Бомба депопуляции

В то время, когда многие образованные обитатели Западного мира не могут спокойно спать, дрожа от страха из-за угрозы глобального перенаселения, в мире наблюдается экстраординарное, но практически никем не замеченное явление. В период между 1965 и 1985 гг. суммарный коэффициент рождаемости в промышленно развитых демократических странах упал ниже уровня простого воспроизводства. В некоторых из них уже наблюдается уменьшение численности населения из-за превышения смертности на рождаемостью.

В настоящее время успешное замещение поколений в развитых странах обеспечивается, если на одну женщину репродуктивного возраста приходится 2.1 рождения. В 1985 г. СКР был равен: 1.3 в Западной Германии и Дании, 1.5 - в Нидерландах и Италии, 1.7 - в Японии, 1.8 - во Франции и Соединённом Королевстве. В США величина СКР упала с 3.6 в 1955 г. до 2.9 - в 1965 и до 1.7 - в 1976 году. В 1986 г. эта величина была равна примерно 1.8 рождениям на одну женщину репродуктивного возраста.

Б. Ваттенберг в своей книге <Слишком мало рождений> совершенно справедливо утверждает, что это снижение рождаемости имеет значительные геополитические последствия[344]. В 1950 г., как и в 1900 г., население западных стран составляло примерно 30% мирового населения. Благодаря коллапсу рождаемости в этих странах их доля упала до 15%. Даже если предположить, что рождаемость в <марксистских> странах и странах <третьего мира>, а также признаваемую далеко не всеми стабильность рождаемости в странах Запада, их доля в мировом населении в любом случае упадет до 7% в 2025 г. и менее, чем до 4.5% - 50 годами позже.

Будучи малозаметной в американской прессе, депопуляция постепенно становится всё более острым политическим вопросом в Франции, Германии, Швеции. В 1983 г. министр социальных дел Франции П. Береговуа призвал государства-члены ЕЭС к совместным действиям, чтобы обратить вспять падение рождаемости. Историк П. Шону из Сорбонны говорил о том, что <Европа больна раком> и об <отказе от жизни вообще>. А. Сови утверждал, что Запад сам подписал себе смертный приговор.

К настоящему времени споры о рождаемости достигли и США. Журнал < U.S. NewsandWorldReport > писал о социальных последствиях бэби-баста в США и о необходимости усиления политики рождаемости[345]. В конце 1985 г. Американский Институт Предпринимательства профинансировал семинар <Последствия уменьшения численности населения для Западных демократий>. В своём докладе на этом семинаре, позднее включенном в их книгу, Ваттенберг и К. Цинсмастер доказывали, что <современные свободные нации движутся по такому демографическом пути, что, если ничего не изменится, то их, в конечном итоге, ожидает децимация>. По их мнению, относительно большое население, хотя и не гарантирует само по себе власть и влияние в мире, тем не менее является одним из предусловий этого. Рост населения, добавляли они, был первичным стимулом для подъема экономики и инноваций. Большое население облегчило создание современной инфраструктуры, автомагистралей, авиалиний, а также обеспечило формирование налоговой базы для поддержания современной оборонительной системы. Даже в мире культуры и ценностей, по словам Ваттенберга и Цинсмайстера, величина играет большую роль. Уменьшение населения ведет к его быстрому старению, сталкивает систему социального обеспечения лицом к лицу с огромными и даже чрезмерными финансовыми проблемами[346].

Эти аргументы означали, что возобновились старые споры. Между 1900 и 1940 гг. практически во всех западных странах, кроме США, угроза депопуляции была в центре внимания политиков. Этот первый <демографический кризис> создал контекст и для современных дискуссий. При этом важно отметить, что одновременно в центр споров была поставлена и проблема движущих сил демократического капитализма. Я полагаю, что возвращение споров именно к этому пункту, может сделать наши представления о будущем более чёткими.

Корни страха перед депопуляцией следует искать во Франции конца XIX в., ставшей первой страной, в которой рождаемость с доиндустриального уровня в 30-45% упал ниже 20%. В 1800 г. Франция с её 28 миллионами жителей демографически была равна Российской Империи. Однако падение рождаемости вызвало стагнацию численности населения Франции, которая в 1870-1940 гг. оставалась равной 40 миллионам человек. Несколькими годами позже маршал Петэн говорил: <Слишком мало детей, слишком мало оружия и слишком мало союзников - вот причины нашего поражения>.

Желание обратить вспять падение рождаемости вызвало к жизни целый ряд политических акций. Созданный в 1896 г. Национальный Антидепопуляционный Альянс опубликовал специальный доклад, содержавший обзор возможных последствий уменьшения численности населения. Вслед за тем во Франции возникли сотни других пронаталистских и просемейных организаций. Наиболее успешной среди них была Французская Лига Больших Семей, созданная римско-католическими епископами. Она отражала ориентации на высокую рождаемость, свойственные тогда религиозному населению страны.

