Фрэнсин Риверс 32 страница

Когда все закончилось, Атрет испытал какое-то неприятное ощущение от того, что между ними произошло. Он встал и отступил на несколько шагов назад. Встревоженная таким его странным поведением, Юлия вопросительно смотрела на него. Красивые черты божественного лица Атрета сделались холодными и тяжелыми. О чем он думал, когда так смотрел на нее? Юлия пыталась разгадать это по выражению его лица, но не могла.

— Что за игру ты затеяла, Юлия Валериан?

Юлия посмотрела на него круглыми от удивления глазами и покраснела.

— Откуда ты знаешь, как меня зовут?

— Ты как-то была в римском лудусе. С этой римской шлюхой, Октавией. Я спрашивал о тебе. Бато сказал, что ты замужем.

— Мой муж умер, — смущенно сказала она.

Атрет насмешливо приподнял брови.

— И как же дочь одного из самых богатых купцов Римской империи стала храмовой проституткой?

Шатаясь, Юлия встала, решив, что стоя ей легчебудет противостоять его насмешливой манере разговора.

— Я не проститутка.

Атрет холодно улыбнулся и протянул руку, чтобы дотронуться до ее волос.

— Нет?

— Нет, — ответила она дрожащим голосом, — просто это был мой единственный шанс встретиться с тобой.

Когда Атрет прикоснулся к ней, его снова охватила страсть.

— И все эти хитрости ради того, чтобы развлечься с гладиатором?

— Нет, — ответила она, задыхаясь и протягивая к нему руки. — Нет. Я хотела быть с тобой. Только с тобой, Атрет. Я хотела быть с тобой с того самого дня, как увидела тебя бегущим по дороге, возле Капуи.

— Я помню. С тобой еще была какая-то маленькая иудейка.

— Неужели ты помнишь? Я не думала, что ты обратил на меня внимание, — сказала она, глядя на него жадными глазами. Это судьба... — С удивительной силой она наклонила его голову к себе.

Атрет насыщал ее голод. Он и сам насыщался, желая, чтобы это насыщение длилось как можно дольше, не прекращаясь. Юлия Валериан не была рабыней, которую послали к нему в камеру лудуса в качестве награды, и не была проституткой, которой можно было заплатить на ступенях храма. Дочь могущественного римского гражданина, пленница собственных страстей, она пришла к нему по своей доброй воле.

И Атрет пользовался ей, как бальзамом, врачуя раны своего сердца. А может быть, это ему только казалось.

В конце концов, пресытившись, он стал одеваться, чтобы уйти, стараясь при этом оставаться к ней спиной. В глубине души ему хотелось поскорее выйти за дверь и забыть обо всем, что было между ними.

— Когда я снова смогу тебя увидеть? — спросила Юлия, и он обернулся, чтобы посмотреть на нее. Она была прекрасна, настолько прекрасна, что у него перехватило дыхание. Физически он ослаб, но ее голодные глаза утоляли его внутренний голод.

Он холодно улыбнулся.

— Когда только придумаешь, как это сделать, — он достал из-за пояса мешочек с деньгами, сунул его ей в руки и ушел, оставив ее сидящей на полу.

* * *

Марк часто устраивал приемы на своей новой вилле, расширяя круг своих новых друзей в Ефесе. Он также поддерживал дружеские связи с проконсулом и другими римскими влиятельными людьми, часть из которых он знал еще в Риме. Когда он предложил отцу, чтобы Юлия была хозяйкой на официальных праздниках и собраниях, тот с готовностью согласился. Таким образом Марк решал две задачи: он предоставлял сестре хотя бы часть той свободы, которой она лишилась после смерти Кая, и получал возможность видеться с Хадассой.

В тот вечер, как и во многие другие, вилла Марка была полна гостей и активной деятельности. Марк взглянул на Юлию, которая удобно разместилась на диване рядом с ним и без особого интереса смотрела на африканских танцовщиц. Они встретились взглядами, и Юлия улыбнулась.

