Как часто какое-нибудь интересное приключение начинается с обычного телефонного звонка. Точь-в-точь с такого же, что прозвенел у меня в кармане в прошлое воскресенье, во второй половине дня.
Звонил Станислав Петрович, мой старинный приятель и большой любитель разных неожиданных предложений и мероприятий. Это меня уже никуда особенно не тянет, но Стас, несмотря на возраст и постоянную занятость, неизменно в курсе того, кто из артистов прибывает в наши края, где можно посмотреть новый кинофильм или спектакль. Не устаю поражаться его оперативности и легкости на подъём.
– Мне бы Станислава Петровича.
- Он на Дальнем Востоке, улетел на встречу с бывшими однополчанами.
Или:
- Через пару дней вернётся. Умчался в Норвегию, очень уж ему на «сердитого малыша» захотелось посмотреть.
Поднимаю трубку:
- Сегодня в Павлов Посад приезжает Макаревич. Да, тот самый, «Машина времени», наша юность, батюшка. Ты как? Мы с Серёгой собираемся.
Здорово, надо же, Макар, собственной персоной. И главное, так неожиданно. На его песнях мы и росли, «Машина» — духовная пища для наших тогдашних ищущих сердец. Он, и ещё Никольский. Даже не знаю, кого я услышал первым. У нас в Гродно в «клетке» городского парка ребята музыканты всё больше орали: «Вот, новый поворот»! А Никольский через динамики магнитофонов проникал в душу ненавязчивыми аккордами своего гениального «Музыканта». Это потом уже я узнал, что эту песню он написал, находясь на службе в армии. То-то она была так созвучна моему настроению, когда, оставшись практически один в огромной пустой казарме на окраине Минска, долгими осенними вечерами, я, забиваясь с пачкой дешёвых сигарет на подоконник в солдатском туалете, всё повторял и повторял слова этой песни. Почему в туалете? Просто там было немного камернее, чем в казарме, рассчитанной на двести человек.
На гражданке у меня не было записей «Воскресенья», потому я так обрадовался, встретив в казарме старого знакомого из моего города Гродно. Не помню уже, как его звали, по-моему, Костик, хотя я и не уверен. Зато точно знаю, что в своё время он учился у нас в мединституте. Я всё ещё удивлялся, как такой бездельник поступил в наш самый престижный вуз? Но поступить одно, там ведь ещё и учиться надо. Оказывается, совсем молоденьким мальчиком мой знакомец женился на дочери одной медицинской профессорши, она его и пристроила учиться на будущего врача. Вполне возможно, Костик и стал бы известным хирургом, если бы не досадный случай.
В квартире у тёщи-профессорши, а молодые жили вместе с мамой, проживало ещё и с десяток любимых кошек. Для любимцев, как известно, запретов не существует. Потому кошки бродили по всей квартире, спали, где им понравится. Таких замечательных кошачьих туалетов и поглотителей воздуха тогда ещё не было, потому и в квартире постоянно стоял стойкий запах мочи.
«Ночью в туалет встаешь и идёшь по стеночке. И обязательно где-нибудь да вляпаешься. Отправляешься в ванную отмываться, здесь и весь сон проходит. И потом, эти животные постоянно хотели жрать. Я как понимаю: завёл кучу кошаков – так ты их и корми. За те два года, что мне пришлось прожить вместе с тёщей, не помню, чтобы я сам хоть раз поел по-человечески. Стоило только отвернуться, и всё, тут же куда-нибудь влезут. Развернёшься врезать по башке паразиту, тёща орать начинает «не обижай котика».
Долго я это терпел, но однажды всё-таки сорвался. Возвращаюсь из института голодный, пошёл на кухню, достал из холодильника ветчину, кусок отрезал. А ветчина настоящая, литовская, лично за ней в Друскининкай мотался. Кладу батон обратно в холодильник. И вот, прямо на моих глазах тёщин любимец, здоровенный такой чёрный котяра, хап своими когтищами и заграбастал мой обед. Эта обнаглевшая скотина не обращает на меня никакого внимания, и здесь же на моих глазах начинает уминать мою же ветчину. Не сдержался я в тот момент, и как был у меня в руке кухонный нож, так им и маханул. Кошара заорал и сбежал, а хвост и недоеденная ветчина остались на столе.
Скандал был, ты себе не представляешь. В один день я лишился всего – и жены, и тёщи, и крыши над головой. После ближайшей сессии меня выперли из института и вскоре забрили в солдаты».
Такая вот грустная история. Пускай Костик и не стал хирургом, зато он здорово умел играть на гитаре. Он-то мне и перепел все песни «Машины» и Никольского, а слова «Музыканта» даже переписал на бумажку. И помню в строке: «И ушёл, не попрощавшись, позабыв немой футляр» Костик слово «немой» написал раздельно. Это было смешно. Зато именно из-за этого слова Костик навсегда остался в моей памяти.
Память – это штука вообще какая-то странная. Помню, моя первая служба на приходе совпала с праздником Пасхи. На Пасху Царские врата постоянно открыты, и когда я должен был перед пением Символа Веры произнести «двери! двери! премудростию вонмем», то подумал: «Причём тут двери, если сегодня они постоянно открыты», и пропустил эту фразу. А клирос ждёт моего возгласа и молчит, короче, вышла заминка. Регент доложила об инциденте настоятелю, и тот мне объяснил, что я был неправ. Я тогда обиделся на регента и думал, ну что ей стоило просто после службы подойти и сказать мне, новоиспечённому батюшке, в чём моя ошибка.
Время прошло, вместе с ним и обида, с регентом мы даже подружились. Потом, к сожалению, её сбила машина. Все эти годы во время служения литургии, как дохожу до слов «двери! двери! премудростию вонмем», всякий раз вспоминаю того регента и молюсь о её упокоении.
Вот и ломай голову, что это — памятозлобие или зарубка во временном потоке?
Нет, нам определённо нравилось, о чём пел Макар со своей «Машиной», потому что он пел о нашей реальной жизни. Что вижу, то и пою, как тот казах со своей казахской балалайкой. И о марионетках, и о посетительнице ресторана, на которую клюёт уже двадцать восьмой кандидат… Его тексты заставляли думать и переживать, и ещё сочувствовать – и этим куклам, и несчастной женщине, обречённой на одиночество. У Лещенко с Кобзоном так не получалось. Мелодии «Машины времени» забирались мне в самое нутро и входили с ним в единый резонанс, настраивая меня, будто камертон, на единый лад с мыслями и настроением поющих.
Помню, как вместе с Макаревичем задавался вопросом: действительно, а что же будет через двадцать лет? И вообще, будет ли что-нибудь через двадцать лет, ведь может ничего и не быть. Ох уж эти американцы со своими «Першингами». Хотя мои надежды на будущее были прекрасны, поскольку по натуре я скорее оптимист. В юности моим любимым делом было читать и смотреть фантастику. Мы тогда собирались покорить вселенную, проникнуть в её самые удалённые уголочки, отыскать братьев по разуму и, конечно же, с ними подружиться.