После 1900 г., когда снижение рождаемости охватило и другие европейские страны, в них также стали возникать пронаталистские организации. В каждом случае предполагалось, что падение рождаемости будет продолжаться, вызывая отрицательные геополитические и экономические последствия. Философы, касавшиеся этого вопроса, связывали падение рождаемости со всеобщим духовным и культурным кризисом Запада[347].

Хотя в те годы политический ответ на кризис рождаемости только формулировался, большинство европейских пронаталистов было едино в том, что необходимо противостоять неомальтузианской пропаганде контроля над рождаемостью, запретить продажу противозачаточных средств и ужесточить запрет абортов. Вместе с тем социал-демократы, придерживавшиеся пронаталистских взглядов, были внутри этого движения своеобразными диссидентами. Они доказывали, что родители, регулирующие деторождение, не могут осуждаться, и что в будущем любое повышение рождаемости, должно базироваться на принципах добровольного родительства. Схожие разногласия возникали и по поводу мер желаемой пронаталистской политики: консерваторы выступали за пособия по случаю рождения ребенка, за ежемесячные детские пособия, за кредиты для новобрачных и платное материнство. Социалисты же отстаивали детские дошкольные учреждения и другие государственные формы социального обслуживания семей. Единодушие среди пронаталистов существовало только в одном пункте: первопричина снижения рождаемости виделась всеми в переходе к индустриальному обществу, или, говоря более конкретно, в структуре экономических мотивов деятельности, созданной классической либеральной рыночной экономикой.

Но даже внутри этого консенсуса имели место разные точки зрения. Католические теоретики, например, В. Фаллон, доказывали, что рыночная система оплаты труда негативно влияет на рождение детей, поскольку игнорирует различия в величине семьи. В конкурентной экономике и бездетный бакалавр, и отец пяти детей при прочих равных условиях получают одинаковый доход. Соответственно семья с детьми отбрасывается вниз по уровню жизни, что служит для других отрицательным стимулом в формировании семьи, побуждает отказываться от рождения нескольких детей[348].

Схожие аргументы выдвигали и социал-демократы. Капиталистическая система оплаты труда, говорили они, не принимает во внимание размер и возможности семьи. В периоды экономических кризисов молодые рабочие с детьми - это первые кандидаты на увольнение. Большие семьи, как правило, живут в худших условиях. Словом, современный капитализм принуждает молодые пары к выбору между относительной нищетой с детьми и высоким жизненным уровнем без них. Растущее большинство родителей принимает в этих условиях решение иметь мало детей или не иметь их вовсе[349].

Дух капитализма проклинали и антимодернисты с профашистскими взглядами. Например, немецкий социолог Р. фон Унгерн-Штернберг утверждал, что свободный рынок вызвал к жизни новую ментальность - <дух соревнования>. Последний делает всех бездушными и поощряет растущий индивидуализм. В стремлении к успеху в конкурентной гонке буржуазный человек убеждается в том, что лучшие шансы на победу в ней имеет тот, у кого мало или совсем нет детей. Схожим образом индустриальное производство устраняет социальные условия, которые прежде гарантировали женщине значимую роль в <домашнем менеджменте>. С вовлечением женщин в конкурентную борьбу не осталось рациональных причин для того, чтобы искусственно создавать препятствия росту их экономического могущества и влияния. Соответственно женщины стали отказываться от своих ролей домашней хозяйки и матери, даже подвергаясь за это насмешкам[350].

В ответ на это защитники рыночного капитализма и либерального индивидуализма доказывали, что никакого кризиса на самом деле нет и что снижение рождаемости всего-навсего является реакцией на снижение младенческой смертности. Равновесие высокой рождаемости и высокой смертности, свойственное доиндустриальной эпохе, должно, по их мнению, смениться новым равновесием на низком, современном уровне.

Тем не менее, в конце 1930-х гг. правительства таких демократических стран, как Франция, Бельгия и Швеция, а также правительства нацистской Германии и фашистской Италии были вынуждены предпринять пронаталистские меры, направленные на поощрение больших семей. Лишь начало Второй мировой войны заставило переключить внимание на совершенно иные проблемы.

После её окончания вопросы депопуляции вновь всплыли на поверхность политической жизни Франции и Великобритании, однако быстро сошли на нет. Рождаемость в западноевропейских странах неожиданно стала повышаться. В большинстве стран Западной и Центральной Европы <бум рождаемости> достиг своего пика в 1949-1950 гг. В последующие полтора десятилетия суммарный коэффициент рождаемости стабилизировался на значении, слегка превышающем уровень простого воспроизводства. В США, Канаде и Австралии этот <бум> продолжался до 1957-1958 гг., причем рождаемость оставалась на высоком уровне вплоть до начала 1960-х годов.