— Дочь проконсула весь вечер только о тебе и расспрашивала, Марк, — сказала сестра, наклонившись к нему. — Наверное, она в тебя влюблена.

— Евника — милый ребенок.

— Этот ребенок, которого ты так не замечаешь, уши своего отца, а ее отец — уши императора.

Марк снисходительно улыбнулся.

— Если я когда-нибудь и женюсь, Юлия, то уж вовсе не из стремления добиться политического влияния.

— А кто говорит о женитьбе? — сказала Юлия с хитрой улыбкой.

— Значит, ты предлагаешь мне совратить дочь римского проконсула, — сказал Марк, стараясь говорить как можно деликатнее, чтобы не попасть в ловушку, которая могла его ожидать.

— Совратить? — удивилась Юлия, слегка приподняв брови. — Интересно слышать такое слово от эпикурейца. Я всегда думала, что ты получаешь удовольствие всюду, где только можно. — Она выбрала сливу. — Евника — это плод, который уже настало время сорвать. — Ее глаза весело засияли, когда надкусила темно-лиловый плод. Потом она встала с дивана. — Разве ты не для того покинул виллу отца, чтобы заняться доходным делом и добиться достойного места среди элиты? Так используй свой шанс. — С этими словами она пошла к гостям.

Марк задумчиво смотрел на Юлию. За тот год, что она прожила с Каем, с ней определенно произошли большие перемены. Она без стеснения держалась в толпе гостей, разговаривала с разными людьми, смеялась, уходила, соблазнительно оглядываясь через плечо. Это беспокоило Марка. Он всегда думал о ней как о своей наивной, милой сестренке, которую баловал и перед которой преклонялся.

Глядя на Юлию, расхаживающую среди гостей, он вспомнил Аррию. Юлия так же охотилась, но никто из присутствующих, судя по всему, не был тем зверем, которого она могла бы назвать своей добычей.

Юлия подозвала Хадассу, и они вышли вдвоем на террасу. Марк слегка нахмурился. Какое бы повеление ни отдала Юлия, у Хадассы находилось что сказать в ответ. Тогда Юлия повторила свои слова раздраженно и более решительно. Сняв с запястья золотой браслет, она отдала его Хадассе, потом вернулась к гостям. Когда она кивком головы дала Хадассе знак уходить, та послушно ушла.

Марк поднялся, чтобы догнать Хадассу и выяснить, что происходит. Тут на его пути грациозно стала Евника, слегка столкнувшись с ним в кокетливой попытке привлечь его внимание.

— Ой, прости, Марк. Я просто не видела, что ты идешь, — сказала она и посмотрела на Марка снизу вверх с таким обожанием, что он даже растерялся.

— Это я виноват, — сказал он, чувствуя, каким разочарованным взглядом она провожает его, когда он проходил мимо. Когда он дошел до коридора, Хадассы уже нигде не было.

* * *

Луна освещала вымощенные белым мрамором улицы, когда Хадасса направлялась к лудусу. Она постучала в тяжелые ворота и стала ждать. Когда стражник открыл ворота, она сказала, что ей нужно поговорить с Сертом. Ее проводили через двор и повели вниз, по полутемному коридору к кабинету Серта. Он уже ждал ее. Он протянул руку, и она передала ему золотой браслет. Он оценивающе рассмотрел браслет, держа перед собой, взвесил его в руке, после чего кивнул и спрятал его в массивный ящик возле своего стола. «Иди за мной», — велел он Хадассе и повел ее куда-то вниз, по каменным ступеням, в холодный, облицованный гранитом коридор, освещенный факелами.

Остановившись возле массивной двери, он нашел нужный ключ. Когда дверь открылась, Хадасса увидела мужчину, сидящего на каменной скамье. Она узнала его, ей хорошо запомнился день, когда увидела его на дороге в Капую, потому что этот человек был мощно сложен и сногсшибательно красив. Когда он встал и повернулся к ним, Хадасса сразу подумала о статуе в покоях своей госпожи. Скульптор передал надменность и физическую красоту гладиатора, но не смог передать тоску в его глазах, скрытую за маской холодной, обузданной силы.

