31 страница

Этим детям, в сущности, всю свою жизнь посвятила Иоланта Монферратская, и это-то и придает особый облик этой латинской принцессе, сделавшейся из-за материнской любви женщиной-политиком и настоящей византийкой. Можно думать, что эта принцесса, так стойко бившаяся за своих детей, так боровшаяся, чтобы их устроить, и пустившая в ход все средства, чтобы низвергнуть их сводного брата Михаила, преграждавшего им путь к престолу, не менее мужественно работала бы для упрочения их судьбы, когда {377} после смерти этого царевича начался последний кризис борьбы, причем противниками оказались оба Андроника. И, быть может, при своей энергии, она спасла бы трон старого императора и осуществила честолюбивую мечту, которую лелеяла для своих детей. Смерть помешала ей; когда ее не стало, дети ее охладели к вожделениям, казавшимся им или слишком высокими, или слишком пустыми. Но, как бы то ни было, Иоланта Монферратская в первый раз явила собой Византии западную принцессу, старавшуюся отвоевать себе место в новом мире, куда она попала вследствие своего замужества. Она хотела играть роль, отвоевать себе долю высшей власти и отчасти достигла своего. Пример ее не должен был пройти даром.

II

АННА САВОЙСКАЯ, ЖЕНА АНДРОНИКА III

В начале 1325 года молодой император Андроник, которого дед, несмотря на свое нежелание, должен был короновать в Святой Софии, искал себе жену. Ему было тогда двадцать восемь лет, и он был вдовцом. Он женился раньше на Ирине Брауншвейгской, но за несколько месяцев до коронования она умерла, не оставив детей; и в интересах династии требовалось, чтобы царевич немедля вступил в новый брак. Поэтому старались утешить Андроника, доказать ему необходимость нового брака и усиленно искали ему невесту. Выбор византийского двора остановился в конце концов на одной из дочерей графа Савойского Амедея V, она была сирота и жила вместе со своим братом. В Италию отправили посольство, чтобы просить ее руки; и хотя в это время были сделаны те же предложения со стороны одного западного монарха (византийцы говорят, что это был король Французский), граф Савойский предпочел императора. Очень польщенный таким браком, итальянский принц в то же время хотел как можно лучше все обставить. Он дал будущей императрице пышную свиту и с того дня, что она обручилась с царем, несмотря на то, что был старше ее и, так сказать, ее властелин, стал выказывать ей величайшее почтение. Греческое тщеславие было этим бесконечно польщено: современные писатели с удовольствием подчеркивали, что «не только варвары, но и итальянцы и другие владыки государств всегда смотрят на Римскую империю как на самую великую и славную между всеми другими державами».

В феврале 1326 году молодая невеста прибыла в Константинополь, сопровождаемая многочисленной и блестящей свитой женщин, рыцарей и оруженосцев. «Никогда до сих пор, — пишет Кантакузин, — императрицы, прибывавшие в Романию из чужих {378} стран, не являли столько великолепия». Но было ли то действие морского путешествия или перемены климата, едва приехав, молодая женщина заболела. Пришлось ждать до октября, чтобы праздновать свадьбу. Свадьба, как и полагалось, была великолепная. Согласно обычаю, царь надел на голову молодой императорскую диадему, и, согласно же обычаю, молодая переменила имя и вместо Жанны стала с этих пор называться Анной. И под этим именем должна она была играть в истории Византии значительную роль и довольно печально повлиять на судьбы своей новой родины.

Об Анне Савойской крайне трудно высказать правильное суждение и даже трудно знать ее. Все, что нам известно о ней, почти целиком идет от людей, бывших ее политическими противниками, от людей, одинаково ненавидевших в ней противницу их идей и их честолюбия и иноземку, оставшуюся и на византийском престоле страстной латинянкой.

