я его причастил и умирающий ушел в забытье.
Уже потом его вдова сказала мне по телефону, что Иван пред кончиной пришел в себя. «У меня ничего не болит», сказал он, улыбнулся и заснул.
Отпевал я его на дому, в той комнате, где он и умер. Почему-то на отпевании никого не было. Видимо время было неудобное. Когда пришел отпевать, посмотрел на лицо Ивана, и остановился в изумлении. Вместо добродушной физиономии простоватого мужичка-лесовичка, в гробу лежал римский патриций. Лицо изменилось и превратилось в Лик. Словно на привычных узнаваемых чертах лица, проступило новое внутреннее состояние его души. Мы успели, Иван.
О, великая тайна смерти, одновременно и пугающая, и завораживающая. Она все расставляет по своим местам. То, что еще вчера казалось таким важным и нужным, оказывается не имеющим никакой цены, а на то, что прежде и внимания не обращал, становится во главу угла всего твоего бытия и прошлого и будущего.
Не нужно плакать об умерших, дело сделано, жизнь прожита. Нужно жалеть живых, пока есть время. А оно обманчиво, течет незаметно, и заканчивается внезапно. Там времени нет, там есть вечность.
Родственники Ивана почти не заходят в храм. Никто не заказывает в его память панихид и поминальных служб. Но я поминаю его и без них, потому, что мы с ним за те полгода стали друзьями, а друзьями просто так не бросаются.
Игра (ЖЖ-18.02.09)
В мою бытность на железной дороге, в нашей смене маневровым диспетчером работал такой Анатолий Иванович. К тому времени он уже заработал пенсию, но все еще продолжал трудиться. По природе своей был он человек незлой. Сам много лет отработал простым рабочим, потом окончил техникум и стал диспетчером. Мы, работяги, находились в его прямом подчинении. Конечно, мы были далеко не ангелы. И, как считал Иваныч, действенным способом удержать нас в рамках дисциплины, было недолгое, но регулярное профилактическое запугивание подчиненных перед сменой добрым матерным словом. Особо любимой фразой нашего маневрового была угроза - предупреждение: «Я вам, сукины дети, лапти-то сплету»! «Сплести лапти» означало выгнать со станции с треском.
Но мы прекрасно знали, что никого он не выгонит. Во-первых, потому, что не любил кляузничать, сам был рабочим, и понимал, что труд у нас тяжелый и опасный, а потом, выгони нас, других ещё найти нужно, и не факт, что те будут лучше. Так что старик, в соответствии с должностными инструкциями, беззлобно ругался, а мы на него и не обижались.
В это время уже начались повальные грабежи на железке, и Иваныча пугал тот азарт, с каким стали грабить вагоны его сослуживцы, и не только простые рабочие. Будучи человеком порядочным, он все никак не мог уразуметь, что произошло с людьми, которых он знал уже долгие годы, причем в столь короткое время?
«Вот, ты сам посуди», говорил он мне, «Мы же все на собрания ходили, и слова какие там высокие говорились: честь, совесть. А теперь партийные беспартийные, все эту совесть потеряли напрочь. Мы же совсем не так жили. Дружили, вместе на футбол ездили, отдыхали, детей в пионерлагерь возили. Ты поверишь, у нас на станции когда-то свой духовой оркестр был. Я с ремесленного училища на корнете играю. Тут недавно говорю, может, вновь духовой оркестр соберем, хохочут, пальцами у виска крутят.
Смотрю, каждый стал сам за себя, никто никому не нужен. Я ведь помню мальчишкой, как мы в войну выживали, голодали. Так ведь все-равно старались друг другу помочь».
«Иваныч», говорю, «Волчье время пришло. У людей клыки растут, словно у оборотней. Посмотри, вагоны, как кусок мяса, на части рвут, и никто не ропщет. Ты попробуй, глядишь и втянешься»?
Иваныч вздохнул, и отвечает: «Мне с прошлой ночной смены сетку лука сунули, а я, старый дурак, и польстился. Иду утром по городу в костюме при галстуке, а на плече у меня эта злополучная сетка висит. И кажется мне, что все люди смотрят на меня и догадываются, что я её украл. Думаю, зайду за угол и брошу. А потом мысль такая: а если кто меня увидит, что я сетку лука выбросил. Ведь точно поймут, что я вор. Так я её домой и принес. Как, помнишь, в каком-то старом кино, человек нес букет цветов любовнице, а пришлось его домой нести. Все хотел от него избавиться, но ничего не получилось. Так и я этот лук домой принес. Поверишь, красный шел, как рак. Но больше нет, уволь, я на это дело не гожусь».
Как-то, вышли мы на работу в ночную смену. С утра ещё, помню, собирались за зарплатой идти. Вот ребята наши и решили под зарплату в карты перекинуться. Видать у них договоренность была заранее, потому что денег с собой имели полные карманы. Играть сели в самом начале смены. Сперва, для хорошего настроения, выпили винца, закурили по папироске, и для разминки бросили на кон мелочь. Азарт в игре, как известно, наступает постепенно, и ставки, понятное дело, тоже растут постепенно.