<Бэби-бум> был лишь кратким отклонением от двухвековой тенденции снижения рождаемости. В 1950-е гг., однако, многим казалось, что достигнут важный поворотный пункт. Пронаталисты, такие, как А. Сови, поспешили приветствовать <совершенно новую ситуацию>, символами которой стали рост рождаемости в странах Запада, некоторые документы, принятые после Второй мировой войны (например, Всеобщая декларация прав человека 1948 г., в которой семья была названа <естественным и основным элементом общества и государства>), а также возвращение образованных, профессионально подготовленных женщин к рождению детей[351]. Демографические расчёты также свидетельствовали о том, что либеральные защитники демократического капитализма были правы: повсюду в Европе и Северной Америке естественный баланс [рождений и смертей] установился на уровне простого или слегка расширенного воспроизводства. Например, в Германии исчерпанная рождаемость женских поколений 1890-1930 гг. оказалась удивительно стабильной: примерно 2 ребенка на одну женщину. Аналогичной была ситуация также и во Франции, Швеции и Англии. Циклы снижения и повышения рождаемости после 1900 г. в значительной мере были связаны с изменениями в календаре рождаемости: рождаемость снижалась во время войн и экономических кризисов и повышалась в периоды мира и процветания. Казалось, что наступившая после Второй мировой войны эра процветания гарантирует умеренный рост численности населения в будущем или, по крайней мере, её стабильность.

Обсуждая данный вопрос, демограф Ричард Истерлин из университета штата Пенсильвания выдвинул свою знаменитую теорию колебаний рождаемости, согласно которой в ближайшее столетие будут происходить циклические возвраты <бэби-бума>. Он утверждал, что в новую эру уровень материальных притязаний молодых взрослых был в значительной степени сформирован опытом их жизни в родительских семьях. Их репродуктивное поведение (число детей, которое они будут иметь) будет детерминировано тем, в какой мере их будущий реальный доход совпадет с их ожиданиями, т.е. будет ли он выше, равен или ниже уровня их притязаний. Когда реальный доход мужчины оказывается выше уровня его притязаний, как было в 1940-1950 гг., это стимулирует рост брачности и рождаемости. В противном же случае, когда реальный доход ниже ожидаемого, растёт женская занятость и соответственно падает рождаемость. Истерлин предсказывал, что большие по численности поколения, появившиеся на свет в эпоху процветания и первого <бэби-бума>, вероятнее всего, будут ограничивать рождаемость. Их же дети, уровень притязаний которых окажется более низким, а численность - относительно меньшей, напротив, окажутся в лучших условиях. Соответственно эти молодые люди вызовут второй <бэби-бум>, который, по мнению Истерлина, должен начаться в 1990-е годы[352].

Теория Истерлина была доминирующей в интерпретации рождаемости в США после Второй мировой войны. Если же говорить о Западе в целом, то специалисты верили, что рождаемость будет держаться на уровне простого воспроизводства или чуть выше. Сказанное оставалось верным до 1964 г. После чего везде и сразу <случилось страшное>. Рождаемость стала вновь ускоряющимися темпами падать и в Европе, и в Северной Америке, и в Австралии. Это произошло равным образом как в социалистических странах, так и в странах демократического капитализма. Спад рождаемости начался в период беспрецедентного процветания и экономического роста и, через стагфляцию в 1970-е гг., продолжился и в 1980-ых.

Раньше всего политическая реакция на падение рождаемости в странах Запада проявилась во Франции. Поскольку рождаемость во Франции опустилась ниже уровня простого воспроизводства, в стране вновь зазвучали мощные пронаталистские голоса. Бывший премьер-министр М. Дебре в 1975 г. фактически призвал начать войну с целью восстановления прежнего уровня рождаемости. Историк П. Шону охарактеризовал <новые средства контрацепции и арсенал борьбы с рождаемостью> как <опасность, бесконечно б?льшую> для будущего Франции, чем любое атомное оружие. Проблема падения рождаемости очень скоро стёрла все разграничительные линии между партиями. Тогдашний президент Франции голлист Валери Жискар Д'Эстен доказывал в 1978 г., что <общество, не способное обеспечить возобновление поколений, - преступно>, и призвал к проведению политики поощрения трехдетной семьи. Совсем недавно президент Ф. Миттеран говорил, что <снижение рождаемости представляет угрозу для Запада, и мы не можем сидеть, сложа руки>. Опросы общественного мнения показали драматический рост пронаталистских настроений после 1975 г. и даже скачок в величине идеального числа детей в семье. В 1978-1979 гг. французское правительство повысило величину детских пособий, в частности на третьего и последующих детей, а также ввело дополнительные льготы для матерей детей до трёх лет[353].