Действительно, эта западная принцесса, кажется, менее всех остальных огречилась в такое время, когда, быть может, это было более необходимо, чем когда-либо. Так, между прочим, она сохранила при себе маленький, чисто итальянский, двор и удостоила сначала своим доверием одну из своих соотечественниц, по имени Изабелла. Это была, по мнению самих греков, женщина очень умная, очень образованная, обладавшая всеми качествами, чтобы иметь успех у монархов, и действительно, она оказывала на императрицу очень сильное влияние. У этой Изабеллы были сыновья; и они также сделались фаворитами не только императрицы, но и самого императора; особенно нравился последнему своей блестящей удалью один из них, Арто. Прибыли в большом количестве в царственный город и другие итальянцы, и всегда монархи их хорошо принимали и хорошо с ними обращались. «Всегда, — пишет не без досады Иоанн Кантакузин, — у молодого императора было известное количество савойцев». Им так повезло, что от общения с ними изменились даже нравы. К обычным придворным удовольствиям присоединились развлечения, дорогие для латинян, особенно ломание копий и турниры, введенные в моду этими иноземцами; и эти упражнения так пришлись по вкусу, что самые благородные греки захотели испробовать на них свои силы, и особенно император приобрел в них ловкость, которую можно было сравнить лишь с ловкостью лучших рыцарей Франции, Бургундии и Германии. Византийский национализм был, понятно, крайне оскорблен этими новшествами и еще более тем местом, какое отвели иностран-{379}ным пришельцам, когда, как говорили, можно было найти в самой стране столько людей, способных с пользой исполнять общественные должности.

Вопросы религии также давали повод к предубеждениям против Анны. Вступая на престол, императрица перешла в православие; но искренность этого обращения подвергалась сильному сомнению. Царице приписывали упорную приверженность к римским догматам, большое почитание папы; ее считали способной возвратиться в один прекрасный день в Рим и тайком подготовить подчинение греческой церкви папству. Наконец, она поддерживала добрые сношения с генуэзцами, поселившимися в Галате. Всего этого было достаточно для вывода, что Анна искренно ненавидела греков. Его не преминули сделать. И греки со своей стороны отплатили ей за ненависть ненавистью.

После этих оговорок, объясняющих отчасти встреченную ею неприязнь, нужно прибавить, что Анна, по-видимому, была женщина довольно ограниченная, не очень умная, малообразованная. Она не была способна ни на какое серьезное размышление, ни на какое тщательно продуманное решение, ни на какой последовательный поступок; она ничего не видела, еще менее того предвидела; при этом она была вспыльчива, резка, страстна, чрезвычайно ревнива, характера крайне мстительного, суеверна, верила в предсказания; но в особенности, с душой слабой и доверчивой, она легко подпадала под всякое влияние и покорялась всем, умевшим ей льстить. Поэтому всю жизнь она была окружена камарильей из фаворитов и женщин; «центр власти, — говорит один современник,— находился тогда в гинекее». Не понимая ничего в делах, императрица руководствовалась только своими страстями; к одним людям питала она страшную ненависть, к другим необъяснимую слабость. При этом крайне непреклонная, когда ею овладевала злоба, она была способна на самые ужасные жестокости, на самые гнусные убийства; «в зверствах, в зрелищах крови, — говорит Григора, — находила она особую радость, несказанное удовольствие — вот в этом для сердца ее было особое счастье». Когда она приходила в бешенство, никто не находил у нее пощады; сам духовник ее не избегал тогда последствий ее свирепости. В такие минуты она сыпала самой низкой бранью, на языке был запас самых страшных угроз. Потом вдруг она стихала и, послушная, позволяла слепо руководить собою всякому, кто только знал, как взяться за нее. Но в глубине души она надолго сохраняла злобу на того, кто хоть раз не угодил ей, злобу, еще усилившуюся от чувства своей посредственности и природной зависти, какую она испытывала ко всякому превосходству. {380}

Надо сказать в оправдание Анны Савойской, что она чувствовала себя довольно чужой в этом новом мире, который плохо понимала и в котором не могла освоиться по недостатку ума. Поэтому она охотно жила в мире грез, создавая иллюзии насчет значения происходивших событий и тех поступков, которые ее заставляли совершать. «Она вела себя так, — говорит один современник, — как будто грозившие несчастья совершались по ту сторону Геркулесовых столбов». Сами враги ее, подчеркивая «ее завистливую и дурную душу», объявляя, что «она через это стала причиной гибели империи», допускают в ее пользу некоторые смягчающие обстоятельства. Григора замечает, что она была воспитана в совершенно иной среде, что она была иноземка и что в особенности она была женщина, к тому же женщина не очень умная и пристрастная, «неспособная, — говорит он, — отличать добро от зла», и он возлагает главную ответственность за совершившееся на патриарха и многих знатных особ, которые без возражения «покорились, как рабы, власти этой обезумевшей женщины».

