Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АрхитектураБиологияГеографияДругоеИностранные языки
ИнформатикаИсторияКультураЛитератураМатематика
МедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогика
ПолитикаПравоПрограммированиеПсихологияРелигия
СоциологияСпортСтроительствоФизикаФилософия
ФинансыХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника

3 страница

5 страница | 6 страница | 7 страница | 8 страница | 9 страница | 10 страница | 11 страница | 12 страница | 13 страница | 14 страница |


Читайте также:
  1. 1 страница
  2. 1 страница
  3. 1 страница
  4. 1 страница
  5. 1 страница
  6. 1 страница
  7. 1 страница

слезы, порой не в силах был унять смех. После приватного

музицирования с ним у меня бывало ощущение, будто я возвращался

после купания или массажа".

Когда годы в Эшгольце подошли к концу, Кнехту и примерно

десятку других учеников предстоял перевод в школу следующей

ступени. Ректор произнес перед кандидатами традиционную речь, в

которой он еще раз разъяснил смысл и законы касталийских школ,

и от имени Ордена указал собравшимся дальнейший путь, в конце

которого они обретут право сами Вступить в Орден.

Эта торжественная речь была как бы частью праздника,

который школа устраивала в честь своих выпускников и на котором

учителя и однокашники обращались с ними как с дорогими гостями.

В этот день исполняются тщательно подготовленные концерты -- на

сей раз пели большую кантату семнадцатого столетия, и сам

Магистр музыки явился ее послушать. После речи ректора, когда

все переходили в празднично украшенную столовую, Кнехт подошел

к Магистру и спросил:

-- Ректор рассказал нам, как живут и учатся в обычных и

высших школах вне Касталии. Он говорит, что выпускники там,

поступив в университет, выбирают себе "свободную" профессию.

Насколько я понял, это в основном такие профессии, которых мы в

Касталии совсем не знаем. Как это понимать? И почему они

называются "свободными"? Почему мы, касталийцы, не имеем права

выбирать их?

Magister musicae взял юношу под руку и остановился под

одним из мамонтовых деревьев. Чуть лукавая улыбка собрала возле

глаз сетку морщин, когда он ответил:

-- Ты зовешься "Кнехт", что значит "слуга", возможно

потому слово "свободный" имеет для тебя столько очарования. Не

принимай этого так близко к сердцу! Когда некасталийцы говорят

о свободных профессиях, слова эти, может быть, и звучат

серьезно, даже возвышенно. Но мы произносим их иронически.

Свобода этих профессий состоит лишь в том, что учащийся сам

себе их избирает. Это и создает видимость свободы, хотя в

большинстве случаев не столько ученик, сколько его родители

делают за него выбор, и есть немало отцов, готовых скорее

откусить себе язык, нежели предоставить сыну действительную

свободу выбора. Но все это, возможно, и клевета, и потому

откинем этот довод! Предположим, свобода эта действительно

существует, но тогда она ограничена одним актом выбора

профессии. На этом она и кончается. Находясь в высшей школе,

будущий врач, юрист, инженер обучаются по строгой и весьма

узкой программе, заканчивающейся несколькими экзаменами.

Выдержав их, студент получает диплом и теперь якобы свободно

посвящает себя избранной профессии. На самом же деле он

превращается в раба низменных сил: он зависит от успеха, денег,

от своего честолюбия, жажды славы, от того, нравится он людям

или нет. Он должен подчиняться церемонии выборов, зарабатывать

деньги, он участвует в борьбе различных каст, семей, партий,

газет, борьбе, не знающей пощады. Но зато он свободен завоевать

себе успех, достаток и стяжать ненависть тех, кто этого успеха

не стяжал, и наоборот. С учеником школ элиты, который

становится членом Ордена, ничего подобного не случается. Он не

"избирает" себе специальности. Он не мнит себя способным лучше

разобраться в своих талантах, нежели его учителя. В иерархии

его ставят на то место, которое для него избирают вышестоящие,

они же определяют его функции, если, разумеется, все это не

происходит в обратном порядке, то есть свойства, способности и

ошибки ученика сами не заставляют учителей ставить его на тот

или иной пост. Но при этой мнимой несвободе каждый electus,

пройдя первый курс, обладает предельной свободой: в то время

как человек "свободно" избранной профессии вынужден проходить

весьма негибкий курс наук с негибкой системой экзаменов, для

него, как только он начинает учиться самостоятельно, свобода

простирается весьма далеко. Имеются многие студенты, которые по

своей воле всю жизнь посвящают самым немыслимым и даже

сумасбродным занятиям, и никто не чинит им препятствий, если

они не преступают границ морали.