Коллапс рождаемости особенно сильно ударил по Западной Германии, где число рождении среди коренного населения упало с 1.06 млн. в 1964 г. до 576 тыс. в 1977 г. Число семей с тремя и более детьми за десятилетие после 1966 г. сократилось на две трети. Политическая реакция последовала в 1977 г., когда ХДС внёс в Бундестаг резолюцию, в которой выражалась <растущая общественная озабоченность> экономическими, социальными, оборонными и другими последствиями убыли населения и утверждалась необходимость проведения научных исследований возможностей и перспектив пронаталистской семейной политики. В марте 1980 г. Бундестаг провел дебаты по проблемам депопуляции. На этих дебатах консервативные христианские партии выступали за усиление финансовой поддержки семей, включая увеличение семейных пособий, за введение пакета новых льгот для матерей с детьми до трёхлетнего возраста, в т.ч. включающего и материнскую зарплату. Социал-демократы выступали за расширение детских дошкольных учреждений и расширение сети социального обслуживания. В 1979 г. федеральное правительство повысило размер детских пособий, в частности на третьего ребёнка, а также увеличило до 6 месяцев оплачиваемый материнский отпуск. Многие земли, в частности, Бавария и Баден-Вюртемберг ввели в действие программу кредитования новобрачных, согласно которой вступающие в брак могли получать дешевый кредит в размере до 10 000 марок с условием его постепенного погашения по мере рождении соответствующего числа детей[354].

В те же годы усиливались дискуссии о проблемах населения и в Швеции. В 1976 г. смертность коренного населения страны впервые превысила рождаемость. Годом позже К. Ааберг и А. Норден предупредили страну об опасности депопуляции. Социал-демократы беспокоились о том, обеспечит ли рождаемость ниже уровня простого воспроизводства прочную финансовую базу для государства всеобщего благоденствия. Консерваторы надеялись на восстановление традиционной семьи. Дискуссионными были те же, что во Франции, и в Германии, вопросы о причинах болезни и средствах её лечения: правые призывали снизить уровень женской занятости и признать домашний уход за детьми социально полезным трудом, а левые требовали расширения детских дошкольных учреждений и большего вовлечения мужчин в воспитание детей. В 1979-1981 гг. правительство повысило детские пособия до 3000 крон в год за первого и второго ребёнка, до 3700 крон - за третьего и до 4500 крон - за четвертого. С тех пор они ещё больше выросли, в частности, за третьего и четвертого ребёнка. Были также расширены детские учреждения, а также отпуска по уходу за ребёнком[355].

Такого рода изменения были вызваны тайным страхом, что коренное население будет замещаться пришлым. Возврату к пронаталистской политике во всех случаях или предшествовали, или шли нога в ногу с ним меры по ограничению иммиграции. В 1974 г., вскоре после аналогичных действий французского и шведского правительств, Германия прекратила приём новых <гастарбайтеров>. Причины этого лежат на поверхности. В конце 1965 г. в Германии превышение числа рождений над числом смертей среди коренных немцев составляло 334 тысячи, среди рабочих иммигрантов - 32.3 тысячи. В 1975 г. среди коренных жителей Германии уже число смертей на 235.6 тысяч превышало число рождений, среди рабочих иммигрантов превышение числа рождений над числом смертей достигло 99 тысяч. Точно так же обстояло дело и во Франции, где из общего прироста численности населения в 11 млн. человек за 1950-1975 гг. 7 млн. приходилось на иммигрантов и только четыре - на естественный прирост. В противоположность этому, после 1975 г. прирост численности населения Франции происходил почти исключительно из-за высокой рождаемости, свойственной выходцам из Северной Африки. В обоих случаях реакция на иммиграцию следовала лишь после начала сокращения коренного населения.

Коротко говоря, в современных населениях с положительным естественным приростом иммиграция рассматривается как здоровое дополнение к нормальному росту численности населения. Напротив, в сокращающихся населениях, несмотря на растущие сомнения относительно национальной идентичности, иммигранты воспринимаются как угроза, и либерализм оборачивается ксенофобией и подавлением[356].