— Твоя женщина прислала за тобой свою служанку, — сказал ему Серт. — Будь на рассвете возле входных ворот. — Сказав это, он ушел.

Атрет сжал губы и сузил глаза, глядя на рабыню, которая стояла перед ним и смотрела на него. Она была одета в изящную тунику кремового цвета, доходившую до лодыжек, препоясанную полосатым поясом, такая же полосатая шаль покрывала ее голову и плечи. Он смотрел ей прямо в глаза, ожидая увидеть в них то, что обычно видел: поклонение и страх. Но вместо этого он увидел в ее глазах невозмутимость и спокойствие.

— Я провожу тебя, — сказала она. У нее был певучий и мягкий голос. Он накинул на плечи плащ и покрыл голову. Он слышал только тихий стук ее сандалий и шел следом. Стражник, ни слова не говоря, открыл перед ней дверь и смотрел ей вслед, едва обратив внимание на Атрета. Когда тяжелые ворота лудуса закрылись за ними, Атрет задышал свободнее.

— Ты иудейка, — сказал он, поравнявшись с Хадассой.

— Я родилась в Иудее.

— И сколько времени ты уже рабыня?

— С тех пор как разрушили Иерусалим.

— Я знал одного иудея. Халев, из колена Иуды. На его счету было тридцать семь убитых. — Она ничего не сказала. — Ты не знала его?

— Нет — ответила она, хотя слышала, как Октавия с Юлией говорили о нем. — Самых сильных и красивых мужчин угнали за Титом, в Александрию, а оттуда увезли в Рим, на зрелища. Я оказалась среди последних пленных, которых гнали на север.

— Он умер достойно.

В лишенном эмоций голосе Атрета было что-то такое, что заставило Хадассу посмотреть на него. Его красивое лицо было жестким, но она чувствовала, что в глубине души, под маской этого холодного и безжалостного лица профессионального убийцы скрывается страдание, которое не дает ему покоя.

Рабыня остановилась. Удивившись самой себе, она обхватила обеими руками его мощную руку.

— Да обратит Господь к тебе Свой лик и даст тебе покой, — сказала она с таким состраданием, что Атрет только растерянно уставился на нее.

Она пошла дальше, и Атрет больше с ней не разговаривал. Он замедлил свой шаг, чтобы поравняться с ней, и шел туда, куда она его вела.

Он знал, что находится в одном из самых богатых районов Ефеса. Наконец, странная служанка Юлии повернула к мраморной лестнице. В конце лестницы была дверь, ведущая в коридор, которым пользовались, вероятно, посыльные. Пройдя до конца коридора, девушка открыла еще одну дверь, ведущую в кладовую. «Пожалуйста, подожди здесь», — сказала она ему и ушла.

Он прислонился к какой-то корзине и с явным неудовольствием огляделся вокруг. Наверняка Юлия украсила руки Серта золотом, чтобы теперь Атрет имел возможность быть здесь, у нее. Чтобы служить в качестве самца, удовлетворяющего непомерные желания этой девицы.

Но как только дверь открылась и Атрет увидел Юлию, от его гордости и гнева не осталось и следа.

— О, я уже думала, что не дождусь тебя, — сказала Юлия, задыхаясь, и он понял, что она бежала к нему. Она бросилась в его объятия и, поднявшись на цыпочки, запустила руки в его густые волосы.

Пока Юлия Валериан была в его руках, он не мог думать ни о чем, — он мог лишь чувствовать, вкушать ее, упиваться ею. Только потом он снова вспомнил о своей гордости — когда у него рассеялось иллюзорное чувство свободы.