А уж «Скачки», «Поворот», как мы под них выплясывали в той же «клетке» в городском парке, или рядом, когда на билет не было денег. И главное, слова эти нас опьяняли: не бойся, выходи за ворота, выбирайся из привычной рутины бытия, ищи чего-то нового, неизведанного, и, несомненно, прекрасного! Неизвестно что там, впереди, твоё дело идти. Преодолевай себя, не сиди на месте. И пусть добрым будет твой путь. Точно заворожённые аккордами гитары, мы отправлялись на поиски солнечного острова, и верили, что где-то именно в той стороне обитает чудесная птица счастья с крыльями «цвета ультрамарин».
Но больше других мне нравилась их песня о родном доме. Наверное, потому, что я любил мой город, своих близких и мой родительский дом. Иди, ищи, строй свою судьбу, но не забывай о месте, где тебя любят и всегда ждут. Я напевал ее в армии, повторял много-много раз, живя далеко от родины. Только одного не мог тогда понять, как это: «и видел я дворцы, дворец кому-то тоже дом»? Где Макар мог видеть дворцы, кто это у нас живёт во дворцах? Хижины — да, их полно вокруг, а вот дворцы – явный перегиб. Сейчас бы я сказал: пророчество.
Время шло, а «Машина» всё больше и больше оставалась в прошлом. Зато теперь Макар с экрана телевизора учил меня, как готовить еду. Только мне не нужно изысков: прижмёт — я и сосисками перебьюсь. Душу бы чем накормить. Но иногда он всё-таки баловал меня замечательными новинками, а я радовался и переставал верить в то, что Макар «сдулся», спасибо ему за это…
И вот звонок в воскресенье после литургии, и предложение поехать и живьём послушать кумира из наших давно минувших дней.
На концерт вместе с нами выбрался ещё и Сергей, наш общий знакомый, преуспевающий бизнесмен. Он ехал и всё никак не мог поверить, что сейчас он снова увидит самого Макара, будет слушать свой любимый «Поворот».
– Мужики, хотите верьте, хотите нет, но в 1979 году вот эту самую руку, — и Серёга в качестве неоспоримого вещественного доказательства предъявил нам свою внушительную пятерню, — Андрюха жал лично. Да–да, после концерта, — и он назвал место, где так накоротке сошёлся с человеком из нашей общей юности.
Я понимаю Серёгу, доведись бы и мне пожать руку легендарному музыканту, я бы тоже наверно радовался точно также, а вот в те же годы, хоть расцелуйся бы я с самим товарищем Брежневым, так об этом бы уже и не вспомнил.
В начале восьмидесятых Серёга поступил в военное училище, собираясь послужить отечеству в качестве его защитника. Мы все тогда о чём-нибудь да мечтали, ну, если кому-то не нравится это слово, пускай – строили планы. Детство Сергея прошло на Северном Кавказе. Несколько поколений его предков учили и лечили тамошних жителей, и так сроднились с этими людьми, что маленький Серёжка лет до семи на языках горских народов говорил лучше, чем на русском. Когда они переехали в наши места, его так и звали: «русский нерусский». До сих пор в его говоре улавливается еле заметный акцент, а уж если он начнёт волноваться или о чём-то рассказывать с увлечением, то и подавно.
Стас, тот с юности был активным общественником: и в школе, и в университете, хотя рассказывал, будто всегда хотел заниматься наукой. После того, как во времена перестройки прозвучал горбачёвский призыв строить «социализм с человеческим лицом», Петрович проникся идеей и даже вступил в партию строителей светлого будущего. Я замечаю, что до сих пор его продолжают задевать и несправедливость, и наплевательское отношение к маленькому человеку, хотя от политики он сегодня бежит, точно от ладана. Вскоре после того, как развалился Союз, накрылась медным тазом и область его научных изысканий. Оставшись с тремя детьми без всяких средств к существованию, всю силу своего деятельного характера Стас направил на предпринимательскую деятельность. Начинал, понятно, челноком с сумками безразмерного размера, а сегодня на принадлежащих ему предприятиях трудится больше семисот человек. Кстати, своих работяг Петрович старается не обижать, мечта построить хоть что-нибудь, но только обязательно «с человеческим лицом» всё ещё не покидает его.
Уже в машине Стас достал бутылку сухого красного вина:
- Ну, что, ребята, давайте по чуть-чуть для куражу. А то как-то неправильно получается, слушать «Поворот» и без подогрева, а так хоть поорём. Помню в том же 1979, когда Серёга Макару руку жал, мы в студенческом стройотряде отрывались под «Машину» с портвейном покровского разлива. Ох, и здорово же было — молодые, бесшабашные. Кстати, Серёжа, ты помнишь портвейн того времени?
- А как же, та ещё гадость, — отозвался Серёжа, — хотя и экологически чистая.
- Прошло тридцать лет, и вот, пожалуйста, мы балуем себя вот такими игрушками. Французское марочное, я его для своих из Парижа выписываю. В своё время мне его порекомендовали в одном из кафешек на Монмартре, правда оно недешёвое, пятьдесят евро бутылка, и это ещё оптовая цена, но оно того стоит. Вот оно, ласковое солнце французского юга, соединившееся с беззаботностью праздно шатающихся по Парижу туристов из России. Серёга, давай сюда твою тару, — и налил ему из бутылки.
Серёжа отхлебнул из пластикового стаканчика, посмаковал вино и выдал:
- Да, это тебе не моча.
Другой бы на месте Стаса, может быть, и оскорбился таким сравнением, но Петрович знал Серёжину историю, потому и поспешил:
- Всё, хорош о грустном, мы едем слушать Макара! Возвращаемся во времена нашей счастливой юности и отрываемся под «Поворот».
В самом начале чеченских событий, когда наши, оставляя оружие и боеприпасы, уходили из республики, по чьему-то недосмотру в Грозный отправился спецсостав с вооружением. Вагоны охранял военный караул, старшим которого был назначен капитан Серёга Звягинцев. Когда состав прибыл к месту назначения, солдат уже встречали вооружённые до зубов многочисленные представители свободной Ичкерии. Ребят разоружили и загнали в здание вокзала. Всего в плену у басмачей оказалось около сотни наших. Правда, те их особенно не обижали, так только, двух человек застрелили для острастки.
Потом Серёжу отделили ото всех и увезли. Судьбу остальных он не знает, а его продали очередным бандитам. Таким образом капитан Звягинцев перепродавался ещё несколько раз, и его конечная цена составила аж сто тысяч долларов. Пять с половиной месяцев он, словно пёс, просидел на цепи в земляной яме.
- Я бы никогда не выжил, если бы не офицер лётчик, что сидел в зиндане вместе со мною. Это он научил меня пить собственную мочу, иначе почки точно бы вылетели от постоянно холодной цепи на поясе. Я понимал, что такое количество долларов им за меня никто не заплатит, как не заплатили за того лётчика, Царствие ему Небесное. Вдруг однажды ночью мои мучители велели мне спешно вылезать из ямы. После чего вывели во двор и передали каким-то угрюмым чеченцам с автоматами. Они меня и вывезли за пределы Чечни, передав в одну из воинских частей.
Я всё ломал голову, почему эти люди меня освободили? Представляешь, они меня выкупили, только не за сто, а за двадцать пять тысяч.
В своё время, когда Сталин депортировал чеченцев в Сибирь, мой дед работал директором школы в одном большом селе со смешанным населением. Понимая, что многие из тех, кого вывозили, уже никогда не вернутся назад, учитель не смог безучастно наблюдать за тем как будут расправляться с его учениками. И он стал их прятать в нечеченских семьях, таким образом ему удалось спасти сорок ребятишек. Конечно, бдительные органы со временем выявили преступника и влепили ему восемь лет лагерей, которые тот и оттрубил от звонка до звонка.