Проявивший педагогический дар используется как педагог,

воспитатель по призванию, как таковой; переводчик--как

переводчик, каждый находит себе место, где он может служить и в

своем служении чувствовать себя свободным. К тому же он на всю

жизнь избавлен от той "свободы", которая на деле означает столь

страшное рабство. Он ничего не знает о погоне за деньгами, о

борьбе за славу, за власть, он не знает ни партий, ни

раздвоенности между личностью и должностью, между частным и

общественным, не знает зависимости от успеха. Итак, ты видишь,

сын мой: когда говорят о свободных профессиях, то слово

"свобода" звучит довольно курьезно.

Прощание с Эшгольцом далось Кнехту нелегко. Если прожитое

им до той поры можно назвать счастливым детством, радостным и

гармоническим подчинением, почти не знающим сомнений, то теперь

наступил период борьбы, развития и сомнений. Кнехту было около

семнадцати лет, когда ему сообщили, что вскоре его, вместе с

несколькими однокашниками, переведут в школу следующей ступени,

и, конечно же, начиная с этого мгновения, для избранников не

было более важного и более часто обсуждаемого вопроса, чем

вопрос о том, куда каждого из них переведут. В соответствии с

традицией, им сообщили о переводе только за несколько дней до

отъезда, а период между выпускным праздником и самим отъездом

считался каникулами. Именно в эти каникулы с Кнехтом произошло

нечто прекрасное: Магистр музыки пригласил Иозефа к себе в

гости, предложив совершить это небольшое путешествие пешком. То

была редкая и большая честь. Вместе с другом выпускником -- ибо

Кнехт еще числился в Эшгольце, а ученикам этой ступени не

разрешалось путешествовать в одиночку -- он отправился в одно

прекрасное раннее утро навстречу лесам и горам, и когда

наконец, после трехчасового подъема по лесистой тропинке, они

достигли открытого плато на одной из вершин, то как на ладони

увидели далеко внизу свой маленький Эшгольц, который легко

можно было узнать по темнеющей группе исполинских деревьев и

прямоугольнику газонов с зеркалами прудов, по высокому зданию

школы, подсобным корпусам, по деревушке и знаменитой ясеневой

роще{2_1_013}. Долго оба юноши смотрели вниз; многие из нас еще

помнят этот чарующий вид, ведь тогдашний не очень отличался от

нынешнего, ибо здания восстановлены после большого пожара почти

без изменений, а из пяти деревьев три не пострадали. Юные

путешественники видели под собой родную школу, с которой им

предстояло распроститься навсегда, и у обоих защемило сердце.

-- Мне кажется, я никогда не знал, как это красиво, --

произнес наконец спутник Иозефа. -- А может быть, это просто

оттого, что я впервые вижу нечто, с чем мне предстоит

расстаться, что я должен покинуть?

-- Ты прав, -- ответил Кнехт, -- то же самое происходит со

мной. Но, по-моему, если мы даже и уедем отсюда, это не значит,

что мы на самом деле покинем Эшгольц. По-настоящему его

покинули только те, что ушли от нас навсегда, как тот

Отто{2_1_014}, который сочинял такие смешные латинские стихи,

или наш Шарлемань{2_1_014}, умевший так долго плавать под

водой, и все другие. Те-то распростились по-настоящему, ушли

навсегда. Я уже давно не вспоминал о них, а сейчас вот

вспомнил. Ты волен смеяться, но в этих отпавших от нас для меня

есть что-то привлекательное, как в мятежном ангеле Люцифере

есть что-то величавое. Может быть, они и сделали ложный шаг,

вернее, их шаг вне всякого сомнения ложен, и все же они нечто

сделали, совершили, осмелились на прыжок, а для этого нужна

отвага. А мы, все остальные, -- мы были терпеливы, прилежны,

разумны, но мы ничего не совершили, не прыгнули!

