Приватизация семьи

<Приватизация> - относительно новое слово в политическом лексиконе. Оно означает отказ современных государств <всеобщего благоденствия> от права собственности на ресурсы и товары, или от детального регулирования частного бизнеса в рамках экономической деятельности государства. Сегодня быть может стоит перенести это слово в сферу социальной политики и возбудить интерес к <приватизации> семьи. Совершенно очевидно, что противоположность между частным и общественным составляет суть современного кризиса семьи в Америке.

Известные специалисты по исторической демографии, Филипп Арьес и Тамара Харевен убедительно показали, что американское восприятие семейной жизни как сугубо <частной> ограничено историческими рамками и является <традиционным> лишь для периода капитализма. С помощью ряда аргументов им удалось доказать, что широкое вмешательство общества в семейную жизнь - норма человеческой истории, и, увы, многие хотели бы, чтобы в наше время вмешательство государства становилось бы все больше и большим. Конечно, глупо злоупотреблять парадигмой приватизации и втискивать анализ семьи в ограниченные рамки экономического подхода. Для многих американцев семейная жизнь - прежде всего вопрос метафизический, не связанный напрямую с кривыми спроса и предложения. Тем не менее, центральной задачей семейной политики сегодня является привлечение внимания к последствиям вмешательства в частную жизнь семьи и определение стратегий освобождения семьи от подобного давления извне.

Честный взгляд на развитие западной философской и христианской традиции показывает, что на протяжении большей части истории автономность семьи относительно государства никем не оспаривалась. Этим мы обязаны Аристотелю: возражая утопическим взглядам Платона на общность жен и детей, он доказывал, что человечество начиналось с союза тех, кто не мог существовать друг без друга, т.е. мужчин и женщин, продолжающих род людской. Эти брачные узы, укорененные в домохозяйстве явились первым социальным институтом. В свою очередь, несколько семейных домохозяйств объединяясь, создавали, согласно Аристотелю, сельскую общину, а из подобных общин возникло государство. Полис (государство) первичен по отношению к семье, поскольку целое первично по отношению к своей части. Таким образом, социальный порядок своими корнями уходит в исходную социальность дома[81].

Христианская теологическая традиция выдвинула на первый план семейность. В XV в. епископ Гиппона Августин рассматривал союз мужчины, женщины и детей как единственную естественную связь в человеческом обществе, позволяющую людям познать силу любви и дружбы. Напротив, его мнение о государстве было очень суровым. <Что такое королевство, если не огромный грабеж? - вопрошал он. - И что такое сам грабеж, если не королевская рать в миниатюре?>. Средневековый теолог Фома Аквинский считал государство институтом, дополняющим семейные связи. Как семья поддерживает малышей при рождении и воспитании, так и государство обеспечивает общественную поддержку семьям из соображений морали. Фома Аквинский ясно давал понять, что роль государства - служить семье и поддерживать её. Мартин Лютер, лидер Реформации, считал, что брак - первый главный общественный договор, естественное сообщество, созданное Богом для рождения и воспитания детей, для возобновления человечества. <Нет ничего выше положения или состояния, чем брак>, - говорил он, при этом правительство лишь несовершенный человеческий механизм, учрежденный Богом для поддержания порядка, противостояния пороку и наказания тех, кто угрожает обществу, т.е. для защиты естественного сообщества - семьи[82].

Традиционные взгляды сохранились вплоть до нового времени. В своей энциклике Rerum Novarum (1891) Папа Лев XIII сравнил семью с обществом - миниатюрным, но подлинным и более древним, чем любое государство. Поэтому семья должна иметь свои особые права и обязанности, независимые от государства. Лев XIII предостерег государства от искушения заменить семью, ослабить брак и подорвать родительскую власть, призвав правительства предоставить семье максимальную свободу действий[83]. Многие американские теологи и писатели XIX в. разделяли эти настроения. Так, теолог Бенджамин М. Смит писал в 1852 г. о <семейном устройстве>, основанном <на брачном союзе одного мужчины и одной женщины> как по сути об <организации для управления, светского и религиозного обучения>. По замыслу Господа, уточнял он, семья была создана для <преумножения рода человеческого>, защиты детей, обеспечения почтительности, укрепления церкви и государства[84]. В серии популярных книг для женщин Кэтрин Бичер утверждала, что Иисус Христос только для того и пришел в этот мир, чтобы защитить <семейное государство> - <земную иллюстрацию царства божьего>, где правит женщина. Она призывала всех к ежедневному самоотречению ради детей, т.е. к тому, что направляется Богом и угодно ему[85].

