9 страница

– Полегче, эй. Это же «Хьюллет Паккард».
– Угу.
– И вообще... по-моему, это перебор, Дем. – Меня смешит выражение его лица. Он и вправду, чокнулся со своими А-НА. – А как же концерты в Москве и Санкт-Петербурге? Колись, где припрятал билеты. Или их нет? Так я подсоблю. В Москве Тамила, в Питере тоже кого-нибудь сыщем. Там вроде ещё заезд в Ростов-на-Дону, но разве что у перекупщиков перед концертом, ну, или придётся смотаться туда, чтобы выбить местечко в танцевальном партере. Во, их занесло в этот раз. Наверняка там не клуб, а помойка. – Пусть хоть треснет мне ноутбуком по голове, я всё равно поставлю на скачку этот долбаный сериальчик.
– Хочешь сказать, это чушь собачья – то, что мне Слава сказал?
– Как я могу сказать, чушь или нет, я не знаю, что сказал тебе Слава. – Не Слава он, а мот и пройдоха. И кто его за язык только тянул.
– Скажи просто, блядь, как всё было на самом деле. – Помнит он разговор, ещё как. Просто боится, что если начнёт говорить, сорвётся в истерику, а я буду потешаться над ним.
– Ладно. – Пожимаю плечами. – Говорю, как есть. Не было предложения от... – Хочется вставить «твоего распиздатого», но сдерживаюсь. – Мортена Харкета. Было предложение от организации концерта. Причина – срубить побольше бабла. За счёт нас, разумеется. Был намёк на то, что мы придёмся там с третьим альбомом, но я сразу срезал. Мы заявили об отпуске в мае, предложение было в июле. Это причина первая. Вторая причина в том, что я никого не грею и не беру никого в разогрев. Тамила – приятное исключение. Она подруга, она работает на пять с плюсом вживую, и мы все в этом убедились, и она, в конце концов... – Я поднимаю голову и уже не могу удержаться от смеха. Тамила Дементьеву понравилась, но у него, похоже, сейчас на уме один Мортен Харкет.
– Ты ведь знал, как для меня это важно. Ты всё знал. Но думал, как и всегда – о себе, и только.
– Неправда, Дем. Сначала, не скрою, мне так показалось. И меня даже мучали некие... угрызения совести.
– Угрызения совести.
– Ну, да.
– Тебя!
– Но потом я решил, что будет лучше, если об этом никто не узнает. Ты – в первую очередь. Я решил, что если скажу тебе о том, что мы – возможно! – будем работать с А-НА, то. Июль ты будешь упиваться мыслью, что сыграешь на одной площадке с легендой, август – взахлёб рассказывать об этом журналистам, сентябрь заучивать на норвежском фразы приветствия, благодарности и пожелания доброго сна, в октябре тебе вдарит в голову мысль, что будет неплохо, если Харкет возьмётся нас продюсировать, а уж что будет с тобой в ноябре, когда ты поймёшь, что ему на хуй не сдался ни разогрев, ни провинциальные рокеры с солистом – на минуточку так! – наркоманом, педерастом и затраханным психом, мне даже сложно представить. Наверняка тебя хватит удар. А я просто не вынесу этого, Дем. Кто же будет мыть за мной посуду, чистить толчок и кормить меня таблетками от... Дай мне «Нурофен», Дем, голова разболелась.

Он приносит мне блистер с таблетками и с грохотом ставит стакан на стол. Помимо того, что у меня от виска до виска ползёт металлический червь, так ещё и лицо горит. Мне хочется прислонить стакан к щёкам, но кажется, что со стороны это будет выглядеть глупым, поэтому я приставляю его ко лбу, сдавливая, и несколько раз выдыхаю.

– Три, – говорит он, скалясь, выходит из комнаты и топает на кухню (это я слышу по его шагам).

Он не уходит в гостиную и не запирается там. Он сидит на кухне, закинув ногу на ногу, и проворачивает пальцами стакан с чёрным «Джонни». Веки закрыты, пальцы правой руки растирают глаза, потом брови, лоб – мне чётко представляется эта картинка.