Когда Серёга попал в плен, уже дети тех спасённых учителем учеников буквально перерыли всю Чечню и выкупили внука своего спасителя, как говорится, «по себестоимости». Как уж они узнали о его беде? Бывшего пленника перевезли в военный госпиталь в ближайшее Подмосковье и принялись лечить. А ещё через несколько дней за Серёжей приехали серьёзные крепкие парни и снова куда-то повезли.
Нет, никто его больше не бил, потому что бить его уже было некуда, настолько наш друг был немощен. Его пытали звуком в специально приспособленном для этой цели помещении. Зачем бить, если человека можно просто свести с ума или довести до самоубийства другими, более гуманными методами?
– Почему ты выжил? Почему тебя освободили чеченцы? Какое ты получил задание? Сколько заплатили?
И вдруг отпустили, так же внезапно, как и арестовали. Просто выбросили на улицу больным, без денег и без будущего – иди, спивайся. Хорошо, ребята не оставили одного — скинулись и купили ему маленький бизнес. С него он и начинал.
В это трудно поверить, но спустя семь лет, в принадлежащую Серёже типографию поступил срочный заказ напечатать большую партию предвыборных плакатов. Поначалу он даже было обрадовался выгодному заказу, но взглянув на фотографию кандидата, немедленно узнал в нём того бывшего капитана, что вёл его допросы. Узнал и, не объясняя причины, от заказа отказался. На следующий день к нему в кабинет влетел разгневанный кандидат, и, уже в свою очередь узнав Серёжу, остановился как вкопанный.
Потом, собравшись с мыслями, примирительно положил тому руку на плечо и начал:
- Старик, давай без обид. Ничего личного, ты же понимаешь. Ты и я — офицеры, оба мы служим родине, каждый на своём месте. Сегодня ты поможешь мне, а завтра я вспомню о тебе.
- Ты знаешь, — ответил Серёжа, — у нас с тобой разное понятие об офицерской чести, да и понятия о родине тоже, видать, разные.
И выставил кандидата за дверь.
Концерт, назначенный на шесть вечера, начинался с заметным опозданием. В это время народ, всё больше нашего возраста, времени зря не терял и собирался в буфете с мыслями в ожидании «Поворота». Правда, так и не дождался. Потому как вместо «Машины» на сцену вышли с десяток ребят с трубами и саксофоном. Всё вместе это называлось «Оркестр креольского танго». Нет, они играли совсем неплохо, но это было не то, что мы бы хотели услышать. А потом пел Макар, голос которого мы так любили, несмотря на его специфичность.
В какой-то момент я почувствовал, как Петрович толкает меня локтем и передаёт полиэтиленовый стаканчик с сухим французским вином:
– Представь себе, что мы сидим в кафешке на Монмартре, а ребята нас развлекают. На самом деле, закрываю глаза, и очень похоже. Вот, попробуй.
Подражая Петровичу, я тоже закрываю глаза и немедленно оказываюсь в самом начале 80-х.
Вместе с ней, той моей первой любовью, мы сидим на концерте какого-то саксофониста. Это она училась в музыкальном училище, а для меня что саксофон, что тромбон - были словами однокоренными. Мне хотелось, чтобы она была рядом, и я таскал её по разным концертам. А ей надоела вся эта музыка, и хотелось в ресторан. Ей было скучно на этих концертах, но у меня не было денег, зато мне нравилось смотреть на артистов. Один чукотский ансамбль «Эргерон» с шаманскими бубнами чего стоил.
В тот раз саксофонист, засунув в рот сразу два мундштука, заиграл на двух саксофонах одновременно. Я подумал, что это он так дурачится, и стал смеяться, но моя подружка, возмущённо посмотрев в мою сторону, как отрезала:
- Это тебе не клоун, это виртуоз!
С тех пор я стараюсь не выдавать своего дилетантства и с готовностью принимаю версию Петровича:
- Да-да, точно, как в Париже.
На обратной дороге мы всё больше молчали. Неожиданно Стас заявил: «А вы знаете, что в апреле туда же приезжает Никольский с группой «Воскресенье»? Как смотрите, если мы соберёмся тем же составом?»
- Что же мы будем слушать, – отозвался Серёжа, — «По дороге разочарований»?
- Не только. А «Музыкант»? А ещё помните эту, — и он принялся напевать, — «Забытую песню несёт ветерок, в задумчивых травах звеня, напомнив, что есть на земле уголок, где радость любила меня… и не было места в душе с юных пор мечтам недоверья и лжи…»
- Ребята, — перебил его Серёга, — вы вслушивались в смысл того, о чём сегодня пел Макар? Нет? А я слушал: мол, всё хорошо, и всё есть, кроме одного – смысла, цели и любви. Мне показалось, что он устал быть пророком, и потому играет джаз, — Серёга помолчал. — И пусть играет, маэстро заслужил покой.
Когда Сергей уже выходил из машины, Петрович было предложил:
- Давайте ещё винца, на посошок.
Но Сергей вытянул руку в немом протесте: нет, спасибо.
- Стас, ты только не обижайся, но знаешь, мне кажется, тот портвейн покровского разлива в 1979 году был вкуснее, чем это французское с Монмартра, — помахал рукой в ответ на мой поклон и скрылся за дверями своего коттеджа.
Петрович попросил шофёра довезти меня до самого дома, и пока мы ехали, поначалу возмущался:
- Нет, ты понял, те «чернила», что тогда назывались «Портвейном», лучше французского марочного по пятьдесят евро, и это с учётом оптовой цены! Что ты на это скажешь?
- Стас, поверишь, мне не знаком вкус «бормотухи» того времени, а до двадцати я вообще не знал, и что такое водка.
- Здорово. Хотя, с другой стороны, я Серёгу понимаю: мальчик из военной семьи, в своё время бредил стать офицером, в школе и в училище его воспитывали патриотом своего отечества. Потом никому ненужная война в Афгане, где он командовал взводом, а спустя несколько лет – это безумие на его родном Кавказе, со всеми вытекающими для него последствиями. И всё, и нет у человека отечества, раньше оно было вон какое, — и он широко расставил руки. — А сейчас сузилось до размера тех немногих благодарных чеченских ребятишек, которых спас дедушка, и нескольких друзей, что не оставили его, измученного пытками и пленом, погибать в нищете.
Эх, об этом ли мы тогда мечтали? Мог ли я представить, вступая в партию, что когда-то сам стану активным строителем дикого капитализма? Разве что только прочитать в какой-нибудь пьесе, написанной специально для театра абсурда.
Минут через пять мы уже были на месте. Прощаясь, Стас протянул мне бутылку французского вина:
- Возьми на память о нашей сегодняшней поездке.
И добавил:
- Ты счастливый человек, батюшка, раз не знаком со вкусом покровского портвейна 1979 года, тогда это вино будет казаться тебе превосходным.
Добрые дела (ЖЖ-19.01.10)
Где – то, в начале 90-х, на святочной неделе наш неугомонный отец Нифонт предложил нам, клирошанам, сделать доброе дело. Он так интригующе посмотрел в нашу сторону, что я предположил: сейчас скажет дрова ему порубить. Увы, рождённый ползать, не может воспарить в мыслях выше рубки дров, или разгрузки кирпича. – У вас есть замечательная возможность побывать в доме для престарелых и поздравить его обитателей с Рождеством! Так что, настраивайтесь, в воскресенье после службы мы выступаем перед ветеранами.