-- Не знаю, -- заметил спутник, -- некоторые из них ни на

что не осмелились и ничего не сделали, а просто-напросто

лентяйничали, пока их не исключили. Но, может быть, я не так

тебя понял? Что ты, собственно, имел в виду, когда говорил о

"прыжке"?

-- Я имел в виду способность оторваться по-настоящему,

решиться на что-то всерьез, ну, понимаешь, взять да и прыгнуть!

Я вовсе не мечтаю прыгнуть назад, в мою прежнюю родину, в мою

прежнюю жизнь, она меня не привлекает, да я ее и забыл совсем.

Но вот чего я действительно хотел бы -- это, когда настанет час

и надо будет оторваться и прыгнуть, прыгнуть не назад, не вниз,

а вперед, в более высокое.

-- Что же, к нему-то мы и направляемся. Эшгольц -- первая

ступень, следующая будет более высокой, и в конце концов нас

ждет принятие в Орден.

-- Да, ты прав. Но я не о том. В путь, amice{2_1_011},

шагать так приятно, моя хандра и пройдет. А то мыс тобой что-то

приуныли.

Этими словами и этими настроениями, о которых нам поведал

его тогдашний спутник, возвещала о себе бурная пора юности

Кнехта.

Два дня шли юные путешественники, прежде чем добрались до

тогдашнего местожительства Магистра музыки, расположенного

высоко в горах Монпора, где Магистр как раз вел в стенах

бывшего монастыря курс для капельмейстеров. Спутника Иозефа

поместили в гостевой, а Кнехту отвели маленькую келью в жилище

Магистра. Не успел Иозеф скинуть рюкзак и умыться с дороги, как

хозяин уже вошел к нему. Почтенный старик протянул юноше руку и

с легким вздохом опустился на стул, несколько мгновений он

сидел, закрыв глаза, как всегда, когда очень уставал, а затем,

ласково посмотрев на Иозефа, проговорил:

-- Извини, пожалуйста, я плохой хозяин. Ты ведь с дороги,

вероятно, устал. Честно говоря, я тоже, день у меня сегодня

перегружен, но если ты еще не хочешь спать, мне хотелось бы

часок посидеть с тобой. Тебе разрешено провести здесь два дня,

а завтра ты можешь пригласить отобедать с нами и своего

товарища, но, к сожалению, много времени я не смогу тебе

уделить, надо постараться выкроить хотя бы несколько часов. Ну

как, сразу и начнем?

Он повел Кнехта в просторную сводчатую келью, в которой не

было ничего, кроме старого фортепиано и двух стульев. На них

они оба и сели.

-- Скоро тебя переведут в школу следующей ступени, --

начал Магистр, -- там ты узнаешь много нового и очень

интересного, так сказать, пригубишь и Игры стеклянных бус. Все

это очень хорошо и важно, но одно важнее прочего: ты научишься

медитации. Иногда кажется, что все это умеют, но ведь не всегда

удается проверить. Мне хотелось бы, чтобы ты научился этому

особенно хорошо, так же хорошо, как музыке, все остальное

придет тогда само собой. Поэтому я намерен первые несколько

уроков преподать тебе сам, это и было целью моего приглашения.

Итак, сегодня, завтра и послезавтра мы с тобой по часу посвятим

медитации и притом -- о музыке. Сейчас тебе подадут кружку

молока, чтобы голод и жажда тебя не отвлекали, а поужинаем мы с

тобой позднее. В дверь постучали, в келью внесли кружку молока.

-- Пей медленно, глоток за глотком, -- предупредил старик, --

не торопись и ничего не говори.

И Кнехт очень медленно, по одному глотку пил холодное

молоко, а напротив сидел глубоко чтимый им старик. Он снова

прикрыл глаза, лицо его казалось совсем старым, но приветливым:

оно было исполнено умиротворенности, светилось внутренней

улыбкой, учитель погрузился в собственные мысли, как усталый

путник погружает ноги в воду. От него исходил покой. Кнехт

чувствовал это и сам понемногу успокаивался.