Я три месяца не могу сдать ноутбук в чистку, он жужжит и обдаёт лицо жаром, ладони потеют, а про бутылку с водой, оставленную в салоне, я вспомнил, уже поднимаясь по лестнице, и плюнул. Мне хочется уйти в ванную и подставить голову под струю воды, сесть на пол, стащить с ног носки и прислонить стопы к ванне. Или вообще отшвырнуть коврик, распластаться на кафеле и заснуть прямо там. Но кухня у нас без двери, мою он оставил открытой, а в ванной щеколду, вырванную чёрт знает когда, я так и не починил.

Я поднимаюсь со стула и плетусь на кухню со щемящим чувством внутри и пониманием, что совершенно не знаю, как и что говорить. Мне надо бы с ним объясниться, но у меня нет никакого желания себя оправдывать. У меня есть желание хоть в чём-то себя оправдать, но меня выворачивает с кишками, когда я начинаю испытывать к себе чувство жалости. Но если я отсеку эти фрагменты, я предстану полным скотом. А что будет потом... об этом даже думать не хочется. Скорее всего, я дорвусь до дома и переверну там всё к ебени матери...

Я выплёскиваю стакан в раковину и достаю два новых. Разливаю «Джонни» и вытряхиваю из формы четыре кубика льда. Ставлю на стол и себе – на столешницу.

– Шестой ряд сверху, третья... плитка. В ванной, под кафелем. По короткой стене. Слева от входа. Можешь взять ключи и поехать. Забрать.

Я говорю это в состоянии, близкому к трансу. Потому что я вру и потому что действительно не помню, куда дел кокаин. Он где. То. Но он точно не в ванной...

– Я туда не поеду.

Ладно... пока пронесло и слегка отпустило. Осталось надеяться, что он не заставит меня это делать. На то, что он всё-таки верит мне, всё ещё. Хотя бы здесь, в этом. На то, что у него не хватит совести, чтобы брать с меня слово. На то, что у меня – на этот раз – её таки хватит...

– Когда ты уснул.
– В три часа ночи.
– У тебя были судороги? Я просто заметил.
– Под утро. В правой ноге. И боль под коленом ещё, но сожрал обезболивающие. «Кето...»... что-то вроде этого, в общем.
– Кетопрофен. А жар?
– Тупо не выспался.
– С весом что?
– Ни лучше, ни хуже. – Недобро вздыхает у меня за спиной. Бесит... – Я не болен ничем.
– Знаю. Забери. Забери, я не буду пить. Лечусь я, забыл?

О, блин. Он не только скрывает, что ночами дрочит на Мортена Харкета. Он ещё умудряется втихаря глотать ацикловир.

– Хули ты пиво лакал тогда?
– Всего пять выпил. Остальное ты приговорил. Пей. – Похоже, он понял, что я не стал пить таблетки. – Всё равно туда не поедешь. Во всяком случае, не сегодня. Так что садись и пей, раз налил.

Он толкает мне под ноги табуретку из-под стола. У меня немеют стопы, причём сразу обе, но меня беспокоит не это. Он трезвый. И злой. И умотанный в хлам одновременно. Настолько, что точно не станет заезжать мне по роже. Хотя лучше б заехал. Молча или с матом. И желательно, ещё раз ушёл и надолго. Может, тогда я соизволю хоть что-то сказать...