* * *

Тем не менее, покуда был жив император Андроник III, которого она очень любила, дурной характер Анны Савойской имел мало значения, ибо она, так сказать, совсем не вмешивалась в дела правления. Но когда в июле 1341 года ее муж умер, все резко изменилось. Престол наследовали двое малолетних детей, Иоанн, девяти лет, и Михаил, четырех; во время малолетства регентство, по формальному приказанию покойного царя, должно было принадлежать матери обоих юных царевичей. Но в то время, когда Анна Савойская взяла в свои руки власть, обстоятельства были таковы, что не могли не смущать сильно всякой матери, заботившейся о будущности своих сыновей, и не тревожить женщины, которая сама крайне любила верховную власть.

Вокруг трона роились тысячи честолюбивых замыслов. Первое место среди придворных занимал тогда великий доместик Иоанн Кантакузин. Он был самым близким и дорогим другом Андроника III. Более, чем кто-либо другой, он способствовал некогда упрочению короны за молодым императором и был вознагражден за свои услуги неослабным доверием своего господина. В продолжение всего царствования он был самым преданным его советником, поверенным всех его мыслей. «Союз наших двух душ, — говорил он позднее, — был таков, что превосходил дружбу Орестов и Пиладов». Анна Савойская уверяла, что император любил своего фаворита больше жены и детей, больше всего на свете. {381}

Поэтому он еще при жизни предоставил ему широкую долю участия в правлении. «По наружному виду и одеянию, — говорит позднее о самом себе Кантакузин, — великий доместик не имел ничего похожего на императора; но в сущности он почти ни в чем не отличался от царя». Как монарх, он подписывал указы красными чернилами, и его приказания исполнялись с тою же точностью, что и приказания Андроника. Как монарх, он управлял всеми государственными делами, и так велика была милость, какою он пользовался, что в походах он жил в палатке царя, а иногда и делил с ним постель — привилегия, какой по этикету не пользовались даже императорские дети. Андроник все имел общее с ним: стол, одежду, обувь, и радовался, когда видел, что он поступает, «как император». Ему даже хотелось бы открыто объявить об этой близкой дружбе и сделать Кантакузина своим соправителем. Во всяком случае, он питал к нему безусловное доверие. Во время своей болезни в 1329 году он назначил его, в случае своей смерти, быть хранителем престола и торжественно завещал ему жену и подданных. Точно так же и на смертном своем одре последние его слова к императрице были завет ей действовать всегда согласно с Кантакузином. «Конец мой близок, — говорил он, — смотри же, когда меня не будет, не поддавайся обману и неверным суждениям некоторых людей, что тебе следует расстаться с этим человеком и следовать другим советчикам. Если это случится, погибнешь ты, и дети, и сама империя».

Несомненно, что в этих рассказах, которыми мы обязаны главным образом Кантакузину, есть некоторая доля преувеличения: великому доместику, очевидно, было слишком выгодно распространяться и преувеличивать доказательства милости, какой его удостаивал покойный монарх. Но, во всяком случае, его высокие качества оправдывали эту милость. Еще старый император Андроник II замечал, что, когда надо было принять какое-нибудь решение, Кантакузин быстро находил верный выход, умело его представлял, энергично приводил в исполнение; и он любил говорить: «Если бы я должен был умереть без наследников, я посоветовал бы римлянам выбрать себе в правители именно этого человека». Очень умный, чрезвычайно ловкий, великий доместик был действительно человек выдающийся. Григора, не любивший его, заявляет, что он мог бы быть «очень великим императором, способным доставить империи неслыханное благоденствие». К несчастию, у него были крупные недостатки: необычайное честолюбие, полное отсутствие укоров совести, и вследствие этого он был очень опасен. Несмотря на кажущуюся скромность, он с давних пор прокладывал себе дорогу. Уверенный в своем влиянии на императора, он {382} приложил все старание, чтобы заслужить расположение императрицы, и благодаря своей матери Феодоре Палеолог, женщине безусловно замечательной, он добился того, что получил на нее действительное влияние. В то же время он старался отстранить от нее всех тех, кто мог бы противодействовать его целям; что касается его самого, он во всем и при всяком случае выказывал императрице большую преданность, думая таким образом совершенно подчинить ее себе. И действительно, Анна объявляла, что любит его так же, если не больше, как собственного брата, и, судя по виду, между женой и фаворитом Андроника II царило полное согласие.