Но вот Магистр повернулся к инструменту и опустил руки на

клавиши. Сыграв тему, он, варьируя, стал ее развивать, кажется,

это была пьеса кого-то из итальянских мастеров. Юному гостю

Магистр велел представить себе эту музыку как танец, как

непрерывную цепь упражнений на равновесие, как

последовательность меньших или больших шагов от центра некой

оси симметрии и все свое внимание сосредоточить на том, какие

фигуры образуют эти шаги. Он еще раз сыграл тему, затем умолк,

словно задумавшись над ней, проиграл ее снова и замер с

полуопущенными веками, опустив руки на колени, как бы мысленно

повторяя мелодию и вслушиваясь в нее. Ученик тоже прислушивался

к мелодии в своей душе, видел перед собой обрывки нотных линий,

видел, как нечто движется, мерно ступает, кружится в танце и

зыблется. Он старался распознать эти движения и прочитать их,

как читают замысловатые круги, описываемые птицей в полете. Но

фигуры путались, терялись, он должен был начать сначала, на

мгновение его оставила сосредоточенность, и он сразу рухнул в

пустоту, в замешательстве посмотрел вокруг, увидел тихое,

самоуглубленное лицо учителя, невесомо мерцающее в сумерках,

почувствовал себя возвращенным в те духовные пространства, из

которых было выпал. И снова полилась музыка, он отмерял ее

шаги, видел линии ее движения, смотрел и мысленно устремлялся

вослед ногам незримых танцоров...

Иозефу показалось, что прошли многие, часы, прежде чем он

опять потерял нить, снова почувствовал, что сидит на стуле,

увидел циновку на каменном полу, последний отблеск сумерек за

окном. Вдруг он ощутил на себе чей-то взгляд, поднял голову и

встретился глазами с Магистром, внимательно смотревшим на него.

Магистр еле заметно кивнул, проиграл одним пальцем пианиссимо

последнюю вариацию итальянской пьесы и поднялся.

-- Оставайся здесь, -- сказал он, -- я скоро вернусь.

Найди эту тему еще раз в себе, внимательно следи за фигурами.

Но не принуждай себя, это всего лишь игра. Если ты заснешь при

этом, тоже не беда.

И он ушел, ему надо было еще сделать что-то оставшееся от

переполненной программы трудового дня, работу не легкую и не

очень приятную, не такую, какую бы он себе пожелал. Среди

слушателей курса попался даровитый, но тщеславный и заносчивый

человек, с ним-то и надо было побеседовать, заставить его

отказаться от дурных замашек, доказать ему его неправоту,

выказать ему свою заботу, но и свое превосходство, любовь, но и

авторитет. Магистр вздохнул. И почему это невозможно -- раз и

навсегда навести порядок в этом мире, почему никто не в силах

избежать давно известных заблуждений! И почему все вновь и

вновь надо сражаться с одними и теми же ошибками, выпалывать

одни и те же сорняки! Талант без нравственной основы,

виртуозность без иерархии, то, что некогда, в

фельетонистическую эпоху{1_1_0_04} господствовало над

музыкальной жизнью, то, что было искоренено и преодолено

движением музыкального ренессанса, -- все это снова зеленело и

пускало ростки.

Когда Магистр вернулся, чтобы вместе с Иозефом приступить

к вечерней трапезе, тот сидел тихий, однако ничуть не уставший

и очень довольный.

-- Как хорошо было! -- воскликнул Иозеф мечтательно. --

Сама музыка при этом ушла от меня, она пресуществилась.

-- Не мешай ей отзвучать в тебе, -- сказал Магистр и повел

его в небольшую комнату, где на столике уже были приготовлены

фрукты и хлеб. Вместе они утолили свой голод, и Магистр

пригласил Иозефа назавтра присоединиться к слушателям курса

капельмейстеров. Прежде чем уйти, он проводил гостя в

отведенную ему келью и сказал:

-- Во время медитации ты нечто увидел, музыка явилась тебе

в виде некой фигуры. Если у тебя есть охота, попробуй

нарисовать ее.