– Достал ты меня, Левашов. Достал зверски... Я ж ни хрена сегодня не спал.
– Знаю, Дем.
– Утром еле глаза разомкнул. Потом четыре часа в зале. Потом увидел, что Борисов звонил, потом...
– Я выпишу на твоё имя аккредитации. Я собирался. Просто не успел. Я в самом деле не знал, что он тебе скажет.
– Не в этом дело. Потом мне Вадим позвонил. Помнишь Вадима? Мы с ним вместе учились. Не помнишь, и ладно. – И с чего он решил, что я не помню его? – Просил у меня контакты Пал Саныча. А Пал Саныча помнишь, кто это? Ну, вот. Потому что проблемы с братом. И, похоже, всерьёз. Потому что черти где шляется, колледж забросил и золото из квартиры выносит. И друзья все поразбежались. Но ни с кого слова не вытянешь, все молчком. И, судя по тому, в каком он неадеквате находится... – а ему двадцать всего – речь там, знаешь про что?
– Известно про что. Про опиаты. Только я тут при чём.
– Я не знаю, при чём ты тут или нет. Мне это сегодня, как обухом по голове. Я ж думал, встретимся, пять лет не виделись, так, посидим, о былом, о житейском поговорим, о работе. Он по телефону даже не намекнул мне, зато при встрече вывалил – тут же, блядь, как на духу.
–...о Мортене Харкете...
– Ты Харкета вот только сюда не мешай. И не пялься туда! Левашов.
– А ты был у врача?
– Не был. Допиваю курс и... завтра пойду.
– К отцу?
– Смешно, да. Я к нему с этим не сунусь. Да и не спец он по этим делам, хоть и инфекционист. У него там своих забот хватает, и без меня.
– Работать пойдёшь к нему?
– Ты тему не переводи.
– Да я и не перевожу. Я просто подумал, ну, нравятся тебе героинщики, иди работать в инфекционку к отцу. Хотя думаю, там их немного. Они скорее сдохнут от передоза, чем получат анализ на антитела. Тогда лучше в стационар. Или в хоспис. К Пал Санычу прямиком под крыло. Тащи этих опущенцев обездоленных. Только я не из этих, Дем. Я в жизни ни разу не укололся, и ты это знаешь. Подкожно вводил, да, когда тупо слезал, когда тупо растягивал дозу, но в вену – увольте, я не настолько туп и... блядь... Не буду я обсуждать младших братцев бывших дружков, мне это по пистолету, понял меня? И нехер так остро воспринимать чужие заботы. И проецировать на меня эту дрянь тоже нехер. У тебя быстрее... отвалится, чем я окажусь в хирургии без рук и без ног.
– Ты сейчас ёрничаешь передо мною? Филолог.
– С чего ты взял, что я ёрничаю? И вообще-то, лингвист. Это раз. Два – не смей смешивать меня с этим дерьмом, если всё ещё друг мне. А три – если ты кончил, то я лучше работать пойду.
– На нетрезвую голову.
– А мне не мешает, Дем.

– Глэм приедет, – бросает мне в спину.
– Мы играем на гей-вечеринке, – пасую, не оборачиваясь.
– Ха! Пздц... Да мне на это насрать. Хоть перед ангелами божьими!
– То же самое можешь передать Щербину.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1.

«У него астения и попросту съехала крыша на фоне инфекции? Или это такое побочное действие препаратов? Ответ на вопрос, кто на деле из нас сволочь последняя, в компетенции очного специалиста, я – пас».

Он включает телек на кухне и полчаса пялится в местные новости. Потом, когда я уже с головой ухожу в распечатки, приходит ко мне, чтобы задать вопросы насчёт предстоящих концертов.

Новость о том, что мы будем играть Texas, едва не приводит его в истерический смех. Он с трудом сдерживает ехидство и интересуется, как я собираюсь петь это в микрофон. Женский вокал в оригинале, тексты – сплошь секс, исполнение – сплошь придыхания... ну, да, я далеко не Шарлин Спитери, но какое его собачье дело, как я это сделаю? Его дело – прописать минуса и бэк. Тем более, я ещё днём дозвонился до Оксаны и Кости, и в субботу с утра они оба будут на студии.

К прочему, выясняется, что в следующий четверг у его младшей сестры день рождения. Он говорит мне об этом с такой интонацией, будто я обязан об этом помнить. Я даже не помню, когда день рождения у Щербина (где-то там в ноябре) и постоянно путаюсь, то ли пятого числа родился Дементьев, то ли седьмого.

Всё сводится к следующему: для того, чтобы играть в «Хромой Лошади», я должен поднимать весь состав, а выступление в «Медведице» – вообще пустая формальность, ибо мальчик, донимающий меня смс-ками и звонками в самое что ни на есть неподходящее время, найден и отправлен восвояси дрочить на мои фотографии – сроком на шесть недель.

Похоже, вчера и сегодня все делают всё, чтобы я почувствовал себя одураченным. И чёрта-с два я могу списать всё на неудачное стечение обстоятельств. Борисов умотал (куда и зачем – мне доложено не было); Дем полдня строил из себя униженного и оскорблённого, а теперь вовсе неадекватен, и Багрова заявилась ко мне не просто так, а для того чтобы, прикинувшись бедной овечкой, вымолить у меня прощение. А потом в очередной раз искупать меня в дерьме, разве что менее изысканным способом. Ну, и Глэм на закуску (без него ощущение «праздника» точно будет неполным).