В последнее столетие, однако, эта религиозная защита автономности семьи ослабла и она все чаще стала подвергаться нападкам. Интересно, что вмешательство государства в жизнь семьи и нарастающее ограничение ее автономности часто происходили по тем же причинам, которые использовались для оправдания вмешательства в экономику, для обоснования государственной собственности на природные ресурсы и производство. Каковы же эти причины?

1. Распространение <прогосударственной> философии. Начиная с Томаса Гоббса, светская либеральная философия подчеркивала напряженность в отношениях между личностью и семьей, необходимость использовать силу государства для <освобождения> личности от ее поглощения семьей. В 1642 г. Гоббс провозгласил <определенно ошибочным> утверждение Аристотеля о том, что человек создан для общества, - каждое общество <существует для наживы либо для славы, но никак не ради любви к нам наших собратьев или нашей любви к ним>. Универсальность силы и властных отношений видна и на примере семьи: матери провозглашают свое суверенное право на детей, а почитание детьми родителей рассматривается <не иначе как уважение чужой силы>[86].

Философ Джон Локк попытался <очеловечить> общество свободных и конкурентоспособных людей - он определил нечто вроде <сферы полномочий> родителей над ребенком, сделав их - символов семьи - ответственными за <социализацию> ребенка как свободной личности. Однако, он не нашел институту брака никакой другой функции, кроме сексуальности: когда дети вырастают и взрослеют, семейные узы как бы перестают существовать, а партнеры по сексу <обретают свободу до той поры, пока Гименей снова не призовет их к брачному выбору>[87].

Отношение к семье более поздних теоретиков либерального толка было противоречивым и даже открыто враждебным. Например, в XIX в. Джон Стюарт Милль обвинял семью начала викторианской эпохи в Англии в том, что она была <рабством для женщины, рассадником деспотизма и источником человеческого унижения на грани <чего-то ужасающего>. Интересно, что спустя столетие, эта идея доводится до логического конца поскольку распространяется мнение, что принцип <равных возможностей> никогда не будет достигнут в обществе, основанном на семейных структурах. <Нужно ли в таком случае упразднить семью?> - задается Джон Ролс риторическим вопросом и отвечает, что <именно к этому подталкивает идея равных возможностей как таковая>[88].

Окно для антисемейных выпадов подобного рода было широко распахнуто для крайних <государственников> никем иным, как знаменитым французским философом XVIII в. Жаном-Жаком Руссо, создавшим в одном из ранних своих сочинений (<Эмиль, или Воспитание>) восторженно романтический портрет семьи. Но к тому моменту, когда окончательно сформировались его политические взгляды, семья в качестве первичной общности перестала для него существовать. Люди, писал он вступают друг с другом в общественный договор, по которому каждый вверяет себя под верховное управление общей воли и поэтому не может быть внутри государства никаких отдельных и первичных сообществ. <Новорожденный впервые раскрывая глаза должен видеть лишь отчизну и до конца дней своих не стоит лицезреть ничего другого>. Соответственно этому и традиционные прерогативы родителей должны быть заменены государством[89].

Полтора века спустя эти светские либеральные идеи нашли поддержку у <прогрессивных> американских теоретиков. <Новый взгляд - писал Артур Кэлхаун в 1918 г. в <Социальной истории американской семьи>, - провозглашает отношение к государству более высокое и обязательное, чем к семье; семья возвращает ко временам дикости, тогда как государство принадлежит эпохе цивилизации. Современный человек - гражданин мира, он служит миру, а не семье, интересы которой больше не могут оставаться наивысшими>[90].

По мнению <прогрессистов>, брак и семейный образ жизни связаны с <эксплуатацией системы извлечения прибыли>. Последователи Руссо, такие, как политэкономы Самуэль Боулс и Гилберт Джинтис, решились даже сказать, что капиталистическая экономика и автономная семья - это просто два аспекта общего угнетения. Слово <частный> - не более чем прикрытие этих источников империализма, жестокости, расизма, религиозной нетерпимости, преследования гомосексуалистов. И разрушить эти репрессивные институты может только <постлиберальное> государство. Под ним понимается гипериндивидуализм в сочетании с длинным списком противоречащих друг другу прав, защищаемых государством - институтом подлинной демократии и <вместилищем лояльности, научения, идентичности и утешения>[91].