В США преобладающей точкой зрения демографического истеблишмента было убеждение, что страхи перед ростом населения сильно раздуты и что, хотя рождаемость и ниже уровня простого воспроизводства, равновесие восстановится. К примеру, Истерлин продолжал настаивать, что коэффициент рождаемости в США в 1990-е гг. повысится как следствие вступления в репродуктивный возраст когорт <малого бэби-баста>, т.е. родившихся в конце 1960-начале 1970 гг.. Используя модель Истерлина, Д. Альбург из Миннесотского университета, рассчитал, что в 1997 г. родится 4.6 миллиона американцев против 3.3 миллиона в 1978 году. Демограф М. Тейтельбаум цитировал лживых пророков депопуляции 1930 гг. и доказывал, что нынешняя тревога также окажется напрасной[357].

Однако не подлежит сомнению, что оптимисты <насвистывают в темноте> и что уже наступила новая эра, где дальнейшее снижение рождаемости - наиболее вероятный сценарий. С теоретической точки зрения, убеждение демографов, будто население в странах Запада стабилизируется на уровне простого воспроизводства или близком к нему, никогда не было чем-то б о льшим, чем несбыточной мечтой: отражением понятных, хотя и реакционных, неомальтузианских поисков стабильности в вечно меняющемся мире. Как справедливо заметила демограф Хильда Уандер, нулевой рост не является чем-то, что обладает внутренней стабильностью, как это имеет место в случаях долговременного роста или снижения[358].

Современная демографическая ситуация на Западе характеризуется некоторыми новыми явлениями. Никогда прежде в долгой истории демографических изменений столь большое число населений в спокойные времена не прекращало своего роста из-за снижающейся рождаемости. В 1970-е гг. Запад начал <второй демографический переход>, вступив на путь совершенно новых, неизведанных демографических изменений, которые порождены тремя структурными изменениями социальной системы Запада.

Новые контрацептивные технологии и легализация абортов. Внутрисемейное ограничение рождаемости в странах Запада стало практиковаться задолго до появления современных средств контрацепции. Снижение рождаемости во Франции, Германии, Англии, Швеции началось в эпоху, когда основным методом контрацепции для большинства населения оставался coitusinterruptus. Со времени появления колпачков и относительно дешёвых презервативов рождаемость в странах Запада пережила двукратное падение по сравнению с доиндустриальной эрой. Тем не менее, внутрисемейное ограничение рождаемости оставалось связанным с весьма высоким риском контрацептивных <осечек>, и число <нежеланных> рождений было относительно большим вплоть до середины 1960-х гг. Однако начало промышленного производства <пилюль> в 1965 г. и легализация абортов во многих странах Запада в период 1968-1980 гг. обусловили резкое снижение доли <нежеланных> рождений.

Рост внебрачной рождаемости. Швеция и США являют собой два блестящих примера обществ, сознательно разорвавших древнюю связь между вступлением в брак и появлением на свет детей. В первой из этих двух стран брак незаметно исчезает как социальное явление. Место брака занимают внебрачные сожительства. В 1960 г. только 1% пар, живших вместе, не состояли в браке. К 1970 г. эта доля увеличилась до 7%. Правительственный отчёт 1978 г. говорил уже о 15%, а самые последние оценки дают цифру в 25%. Это, конечно, верно, что пары, живущие в сожительствах, тоже имеют детей. Но их рождаемость по меньшей мере в два раза ниже, чем у пар, состоящих в официально зарегистрированном браке. Согласно данным переписи населения Швеции 1975 г., замужние женщины в возрасте 30-34 года имели в среднем 2.0 ребенка, а то время как женщины того же возраста, живущие в сожительствах, - только 0.9 ребенка. Подобно росту внебрачных сожительств, в Швеции стремительной ракетой взлетает в небо и внебрачная рождаемость. Если в 1960 г. только одно из каждых 10 рождений было внебрачным, то к 1978 г. эта доля подскочила до 36%, а к 1985 г. - уже до 50%[359]. Так же верно и то, что в США брак пока ещё остаётся сравнительно популярным. Тем не менее, в этой стране также происходят значительные изменения. Специальный коэффициент брачности для женского населения (число браков на 1000 незамужних женщин в возрасте 15-49 лет) снизился со 148 в 1960 г. до 102 в 1982 г. Более того, драматически выросла доля никогда не состоявших в браке молодых взрослых. К примеру, среди женщин в возрасте 25-29 лет - это число удвоилось с 11 до 25%. Даже коэффициент повторных браков для женщин в возрасте 14-44 года резко упал после 1965 г. Число сожительств, будучи относительно меньшим, чем в Швеции, тем не менее за 1970-1984 гг. выросло. Доля внебрачных рождений выросла в США с 1957 г. практически в 4 раза. Элис Росси в своём президентском послании членам Американской Социологической Ассоциации 1983 г. отмечала, что хотя добровольная бездетность в США в текущем десятилетии росла медленно, внебрачные рождения получали всё большее распространение. Она высказала идею, что, возможно, мы переживаем в настоящее время период, когда родительство отделяется от брака, как раньше от него отделился секс[360].