Таким образом, при наступившей после смерти царя неурядице императрица, поглощенная своим горем, без страха и колебаний доверила Кантакузину и своих сыновей, и власть. И тут великий доместик выступил как настоящий властелин. В то время как Анна, погруженная в свою скорбь, оставалась в монастыре, где умер ее муж, Кантакузин с императорскими детьми немедля занял дворец и принял все меры, чтобы предупредить революцию. Он вел переписку с губернаторами провинций, с финансовыми агентами, отправляя ежедневно более пятисот писем, «и таким образом он поддерживал во всей империи такой твердый порядок, что казалось, будто не произошло никакой перемены и царь продолжал жить и управлять империей». Он даже строил, как говорят, более широкие планы. Он задумал преобразовать армию, привести в порядок финансы, завести твердую иностранную политику против внешних врагов империи, восстановить былой блеск монархии. Перед этим энергичным захватом власти покорно склонялись все головы, и в сегодняшнем регенте уже приветствовали завтрашнего императора.

Легко понять, что такой человек и такое поведение очень скоро пробудили в Анне основательную тревогу, которую, впрочем, старательно поддерживали враги великого доместика. Между ними на первом месте стоял патриарх Иоанн, человек честолюбивый, у которого, по словам Григоры, только и было священнического, что пастырский посох да одеяние. С давних пор он рассчитывал руководить делами государства, доказывая, что оно должно соединиться с церковью, так как государство естественно было подчинено церкви. Скоро мы увидим, что он присвоил себе привилегию украсить золотом и шелком свою патриаршую тиару. подписывать красными чернилами свои постановления и письма, что он задумал даже, подобно императору, носить пурпуровые туфли; покуда он стремился разделить регентство и так как он умел льстить императрице, он скоро возымел на нее сильное и плохое влияние. {383}

Наряду с ним такую же роль играл паракимомен Алексей Апокавк. Ничтожного происхождения, но ловкий, изворотливый и умелый интриган, человек этот очень скоро достиг высших должностей во многом благодаря поддержке Кантакузина, которого в шутку называл «своим врачом», так как тот несколько раз спас его от скверного положения; при этом он крайне разбогател. Умея очень ловко пользоваться обстоятельствами и крайне честолюбивый, он обладал умом, деятельным темпераментом, природным красноречием. «Если бы он приложил свои высокие качества к правде и справедливости, — говорит Григора, — он стал бы славой Римской империи». Но опьяненный быстрым успехом, он считал, что ему все позволено. Последовательно он служил всем партиям и всем изменил; при этом всегда извлекал из всего выгоду для себя. Теперь он мечтал управлять империей, располагать короной, быть может, самому вступить на престол кесарей. Честолюбие его, впрочем, не исключало в нем осторожности. Подле ворот столицы на берегу моря он построил себе крепость, хорошо снабженную водой, съестными припасами и деньгами. Он удалялся туда, когда чувствовал, что ему грозит опасность, и в этом неприступном укреплении никакой враг не казался ему страшным. Льстя Кантакузину, он в то же время ненавидел его как соперника; поэтому он не усомнился вступить против него в союз с патриархом.

Было много других людей, относившихся враждебно к великому доместику, особенно среди итальянских фаворитов императрицы, которые, подстрекаемые Апокавком, возбуждали свою госпожу против Кантакузина. Все эти влияния и старания без труда возымели свое действие на слабую и непостоянную душу регентши и скоро нарушили доброе согласие, установившееся между нею и ее советником.

Первое время, верная воле Андроника, она, как сама это говорила с всегдашним своим преувеличением, думала, что нашла в великом доместике как бы отражение своего мужа. «Хоть я и знала наверно, — заявляла она, — что царь умер, но когда ты приходил ко мне, мне казалось, что это он, по своему обыкновению, входил ко мне. Когда ты говорил со мною, мне казалось, что я слышу его». Ее скоро разуверили в ее чувствах. Воспользовавшись «ее женской простотой», Апокавк и патриарх наперебой один перед другим разоблачали перед ней честолюбие великого доместика, указали ей на опасность, которой подвергались власть и даже жизнь как ее самой, так и ее сыновей. «Завтра, — говорили они ей, — он всех вас убьет и объявит себя императором». Они действовали так успешно, что испуганная Анна прервала начатое ею в монастыре, где был похоронен ее муж, девятидневное моле-{384}ние и сочла благоразумнее по прошествии трех дней искать более надежный приют во дворце.