2. Злоупотребление свободой отдельными родителями, становится оправданием ограничения свободы всех. Концепция, согласно которой дети принадлежат государству и оно вправе ограничивать семейное самоуправление проистекает из реакции правительства на злоупотребление отдельными родителями своей властью. До середины XVIII в. в Англии, Франции и в Америке именно отец управлял семьей. Государство лишь дополняло эту власть - даже предоставляло тюрьмы в распоряжение отцов для наказания непослушных детей.

Во Франции первые ограничения отцовского права последовали вслед за намерением Верховного Королевского Суда установить строжайший контроль государства над социальной жизнью. Расследование Генерального прокурора Верховного Суда Парижа столкнулось с некоторыми скандальными случаями злоупотребления родительством, когда дети заключенные в тюрьму по настоянию своих отцов, не умели говорить или ходить. Следует отметить, что введенные затем ограничения на отцовство различались - если нарушившего закон <молодого человека из хорошей семьи> можно было на время забрать домой под присмотр родителей, то дурно ведущие себя <дети рабочих>, согласно декрету 1763 г., с момента помещения в тюрьму всецело принадлежали Государству. Французская революция усилила контроль над отцовской властью, требуя даже от <хороших семейств> предъявления суду <веских причин недовольства> детьми, чтобы родители могли воспользоваться своим правом наказания.

В середине XIX в. государственные чиновники осознали, что этот закон фактически предоставляет правительству мощное средство для регулирования семейной жизни. Для определения обоснованности причин родительского недовольства и тяжести вины детей гражданские суды перешли к системе обследований, основанной на новом механизме - <социального опроса>+. Неуловимый сдвиг в бюрократических процедурах - и родители из средоточия прав и обязанностей превратились в объект подозрения. Государство отныне, следуя установлениям бюрократических структур, стремилось лишить общество его отличия от <социальной фабрики>. Власть осознала, что ребенок может стать готовым средством контроля за подозреваемыми в превышении своих прав родителями. В отрыве детей от семьи государство и связанные с ним филантропические общества обрели сильное оружие в борьбе за чистоту морального облика. Фактически, цель заключалась в превращении рабочих семей в стереотипные однообразные единицы, податливые дисциплине и всему, что потребуется ради достижения эффективности производства.

Любой отец, обратившийся по закону 1889 г. к древнему праву родительского наказания, в результате общественного обследования своей семьи вдруг обнаруживал, что это право обернулось против него самого и что его детьми распоряжается государство. Кульминация такой перемены пришлась на XX в., когда стали считать, что родительские права предоставляются государством и роль родителей сводится к обучению детей гигиене и правилам общественного порядка, учрежденным правительством. Постановление 1958 г. окончательно и полностью отменило право родительского наказания, отдав решение этих вопросов на усмотрение судов по делам несовершеннолетних. Новый порядок был разъяснен в законе от 4 июня 1970 г.: родительский авторитет определялся как <комплекс прав и обязанностей>, которыми государство наделяет родителей в интересах ребенка, чтобы обеспечить его защиту и развитие. Все дети отныне, по сути подопечные государства, а родители как бы назначенцы или агенты правительства, наделенные государственными обязанностями в государственных же целях. Это положение дел социолог Филипп Мейер назвал <царством общественного расследования, медико-психологической экспертизы, попечительства и опеки над экономическим поведением семьи, т.е. такой зависимостью от органов социального благосостояния, которая продолжатся до тех пор, пока семья полностью им не подчинится или окончательно не распадется>[92].

В Великобритании и Соединенных Штатах вмешательство государства в семью шло параллельно с злоупотреблением свободой, чтобы оправдать замену патриархальной семьи матриархальным государством. Главной мишенью явилось древнее право отцовского контроля над детьми, исключавшее право матери, которая по мнению правоведа Блэкстоуна (конец XVII в.), <имеет право не на власть, а лишь на почтение и уважение>[93]. Полвека спустя Джеймс Кент из Колумбийского университета отмечал, что <отец (а после его смерти - мать) обычно имеет право на опеку малолетних детей в той мере, в какой родители являются естественными защитниками детей>[94].