В своей келье Кнехт обнаружил на столе лист бумаги и

карандаш и тут же принялся рисовать фигуру, в которую

пресуществилась музыка. Начертив прямую линию, он через

определенные ритмические промежутки провел к пей косые линии,

получилось что-то похожее на порядок расположения листьев на

ветви. Это не удовлетворило Иозефа, однако у него явилось

желание попытаться еще и еще раз, и уже под самый конец он,

увлекшись, нарисовал круг, от которого лучами расходились косые

линии, как цветы в венке. Потом он лег в постель и быстро

заснул. Во сне он увидел себя на вершине холма, где они с

товарищем накануне устраивали привал, и снова внизу показался

родной Эшгольц, и покуда Иозеф смотрел на видневшийся вдали

прямоугольник, образованный школьными корпусами, тот постепенно

вытянулся в эллипс, эллипс превратился в круг, в венок, и венок

этот медленно начал вращаться, вращался все быстрей и быстрей,

под конец бешено завертелся, разорвался и разлетелся

сверкающими звездами.

Проснувшись, Иозеф ничего не помнил, но когда во время

утренней прогулки Магистр спросил, видел ли он что-нибудь во

сне, у Иозефа возникло такое ощущение, будто ему приснилось

что-то дурное или тревожное, он силился вспомнить -- и вспомнил

свой сои, рассказал его и удивился его безобидности. Магистр

внимательно слушал.

-- Надо ли обращать внимание на сны? -- спросил Иозеф. --

Можно ли их толковать?

-- На все надо обращать внимание, ибо все можно толковать,

-- кратко ответил Магистр, посмотрев ему в глаза. Но, пройдя

несколько шагов, он отеческим тоном спросил:

-- В какую школу тебе больше всего хотелось бы? Иозеф

покраснел.

-- Мне кажется, в Вальдцель.

Магистр кивнул.

-- Так я и думал. Тебе, наверное, известно старинное

изречение: gignit autem artificiosam...

-- Gignit autem artificiosam lusorum gentem Cella

Silvestris, -- дополнил, все еще краснея, Кнехт хорошо

известные каждому ученику слова. В переводе они значат;

"Вальдцель же порождает искусное племя играющих". Старик тепло

взглянул на него.

-- Скорее всего это и есть твоя дорога, Иозеф. Тебе должно

быть известно, что не всеприемлют Игру. Говорят, будто она есть

суррогат искусства, а мастера Игры суть беллетристы, их нельзя

рассматривать как служителей духа в настоящем смысле слова, но

приходится видеть в них именно художников, дилетантов и

фантастов. Тебе предстоит узнать, справедливо ли это. Быть

может, ты и сам уже думал об Игре и ждешь от нее большего, чем

она может дать, а возможно, и наоборот. Что верно, то верно, в

этой Игре таится не одна опасность. Но за это мы ее и любим, в

безопасный путь посылают только слабых. Никогда не забывай, что

я тебе так часто говорил: наш долг -- правильно распознавать

противоречия, во-первых, как противоречия, а во-вторых, как

полюсы некоего единства. Так оно обстоит и с нашей Игрой.