* * *

Хадасса отправилась к Иоанну, как только ей представилась такая возможность. На ее стук дверь открыл человек, чьи самые активные годы жизни были уже позади, хотя его взгляд не стал от этого менее сильным и убеждающим. Он радушно встретил Хадассу и представился ей как один из последователей Иоанна. Затем он провел ее в тихую комнату, освещенную лампой, где апостол писал послание к одной из церквей империи. Подняв голову, Иоанн тепло улыбнулся. Отложив в сторону перо, он встал, пожал Хадассе руки и поцеловал ее в щеку. Она не хотела его отпускать.

— О Иоанн, — воскликнула она, крепко держа его за руки, как будто в них была вся ее жизнь.

— Садись, Хадасса, и расскажи мне, какая тяжесть лежит на твоем сердце. — Она все продолжала держать его за руки. Иисус был распят задолго до ее рождения, но она видела Господа в Иоанне, как когда-то в своем отце. В дорогом ее сердцу лице Иоанна она видела огромное сострадание, любовь, от него исходили убежденность и сила истинной веры. Такая же сила, какая была и у отца Хадассы. Сила, которой ей так недоставало.

— Что же тебя гнетет? — спросил Иоанн.

— Все, Иоанн. Все в этой жизни, — сказала она голосом, полным страданий. — Моя вера так слаба. Отец шел на улицы, где зилоты убивали людей, и свидетельствовал им. А я боюсь даже произнести вслух имя Иисуса. — Она заплакала от стыда. — Енох купил меня для своего хозяина, потому что думал, что я из его народа. Иудейка. И они все по-прежнему думают, что я иудейка. Все, кроме Марка. Он узнал, что я встречаюсь с другими христианами в Риме, и запретил мне с ними видеться. Он сказал, что христиане разрушители, которые только и думают о том, как бы разрушить империю. Он сказал, что мне опасно общаться с ними. Иногда он спрашивает меня, почему я верю, но когда я пытаюсь ему ответить, он ничего не понимает. Он только еще больше злится.

Слова лились из нее потоком.

— А Юлия... О Иоанн, как она далека от спасения. Она творит такие ужасные вещи, и я вижу, как она шаг за шагом духовно умирает. Я рассказала ей все истории, которые рассказывал мне отец, — те истории, на которых стоит моя вера. Но она не хочет их слушать. Ей нужны только развлечения и веселье. Она хочет все забыть. Однажды, лишь однажды я подумала, что ее отец что-то начинает понимать... — Хадасса покачала головой. Потом она отпустила руки Иоанна и закрыла лицо.

— Я знаю, что такое страх, Хадасса. Страх — это наш старый враг. Я поддался ему в ту ночь, когда Иисус был в саду, а иудеи пришли туда со священниками и римской стражей.

— Но ты же был на Его допросе.

— Я только был там и все слышал. Среди толпы мне ничто не угрожало. Моя семья была хорошо известна в Иерусалиме. Мой отец знал членов суда. Но скажу тебе так, Хадасса: я никогда не знал настоящего страха, пока не увидел умирающего Иисуса. Я никогда не чувствовал себя столь одиноким, как после этой казни, и чувство это длилось до тех пор, пока я не увидел пелены у пустой гробницы и не понял, что Он воскрес.

Он взял ее за руку.

— Хадасса, Иисус сказал нам все, однако мы по-прежнему не понимали, Кто Он и для чего Он пришел на землю. Мы с Иаковом были ревностными, гордыми, амбициозными, нетерпимыми. Иисус призвал нас, «сынов громовых», потому что мы стремились излить Божий гнев на людей, которые исцеляли Его именем, но не следовали за Ним. Мы хотели, чтобы эта сила была только у нас. Такими вот мы были гордыми и слепыми глупцами. Мы знали, что Иисус есть Мессия, но нам хотелось, чтобы Он был воинственным царем, подобным Давиду, чтобы мы могли править вместе с Ним. Нам никак было не понять, что Тот, Кто является Божьим Сыном, пришел в мир, чтобы быть Пасхальным Агнцем для человечества.

Он грустно улыбнулся и похлопал ее по руке.

— И вовсе не мне, и не Иакову, а Марии Магдалине Иисус дал возможность увидеть Себя после воскресения.