Я между делом – много ли у меня переводов? что за тексты? планирую ли я работать всю ночь? (а его что, правда, совершенно не волнует, что мы играем на специфическую публику? да я в шоке!) – интересуюсь, с какой целью к нам нагрянет Щербин, и Антон поясняет, что у того якобы дома скандал. Якобы – потому что скандалы в доме у Щербина происходят с такой завидной регулярностью, что он запросто может этим прикрыться. Я не параноик, но судя по тому, как он вёл себя в воскресенье после нашего траха в Самаре, он едет ко мне за тем же самым, предполагая, что я ещё «тёпленький». А подвернувшаяся перепалка с матерью (хотя уверен – он там главный провокатор) – как дополнительный толчок к запланированному действу. Он намерен утвердиться в том, что я к нему неравнодушен. Трах это будет или выяснение отношений – на войне, как известно, все средства хороши.

2.

Щербин приезжает в девятом часу. Он застаёт меня на лестнице. В одной руке у меня телефон, в другой зажигалка, в зубах сигарета из потёртой пачки, и пальцы не слушаются.

– Привет.
– Herzlich Willkommen…
– Работаешь, что ли?
– Типа того. – И стоит, главное, смотрит на меня. – Иди.

Блин, он при полном параде. И от него опять несёт какими-то пряностями. Я даже не удивлюсь, если его мамочка заимствует у него парфюм, аромат какой-то бабский.

Вот ведь мать твою, даже если его будут гнать из дома взашей, он всё равно найдёт время, чтобы примарафетиться. Звонил он Дементьеву два часа назад, добираться до нас чуть больше получаса. Ну, что можно делать полтора часа? Стричь подмышки? Тереть пемзой пятки? Гспдии... Сейчас он наверняка уже лезет в холодильник с возгласом: «Вискас» есть лосось и форелька?», потом он сметёт две тарелки жаркого, посетует, что у нас закончилось пиво (он из тех, кто считает, что в поддатом состоянии простительно всё), прогонит на DVD свой излюбленный «Эффект бабочки», и без восторженных комментариев по ходу ленты не обойдётся. Ну, а потом начнутся занудные препирательства, где и с кем он будет спать. Лягу я, скорее всего, далеко за полночь, дождавшись, пока он вдоволь наворочается в моей постели и наконец-то откинется, ну, а под утро проснусь, обнаружив обе его руки в непотребных местах.

– Всё в порядке?
– Угу.
– А кому собрался звонить?

Кому, кому... я, бл, знаю? Что руки кривые, знаю вот точно, выуживал вторую из пачки, надломил, и теперь сижу, как придурок, и сминаю по центру пальцами, чтоб затянуться можно было нормально.

– Если вас устроит... Тебя. Можешь дать ключи от машины, поеду на студию. Надо сделать хоть что-то, завтра мне не до этого будет.
– Забирай. Дем?
– Чего? – Оборачивается.
– Он хоть перед тобой извинился?
– Глэм? Вчера ещё. Прислал смс. – Я бросаю на него взгляд, и он начинает хихикать. Потом поджимает губы и, приподнимая брови, говорит: – Только я ответил ему, что когда он на деле будет полосовать себе вены, мне будет на него глубоко насрать. –...и по взгляду я понимаю, что то же самое и ко мне относится. – А знаешь, что самое смешное? – продолжает, когда я отворачиваюсь, чтобы сплюнуть. – Он и Дэна успел на хуй послать. Так что придётся его потерпеть, уж надеюсь, недолго.
– Угу.

Молчание.

– Ну, скажешь ему, чтобы ложился в гостиной.
– Я разберусь! Всё, поезжай.

3.

«Посуду помой. Потому что я тебя об этом прошу, «почему». И чтобы никаких окурков под мусоропроводом. И в ванной... чтобы там тоже всё было... ты понял меня», – доносится из прихожей, пока в наушниках не начинает громыхать первая дорожка из «From Her To Eternity».

Собирается Дементьев быстро. Об этом можно судить, хотя бы потому что Щербин приволакивается ко мне уже на «Cabin Fever!» Втыкает в ухо наушник, плюётся и произносит что-то невразумительное, вроде того, что ранний Кейв – пища для шизанутых эстетов. Я уже столько раз слышал в свой адрес, что я псих, что пора расценивать это как заурядный комплимент.