Вот, чем мне всегда нравился отец игумен, так это своей непредсказуемостью и безапелляционностью. Но у всех на святочное воскресенье уже имелись свои планы, и менять их даже на такое замечательное мероприятие, никому не хотелось. Народ задумался, конечно, мы понимали, что батюшка предлагает хорошее дело, но… - А что, если, - спасительная мысль озарила одну из наших девочек, - мы вместо себя попросим выступить народный хор? Во-первых, среди них есть наши прихожане, а, во-вторых, они никогда не отказываются выступать на новых площадках. Отец Нифонт вздохнул и согласился. Я поехал вместе с ним.
В назначенный час мы уже входили в N-ский дом ветеранов. Дом показался мне совсем неуютным и старым. Деревянные стены, выкрашенные серой краской, маленькие окошки и сиротский запах кислой капусты, такой привычный для общепита. Нас провели в небольшой зальчик, это было скорее такое расширение в общем коридоре, какие обычно бывают в детских садиках. В зальчике стояла ёлочка, украшенная самодельными игрушками. – Вот, - зычно произнесла заведующая, указывая рукой на игрушки, - творчество наших обитателей.
Пока народники облачались в свои костюмы и кокошники в зал стали подтягиваться творцы ёлочных украшений. Здесь были и старички, и старушки. Я прикинул, где-то, человек пятьдесят. Помню, смотрел по телевизору сюжет о таком доме, где на встречу с артистами спешили радостные степенные обитатели в опрятных одеждах с медалями и ветеранскими значками. Наши хозяева были одеты не по-праздничному. Один дедушка, тот вообще сидел, завернувшись в старую рыжую солдатскую шинель. Лица некоторых стариков явно свидетельствовали об их тёмном прошлом, а, руки, исколотые наколками, это только подтверждали.
Сперва батюшка что-то говорил о святках, но говорит он быстро, слова у него за мыслями не поспевают. Поэтому он их только обозначает и спешить вслед новым. Когда его слушаешь, то складывается впечатление, будто он читает вам конспект чьей-то лекции. Потом пели народники, душевно пели под сопровождение баяна и двух балалаек. Самодеятельные артисты раскланивались после каждой песни, но публика сидела, словно не догадываясь, что артистов необходимо поддерживать, если уж, не овациями, то, хотя бы вежливыми хлопками в ладоши.
Народ безмолвствовал, и от этого становилось не по себе, да ещё этот запах капусты. Всё больше хотелось побыстрее уйти, но программа есть программа. Кроме концерта, мы привезли с собой гуманитарку для самого дома престарелых, ну, там, пару мешков крупы, соевое масло в пятилитровых банках, сахар и что-то ещё. А непосредственно для того, чтобы угостить ветеранов, и чтобы им запомнился наш праздничный концерт, отец Нифонт расстарался и раздобыл через спонсоров три литра красной икры. Прикупили мы десятка три белых батонов и сливочного масла. Тогда с едой было трудно, бутерброды с красной икрой и для меня, человека работающего, казались чем-то уже хорошо забытым, тем более для этих стариков.
Как только мы стали выкладывать здесь же на столе рядом с ёлкой наши батоны, среди зрителей началось заметное оживление. Некоторые даже встали в рост и как завороженные смотрели на еду. Ещё бы, думаю, бутерброды с красной икрой, это вам даже не с селёдкой, молодчина батюшка, такой дефицит раздобыл.
Вдруг робкий голос: - Это всё для нас? – Да, конечно, - отвечает одна из хористок, наша прихожанка. Она уже взяла в руки нож, собираясь нарезать батоны, как вдруг старики сами пошли к столу. Они протягивали руки к белому хлебу, и одновременно смотрели нам в глаза, как та собака, которую приманили косточкой, она хочет взять, но боится ответного удара. А их никто не бил, и поэтому они сперва робко, а потом и совсем бойко, расхватали весь хлеб, что мы привезли. Кто-то сразу откусывал по кусочку и ел, а те, что без зубов взламывали корочку и доставали мякиш. – Что же вы делаете!? – закричала наша хористка, - мы же хотели наделать вам бутербродов с икрой? На икру и на масло эти люди даже не смотрели, но зато поняли, что хлеб у них сейчас могут отобрать. Кто-то прятал его в одежде, а тот дед в солдатской шинели сунул недоеденную булку под матрас и лёг на него. Наши хористы стояли и смотрели, некоторые плакали.
Когда мы уже садились в наш пазик, из дверей интерната вышел солдатский дед, из кармана его шинели торчал недоеденный батон: – Спасибо вам, миленькие. Я не удержался от вопроса: - Отец, ты что всё в шинель кутаешься, и почему в шинель, тебе одеть больше нечего? Старик распахнулся, и мы в ужасе отпрянули, под шинелью ничего не было.
Оказывается в этом доме, кроме домашних стариков, доживали свой век и бывшие зеки, они всю жизнь просидели по зонам, а состарившись, осели в N-ском доме. Уголовники, сбившись в стаю, утвердили здесь свои порядки, отбирая у обитателей интерната и ту малость, что доставалось им после администрации и кухонных работников. Такая дедовщина, в полном смысле этого слова.
Возвращаясь домой, в этом же автобусе я познакомился и разговорился с Антониной Петровной, одной из хористок. Слушал её и думал: какие они замечательные, это поколение наших пап и мам. Пережили войну, голод, страну возродили и никогда не опускали рук, всегда старались жить коллективом. Собирались на праздники, любили ходить на демонстрации, вернее на то, что следовало за прохождением в колоннах. Слушайте, им не нужен был телевизор, они любили и умели петь за столом, могли лестничной площадкой, или коммунальной квартирой встречать новый год.
Антонина с мужем много лет отработали на севере, заработали северные надбавки к пенсии. Её сын, уже далеко не мальчик, недавно женился на москвичке, и у неё наконец-то появился внук. Тоня с мужем Лёней жили хорошо, можно сказать, душа в душу. Тоже характеристика, Лёня был большой любитель выпить. Но что характерно, пил только тогда, когда сделает все дела по дому и по хозяйству. У них с Антониной кроме квартиры в посёлке, был ещё и дом в деревне с сорока сотками земли. Так вот, у Лёни всё должно было быть разложено по местам, прибито, прикручено, и уже только после всех дел он мог позволить себе «напиться в дым». Выпьет, и на боковую, никогда не скандалил, не дрался, правильный был мужик. – Чтобы мы без грибов, или каких там ягод остались? – потом уже после его кончины мне Антонина рассказывала, - Да никогда. Всегда пойдёт пораньше, соберёт грибочков. Я ещё сплю, а он уже картошки начистит, нажарит, не муж был, а золото, таких сейчас уже нет.