Художнические натуры влюблены в нее, потому что она дает

простор воображению; строгие ученые-специалисты, да и некоторые

музыканты презирают ее -- им недостает в ней как раз той меры

строгости, какой они способны достигнуть в отдельных отраслях

наук. Итак, ты сам познаешь эти противоречия, а со временем

тебе откроется: противоречия эти лежат не в объекте, но в

субъекте, ибо художник, отдающийся полету фантазии, не потому

избегает чистой математики или логики, что он постиг в них

что-то и мог бы высказать, а потому, что инстинктивно

склоняется в другую сторону. По таким порывистым симпатиям и

антипатиям ты безошибочно распознаешь менее возвышенную душу. В

действительности, то есть в великих душах и высоких умах,

подобные страсти не существуют. Каждый из вас -- только

человек, только попытка, только переход. Переходить же надлежит

туда, где обитает совершенство, должно стремиться к центру, а

не к периферии. Запомни: можно быть строгим логиком или

грамматиком и при этом исполненным фантазии и музыки. Можно

быть музыкантом или мастером Игры и при этом полностью отдавать

себя служению закону и упорядоченности. Человек, как мы его

понимаем, к какому мы стремимся, каким мы хотим, чтобы он стал,

должен быть готовым в любой день сменить свою науку или

искусство на любую другую науку или искусство, он должен

выявлять в Игре кристальнейшую логику, а в грамматике полет

фантазии. Такими мы должны стать, чтобы в любой час нас можно

было без сопротивления и замешательства перевести на другой

пост.

-- Кажется, я понял вас, -- произнес Кнехт. -- Но разве же

тот, кто так сильно ненавидит или предпочитает одно другому, не

просто более страстный по своей природе человек, а другой --

более спокойный и более мягкий?

-- Нам представляется, что это именно так, и все же это не

так, -- воскликнул Магистр, смеясь. -- Если хочешь всегда быть

на высоте, во всем отвечать наивысшим требованиям, нужен,

разумеется, не недостаток душевных сил, размаха, тепла, но их

избыток. То, что ты называешь страстью, есть не душевная

энергия, а трение между душой и внешним миром. Где господствует

страсть, там не ищи силы воли и устремленности, там все

направлено к достижению частной и ложной цели, отсюда

напряженность и духота атмосферы. Тот, кто направит всю силу к

центру, навстречу подлинному бытию и совершенству, тот,

возможно, представляется нам более спокойным, нежели страстная

натура, потому что не всегда виден его внутренний огонь, потому

что, скажем, на диспуте он не размахивает руками, не кричит. Но

я говорю тебе: он должен гореть, должен пылать!

-- Ах, если бы стать знающим! -- воскликнул Кнехт. -- Если

бы существовало некое учение, нечто, во что можно было бы

верить! Кругом только одни противоречия, все разбегается в

разные стороны, нигде нет ничего определенного. Все можно

истолковать так, а можно и наоборот. Можно толковать всемирную

историю как развитие и прогресс, а можно видеть в ней только

упадок и бессмыслицу. Неужели не существует истины? Неужели не

существует истинного и непреложного учения?

Никогда Магистр не слыхал от Иозефа таких пылких слов.

Молча он прошелся взад и вперед, потом проговорил: "Истина

существует, дорогой мой! Но "учения", которого жаждешь ты,

абсолютного, совершенного, единственного, умудряющего учения,

не существует. Да и не следует тебе мечтать о совершенном

учении, друг мой, стремись к совершенствованию самого себя.

Божественное в тебе, а не в понятиях и книгах. Истина должна

быть пережита, а не преподана. Готовься к битвам, Иозеф Кнехт,

я вижу, они уже начались!"

В те дни Иозеф впервые увидел любимого Магистра в

повседневной жизни и за работой и поразился, хотя видел лишь

небольшую часть его ежедневных трудов. Но больше всего Магистр

покорил его тем, что был к нему так внимателен, что пригласил

его к себе, что человек, порой выглядевший таким усталым,

невзирая на бремя обязанностей, выкраивал для него часы своего

драгоценного времени, да и не только часы! И если его введение

в медитацию произвело на Кнехта такое глубокое и длительное

впечатление, то, как он понял позднее, не благодаря особо

тонкой и своеобразной технике, а только благодаря самой

личности Магистра, его примеру. Учителя, с которыми Кнехт

сталкивался впоследствии и которые обучали его медитации все

следующие годы, больше упирали на указания, без конца

объясняли, контролировали гораздо строже, больше спрашивали,

чаще поправляли. Магистр музыки, уверенный в своей власти над

юношей, почти совсем не говорил, не поучал, собственно, он

только ставил темы и сам подавал пример. Кнехт видел, что

Магистр, придя таким согбенным, измученным, садится и, прикрыв

глаза, погружается в себя, и вдруг взгляд его становится

спокойным, радостным, приветливым, излучает силу; ничто не

могло так глубоко убедить в верности пути к истокам, пути от

суеты к покою, как этот его взгляд. А то, что Магистр хотел

передать ему словами, -- он передавал как бы мимоходом, во

время кратких прогулок или же за трапезой.