– Свари макароны и пожарь наггеты, – говорю, сбавив звук.
– Я ещё и готовить за тебя должен?
– Не должен, но я сегодня не жрал ничего.
– Там есть мясо с картошкой, – говорит, возвращаясь.
– Сделай салат.

Я выстукиваю на клавиатуре ещё четыре абзаца и отправляюсь на кухню. Заталкиваю тарелку в микроволновку, пока он возится с огурцами и помидорами.

– Лук не нужен. И не забудь посолить. Маслом, – говорю, когда достаёт майонез.

Он присаживается на подоконник и заглядывает мне в тарелку. Хорошо, не в рот. Бледный какой-то.

– Что у тебя случилось опять?
– Тебе не всё равно?
– Всё равно, – говорю, пожимая плечами, насаживая на вилку овощи. – Есть-то будешь?
– Дома поел.

Мда. Послал мать к чёртовой бабушке, но не забыл полакомиться тем, что она приготовила. Хороший малый.

– Антон надолго уехал?
– Завтра вернётся.
– И куда?
– Писать материал.
– Вы играете?.. – Киваю, показываю два пальца. – Ха... И почему я об этом ничего не знаю?
– Потому что Борисов позвонил только сегодня и потому что... Играем мы без тебя.
– Это ты так решил? А-а... У вас два сета, и что, для меня совсем не найдётся работы? Что вы играете?
– Texas.
– А выступления где?
– В «Хромой лошади» и... ещё кое-где.
– Вы собираетесь играть Texas в «Хромой лошади»? Мы всю жизнь играем там альтернатив. Как вы собираетесь играть в «Лошади» без меня?
– Пока не думал об этом, но как-нибудь определюсь. А Texas будет в «Медведице».
– Где?

Пауза.

– Ещё скажи, в понедельник.
– Угу. – О, блин, знает, что по понедельникам там гей-вечеринки, а говорит, что не педик.
– И нахуй тебе это нужно? Подцепить там кого-нибудь хочешь? – Он ещё и до боли предсказуемый.
– Хочу. Заебало мотаться в Екатеринбург и-и-и... заебал трах по углам и на скорую руку, болтаюсь всё, как неприкаянный. Хочу отношений. Ты разве против?

Пауза.
– Пидор ты, – выстреливает в висок мне.

– Не отрицаю. И даже заявил официально. Правда, удачно так, что в это никто не поверил, но это ничего не меняет ведь, Глэм. Глэм? – Кажется, он съебался в гостиную.