От слез Хадасса какое-то мгновение ничего не видела.

— Как мне обрести такую же силу, как у тебя?

Иоанн нежно улыбнулся ей.

— В тебе есть столько сил, сколько Бог дал тебе, и этих сил хватит для того, чтобы в тебе исполнилась Его воля. Ты только верь в Него.

Гостья Юлии произвела на Фебу впечатление сильной и неуязвимой женщины. Она говорила на чистом латинском языке, что свидетельствовало о ее классовой принадлежности, и хотя выглядела она довольно молодо, держалась она достаточно элегантно и уравновешенно, что говорило о ее жизненном опыте, не уступающем опыту Фебы. Гостья была обаятельна, и не из-за чисто внешних данных, которые были весьма далеки от совершенства, а от пленяющей силы ее глаз. Их воздействие было просто обезоруживающим.

Феба знала, что Юлия когда-то считала эту женщину своей близкой подругой. Это казалось странным, потому что они были такими разными. Юлия была такой эмоциональной, а эта женщина выглядела спокойной и уравновешенной.

Феба попросила одну из служанок дать ей знать, когда вернется Юлия. Пока они ее ждали, Феба угощала гостью и поддерживала с ней вежливый разговор. Когда служанка вернулась и едва заметно кивнула Фебе, та, извинившись перед гостьей, отправилась к дочери, сообщить о неожиданном визите. Она решила, что Юлия, скорее всего, не захочет видеть эту женщину.

— Юлия, тебя в перистиле ожидает гостья.

— Кто это? — Юлия сняла с головы шаль, передала ее Хадассе и, махнув рукой, отпустила ее.

— Калаба Фонтанен. Она пришла около часа назад, и мы с ней очень интересно побеседовали. Юлия? — Феба никогда еще не видела у дочери такого выражения лица. Она слегка прикоснулась к ней. — С тобой все в порядке?

Юлия посмотрела на нее настороженно.

— И что она сказала?

— Ничего особенного, Юлия. — Разговор шел о красоте Ефеса, о долгом пути из Рима, об устройстве на новом месте. — Но что с тобой? Ты побледнела.

Юлия покачала головой.

— Просто я никогда не думала, что снова увижусь с ней.

— Ты не хочешь ее видеть?

Юлия ответила не сразу, прикидывая, сможет ли она придумать какую-нибудь отговорку: у нее болит голова от жаркого солнца, она устала от бесконечной ходьбы за покупками, ей нужно подготовиться к сегодняшнему приему у Марка... Она сжала пальцами виски. Голова у нее действительно болела, но она понимала, что сегодня ей не удастся избежать встречи. Она покачала головой. — Я выйду к ней, мама. Просто стоит мне увидеть Калабу, и я не могу не думать о Кае.

— Не знала, что ты так горюешь о нем. Последние несколько месяцев ты так активно занималась своими делами... — Феба поцеловала дочь. — Я знаю, ты его очень любила.

— Я была без ума от него. — Юлия закусила губу и посмотрела в сторону двери, ведущей в коридор, в конце которого находился перистиль. — Если ты не против, я поговорю с ней наедине.

— Конечно, — с облегчением ответила Феба. От Калабы ей было как-то не по себе. Она не могла понять, что может быть общего у ее юной дочери с такой умудренной опытом женщиной.

Калаба сидела в тени алькова и ждала. Казалось, одно ее присутствие наполнило весь перистиль. Даже солнце скрылось за облаками, вырисовывая во дворе мягкие тени. Юлия набралась смелости и степенно двинулась к ней, заставив себя изобразить приветственную улыбку.

— Рада снова видеть тебя, Калаба. Как ты оказалась в Ефесе?

Калаба едва заметно улыбнулась.

— Просто я устала от Рима.

Юлия села рядом с ней.

— Когда ты приехала? — спросила она, изо всех сил стараясь не показывать, что ее всю охватила внутренняя дрожь.

Несколько недель назад. За это время я заново знакомилась с городом.