Появление новых антинаталистских экономических факторов, связанных с переходом от однодоходной к двухдоходной семье. Все авторы, говоря о современном снижении рождаемости, отмечают, значительное влияние массового прихода женщин на рынок труда. Однако исчерпывающие объяснения воздействия этого нового явления на рождаемость практически отсутствуют. Наиболее откровенные интерпретации данного процесса вышли из под пера теоретиков феминизма, которые акцентировали внимание на революционных изменениях социальных ролей мужчин и женщин, произошедших в последние два десятилетия.

В статье, опубликованной в журнале " FeministStudies " Нэнси Фолбр дает развернутую феминистскую теорию снижения рождаемости. Она доказывает, что <патриархальная семья> (т.е., для нефеминистов, семья традиционная), основанная на <господстве> мужчины и <эксплуатации> женского и детского труда, исторически была на Западе преобладающей формой семьи. Эта форма, говорит Н. Фолбр, позволяла обоим родителям извлекать экономическую выгоду из их детей, всё равно, маленьких или взрослых. Она, эта форма, также позволяла мужчинам переносить на матерей значительную часть реальных издержек на детей (в терминах затрат времени или уменьшения дохода). Капитализм, по мнению Фолбр, переворачивает эту семейную систему, поскольку распространение современных промышленных технологий ведет к растущему отделению дома от работы. Более того, в условиях конкурентной рыночной экономики возможности для женщин получать самостоятельный доход увеличивают <потенциальные издержки> на детей: доход или продукция должны быть получены прежде, чем они пойдут на содержание детей.

Фолбр признаёт, что К. Маркс и Ф. Энгельс использовали по существу те же самые аргументы. Она добавляет даже, что основоположники коммунизма <ясно отрицали саму возможность того, что патриархальные интересы могут как-то отражаться в политике работодателей, профсоюзов и государства, которые могут устанавливать условия участия женщин в рабочей силе>. Социокультурные нормы женского труда, деление занятий на <мужские> и <женские>, специальное законодательство и открыто признаваемая разница в доходах между мужчинами и женщинами - вот механизмы и институты, благодаря которым традиционная семья защищала себя от логики конкурентной системы заработной платы. Фолбр отмечает, что гендерные различия в доходе создавали, в частности, мощные экономические стимулы для женщин заниматься уходом за детьми, <просто потому, что они (женщины) не могли компенсировать потерю дохода, которая имела бы место, если бы отцы не работали>. Такая система продержалась вплоть до конца 1950-х гг..

Однако, продолжает Фолбр, свободные от этого <принудительного пронатализма> другие экономические изменения размывают материальный базис семейного единства. Как только детский труд становится незаконным, а размеры семьи сокращаются до предписываемой социальными нормами двухдетности и как только экспансия производства предметов потребления в растущей мере замещает блага и услуги, произведённые в самой семье, общественное признание и ценность домашней работы женщин сразу падают. Даже мужья начинают задумываться о преимуществах работы их жён вне дома, говорит Фолбр. Как только женщина с меньшим, чем прежде, числом детей начинает больше время проводить на рынке и меньше - дома, она приобретает больше опыта и квалификации. Тем самым отпадают экономические (но не социальные) основания для сохранения разницы в доходах между мужчинами и женщинами. Наконец, многие женщины - и некоторые их мужья - начинают требовать принятия законов о равной оплате труда, начинают действовать соответствующим образом и добиваются переоценки <мужских> и <женских> занятий на основе их <сравнительной ценности> для общества. Начиная с этой критической точки, в социальных связях, которые защищали семью от раковой опухоли радикального индивидуализма, пробивается брешь. Тем более, что защитников старых порядков практически не было.

Этот коллапс ориентированной на семью экономики, доказывает Фолбр. и есть именно то, что случилось в Европе и в Соединённых Штатах в период 1960-1980-х гг. Рождение детей стало делом, которым занимаются, скорее, вопреки, чем благодаря личному экономическому интересу. Сегодня решение обзавестись детьми <налагает на родителей феноменальные издержки>, не принося никакой выгоды. Все существующие экономические факторы, делает вывод Фолбр, лишь ускоряют снижение рождаемости[361].