– Это твоё условие, да? Это я должен сделать, чтоб ты... чтобы мы. Нет, ты просто скажи, чтобы я понял!
– Ты всё понял правильно. Это моё условие, и единственное. Твой. Каминг аут.
– Пидарас...
– Ну, естественно, Глэм. Ты проверял, и неоднократно. А я так давно уже в курсе всех этих дел.
– Каких «этих дел»? Чёрт... да ты, похоже, совсем ёбнулся... Блядь, я хуею с тебя! Я просто с тебя охерев... Я просто не понимаю... зачем! Тебе! Это нужно?
– А тебе это не нужно?
– А нахуя мне это сдалось? Ты посмотри на себя, по тебе никто не скажет, что ты педик, и на меня посмотри!
– В чём проблема привести себя в божеский вид.
– А что от этого изменится-то? Бл... да ты просто издеваешься! Ха... Мать заехала мне кружкой по башке за то, что я ей, типа, мешал разговаривать по телефону. Она чокнутая!.. а ты хочешь, чтобы я ей это сказал? Я вечером из дома выйти не могу, ко мне постоянно гопота дворовая лезет. Я позавчера еле ноги унёс, они, блядь, будто только и ждали, когда я вернусь. И эта... бл... и без того грозится выкинуть меня из квартиры, типа, я никто и звать меня никак. Хочешь сделать из меня бомжика?
– Ну, для начала – бомжом ты не станешь, мать тебя просто не выпишет. А если на то пойдёт – ты вроде в Усолье поехать хотел, живи там, ради бога.
– Ха, опомнился... Ну, допустим. Я у тебя поживу. А в институт я как буду ездить? Полчаса пешком по колдобинам и два часа в электричке?
– Глэм. Во-первых, есть машина. И можно давно было сдать на права. А во-вторых... во-вторых, не понравится – забьёшь на свой институт и пойдёшь в армию...
– Ааахха, бляя... Спасибо, что напомнил! – верещит мне в спину. – Мне уже оттуда звонили! Я в списках на отчисление. И спасибо огромное тебе! Что не дал мне досдать два экзамена летом.
– Глэм, а за что спасибо-то? За то, что я позаботился, чтобы у нас в эти дни не было концертов? Или за то, что ты на эти свои экзамены хуй положил?
– Я сказал тебе, что не полечу самолётом в Пермь.
– А-а, ну, да. У нашего малыша аэрофобия. Которая совершенно меня не касается. Как и всё остальное, чем ты норовишь прикрыться. Твой внешний вид, отношения с матерью, косяки с учёбой – это всё твои тараканы, Андрей, – и только.
– А я и не сомневался, бл, в этом нисколько... и зачем я только припёрся сюда...
– Ну, по-моему, очевидно – что припёрся, потому что идти тебе больше некуда. Дома опять разборки, только эпизод с кружкой – а я хорошо это помню – случился года четыре назад. А вот с Нестеровым что ты не поделил – я вообще не пойму.
– Да пошёл он... заебал подъёбывать, пидор.
– Да неужели? И он туда же? Надо же, я и не знал. Кругом одни геи, куда я попал...
– Вот и трахни его, заодно выяснишь...
– Глэм. А нахуй мне трахать его? Он хоть и лажает на сцене, но хотя бы не истерит по поводу и без повода. И не манипулирует всеми и вся. И не ездит на шее... чёрт знает сколько уже. И не имеет всех в хвост и в гриву. Эт всё про тебя я, если не понял. И соплей я там – пока что не видел, в отличие от... Короче, хер со всем этим дерьмом, я тебе дал исходные данные. Или ты решаешься... или ты не решаешься и катишься на хуй. Так что думай, время у тебя есть. Пока тебя никто не опередил. За ужин спасибо.
–...да подавись ты своим ужином... еблан...
– Глэм, блядь. Глэм, посмотри на меня. Посмотри на меня, говорю. Ещё одно подобное слово – и ты отправишься к стоматологу. И на этот раз – за свой счёт. Я не шучу. Понял меня? Вот, и чудненько...