— Заново? Я не знала, что ты уже была в Ефесе.

— Это один из многих городов, где я побывала еще до своей свадьбы. И здесь я чувствую себя дома больше, чем где бы то ни было.

— Так ты останешься здесь? Это здорово.

Калаба испытующе посмотрела на нее своими темными глазами.

— Я вижу, за то время, что мы не виделись, ты научилась ловко притворяться. Та улыбка, которую ты сейчас наклеила, выглядит искренней.

Потрясенная, Юлия не знала, что сказать.

— Ты уехала, не сказав мне ни слова. Жестоко с твоей стороны.

— Это отец решил вернуться в Ефес.

— А-а, — кивнув, произнесла Калаба, — понимаю. И у тебя, конечно же, не было времени попрощаться с друзьями. — Ее губы скривились в насмешливой улыбке.

Юлия покраснела и отвернулась.

— Хотя с Октавией ты попрощалась, — добавила Калаба, и в ее тоне нельзя было ничего уловить.

Юлия посмотрела на нее умоляющим взглядом.

— Я не могла с тобой видеться после смерти Кая.

— Я так и поняла, — мягким голосом сказала Калаба. Вздрогнув, Юлия призналась:

— Мне было страшно.

— Потому что я знала об этом, — сказала Калаба. — Тебя не покидали эти мысли? Дорогая моя, я знала все. Ты делилась со мной своей болью. Я знала, что Кай делал с тобой, и что это доставляло ему наслаждение. Ты же показывала мне свои раны. И мы обе знали, как Кай поступил с тобой в припадке гнева. Юлия, кто еще, кроме меня, мог понять, какие страдания тебе пришлось пережить и к какому трудному решению вынудил тебя прийти Кай? Тебе следовало бы доверять мне.

Юлия чувствовала, как теряет силы под пристальным взглядом этих темных и бездонных глаз. Калаба положила свою руку на руку Юлии.

— У нас с тобой настоящая дружба, Юлия. Я знаю тебя так, как никто другой. Я знаю, что ты сделала. Я знаю, кто ты. Я знаю, на что ты способна. Ты мне очень дорога. Мы с тобой связаны неразрывно.

Как будто притягиваемая какой-то неведомой силой, гораздо большей, чем ее собственная воля, Юлия склонилась в объятия Калабы.

— Прости меня, что я не повидалась с тобой на прощание в Риме. — Калаба нежно прижала ее к себе и стала нашептывать ей на ухо слова утешения. — Мне казалось, что ты держишь меня в своей власти. Мне от этого было страшно. Теперь я понимаю. Ты единственная моя настоящая подруга. — Юлия слегка подалась назад. — Мне кажется, перед самой смертью Кай понял, что я сделала.

Калаба улыбнулась.

— Все должны отвечать за последствия своих деяний.

Юлию затрясло.

— Я не хочу больше думать об этом. Никогда.

Калаба провела кончиками своих холодных пальцев по лбу Юлии.

— Ну, так не думай, — сказала она Юлии успокаивающим тоном. — Помни, чему я тебя учила, Юлия. Кай был в твоей жизни только эпизодом. А тебе еще предстоит испытать очень многое, прежде чем ты станешь тем человеком, которым, я знаю, тебе предстоит стать. Со временем тебе все откроется.

Юлия забыла обо всех причинах, которые заставляли ее избегать общения с Калабой, и теперь разговаривала с ней так же непринужденно, как когда-то в Риме. Голос у Калабы был таким мелодичным и успокаивающим.

— Как тебе жизнь на новом месте, в Ефесе?

— Она бы нравилась мне еще больше, если бы у меня была свобода. Отец доверил все имущество Марку. И мне теперь приходится выпрашивать у него каждый сестерций.

— Только неудачницы вверяют себя милости мужчин. Особенно когда в этом нет никакой необходимости.

— Но у меня нет выбора.

— Выбор есть всегда. Или тебе нравится быть зависимой?

Почувствовав, как в ней взыграла гордость, Юлия приподняла голову.