Однако отдельные злоупотребления родительской властью вновь и вновь давали государству основания для вмешательства и для все большего ограничения прерогатив отца - но не для увеличения роли матери, а правительства. Сарджент Талфорд в эмоциональном выступлении перед Палатой общин Великобритании в 1837 г. сосредоточился на отцовских злоупотреблениях властью и потребовал <хотя бы частичного облегчения материнской доли: или даже слабого контроля над тиранией одного пола, подавляющего беспомощность другого>. Принятый в результате Закон 1839 г. направлен на передачу судам части властных функций отцов. Конституция штата Канзас (1859) содержала модель, быстро принятую и в остальных штатах США: <правительство обеспечивает защиту прав женщин:(включая) их равное с мужчинами право на руководство своими детьми>. К началу ХХ в. суды и органы государственного соцобеспечения стали решать вопросы положения детей все чаще в пользу матери.

Общественный протест против использования детского труда в Англии и США тоже вел к государственным ограничениям родительского контроля. Публичные обсуждения имевших место злоупотреблений привели в Англии к серии законов, призванных ограничить (1833) или прекратить (1873, 1936) использование детского труда путем введения обязательного образования. В США те же цели преследовал Закон 1937 г. о справедливых нормах труда.

Защита детей от властных решений родителей служила оправданию государственных ограничений свободы выбора семьей форм образования. Это не могло не вызвать возражения, так например, на собрании Национальной ассоциации образования в 1890 г. директор школы из штата Техас Оскар Купер назвал законы об обязательном образовании оскорблением древних англосаксонских традиций и <радикальной реконструкцией> основных институтов Америки. Он заявил: <если вмешательство правительства в права семьи беспредельно, если большинство имеет право творить все, что ему заблагорассудится с меньшинством, даже если это меньшинство - только один человек, значит, мы заменяем наши свободные институты: социалистическим деспотизмом>[95].

Тем не менее, тенденция к социальному конформизму и намерение защищать независимость детей от родителей оказались сильнее родительских прав. Верховный суд Индианы в постановлении 1901 г., обосновавшем общегосударственную суть закона, прямо и лаконично выразил подобные настроения: <Естественные права родителей на опеку и контроль над своими детьми являются подчиненными по отношению к авторитету государства>[96]. Точно также оправдывала свои действия и новая система ювенальных судов по делам несовершеннолетних, объединившая судебных чиновников с работниками социальных служб в целях вытеснения роли родителей. <Закон об образовании, - подчеркивалось Верховным судом штата Иллинойс в 1913 г., протягивал руку помощи тем несчастным мальчикам и девочкам, которые из-за своего поведения, пагубных наклонностей или дурного окружения, оказались в такой ситуации, что в интересах общества и <государства благоденствия>, и по собственной воле этих детей опека государства приходит на смену опеке естественных родителей>[97].

3. Периодическое возникновение социальных кризисов. В последние десятилетия общество столкнулось с целой серией кризисов - <плохого обращения с детьми>, <абортов несовершеннолетних>, < подростковой проституцией>, < юношеских самоубийств> и т.д., и каждый из этих кризисов в очередной раз оказывался основанием для новых федеральных программ, призванных ограничить семью в правах или вовсе вытеснить ее. В какой-то мере неразвитость социальных наук способствует вмешательству государства в дела семьи. В связи с этим следует напомнить, что в 1907-1920 гг. не без влияния психиатрии и евгеники страх перед <угрозой слабоумных> обуял общественное мнение Америки, и это имело чрезвычайные законодательные и политические последствия. В самом известном исследовании, широко освещавшемся в прессе, Генри Годдард из школы по обучению слабоумных в Вайнленде, штат Нью-Джерси, привел результаты опроса несовершеннолетних преступников по тесту интеллектуального развития Бине (IQ). Оказалось, что из 56 девушек 14-20 лет, сбившихся с пути истинного, 52 были <явно умственно неполноценными>. Аналогичное обследование 100 несовершеннолетних, содержавшихся под арестом, выявило, что 66% из них < определенно слабоумные>. Годдард пришел к выводу, что слабоумие - источник большинства преступлений[98].