– Блядь, я не сделаю этого. Просто не сделаю, и всё.
– Нет проблем, тема закрыта. Можешь прямо завтра начинать заниматься своей личной жизнью.
– То есть... типа... всё – с вещами на выход.
– Это твоё решение. Если ты посчитал, что всё, то – до свидания и всего хорошего.
– Блядь... Как ты лихо придумал, я бы не догадался ни в жизнь... То есть я – должен сказать матери, что я голубой, в итоге оказаться на улице...
– Не матери, а прессе. До мамы и так дойдёт.
– Даже так? Ёб тв... ещё чудесатее!.. В итоге – я остаюсь без хаты, без друзей, без диплома, работы у меня и так нет... а взамен я что получаю?
– Меня.
– Теб... да. Неплохо ты себя оценил, Левашов.
– Тебе решать, стою я того или нет. На одно решение тебя хватит? Или ты в принципе не способен что-либо сделать?
– Да я... просто пытаюсь понять, что за этим стоит. По-моему, ты попросту хочешь испортить мне жизнь, ничего другого мне на ум не приходит. Твои-то родители знают, что ты гей?
– Разумеется, знают. Только для того, чтобы понять, что за этим стоит, как ты выражаешься, совершенно не обязательно задавать наводящие вопросы.
– И что твоя мамочка сказала, когда узнала, что ты голубой? Или ей говорить не пришлось? Она застукала тебя с твоим школьным дружком, когда заносила вам чай с пряниками, думая, что вы там готовитесь к семинару по литературе. А вы там валяетесь на кровати со спущенными штанами и друг другу дрочите.
– Не было ничего подобного.
– Почему ж ты съебался оттуда тогда?
– Глэм, я ещё раз тебе повторяю. Для того чтобы понять, почему я втискиваю тебя в такие рамки, не обязательно копать в меня с вопросами «как», «что», «откуда» и «почему».
– Ну, так скажи мне, я должен знать?
– Глэм. Вали из моей комнаты, не мешай работать. У меня ещё двадцать страниц двенадцатым шрифтом, и это только половина того, что я должен сделать.
– Да я просто понять хочу, чем я тебе насолил, что ты так меня ненавидишь? Вот честно! Ну, машину ёбнул твою, сам едва жив остался, так ты меня за это ещё отметелил. А больше-то – что?
– Глэм, нахуя к этому возвращаться. Просто скажи спасибо, что у меня хватило ума отдать сто тысяч за КАСКО. И что проездил я на ней одиннадцать месяцев, иначе бы... – «Иначе бы я тебе и это простил, сука мелкая...»
– Иначе бы что? Заставил отдавать тебе лям? Машину пригнал тебе отец... а он вообще в курсе, что её сдали на металлолом? Отдал ты за неё тысяч двести, максимум – триста. Получил миллион по страховке...
– Восемьсот пятьдесят.
– Ладно. Восемьсот пятьдесят. «Ровер» ты взял за четыреста, а на что ушло остальное? Блядь, это же полмиллиона! Матери моей деньжищи такие даже не снились! Куда ж ты их дел? Кинул в банк под проценты? Копишь на старость? Или намылился съебать в свой Берлин?
– Глэм. Тебе не кажется, что тебя это всё попросту не касается?
– Не касается? Как же? А для чего этот трюк с моим каминг-аутом тогда? Нахуй мне твои отношения, если ты через год-два уедешь? А я – как туда попаду? По студенческой визе? Хер, на учёбу где я деньги возьму? По рабочей? Нет. Пол сменю и замуж за тебя выйду? Чёрта-с два. Фиктивный брак с какой-нибудь русской немкой, а там мы будем жить дружной шведской семьёй? Да ебал я всё это. Я, блядь, здесь останусь – никем и ничем. Я бы тоже уехал, в Москву, например. Или в Питер. Думаешь, я бы там никуда не вписался? Вписался бы, не переживай. Только жить там на что? Хата муниципальная, оформить в собственность её нереально, потому что вписан отец. Да даже и провернуть через суд это дело – что я с того получу? Год я там жильё поснимаю, а дальше куда? Бомжевать, по подъездам ширяться? Или ещё вариант – торговать наркотой. Ну, или валяться в каком-нибудь пабе, снюхивая дорожки со стола и... тебя припоминая.

– Щербин, блядь... – Меня даже в кресле разворачивает от этой реплики. На автомате. Он совершенно не отдаёт отчёт тому, что вылетает из его рта. Он совершенно! Не понимает, о чём говорит!

Офигеть... его уже сдуло. Он просто всадил мне нож в спину и умотал, блядь. Курить – куда же ещё, заливать горе. Или танцевать на моих костях.

– Иди-ка сюда... – шиплю, видя, как возится в прихожей, вытряхивая сигареты из кармана куртки, или в чём там он приволокся.
– Да пошёл ты. – Будто отряхивается.
– Иди сюда, дрянь! И наконец, разберёмся! – Я успеваю схватить его за плечо, он поворачивает ко мне лицо, а у него в глазах... слёзы... и подбородок дрожит, ёб твою мать!.. и я едва не оседаю от неожиданности.
– Что, доволен? – бьёт в лицо мне истерикой, и у меня глаза раскрываются так, что белки пронзает холодом.

Он успевает проскользнуть на лестничную клетку и даже воткнуть в свой поганый рот сигарету, и тут же едва не давится ей.

– Блядь, не трогай меня!.. Урр...д...
– Повтори.
– Урод! Что, не понял ещё?
– Повтори, что т а м мне сказал! Повтори, блядь! Или в твоей дрянной башке ничего, кроме цифр и дат не задерживается! Пов...то...ри!! – едва не срываюсь на рык, собирая его волосы на затылке и сжимая в кулак до натянутых трещин на костяшках.

Он смотрит на меня остолбенело, видно, припомнив моё обещание начистить ему рыло. Трус!

– Мааакс, бл... пусти!..
– Я буду валяться в каком-нибудь... пабе... Снюхивая. Дорожки. Со стола и тебя припоминая... Повторяй... блядь!
– Блядь... сууууукааааа... – Едва не задыхается.
– Повторяй, – говорю, ослабляя хватку.
–...буду валяться в пабе, снюхивая дорожки со стола и тебя припоминая, доволен?

Я насасываю полный рот слюны, швыряю его на ступеньки и выплёвываю в лицо.