Схожие аргументы приводит в своей статье <Опустится ли рождаемость в США до нуля> Джоан Хьюбер из университета штата Иллинойс. На вопрос, сформулированный в заголовке своей статьи, она отвечает утвердительно. <Наиболее вероятной долговременной тенденцией рождаемости является её снижение, причем не до уровня простого воспроизводства, а до нуля>. Хьюбер доказывает, что рост спроса на женскую рабочую силу в процветающие 1950 гг. был именно тем фактором, который подорвал социокультурные установки относительно обязанности женщин ухаживать за детьми. В течение этого десятилетия быстрый рост бизнеса и правительственной бюрократии вызвал увеличение потребности в конторских служащих низшего и среднего звена, которыми традиционно были женщины. Аналогичное влияние оказал и бэби-бум, вызвавший спрос на учителей и воспитателей детских садов, которыми традиционно также были женщины. Сократившееся число молодых незамужних женщин, родившихся в период низкой рождаемости 1930 гг., а также снизившийся после 1945 г. брачный возраст также расширили возможности для замужних женщин. В эпоху слабеющих социокультурных институтов отдельные случаи приёма на работу замужних женщин и редкие решения женщин или брачных пар посылать жену/мать на работу вне дома слились в революционное социальное изменение. Так начался массовый приток замужних женщин на рынок труда - движение, которое было политизировано после 1960 г. и которое продолжается и по сей день.

Хьюбер признаёт, что эта тенденция породила <отсутствие нормативной поддержки семейного единства>. Мощный вызов был брошен делению занятий на мужские и женские, а также половым различиям в доходах, когда женщины, занятые полный рабочий день, получали только три пятых того, что зарабатывали мужчины. Эти изменения, говорит Хьюбер, <не только вызвали к жизни новые женские движения, но и стали предпосылкой для дальнейшего снижения рождаемости>. Феминистская идеология <сделала США абсолютно антинаталистскими>.

Хьюбер не видит ничего хорошего и в будущем. Целый набор факторов действует против возрождения пронатализма. Продолжают увеличиваться прямые издержки на воспитание детей, возрастают и психологические издержки на детей, поскольку родители сталкиваются с ужасными вызовами со стороны ближайшего окружения, профессиональной среды и финансируемых правительством исследований. Многие исследования изображают домашних хозяек с детьми дошкольного возраста как наиболее несчастную группу населения. Наконец, мужья превращаются в первых адвокатов женской занятости, уразумев (как это ранее поняли мужья в Советском Союзе), что дополнительный доход, который приносят в дом женщины, не связан для них (мужей) ни с какими дополнительными издержками в смысле увеличения их участия в домашней работе. К тому же драматический рост разводимости после 1965 г. подействовал негативно на желание иметь детей, увеличив риск для женщин остаться в одиночестве с детьми на руках.

Вывод, к которому в итоге пришла Хьюбер, заключается в том, что главное последствие роста женской занятости заключается в <росте убеждения, что брачные пары с детьми находятся в менее выгодном положении по сравнению с бездетными парами>. Нынешняя <перебранка с нулевой суммой> по поводу работы и доходов происходит не между мужчинами и женщинами, а между родителями и бездетными. В этих драматических переменах, говорит Хьюбер, дети просто и незаметно исчезнут[362].

Эта пессимистическая точка зрения получила поддержку со стороны эконометриков, представителей <школы новой домашней экономики>. Сторонники этой школы доказывают, что определяющим фактором снижения рождаемости после 1950 г. был рост возможностей для женщин получать доход, который вместе с другими изменениями вызвал увеличение занятости среди молодых замужних женщин. Дети - это долговременное благо, спрос на которое эластичен, и потому любое изменение, вызывающее рост <потенциальных издержек>, уменьшает потребность в них.

С этой точки зрения, ключевым изменением, произошедшим за последние четыре десятилетия и оказавшим воздействие на рождаемость, был переход от общества, в котором преобладали однодоходные семьи, к обществу, в котором большинство семей - двухдоходные. В традиционной однодоходной семье, где жена специализируется на уходе за детьми и ведении домашнего хозяйства, возрастание дохода мужа непосредственно увеличивает цену времени, затрачиваемого ею на исполнение этих функций (за счёт увеличения стоимости времени, которое её муж потенциально тратит на уход за детьми), тем самым уменьшая вероятность её выхода на рынок труда. В этих условиях рост реального дохода семьи способствует рождению дополнительных детей. В противоположность этому, доказывают сторонники новой домашней экономики, система, при которой оба супруга заняты, ведёт к снижению рождаемости благодаря повышению ценности отдыха и рабочих часов. Эти изменения увеличивают цену свободного времени и издержки на детей, причем быстрее, чем растут позитивные стимулы к их рождению, создаваемые экономическим ростом. В самом деле, в двухдоходной нормативной среде и в условиях более быстрого экономического роста создаются условия, при которых семьи приходят к выводу, что дети - слишком большая роскошь. В итоге, связь между реальным доходом и рождаемостью становится отрицательной. Следовательно, в странах Запада наступила новая эра, в которой экономический рост подавляет рождаемость.