Одно угнетало мою собеседницу и отравляло жизнь, это её болезнь. Страдала она и уже много лет, сахарным диабетом. – Так порой захочется сладенького, настоящего, не заменителя этого. Смотрю, как люди конфетки едят, слюнки текут, а уж как за торт примутся, так хоть из-за стола беги. Когда сын с невесткой и внуком приезжают, мы с Лёней всегда стол готовим. Я Наполеон пеку, и хоть самой нельзя, а люблю смотреть, как люди моё печево едят. Хорошо, когда в семье любят друг друга и живут чинно, а сегодня посмотрела, какая беда. Как же страшно быть оставленной детьми и жить вот в таком доме, пропахшем запахом кислой капусты. Не приведи Бог, чем так жить, лучше поскорее помереть. Надеюсь, со мной такого не случится.
Больше мы с Петровной не виделись, женщина она была нецерковная, в храм не ходила. Поэтому следующая наша встреча случилась только через несколько лет. К тому времени я уже стал священником, служил у себя в деревне, и она к нам пришла. Стоит, мнётся, словно, виновата в чём. - Батюшка, я тебя помню, мы с тобой в N-ский дом для стариков ездили. А ты меня помнишь, я Тоня, ещё про сына своего тебе рассказывала и про внучка Серёжку? Батюшка, беда у меня, сыночек мой сгорел. Они с женой на даче у себя гуляли, гостей было полно. Он выпил немного и пошёл в дом отдохнуть, а дом деревянный. Он возьми да загорись, и сгорел мой родненький. И всё это белым днём, говорят, дерево в момент занялось, ничего не могли поделать. Меня с ними не было, я бы и в огонь пошла, но спасла.
После смерти сына Антонина стала нашей прихожанкой, старалась всё делать, как положено, свечи ставит, чуть ли не на всех службах стоит, исповедоваться начала, причащаться. – Мне нужно помочь сыночку моему, ему там сейчас плохо. Раньше – то я за него не молилась, так сейчас буду. И дома молитвы читаю, молюсь и засыпаю на коленях, ничего я в них не понимаю, батюшка, но верю, что это ему помогает.
Прошло ещё года два и настало время уже Лёне уходить в лучший мир. Хотела она меня домой к умирающему пригласить, да тот отказался: - Не ходил я в церковь, чего ж мне в последние дни-то врать. Уж прожил без Бога, значит и прожил. Особо-то я не грешил. Тебе, мать, не изменял, даже и в мыслях не было, пить пил, но из дому никогда не тащил, пил только на калымные. Мне себя упрекать особо не в чем, значит и Он, если есть, меня не упрекнёт. Плачет Антонина: - Лёнь, где хоронить тебя станем, лечь-то, где думаешь? Подумал старый сантехник и ответил: - Как где, Тоня? В Москве, на Красной площади. Там давно уже для меня мавзолей построен, вы только Е на Ё переправьте и хороните. - Последние минуты, батюшка, а ни какой серьёзности, так со смешком и помер.
Пока суетилась женщина с похоронами, тело супруга продолжало лежать в деревенском доме. И, вот словно рок, какой. В этот же день загорается соседский дом и горит, да так, что всё трещит кругом. Между домами, аккурат посередине, стояла большая ёлка. И эта ёлка вспыхнула, словно свеча, а от неё, она же высоченная, огонь полетел на крышу. Видит Антонина такую беду, а поделать ничего не может, не вытащить ей самой покойника из дому, нет сил, и рядом никого. Что делать? Помогай Господи! Может сыночка своего вспомнила, но взяла Неопалимую купину и встала между горящей сосной и домом. Икону навстречу огню выставила и кричит: - Помоги, Господи, хоть Лёню не в закрытом гробу хоронить! Одежда на ней от огня истлела и рассыпалась, а икона и сама она не пострадали. Защитила дом от огня, вымолила.
С того дня не стало у Тони ни мужа, ни сына, Господь потихоньку прибрал и других ровесников. Молодёжь, та не в счёт, молодым старики не интересны. Одна только радость и осталась – внучёк, Серёженька.
Стала бабка просить невестку: - Ты давала бы мне его иногда, ну, хоть на пару деньков. Я на него насмотрюсь, а потом тебе же в Москву и отвезу. А соседям жалуется: - Поздний ребёнок, не нужен он мамке, у неё уже самой внуки пошли. От мальчишки дорогими игрушками откупается, даже в дневнике учителя пишут: - Мама, не нужно покупать ребёнку такие дорогие телефоны, ему ваше внимание необходимо. Так кто же о нём ещё, кроме бабки-то родной позаботится?
Стала Антонина и в Москву наведываться, пыталась помогать невестке в воспитании малолетнего сына. Но что-то в их отношениях не заладилось, и та прекратила принимать у себя свекровь, и даже потом, приезжая в наши места, навещая друзей и знакомых, старалась не видеться с бабушкой. А маленький Серёжка тайком от матери спешил к беззаветно любящей его старушке.
Время шло, мальчик подрастал, и его уже не стало так тянуть к бабушке, начался период подражания старшим пацанам. Мальчику требовалось в воспитании мужское начало, а отца у него не было. Вот и стал он тянуться к ребятам, а те смеялись над его привязанностью к бабушке, мол, не по-мужски это. И уже внучок стал сторониться бабу Тоню. А она страдала, звонила им на московский телефон в надежде, что трубку поднимет мальчик и ей удастся, если не поговорить, так хотя бы услышать его голос.
Вот в эти самые годы, не знаю, по всей ли стране, или только в нашей, забытой Богом деревне, диабетикам прекратили бесплатную выдачу инсулина. Здесь-то Антонина и присела со своей пенсией. А лекарство ещё и добыть нужно. В такие-то годы побегай по аптекам, а это не аспирин, его в день по нескольку раз колют. Стала она пенсию словно пасьянс раскладывать, а с новыми расходами ничего не выходит, не пенсия, а тришкин кафтан. Мы, узнав о её бедственном положении, предложили помощь, но женщина отказалась: - У тебя, батюшка, церковь-то на себя не похожа, ни кровли путной нет, ни дверей, стану я на себя крохи твои перетягивать. Не сердись, но помощи твоей не возьму, не привыкла я быть людям в тягость.
И тут меня осенило: – Петровна, так у тебя же дом в деревне и земли сорок соток, давай объявление о продаже, и денег тебе этих лет на двадцать хватит. – Что ты, батюшка?! Эта земля ещё моей бабке принадлежала, мы только благодаря ей в войну и выжили, а потом ещё и в 46-ом она нас кормила, хоть и скудно, но никто из наших с голоду не пропал, не то, что в городе. А ты говоришь, продай, это же моё всё, и дедки мои и бабки. Продать легко, да что я тогда Серёжке оставлю, без земли, без корней пропадёт мальчишка.
Вспоминается, как приводила она его в церковь. Стоит на службе, малыш рядышком, бабка светится. Один раз они к нам на Рождественский праздник пришли, мальчик стихи рассказывал, а потом развешивал на ёлку самодельные игрушки. – Весь день вчера клеили, - умиляется Антонина, - такой мальчишка рукастый, ну весь в деда, ну весь. Потом делится со мной: - Сегодня, мой самый счастливый день, батюшка, я как воскресла.
Постоянная борьба за выживание, последовавшие одна за другой потери близких, одиночество и нереализованная любовь к внуку, всё это высосало из неё последние силы. И Петровна почувствовала, как приближается немощь. Стала она со мной делиться своими страхами, как же дальше жить? – У меня, батюшка, только два пути, или к невестке проситься, или идти в дом для престарелых. Только туда я не пойду, - твёрдо решила женщина.