До нас дошло также, что Кнехт тогда получил от Магистра

первые указания и напутствие к Игре в бисер, однако никаких

записей не сохранилось. На Иозефа произвело также впечатление

очевидное желание хозяина приветить и его юного спутника, чтобы

у того не возникло ощущение, будто он всего какой-то довесок.

Как видно, ни о чем не забывал этот человек!

Краткое пребывание в Монпоре, три урока медитации,

присутствие на курсе для капельмейстеров, несколько бесед с

Магистром -- все это много дало Иозефу. Мастер весьма умело

выбрал момент для своего краткого, однако действенного

вмешательства. Цель его приглашения в основном заключалась в

том, чтобы приохотить юношу к медитации, но не менее важным

приглашение было и само по себе, как отличие, знак особого

внимания и веры в него. То была вторая ступень призвания.

Кнехту как бы дали заглянуть во внутренние сферы; если

кто-нибудь из двенадцати Магистров так близко подпускал к себе

ученика этой ступени, то это означало не только личную

благосклонность. То, что делает Магистр, всегда имеет не только

личное значение.

При расставании оба ученика получили небольшие подарки.

Иозефу досталась нотная тетрадь с двумя хоральными прелюдиями

Баха, а его спутнику -- изящное карманное издание Горация.

Прощаясь с Кнехтом, Магистр сказал:

-- Через несколько дней ты узнаешь, в какую тебя переведут

школу. Туда я не смогу так часто наведываться, как в Эшгольц,

по и там мы, пожалуй, свидимся, коли мне позволит здоровье.

Если хочешь, можешь писать мне одно письмо в год, особенно меня

интересуют твои успехи в музыке. Не запрещено тебе также

критиковать своих учителей, однако не увлекайся этим. Тебя ждет

многое: уверен, что ты оправдаешь возлагаемые на тебя надежды.

Наша Касталия ведь не только отбор, это прежде всего иерархия,

некое здание, каждый камень которого получает свой смысл и

назначение от целого. Из этого здания нет выхода, и тот, кто

поднимется выше, кому поручат более трудную миссию, не обретет

большей свободы, на него лишь ляжет большая ответственность. До

свиданья, мой друг, рад был тебя повидать.

Оба ученика тронулись в обратный путь, оба в пути были

веселее и разговорчивей, чем по дороге в Монпор; несколько

дней, проведенных в другом окружении, среди других образов,

знакомство с совершенно иной жизнью подбодрило их, словно бы

освободили от эшгольских прощальных настроений, удвоив интерес

к предстоящим переменам, к будущему. На привалах в лесу или

где-нибудь над пропастью в горах под Монпором они вытаскивали

из дорожных мешков свои деревянные флейты и играли песни на два

голоса. А когда они снова добрались до высоты, с которой так

хорошо был виден Эшгольц с его корпусами и деревьями, то

разговор, состоявшийся не так давно на этом самом месте,

показался им обоим чем-то очень далеким, давно минувшим. Все

обрело какую-то иную окраску, ни тот, ни другой не проронил ни

слова, и в молчании этом было что-то от стыда за тогдашние

чувства и за сказанные тогда слова, так скоро потерявшие свой

вес и смысл.

Уже на второй день по возвращении в Эшгольц оба узнали,

куда их переведут. Кнехту предстояло отправиться в Вальдцель.

 

ПРИГОТОВЛЕНИЯ

 

Кнехту удалось сломить лед, и между ним и Дезиньори

возникло живое и благотворное для обеих сторон общение. Плинио,

проживший долгие годы в разочарованной меланхолии, вынужден был

теперь признать правоту друга: в самом деле, тоска по

исцелению, по бодрости, по касталийской ясности влекла его в

Педагогическую провинцию. Он стал часто приезжать сюда, не


Дата добавления: 2015-11-14; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав


<== предыдущая страница | следующая страница ==>
2 страница| 4 страница

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.067 сек.)