Прошло часа полтора и на столе, напротив каждого из игроков, деньги лежали уже солидными горками. А ещё через час другой на кону была годовая зарплата любого из нас. Мы тогда неплохо зарабатывали, но возможность беспрепятственного воровства сделала моих товарищей настоящими нуворишами. Играли умело, рискованно. Я с замиранием сердца наблюдал, как на кон за один ход на стол выбрасывалась моя месячная зарплата. Оно и понятно, деньги шальные, их, в общем-то, и не жалко. Главным для них тогда была игра. Я увидел, что такое азарт. Адреналин вбрасывался в кровь наверно в таких же объемах, что и вино.
Понятное дело, при такой игре на работу уже не оставалось ни времени, ни внимания. И, естественно, наши вагоны покатились не туда, куда должны были катиться, и не тем числом, и ни теми номерами. Горка, что говорится, начала безобразничать. По громкой связи понеслись сперва отдельные реплики Иваныча, но вскоре это уже был сплошной вой совершенно непередаваемых ругательств. Его коронное обещание «сплести нам лапти», было из них самым невинным.
К этому времени на кон уже пришли доллары, и маневровый мог с таким же успехом орать себе хоть до утра. Для моих коллег он уже не существовал. Иваныч, думая, что работяги перепились, решил придти к нам непосредственно на рабочее место и устроить разнос, как он и прежде это делал.
Когда я увидел приближающегося диспетчера и предупредил игроков, никто из них и ухом не повел в мою сторону. Какой может быть диспетчер, когда игра уже приняла такой серьёзный оборот?
Пылая гневом, Иваныч подбежал к нашей будке, и распахнул дверь. Он, было, открыл и рот, чтобы предложить «сплести нам к утру по паре лаптей», но, увидев на столе такую кучу денег, остолбенел, не зная, что и сказать.
Один из игроков, тот, что сидел спиной к выходу, не сбрасывая карт, взял пальцами свободной руки из кучи несколько крупных банкнот. Спокойно, не вставая со стула, повернулся в сторону Иваныча, и бросил деньги ему в лицо со словами: «Твое. Пошел вон». Потом он отвернулся от диспетчера, и игра продолжилась. Иваныч для них умер. Никто в его сторону даже не смотрел.
Я сидел в углу и наблюдал за всей этой картиной. Мне было искренне жаль старика, что он мог сделать? Лишить моих друзей премии, так это смешно. На столе лежало, по меньшей мере, несколько годовых премий на всю нашу бригаду вместе взятую. Уволить нас, а кто будет работать? Молодежь уже тогда к нам особенно не шла, зачем, деньги можно было делать уже по-другому.
Иваныч оторопело смотрел на игроков, затем перевел взгляд на деньги, что бросили ему в лицо, потом медленно повернулся и пошел обратно. Я видел, как он закрыл лицо руками, и его уже старческие плечи часто-часто затряслись. Старик шел и плакал. Его обидели те, кого он знал уже много лет, кого он по-своему любил, с кем вместе ходил на демонстрации, праздновал день железнодорожника и просто дружил семьями. Ещё вчера никто бы не посмел так оскорбить старого заслуженного человека. И не только из-за того, что он был пусть небольшой, но все-таки начальник, но ещё и потому, что вчера ещё между нами были человеческие отношения, мы были способны слышать друг друга. Мы на самом деле могли поинтересоваться, как твое здоровье, друг? А теперь нас интересовали только деньги.
Утром Иваныч подал заявление на расчет и ушел. Спустя несколько месяцев я, неожиданно для себя, встретил его в наших местах. Оказывается, у него недалеко был домик, ещё от родителей остался. Мы обрадовались друг другу, и разговорились. Я помня давнее музыкальное увлечение Иваныча, спросил его: «Ну, ты как, корнет – то ещё не забросил»?
Тот немного помолчал, словно сомневаясь, стоит ли мне об этом говорить, все-таки сказал: «Ты знаешь, в городе в наших клетушках, трубить невозможно, сразу в стенку стучать начинают. Вот, живу летом в деревне. Раньше здесь было вольготно, а теперь москвичи вокруг все дома скупили. Я тут было по привычке начал играть, так мне молодежь соседская и говорит. «Ты завязывай с трубой, дед, а то мы на тебя собаку спустим». Вроде, улыбаются, а шут их знает. У них пес, что твой телок. Но я приспособился: беру корзинку и иду в лес, словно за грибами, а инструмент - в рюкзак. На берегу Клязьмы такое место нашел замечательное, и главное людей там нет. Никому не мешаю».
Приблизительно через год случайно узнал, что Иваныч умер. Так и не вписался старик в наше светлое капиталистическое завтра.
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 30 | Нарушение авторских прав