Снова приближалось Рождество, мы раскладываем по пакетам конфеты готовим подарки детям, наряжаем ёлку. Тоня влетает в храм, глаза горят: - Батюшка! Радость-то какая, мои звонили, обещали на праздник меня проведать, - плачет старый человек. Внук говорит: - Бабушка, будем, как тогда, с тобой игрушки в церковь на ёлку клеить. Так что готовьте подарок и моему Серёжке! Батюшка, - трогает она меня за рукав, - а если они меня к себе позовут, идти?
На ёлку Антонина пришла, но только одна. Подходит ко мне, и молча подаёт пакет, я его открываю, а там самодельные ёлочные украшения. – Не приехали, всю ночь не ложилась, а под утро сама, вместо Серёжки, стала игрушки на ёлку клеить. Я им звонила утром, невестка в трубку зевает, говорит, забыла. И она, повернувшись, и оставив у меня в руках игрушки, стала уходить.
Потом остановилась: - Ты учишь, что, не смотря на все трудности, нужно жить и терпеть. А зачем? Старику можно жить, в какой нибудь Германии, а у нас ему нужно вовремя умереть. Ты советуешь, в дом для престарелых? Мы были с тобой в N-ске, нельзя так жить, батюшка, и даже не в хлебе здесь дело, мы с детства привыкли недоедать. Я, просто, не вынесу этой пытки - всю оставшуюся жизнь клеить ёлочные украшения для сиротской стариковской ёлки в доме интернате, ведь на ту ёлку никогда не приводят детей. А ёлка без детей это всё равно, что тот дед в шинели, вроде он и одет, а в тоже время, голый.
Через несколько дней мне сказали, что Антонина умерла от диабетической комы. У неё дома не осталось ни одной ампулы инсулина.
Мы хоронили её и поминали своей общиной. Потом, уже, от людей, я узнал, как Антонина вместо лекарства купила всё, и испекла свой любимый торт Наполеон, как порезав на куски, угощала им соседей, а потом съела и свою смертельную долю.
Но я ничего не хочу знать, и не верю слухам. У меня на руках свидетельство о смерти, и на нём чёрным по белому: диабетическая кома. Я продолжаю поминать её, и каждый год, заходя к ней на Радоницу, приветствую: - Петровна, Христос воскресе! И в ответ, словно встречаясь с ней взглядом, слышу всё одни и те же слова, которые она говорит мне уже много лет подряд: - Не суди меня, батюшка, не смогла я так жить, сгорела без любви.
А Серёжка уже вырос,приезжает к нам, и даже в храм заходит, не часто, но бывает. Со стороны посмотришь, хороший парень, обстоятельный, весь в деда. Такой бабкину землю не продаст, и мать свою в сиротский дом не сошлёт. И очень хочется на это надеяться.
Дружба народов (Pravmir.ru-14.06.12)
На свет я появился в те годы, когда вновь в нашем отечестве стали выстраиваться длиннющие очереди за хлебом. А из Канады к нам потянулись корабли с полными трюмами пшеницы и такой вожделенной нашим тогдашним руководством кукурузой. Хлеб из кукурузной муки хорош, если начать его есть ещё горячим, но стоит только немного ему полежать, как превращается в камень. Это я помню.
Тогда вообще было такое время, что за всем приходилось стоять в очередях. Моя мама ездила в Новополоцк отмечаться в очереди на холодильник. Целый месяц ездила, зато красавец «Зил» с 1964 года до сих пор стоит в родительском доме. И исправно работает.
Мама часто ездила за чем-нибудь отмечаться, а потом какая-нибудь полезная вещь появлялась у нас в доме. Так однажды грузчики вшестером затащили к нам на третий этаж пианино для сестры. И потом это пианино путешествовало с нами по всем военным гарнизонам, куда мы направлялись вслед за отцом.
Знаете, я сделал для себя небольшое открытие: чем тяжелее людям живётся, тем больше им хочется дать детям хорошее образование и научить музыке. Почему? Может, оттого, что сами никогда не играли на инструментах?
Когда мама ездила отмечаться в очереди, ну хотя бы за тем же холодильником, и оставляла меня одного, было грустно и одиноко, зато потом в доме появилась какая-нибудь обновка. Всякий раз меня убеждали немножко потерпеть, и я соглашался.
Но когда мама уходила на очередное партийное собрание, а я оставался на весь вечер один, было обидно, а главное, непонятно, зачем она это делала. Однажды я тихонько пошёл вслед за мамой и, пробравшись в гарнизонный дом офицеров, в первый раз оказался на таинственном мероприятии, что именовалось таким загадочным словосочетанием: «партийное собрание».
Кто-то подвел меня к трибуне, и председательствующий крикнул в зал:
- Товарищи коммунисты, чей это ребёнок?
Мама, не говоря ни слова, посадила меня рядом с собой, а я, боясь снова остаться один, сидел и крепко держал её за руку.
Целый год я исправно посещал собрания членов КПСС, но однажды, может, потому что подрос, взбунтовался и заявил маме ультимативно:
- Больше я не буду ходить на партийные собрания!
Дело было весной, поскольку на озере рядом с нашим военным городком ещё стоял лёд, хотя снег уже почти весь сошёл. Мама, перепоручив меня сестре, снова ушла на встречу с однопартийцами, а мы, как сейчас помню, с другом Игорьком подались на озеро. Кое-где у берега лёд уже подтаял, но туда, дальше к середине он всё ещё казался крепким.
Игорёк постучал по льду палкой и спросил:
- А слабо по льду на тот берег перейти?
Зимой где-то из середины озера мужики брали лёд для погребов. Но где это место мы точно не знали, зато об этом знали наши родители. И когда люди с берега разглядели на середине озера, буквально в нескольких метрах от огромной полыньи, двух пятилетних малышей, то принялись кричать нам что-то такое очень добрыми ласковыми голосами:
- Мальчики, вы такие хорошие и послушные! Идите сюда, к нам, мы вам конфеток дадим!
Кто-то сбегал за моей мамой, вызвал её с партсобрания, и она, присоединившись к остальным, тоже стала сулить мне «манну небесную»:
- Сашенька, сыночек, иди ко мне, я тебе что-то такое вкусненькое припасла! Иди скорей!
Я поверил и пошёл, правда, у самого берега лёд был не таким крепким, и я всё-таки провалился. Но у берега это уже было не так страшно.
Помню, как мама колотила меня и одновременно целовала. Сестре тогда тоже досталось. Нас с ней приговорили к домашнему аресту. Понятно, ей это не понравилось, и как следствие, пара тумаков мне перепала и от неё.
И, тем не менее, несмотря на обрушившиеся репрессии, я выждал момент и подошёл к маме:
- Мама, там, на озере, ты обещала дать мне что-то вкусненькое.
Сейчас ставлю себя на её место и думаю, что бы я ответил ребёнку? Скорее всего: «Ты наказан, и ничего вкусненького тебе не положено». Но она обняла штрафника и ответила с нежностью:
- Конечно, раз обещала. Сейчас напеку вам плюшек и сладких пирожков. И тут же принялась ставить тесто из белой-белой канадской муки.
Больше всего на свете я любил мамины плюшки, присыпанные сверху сахаром. Ещё горячие, мягкие — наложишь их на тарелку, и с холодным молоком, как же это непередаваемо вкусно.