Другие ученые повторили его измерения, и пришли к таким же шокирующим результатам. Психолог суда по делам несовершеннолетних в Денвере, штат Колорадо, обнаружил у большинства преступников слабоумие, обусловленное наследственностью. <Воспроизводство этих слабоумных людей превышает средний уровень - констатировал он, но вместо того чтобы их стерилизовать, мы покупаем им Библию>. Обследования с помощью теста Бине 300 проституток в штате Массачусетс, выявило, что более половины из них были слабоумными. Более того, <общее нравственное безразличие, бесчувственность, наглость, самовлюбленность и тщеславие, отсутствие стыда и угрызений совести, а также подобия любви или симпатии к своим собственным детям,: стремление к сиюминутному удовольствию,... недостаток предусмотрительности или волнений о будущем - все основные симптомы слабоумия были совершенно очевидны у каждой из 154 женщин>. Широкое распространение слабоумия отмечалось среди пьяниц, сирот, бродяг и нищих.

Связь слабоумия с наследственностью была драматично описана в сенсационной книге Годдарда и Элизабет Кайт <Семья Калликак> (1912). Проследив происхождение <маленькой слабоумной девочки>, попавшей в специальную школу в Вайнленде в 1897 г., авторы обнаружили, что она была одной из 480 потомков Мартина Калликака (<Старого пугала>), незаконнорожденного сына солдата, женившегося на встреченной в таверне безымянной <слабоумной девушке>. Из всех потомков лишь 46 человек оказались нормальными, а 143 - слабоумными; в отношении остальных нет точных данных. Семья дала 26 незаконнорожденных детей, 33 проститутки, 24 алкоголика, трех эпилептиков и трех преступников. Вместе с тем, линия законнорожденных среди Калликаков имела в своих рядах известных врачей, адвокатов, судей и преподавателей. Наследственность слабоумия, тем не менее, казалась доказанной, и газеты принялись внедрять в сознание читателей мысль о том, что стерилизация или помещение в специальный приют людей подобного рода избавило бы Нью-Джерси от кучи невзгод.

Общественная атмосфера привела к буму <семейных исследований>. Создавалось впечатление, что исключительно семьи слабоумных порождали преступления, хотя в некоторых выводах, основанных на сомнительной статистике утверждалось, что и среди благополучных семей имеется немало слабоумных, способных на преступление[99]. В 1911 г. Комитет евгенического отбора Американской ассоциации специалистов по размножению создал подкомитет с громоздким названием <для научения и оповещения о наилучших практических мерах по избавлению от неполноценной гермоплазмы у населения Америки>. В подготовленном докладе обществу рекомендовалось <во что бы то ни стало защитить фонд своего воспроизводства> и в этих целях изолировать неполноценных, прибегая когда это необходимо, к насильственной стерилизации. Лидеры разного рода прогрессивных движений, верящие в покорение человечеством природы с энтузиазмом восприняли эту евгеническую кампанию.

По настоятельному совету медиков-реформаторов в 1907 г. в штате Индиана был принят первый закон о стерилизации слабоумных. К 1917 г. 14 других штатов последовали этому примеру и в итоге за десятилетие драматически заявила о себе тенденция к росту специальных заведений для слабоумных. Только в Нью-Йорке число лиц, помещенных в такие заведения, удвоилось. До 20-х гг. пороки теста интеллекта Бине оставались нераскрытыми, особенно в связи с газетной шумихой о бурном <росте числа слабоумных>. Успехи генетики однако убеждали, что связь между наследственностью и умственными способностями более сложная, чем первоначально предполагалось. Тем не менее, к тому моменту, когда пошел на убыль энтузиазм, в принудительном порядке стерилизовали более 50 000 тысяч американцев[100].

Однако, <чемпионом общественных кризисов> оставалась делинквентность (преступность несовершеннолетних), пик которой пришелся на 90-е гг. XIX в., на 20-е и 50-е гг. - XX в. И всякий раз на страх и беспокойство, вызываемые делинквентностью, государство отвечало все новыми вторжениями в суверенитет семьи. Сегодня глубинная причина этих кризисов ясна: это переход американского общества от сельского образа жизни к городскому. Но на протяжении почти всего в. делинквентность оставалась удобным поводом для социального контроля, обозначающего поведение детей бедняков как <отклоняющееся> или <потенциально отклоняющееся>, и возлагающего вину за ущерб нанесенный урбанизацией, на родителей. Таким образом осуществлялось оправдание социальных институтов, сужавших круг семейных функций и укреплявших систему матриархального государства, заботящегося о матерях - одиночках, а не о семье.