– А теперь извиняйся.
– А нахуй не шёл бы!? – Возмущается, от души, и я протаскиваю его по лестнице вверх и припечатываю к бачку мусоропровода.
– Г д е ты был, когда я торчал... Что т ы видел... К а к о е право имеешь ты попрекать меня!.. этим! Хоть капля уважения ко мне... хоть капля благодарности!.. за то, что я для тебя делал, щенок!.. у тебя имеется!? Или у тебя нет н и ч е г о, кроме затраханных чувств, о которых ты долбишь мне... на каждом!.. углу!
– Я люблю тебя. – Как ни в чём не бывало! Он просто надо мной издевается!
– Ещё раз, – шиплю, держа его за ворот.
– Я люблю тебя. – С той же интонацией, блядь!.. и я приставляю его башку к железу.
– Ты обкурился?! С хули ты бьёшь меня?
– Блядь! – Едва не взвываю. – Да! Я обкурился! Я обкурен тобой, твоей долбаной любовью, твоими Гуччи-Хуюччи, твоим блядским хохолком!.. твоими, блядь... Боже... Глэм... бл... Звони Дементьеву! Пусть приезжает и увозит тебя на хер – хоть на студию, хоть к Валерию Сергеичу, хоть на кладбище, мне насрать! Ты здесь не останешься, понял!..

Пауза.

– У меня нет денег на телефоне...

Господииии!.. Я возвращаюсь в квартиру за своим телефоном и швыряю в него сотовый. – Звони!

– Он не подходит...
– Ещё набирай! Набирай, блядь!
– Не подходит.

Молчание.

– Вали домой, Глэм.
– Я не поеду туда.
– Вали пешком. Денег на такси ты в этот раз не получишь.
– Я не поеду туда. Если я сегодня туда сунусь, мать точно пошлёт меня на хуй.

Молчание.

– Я всё понял...

Я спускаюсь по лестнице, надеваю в прихожей куртку, шнурую ботинки, проверяю ключи, плеер, бумажник и выхожу из квартиры.

– Ляжешь в гостиной, Глэм, – говорю, отдышавшись. – Выключишь компьютер. И посуду... вымоешь, блядь.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1.

Первое, на что я обращаю внимание, открыв дверь квартиры: Щербин смылся, видно, думая, что с утра я завалюсь под кайфом или с опохмела (в таком виде я вызываю у него стойкое отвращение), зато Антон дома. Рокировочка. Что ж, так даже лучше. Дементьев не будет разбираться в нашей склоке. До этого он несколько раз гасил конфликты и как-то даже отвёз Щербина ночевать к своему отцу, но вчера предпочёл убраться – видать, надоело. Ему главное, что все живы-здоровы остались. А мне – что мелкий съебался. Смотреть на него не хотелось. Поведение было предугадываемым: при любой попытке выбить из него извинения начнёт себя выгораживать и лепить из меня бездушного монстра.

Дементьев не набирал меня ни вечером, ни с утра. Это такая проверка на вшивость. Я должен показать ему своим поведением, что способен за себя отвечать. «Ты не несёшь за себя никакой ответственности», – козырная фраза, которую он повторяет каждый раз, когда вытаскивает меня под утро из баров. Другой вопрос в том, что я действительно за себя отвечаю, но донести до него это архисложно.

Итак, если я вернусь на согнутых – кредит доверия будет утрачен, и не факт, что не безвозвратно. Хрен – я возвращаюсь на двух прямых, хотя нестабилен. Что говорить, я просто выбит из колеи напрочь. Самое время для того, чтобы заторчать или накуриться. Но я, блядь, держусь.

На кухне я рыскаю по шкафам, пытаясь найти банку с кофе. Вот ведь: кофе здесь пью только я, но место, где должна стоять банка, определяет Дементьев. Я оставляю её на столешнице, но ему она глаз режет. Здесь вообще не посвинячишь и порядок не наведёшь. Порядок – это когда полная симметрия. Мелкие тарелки у него стоят с мелкими, глубокие – непременно с глубокими. Швабра и веник исключительно за унитазом, стиральный порошок только под ванной, потому что на кухне ему не место, вилки, ложки, столовые, десертные, чайные, кофейные и те, которыми было бы позволено ковыряться в носу в этой квартире – для них тоже предназначалось бы отдельное место, к гадалке не ходи.

Дата добавления: 2015-11-14