Тогда началась вокруг нее целая глухая работа интриг, имевшая целью убедить ее отнять у Кантакузина управление делами; ей внушали, что она нисколько в нем не нуждается, что при содействии патриарха она сама сможет превосходно править империей. Польщенная регентша охотно слушала эти убеждения. В глубине души Анна, впрочем, всегда ненавидела великого доместика, чувствуя его превосходство. Кроме того, она крайне завидовала жене Кантакузина, Ирине Асень, женщине очень замечательной, по словам одного современника, «превосходившей всех других силой своей души и счастливой гармонией своего характера». Посредственная душа императрицы страдала от сравнения, и многие люди того времени не без основания решили, что тайная зависть и вследствие этого злоба, испытываемые Анной, были первой причиной разрыва, долженствовавшего вызвать междоусобную войну и ускорить падение монархии.

Когда были открыты настоящие чувства регентши, противники Кантакузина ободрились. В имперском совете разыгрались крайне бурные сцены, и великий доместик был открыто оскорблен. Один из чиновников при дворе, не попросив слова, дерзко заговорил и объявил, что последний из сановников, если имел сказать что-нибудь полезное, мог говорить раньше самых первых. Друзья Кантакузина воскликнули: «Что такое! Ведь это значит превращать Римскую империю в демократию, если первый встречный может выражать свои мысли и навязывать их тем, за которыми имеется опыт». Дело чуть было не дошло до схватки. Но что было важнее всего, это то, что ни императрица, ни председательствовавший патриарх не вступились, чтобы остановить или выразить порицание дерзости, явно направленной против великого доместика. Последний понял и подал в отставку.

Но тогда царица и патриарх, испугавшись последствий такого решения, постарались успокоить Кантакузина, и противники с той и с другой стороны с самыми торжественными клятвами обещали ничего не замышлять друг против друга. Несмотря на это, недоверие оставалось. «Я убежден, — говорил великий доместик, — что императрица сказала, что думает. Но что меня тревожит, это то, что я знаю ее женскую слабость и как легко, из трусливости, дает она вертеть собою, и я очень боюсь, что, когда мне придется отправиться воевать с варварами, сикофанты, остающиеся при дворе, заставят ее измениться». С другой стороны, учащались манифестации в пользу Кантакузина. Когда прошел слух об отставке великого доместика, среди солдат стали подниматься голоса в пользу {385} обожаемого предводителя, и они являлись в самый дворец, чтобы громкими криками приветствовать своего фаворита и осыпать укорами патриарха. По просьбе испуганной регентши министр должен был сам собственной особой выйти к своим буйным приверженцам и уговаривать их. «Как только он появился, — рассказывает Григора, — смятение утихло, буря улеглась, наступило успокоение». Такая популярность в войске не могла не усилить тревожных сомнений Анны Савойской.

Поэтому разрыв между нею и Кантакузином был неизбежен. Апокавк, влияние которого росло при дворе, умножал свои интриги. «Он шипел, — говорит Кантакузин, — как змея, нашептывая императрице злые наветы и отвращая ее от истинного пути». Все средства были для него хороши: лесть, подкуп, обман. Патриарх вторил ему; день и ночь пребывал он во дворце, возбуждая царицу против великого доместика, восхваляя преданность и верность Апокавка. Последний уместными щедротами привлекал на свою сторону приближенных регентши, и таким образом, говорит Григора, он «распоряжался императрицей как рабой, а равно и патриархом, более напуганным его энергией, чем введенным в обман его лестью». Отсутствие Кантакузина, воевавшего в это время во Фракии, облегчало эти интриги; так оба соумышленника, каждый со своей стороны, работали изо всех сил для общего дела. Духовный отец, «как будто у него в руках были ключи от царствия небесного», обещал место в раю тому, кто с помощью яда, тайных наветов или волшебных заклинаний избавит империю от Кантакузина. Что касается Апокавка, уверенный в успехе, он мечтал теперь об еще гораздо более высокой доле. Он думал о том, чтобы, похитив юного императора, увезти его к себе в крепость, женить его на одной из своих дочерей и заставить императрицу предоставить ему, его друзьям и родным самые высокие должности в государстве и управление всей империей. И уже давали понять Кантакузину от имени царя, что ему следует сложить власть, распустить войско и удалиться в Дидимотику на условиях полупленного.