— Я делаю то, что хочу.

Калаба посмотрела на нее с интересом и насмешкой одновременно.

— И чего же ты хочешь? Любовных похождений с гладиатором? Ты, я вижу, деградируешь, как Октавия.

От неожиданности Юлия раскрыла рот.

— Откуда ты знаешь об Атрете? Кто тебе сказал? — спросила она хриплым шепотом.

— Серт. Он мой старый друг. — Тут Калаба снова положила свою руку на руку Юлии. — Но должна тебе сказать, что Ефес и без него кишит слухами о том, что дочь одного из самых богатых торговцев империи стала любовницей Атрета. И то, что в городе все будут знать тебя по имени, — лишь вопрос времени.

Придя в ярость, Юлия надменно произнесла:

— Мне нет дела до того, что говорят люди!

— Неужели?

Юлия заговорила откровенно и доверительно:

— Я люблю его. Я люблю его настолько, что готова умереть вместе с ним. Если бы он был свободен, я бы вышла за него замуж.

— Правда? Ты бы действительно пошла за него? В любви ли тут дело, или, может, в его красоте и в его необузданности? Атрет был взят в плен в Германии. Он варвар. Он ненавидит Рим настолько, что ты и представить себе не можешь. А ты, моя дорогая, очень богатая римлянка.

— Но у него нет ненависти ко мне. Он любит меня. Я знаю, что он меня любит.

— Кай тоже тебя любил. Но это не мешало ему пользоваться тобой в своих интересах.

Юлия замолчала.

Удовлетворенная, Калаба встала.

— Мне надо идти. Я очень довольна тем, что мы снова подруги. — Она улыбнулась. Ее визит получился как никогда удачным. — Прим пригласил меня пойти вместе с ним на день рождения проконсула, — сказала она, слегка погладив Юлию по щеке тыльной стороной ладони. — Я не хотела огорчать тебя своим неожиданным визитом.

Но Юлию уже интересовало другое.

— Я немного знаю Прима. Он, кажется, один из советников проконсула?

— Да, и большой специалист по внешним делам и таможне.

— Он такой красивый и забавный.

Калаба мягко засмеялась, и ее глаза стали загадочными.

— У Прима много, много достоинств.

Юлия проводила ее до дверей. Когда она закрыла за Калабой дверь, Феба спросила ее, стоя на лестнице:

— Все в порядке, Юлия?

— Все хорошо, мама, просто прекрасно, — ответила Юлия, стараясь изо всех сил сама в это поверить.

Децим проигрывал борьбу со своим недугом. Сразу по возвращении в Ефес он посетил храм Эскулапа, бога врачевания. После бесед со жрецами храма он часами просиживал в украшенном колоннадой бассейне среди змей. Страх и отвращение, которые он испытывал, когда скользкие и шипящие рептилии обвивали его тело, должны были изгнать злых духов, которые порождали его болезнь, но на самом деле этого не происходило.

Когда змеи не помогли, Децим обратился за помощью к врачевателям, которые утверждали, что помочь ему может очищение изнутри. Он прибегнул к рвотным и слабительным средствам, кровопусканию, в результате чего едва не умер от истощения сил. Болезнь по-прежнему прогрессировала. Упав духом, Децим впал в состояние вялости и безнадежности.

Феба страдала вместе с ним. Ей невыносимо было наблюдать, как он мучится от всех этих способов лечения. Она покупала лекарства, чтобы облегчить ему боль, но от мака и мандрагоры Децим впадал в полубессознательное состояние. Иногда он просто отказывался принимать эти средства, потому что хотел знать о том, что происходит вокруг.

По мере того как по городу распространялись слухи о тяжелой болезни Децима, к Фебе стали обращаться самые разные медики и врачеватели, которые предлагали свои теории и способы лечения, и при этом каждый из них гарантировал возвращение к здоровой жизни. Все хотели помочь Дециму выздороветь. У каждого имелся свой совет, своя теория, лучший лекарь, травник или целитель.