Показателен <кризис делинквентности> 50-60-х гг.. В книге <Проблема ценой в двадцать миллионов долларов> (1961) Кенион Скаддер и Кеннет Бин эту ситуацию назвали <национальным бедствием>. Не было больше вопроса <надо ли государству предпринимать меры>; вопрос был только - <когда>. Преступность несовершеннолетних в качестве социальной проблемы казалась <смертельной> угрозой подобно вражеской армии или вирусу-убийце. Но это была лишь верхушка айсберга <поскольку властям удалось выявить только менее трети тех, кто совершил преступные действия>. Речь шла о <скрытых правонарушениях>, которые не попадают в официальные отчеты, но реально требуют предупредительных мер[101].

Исследователи, анализировавшие ситуацию на теоретическом уровне пришли к выводу, что проблема в банкротстве семьи. Социолог Гарри Шульман считал, что социальные перемены означают быструю утрату семьей своего значения как основного социального института американского общества. Родители потеряли контроль над своими детьми, и кардинально изменились традиционные представления о том, что правильно, а что нет. Он полагал, что это ослабление родительской воли в решении сотни мелких вопросов взятых вместе, привело к социальной революции в поведении и морали>[102].

Некоторые аналитики во всем винили <ужасные> комиксы, внесемейную занятость матерей или распавшиеся семьи[103]. Те же, кто отрицал все эти причины, привлекали внимание к неудовлетворительному выполнению родителями своих обязанностей[104]. Однако все - были они специалистами в данном вопросе или нет - могли бы сойтись во мнении, что семья как институт терпит поражение. <Дело не в том из-за чего именно разрушилась семья> - пишет Бенджамин Файн в < NewYorkTimes >, - из-за отсутствия одного, либо обоих родителей в связи с их разделением, разводом или смертью; или же семья распалась из-за крушения надежд и нестабильности - в конечном счете результат будет один и тот же: неприспособившиеся к изменившимся условиям дети вовлекаются в правонарушения>[105].

Многие легко согласились с безуспешностью каких-либо попыток восстановить <старые ценности> семьи и религии. Возможно потому, что столь радикальные <перемены в обществе> могут потребовать <социального строительства> и решительного воздействия со стороны государства, что чревато негативными последствиями. Следует напомнить в связи с этим, что в 40-е гг. XIXв. кризис <молодежной преступности> привёл к принудительной изоляции детей бедняков в исправительных школах. В 50-х гг. XX в. <проблемные семьи> оказались в ситуации, когда надо было либо принять репрессивную психиатрию, либо потерять своих детей. К сожалению, ряд психиатров выступил за <агрессивную практику>, позволяющую <дотянуться> до тех семей, которые не стремились отдаться в <утешительные> объятия психотерапии, или еще не созрели до идеи добровольного лечения. Некоторые врачеватели душ хотели даже создать <больницы для семей>, где бригады психотерапевтов могли бы работать с семьями, члены которых объявлялись потенциальными преступниками. При этом планировалось использование диагностики семей с помощью большой команды экспертов, в том числе психоаналитиков, работников социальных служб, социологов, антропологов и, <среди прочих>, юристов. Допускалось, что это будет дорогостоящей процедурой, однако, комплексное воздействие на всю семью в целом представлялось единственной панацеей в борьбе с преступностью несовершеннолетних[106].

Под постоянно растущим прессом социальных осложнений семья постепенно стала утрачивать свою социальную и культурную значимость, тогда как и для государства и для личности все более притягательным становилось усиление собственной значимости. Что касается личности, то здесь было больше видимости, чем реальных успехов. <Освободившийся> от бремени и ограничений традиционных устоев - семьи, семейной общности и религии, человек предстает голым и одиноким, неуверенным даже в тех случайных и легко прерываемых связях, которые предлагают ему другие <освобожденные> личности. Но зато как сегодняшний человек благодарен объятиям терапевтического государства, - наводящим страх и ужас объятиям!

Дата добавления: 2015-11-30