Уже с давних пор мать Кантакузина сильно тревожилась за своего сына. Как большинство людей ее времени, эта женщина, очень умная в других отношениях, была суеверна; она верила предзнаменованиям. И как раз она их видела, и все страшные. Однажды вечером, когда, согласно обычаю знатных византийских особ, у нее до поздней ночи был прием разных лиц, желавших говорить с ней или выказать свое почтение, она позднее взошла на высокую башню, возвышавшуюся над ее дворцом, чтобы посмотреть, как всходила на горизонт луна. Она стояла там, погруженная в свои думы, как вдруг увидала у подножия башни вооруженного {386} всадника, мерившего копьем высоту зубцов башни. В испуге она зовет своих служителей и приказывает им пойти узнать, что нужно таинственному всаднику. Но они не нашли никого; были заперты все ворота, в которые можно было бы въехать верхом во двор замка; и, пораженная этим видением, показавшимся ей страшным предзнаменованием, «знатная дама,— говорит Григора, — полная печали, чуть не разразилась рыданиями».

Она была права: опала ее сына близилась. По приказанию императора Кантакузин получил письменное уведомление, что он отставлен от всех своих должностей. В то же время владения его были конфискованы и разделены между его врагами; и все, кто оскорблял его, были вознаграждены. Друзья его, подвергшиеся той же участи, видели, как дома их были преданы разграблению; мать его была арестована и брошена в одну из дворцовых тюрем. Ему оставалось одно: противиться силой и объявить себя императором. Прежде чем решиться на это, он хотел еще в последний раз напомнить регентше волю покойного царя и данные ему ею торжественные клятвы — ему отвечали одной бранью. Тогда он решился.

В Дидимотике, в день св. Димитрия (8 октября 1341 г.), он возложил себе на голову императорскую корону. Тем не менее, чтобы ясно показать, что он отнюдь не был бунтовщиком, он хотел, чтобы в приветствиях при упоминании его имени и имени его жены первое место было отведено императрице Анне и ее сыну Иоанну, и во время священной церемонии он также велел упоминать царя и его мать и даже патриарха Иоанна. Кроме того, он заявлял, что у него не было другой цели, как защитить и упрочить престол юного монарха, которого Андроник III доверил ему, положившись на его преданность; и через три дня после коронования он снял с себя порфиру, чтобы облечься в белое, «как подобает, согласно обычаю, носить траур по императору». Этим он рассчитывал еще подчеркнуть верность, какую он хранил памяти царя, которого любил «как брата», и в течение десяти лет, вплоть до того дня, когда он властелином вступил в Константинополь, он продолжал носить траур. В то же время он напомнил еще раз регентше о последней воле ее мужа и какому она подвергалась риску, доверяясь советникам, которые, «преследуя лишь один собственный интерес, думали только, как бы поскорее нарушить античную конституцию и, одним словом, привести к гибели империю». Все эти предостережения, все эти знаки почтения совершенно не были оценены в Византии. На узурпацию Кантакузина патриарх ответил немедленным коронованием юного императора Иоанна. Междоусобная война началась. {387}

* * *

Здесь не место рассказывать о всех бесчисленных превратностях этой борьбы, продолжавшейся более пяти лет и окончившейся победой Кантакузина. Достаточно будет напомнить ее главные черты и отметить ее важные последствия; при этом сразу будет видно, как Анна Савойская выказала тут все свои недостатки, все свои страсти, все свои слабости.