Школа новой домашней экономики пытается объяснить и другие новые явления в репродуктивном поведении. Рост среднего возраста вступления в брак после 1960 г. и огромное сокращение репродуктивного периода из-за более позднего начала семейной жизни и более раннего окончания деторождения - вполне рациональные явления в обществе, в котором увеличились <потенциальные издержки>> для женщин, покидающих рынок труда, и выросло среднее время пребывания женщин в составе рабочей силы.

Снижающаяся брачность, высокий уровень разводимости, быстрое распространение внебрачных сожительств также вытекают из этой модели. Брак приносит б?льшую экономическую выгоду парам, тратящим супружеское время комплементарно: муж занят на оплачиваемой работе вне дома, а жена посвящает свое время семье. В этом случае, супруг с б о льшими возможностями получать доход тратит больше времени на оплачиваемую работу вне дома и меньше - на домашний труд. В итоге брачная пара выигрывает по сравнению с ситуацией, когда каждый из супругов действует сугубо индивидуально, поскольку время, затрачиваемое в домашнем хозяйстве, ценится дешевле (в терминах потенциального дохода), если домашними делами занимается супруг с меньшими возможностями получать доход, и, наоборот, время, затрачиваемое на оплачиваемую работу вне дома, ценится дороже, если этой работой занимается супруг с б?льшим доходом. Эти материальные выгоды брака возрастают вместе с ростом диспаритета в потенциальных доходах супругов. Однако, если потенциальные доходы среднего мужчины и средней женщины выравниваются, материальные выгоды брака уменьшаются, соответственно ослабляется мотивация как к вступлению в брак, так и к его сохранению. Аналогичным образом, когда происходит уменьшение материальных выгод брака, старающиеся избежать риска индивиды вполне рационально стремятся получить перед вступлением в брак как можно больше информации о будущих супругах, что, в свою очередь, усиливает склонность к сожительству[363].

Школа новой домашней экономики показывает, что в условиях, когда различия в доходах между мужчинами и женщинами сокращаются, следует ожидать роста числа двухдоходных домохозяйств, снижения брачности, роста разводимости и сожительств, а также падения рождаемости. В самом деле, стоит нормативной системе получить хотя бы слабый начальный толчок, как изменения будут происходить по нарастающей. По словам Г. Беккера, <рост занятости женщин и снижение рождаемости в конечном итоге ускоряются, даже если потенциальные доходы женщин не увеличиваются. Более того, эти два фактора ускоряют рост разводимости, поскольку материальная выгодность брака также уменьшается в ускоряющемся темпе>[364].

Многие данные подтверждают это объяснение снижения рождаемости. Корреляция между снижением рождаемости и увеличением относительного дохода женщин чрезвычайно высока в Западной Германии, Англии и в США. Ориентированные на карьеру женщины имеют ожидаемое число детей, по крайней мере на 1 ребёнка меньше. Более высокий уровень образования женщин определяет их более высокую занятость во время и сразу после беременности. Современная западная экономика, базирующаяся на нормах двухдоходной семьи, действует против рождения детей[365]. США вскоре придется смириться с многими фактами: численность нашего населения будет сокращаться, сперва медленно, а затем всё быстрее и быстрее; наше общество будет быстро стареть, хотя, вероятно, у нации ещё хватит ресурсов, чтобы наш путь к могиле был более комфортабельным. Но мы ведь не отделены от остального мира. В долгосрочной перспективе наша способность поддерживать индустриальную мощь на уровне, достаточном для обеспечения национальной безопасности, зависит от относительно большой численности населения. Мы сталкиваемся с совершенно новой ситуацией в области иммиграции. Во время первой волны небританской иммиграции в США (1840-1924) большинство прибывало из отдалённых земель из-за океана и устраивалось в стране, коренное население которой росло благодаря своему быстрому естественному приросту, связанному с высокой рождаемостью. Новая иммиграция (с 1965 г. по настоящее время) имеет совершенно иные черты: (1) большая часть иммигрантов (легальных и нелегальных) прибывает из соседней Мексики или стран Центральной Америки, в которых сохраняется экстремально высокий уровень рождаемости; и (2) они селятся на территориях, где коренное население длительное время (с 1973 г.) сокращается. Если обе эти тенденции сохранятся на протяжении нескольких ближайших десятилетий, то было бы безумием не учитывать их политических и культурных последствий.

Возможно, реакция на эти тенденции снижения рождаемости и внешней иммиграции окажется популистской и ксенофобной. Нативизм - не редкая тема в американской истории, и уже созрели условия для новой весьма эмоциональной и, возможно, уродливой реакции. Будущее США как плюралистической демократии может оказаться зависящим от того, сможем ли мы справиться с проблемами рождаемости.

Дата добавления: 2015-11-30