Прорицательница Колумбелла убеждала Фебу, что врачам доверять вообще нельзя; она утверждала, что с помощью своих методов излечивала многих больных, которым врачи помочь не смогли. Колумбелла уверяла, что ее нетрадиционные методы помогут Дециму исцелиться, предлагала свои настои и травы, рецепты которых веками передавались из поколения в поколение. Здоровье, по мнению Колумбеллы, зависит от гармонии с природой.

Децим пил ее отвратительные отвары и ел какие-то горькие травы, которые она ему предписывала, но они вовсе не приводили к гармонии и равновесию в организме, как обещала Колумбелла. От них ему не становилось хуже, но и не было лучше.

Марк возил отца в бани, где он сидел в очищающей воде, а также познакомил его с массажистом Оронтом, о котором говорили, что люди выздоравливают от одного его прикосновения. Оронт утверждал, что массаж обладает целительной силой. Когда не помогло и это, Юлия пришла к Дециму и сказала, что, по словам Калабы, он может вылечить сам себя, если только обратится к источнику своего воображения и сознания. Она брала его за руку и уверяла в том, что если он сосредоточится и представит себя здоровым человеком, то он действительно станет таковым. Децим едва не плакал, поскольку она сама не понимала, как жестоко она с ним поступает, — ведь ее слова были косвенным намеком на то, что он сам виноват в своей болезни и в том, что у него нет сил ее преодолеть, потому что он затрачивал на борьбу всю свою волю.

С каждым визитом Юлии Децим видел в ее глазах растущее разочарование и едва уловимый укор и знал, что она была просто убеждена в отсутствии у него «веры», необходимой для исцеления.

— Попробуй это, — сказала она однажды и повесила ему на шею украшение из сердолика. — Оно мне очень дорого. Оно обладает силой богов, и если ты подчинишься этой силе, то обретешь исцеление. — Голос у нее был нарочито бодрым, но в следующую секунду ее глаза наполнились слезами, и она упала ему на грудь. — О папа...

После этого ее визиты к отцу стали более редкими и кратковременными.

Децим совершенно не сердился на нее. У красивой молодой женщины умирающий человек не мог вызывать ничего, кроме чувства угнетенности. А может быть, он просто был для нее суровым напоминанием о том, что она тоже смертна.

Почему он никак не мог умереть и распрощаться со всей этой жизнью? Сколько раз он подумывал о самоубийстве, чтобы избавиться от терзающей его боли. Он знал, что вся семья страдает из-за него, и больше всех Феба. Но когда наступал момент привести свое решение в действие, Децим вдруг начинал чувствовать, что его тянет к жизни. Каждый миг жизни, какой бы болью он ни был наполнен, становился для него по-настоящему драгоценным. Он любил свою жену. Он любил сына и дочь. Желание уйти из жизни было продиктовано эгоистичными мотивами, поскольку в этом желании не было любви, — но сделать этого он не мог. И он знал, почему.

Он боялся.

Давным-давно он утратил веру в богов. Он не видел от них ни помощи, ни угрозы. Но впереди Децим видел только тьму, мрак и вечность в непонятной пустоте, и от этого ему становилось страшно. Он не торопился впадать в забвение, однако оно потихоньку тянуло его к себе. С каждым днем он чувствовал, как жизнь постепенно покидает его.

Феба тоже видела это, и ей тоже было страшно.

Постоянно наблюдая за мужем, Феба чувствовала его внутреннююборьбу и страдала, как и он. Она обращалась ко всем специалистам и испробовала все средства, и вот теперь ей осталось лишь беспомощно смотреть, как он борется с непрекращающейся болью, борется за свою жизнь. Феба пыталась доставить мужу хоть какое-то облегчение, давая ему сильные дозы мака или мандрагоры. Затем она брала его за руку и сидела рядом, пока он спал. Иногда она уходила и садилась в какой-нибудь альков, чтобы никто ее не видел, и плакала до тех пор, пока не выплакивала все слезы.

Дата добавления: 2015-11-16