Чтобы вести войну, нужны были деньги. А между тем казна была пуста, империя истощена. Всякими способами регентша старалась достать нужные средства. Воспользовались церковным имуществом; образа были проданы или отправлены в плавку; богатства императорского дворца, посуда, драгоценные украшения проданы; имущество знатных семей конфисковано, а кто не хотел этому подчиняться, того арестовывали, заключали в тюрьму; чтобы овладеть сопротивлявшимися, не уважили даже старинной привилегии убежища, какое представляла Святая София. Самая тяжелая фискальная тирания нависла над столицей и над всей империей. Но что было важнее — это то, что собранные таким путем деньги даже не пошли все полностью на нужды войны. Анна, отличавшаяся жадностью, и ее советники воспользовались обстоятельствами, чтобы обогатиться лично самым скандальным образом. При общей неурядице им было легко присвоить себе известные суммы, покрыв их счетами фиктивных трат; им было еще легче присвоить драгоценные вещи или при случае выкупить по смехотворной цене лучшие вещи имперской казны, которые они пускали в продажу. Анна Савойская находила в этом двойную выгоду: она зараз удовлетворяла свою страсть к деньгам и свою низменную зависть; таким образом, говорила она, если когда-нибудь Кантакузин победит, по крайней мере не наложит он своей руки на все это великолепие, возвышающее блеск власти.

Для поддержания войны оба противника не посовестились нисколько призвать себе на помощь иноземцев. Чтобы получить помощь сербского князя Стефана Душана, Кантакузин не задумался предложить ему лучшие крепости Македонии. Чтобы получить поддержку турецкого султана, никейского Орхана, он решился выдать замуж за неверного свою дочь Феодору. Анна со своей стороны делала то же. Она предлагала королю Сербскому, если тот выдаст ей Кантакузина, живым или мертвым, выдать свою дочь за его сына и уступить ему всю Македонию до Христополя. За деньги покупала она союз эмира Андинского. И в течение нескольких лет турки, переправляясь через Геллеспонт, проникали во Фракию как в свою страну и страшно ее опустошали. Без различия они гра-{388}били друга и недруга, угоняли стада, рабочих волов, уводили даже жителей и гнали их за собой с веревкой на шее. Они появлялись так даже под самыми стенами Византии, где Анна, совершенно равнодушная к судьбе своих подданных, принимала их наилучшим образом, не заботясь обо всей этой толпе пленных, жалобные крики которых поднимались до небес. Ей не было дела до того, что поля оставались невозделанными и заброшенными, что тысячи римлян умерщвлялись или продавались, как рабы, если только через это наносился ущерб Кантакузину. Что за дело, если Стефан Душан опустошал Македонию и победоносно доходил до Христополя? Настолько меньше достанется крепостей на долю Кантакузина. В этом отношении, впрочем, обе стороны не могли ни в чем себя упрекнуть. Если Григора справедливо отмечает бесчеловечность, жестокость Анны Савойской, ненависть, какую она, казалось, питала к своему народу, к этому следует прибавить, что она была, как он сам говорит, иностранка. А каким же словом назвать тогда поведение Кантакузина, поступавшего точно так же, как императрица?

В то время как происходили подобные события, Анна Савойская, укрывшись в своем дворце, предоставляла своим фаворитам управлять собою. Опираясь на патриарха, Апокавк сделался настоящим властелином империи, и регентша, желая избавиться от всяких забот, охотно предоставляла ему управление всеми общественными делами. Фаворит пользовался этим, чтобы обогащаться: все больше и больше думал он о том, чтобы выдать свою дочь за юного императора; и хотя его соперники старались уронить его в глазах императрицы, он твердо оберегал свое влияние во дворце. Тем не менее он становился неспокоен: он чувствовал, что его окружают враги; хотя он усиливал все меры предосторожности относительно собственной особы, хотя он не выходил иначе, как в сопровождении стражи, и дом его тщательно охранялся, хотя, наконец, он заключил в тюрьму большую часть своих политических противников, он знал, что крайне непопулярен, и вечно опасался какого-нибудь восстания. Он ошибался лишь наполовину. В это время он собирался строить внутри дворцовых строений обширную тюрьму, чтобы поместить туда свои жертвы; один раз, придя распорядиться насчет рабов и поторопить рабочих, он имел неосторожность войти без своей стражи во двор, где гуляли узники. Последние, знавшие о его планах на их счет, не захотели упустить случая. Один из них, вооруженный палкою, бросился на него и избил до полусмерти; другие подоспели на помощь; вырвав у одного рабочего топор, ему рассекли голову. Это случилось 11 июня 1345 года. Перепуганная стража бросилась бежать, между тем как уз-{389}ники, чтобы возвестить жителям столицы о смерти тирана, повесили его окровавленный труп на зубцы дворцовых стен, а сами, в ожидании дальнейших событий, укрылись во дворце.

Дата добавления: 2015-11-16