У нас дома, прямо посередине большой комнаты, стоял такой же большой круглый стол, накрытый немецкой коричневой скатертью с бахромой, что свисала до самого пола. Место под столом было моим. В детстве я там постоянно играл, читал книжки, иногда ел. Всё те же плюшки с холодным молоком. Сколько себя помню, где бы мы ни жили, молоко нам всегда приносили из деревни.
А ещё я очень любил простой чёрный хлеб. Тот самый, уже изрядно подсохший, в табачных крошках, что неизменно посылал мне один знакомый заяц. Вернее, это он меня знал и всякий раз, когда папа ходил на охоту, они встречались, и тот просил передать. Иногда я сам отправлялся в лес и звал этого зайца, так мне хотелось с ним подружиться. Но он почему-то ни разу не появился.
Не помню, чтобы тогда кто-нибудь был обеспокоен проблемой лишнего веса. Мама могла подойти к зеркалу, придирчиво посмотреть на своё отражение и спросить:
- Саша, вот ты мне скажи, только честно, кто из нас толще, я или Евгения Александровна?
Всякий раз я театрально взмахивал руками и восклицал:
- Мама, как ты можешь сравнивать себя с Евгенией Александровной?! У вас совершенно разные весовые категории.
И мама, вполне удовлетворённая собой, отходила от зеркала.
А тут недавно бегу на встречу с молодыми родителями. Завтра должен был крестить их ребёночка, а на сегодняшний вечер мы договорились о предварительной беседе. Как раз шёл пост, я немного похудел и ощущал себя превосходно.
В фойе дома культуры меня уже ждали он и она — оба высокие, спортивные и необыкновенно красивые. Смотрели на меня и улыбались. Я подошёл к ним и поделился нахлынувшей радостью:
- Как замечательно не иметь лишнего веса! Бежать легко-легко, такое впечатление, будто немного паришь над землёю.
Нужно было видеть, как изменились мои собеседники. Улыбки моментально исчезли, лица вытянулись, и оба супруга в один голос стали меня заверять, что уж к летнему сезону они обязательно сбросят всё лишнее и приобретут должную форму. И мне вдруг стало их очень жалко.
Сегодня народ повально принялся вычислять число калорий в разных продуктах, и сколько этих самых калорий можно потребить. Тогда их никто не считал, мы просто ели то, что могли достать. Благо, что еда в те годы была вкусной. Было сало — ели сало, нет – обходились картошкой.
Когда с прилавков исчезло мясо, мама готовила отличные холодцы из хвостов и делала рагу из коровьего вымени. Мне кажется, холодцы — это изобретение тех, кто никогда не наедался вдоволь.
До сих пор моя матушка с удивлением наблюдает за тем, с каким удовольствием я вылавливаю из бульона и поглощаю свиные шкурки, а мясо отставляю в сторону. А я не понимаю, как можно не любить варёные свиные шкурки?! И почему люди предпочитают им мясо, оно же невкусное, и ещё застревает в зубах.
В детстве я никогда не был толстым, но и худым меня назвать язык не поворачивался. Мамины плюшки делали своё дело, а в их количестве меня никто никогда не ограничивал. Невозможно ограничивать в еде тем, кто сам прошёл через голодное детство и военную юность. Представляю сейчас мою маму, какой она была в те годы, и её неизменную фразу:
- Кушай сынок, наедайся. На голодный желудок разве что в голове удержится?
В институт я пришёл вполне себе упитанным молодым человеком, а чего вы хотите, на свойском-то молоке да с плюшками? И при этом никогда не задумывался о своей комплекции. До тех пор, пока не влюбился. Вот эта фраза: «Он стал сохнуть от любви», — это про меня.
У нас в группе после третьего курса прямо поветрие какое-то началось, народ влюблялся и худел. Помню мою сокурсницу Ванду Рыжую. У нас в группе Ванд было нескольку, и чтобы их отличать, мы были вынуждены давать им прозвища по цвету волос.
Однажды на физкультуре я случайно коснулся её живота и удивился, до чего же тот у неё мягкий и глубокий. И главное, уже после того, как его оставили в покое, живот продолжал трястись самостоятельно, точно желе. Тогда мы просто посмеялись и разошлись, а спустя несколько месяцев всё та же Ванда ловит меня перед лекцией, выпячивает живот и тычет в него пальцем, а он ни с места. И грустно так мне говорит:
- Ты видишь?! Не колышется, всегда колыхался, а сейчас нет. Знаешь почему? Потому что его нет.
- Ванда, да ты, никак, влюбилась!
- Да, и, к сожалению, безответно…
Я тоже тогда влюбился. И тоже безответно. Мы с Вандой, чувствуя себя товарищами по несчастью, поддерживали друг друга, как могли, и докладывались о потерянных килограммах.
Продолжалось это до тех пор, пока однажды я не встретил мою подружку, идущую под ручку с молодым человеком. Её глаза сияли счастьем. Она мне сделала незаметный знак, мол, обрати внимание, этот тот самый, что заставлял меня худеть. Вскоре Ванда благополучно вышла замуж и быстро вернулась в исходные формы.
А в армии, я помню, бегал. В 1986 году командование части отправило меня в город Краснодар повышать квалификацию и переучиваться на новую технику. В то время я был двухгодичником и старшим лейтенантом.
На самом деле, мне не нужно было переучиваться на новую технику, поскольку я её уже знал, но провести три месяца в краевом центре, да ещё и поблизости с морем… Потому не стал отказываться и убыл точно по предписанию.
Вместе со мной на сборы прибыло человек пятьдесят офицеров из разных частей, групп войск и даже флотов. Все они были как минимум лет на десять старше меня и званием не ниже майоров. Понятно, что решением общего офицерского собрания я стал ответственным буквально за всё, за что только можно было отвечать.
Какой-то подполковник предложил сделать меня ещё и старшим по курсу, но руководство училища его, к счастью, не поддержало. Поскольку у моих старших товарищей были свои, отличные от моих интересы, то мне самому приходилось искать, чем бы занять себя после уроков.
Для начала я решил заняться собой и начал бегать. Благо, что городской стадион находился совсем рядом с училищем. Товарищи майоры смотрели на меня с нескрываемым сочувствием.
– Беги, лейтенант, беги. А мы пойдём на Кубань, загорать и пить пиво.
В часы, когда я бегал по стадиону, проходили и тренировки профессиональных бегунов. Высокие и очень худые, с необыкновенно длинными ногами, они обгоняли меня и, точно гепарды, неслись вперёд.
Вместе со спортсменами посмотреть на тренировку приходил чей-то большой немецкий дог, а за ним увязывались и несколько местных шавок. К постоянно мелькающим перед глазами спортсменам собаки уже привыкли, а моё появление вызывало у них неподдельный интерес.
Может, они на меня ставили? Во всяком случае, когда я, пробегая трусцой очередной круг, приближался к их импровизированной ложе, собаки принимались дружно гавкать, требуя от меня увеличить скорость и сражаться наравне с остальными.
- Беги, лейтенант, не пасуй перед авторитетами!
Вскоре в Краснодар прибыла на гастроли труппа алма-атинского театра оперы и балета. И я, вспоминая свой московский период увлечения театром, купил билеты на всё, что привезли алма-атинцы. И в течение трёх недель исправно, точно на работу, ходил в театр.
И каждый вечер слышал от своих старших товарищей:
- Эх, лейтенант, смотри, доведут тебя эти «жизели»… Пойдём лучше с нами на Кубань пиво пить.
Иногда по утрам всех в комнате будил покаянный вопль нашего товарища:
- Какой же я подлец! Нет, какой же я негодяй! Моя жена, она же святая! Она лучше всех, боже мой, я её так люблю!
Потом вопль обрывался, а спустя несколько мгновений всё тот же голос продолжал:
- Нет, мужики, всё-таки, какая женщина! Я на неё уже все деньги спустил. Но она того стоит.
И снова молчание. И уже как завершающий аккорд:
- Лейтенант, вот что я тебе скажу, завязывай ты с этими «жизелями». Прислушайся к совету товарища майора. Мы же тебе все добра желаем. Пойдём на Кубань пиво пить.
А я смотрел на выдающиеся животы моих товарищей и бежал на стадион к собакам. Потом шёл на ужин и брал какой-нибудь салатик со стаканом кефира.
Но однажды в столовой уже не выдержала женщина на раздаче и взмолилась:
- Лейтенант, ну хоть раз поешь ты по-человечески! Хочешь, котлетку положу? Денег нет, так я сама заплачу. Только поешь, не могу больше смотреть, как ты мучаешься.
Но я отказывался и упрямо продолжал жевать капусту.
Только природу не обманешь.
Лет до сорока, может, ещё и продержишься, но потом начинает предательски расти живот. Нет, не так чтобы по-настоящему расти, а исподволь, нахально выпячиваясь, точно желая заявить всему окружающему миру, вот он я, здрасте. Я есть, и будьте добры со мною считаться.
Поначалу жалкий владелец этого новоприобретения делает всё, чтобы избавиться от незваного паразита. Во-первых, он перестаёт пить пиво и есть белый хлеб, отказывается от сахара и конфет, только этого недостаточно: чтобы избавиться от лишнего, нужны движения.
Но после сорока жизнь входит в некую полосу постоянства, а постоянство сторонится суеты. Тогда ты бросаешься в крайность и идёшь в тренажёрный зал. Ага, вот уже и первые долгожданные результаты, мышцы точно у двадцатилетнего, начинают наливаться энергией, кажется, ещё немного — и живот вернётся к своему прежнему состоянию. Вот тут-то в дело и вмешивается природа:
- Дурачок, что это ты задумал? А про геморрой забыл? И про радикулит? Так я тебе об этом напомню. Тогда борец с «социалистическими накоплениями» начинает крутить педали. Пересаживается на велосипед, слезая с которого, ещё долго продолжает ходить «от бедра», походкой ковбоя.
Вот приблизительно такой походкой в сопровождении матушки я и вошёл в овощной магазинчик к азербайджанцу Рафику. Удивительный человек этот Рафик, он знает поимённо всех азербайджанцев, проживающих в Азербайджане.
Во всяком случае, про кого бы из его земляков и моих бывших сослуживцев я бы ни спросил, тот всегда отвечал быстро и толково. Где кто живёт, чем занимается и сколько родил детей. Я допускаю, что Рафик на ходу сочиняет им биографии, хотя, поди проверь как на самом деле поживает сейчас хотя бы тот же Бабаев Алибала Агламаглан-Оглы?
- О, у него всё очень замечательно! Недавно вот посадил большой сад гранатовых деревьев.
В тот раз, войдя в лавку и увидев моего знакомого, я застыл от удивления. Мы не виделись всего-то месяца два, а Рафика точно насосом надули. Через минуту, когда шок прошёл, я не выдержал и спросил:
- Брат, ты что, всё это время одними персиками питаешься?
- С чего взял, что персиками?
- А ты на щёки свои посмотри, они у тебя, точно персики.
У Рафика опустились руки, и голосом совершенно несчастного человека он произнёс — нет, скорее он прокричал:
- Я уже купил велосипед! И езжу только на нём!
- Понятно, значит, в тренажёрном зале ты уже был. Радикулит?
- Почему знаешь? А, да… ящики, мешки.
- Всё, Рафик, перестань есть сахар и лаваши.
- Лаваш?! За весь день я ем один малюсенький кусочек чёрного хлеба. Вот такой, — и он показал свой мизинец. Про лаваш даже не вспоминаю. Слушай, так стыдно, я ведь ещё нестарый. Даже тенниску надеть не могу, не живот, а арбуз!
- Рафик, я ведь тоже худею, на велосипеде только и езжу.
- Брат, давай кушай помидоры, говорят, помогает.
Здесь в разговор вмешивается стройная матушка:
- Помидоры – пища тяжёлая, для поджелудочной плохо.
- Рафик, а что если нам пойти в бассейн?
- Бассейн? — Он всплеснул руками. — Вечером из Москвы товар привезёшь, так только бы до кровати добраться. Слушай, а ты не пробовал диету из яблок? Мне советовали…
Мы бы ещё долго и с удовольствием общались на такую животрепещущую для нас тему, если бы не матушка. Она выбрала товар и принялась расплачиваться.
- Брат, я тебе скидочку сделал как другу по несчастью. Заходи как-нибудь ещё, поговорим.
Тем же вечером я прочитал в газете, как питается один известный телеведущий, передачи которого много лет я смотрю с неизменным удовольствием. Утром – овсяная кашка, в обед – пару капустных листов, морковку и ещё какую-то ерунду, а вечером вдогонку капустным листочкам он отправляет стакан кефиру. Вот, оказывается, почему он такой стройный.
Значит, пора и нам с Рафиком переходить на капусту.
А мои бабушки? Как быть с сердобольными старушками? Знают, что плюшки — батюшкина слабость. Да, моя мама умела печь — но так, как печёт наша Клавдия, больше никто не печёт. Каждую субботу на вечернюю службу Клавдия специально для батюшки собирает узелок с волшебными пирогами. Они всегда исчезают так незаметно!
Добрую традицию, как всегда, нарушила матушка. Однажды застукав нас в момент передачи плюшек, она немедленно экспроприировала узелок и сказала:
- Вот почему ты так стремительно округляешься! А я всё никак в толк не возьму, в чём здесь причина. Запомни, пироги – тот же фастфуд! А фастфуд, как тебе известно, не полезен!
Конечно, со стороны моих верных оруженосцев предпринимаются попытки обойти строгий матушкин контроль, но совесть не позволяет насладиться контрабандными плюшками. Такое искушение.
Надо будет не забыть зайти к Рафику и рассказать про капустные листья. Может, и ему поможет. Хотя, мне кажется, напрасно он отчаивается. Я на собственном опыте знаю, как такой недостаток, как округлившийся живот, в определённых обстоятельствах превращается в огромное преимущество. Особенно когда в гости к деду с бабушкой приезжают долгожданные внучки.
И чтобы они стали делать без деда, все эти мои подтянутые спортивные члены семьи со своими осиными талиями? Вот где пригодился пресловутый дедов живот, объект постоянных шуточек и приколов. Оказывается, он может быть ещё и тёплым, и очень даже уютным. И если к нему прижаться маленьким животиком, то засыпается моментально и надолго.
Так я и скажу моему азербайджанскому другу: живи спокойно, брат, и жди внуков, дедушкин живот, пускай внешне и не слишком симпатичный, вещь в домашнем хозяйстве очень даже полезная.
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав