21 страница

— Вот именно, мама, — спокойно ответила Фрида. — Мои дети. Ради них я должна остаться.

— Но они же уедут с тобой! Оттси подъедет позже, — сказал отец. — Если вопрос в деньгах, мы поможем, продадим все, что имеем. Сама говоришь, скоро правительство украдет наше имущество…

— Папа, я говорю не о моих сыновьях, — мягко перебила Фрида. — Им восемнадцать, они уже мужчины. Я говорю о моих

детях

. О тех, кого лечу. И тех, кого принимаю на свет, ибо вопреки всем мечтам нашего вождя природа берет свое — рождаются новые евреи. Младенцы, не ведающие, что родились в аду. Им, этим деткам, нужен врач.

Я

их доктор. И буду с ними, сколько хватит сил.

Родители опешили. Им даже в голову не приходило, что Фрида так видит ситуацию. Ведь сколько было разговоров об эмиграции. Сколько писем она разослала.

— С Вольфгангом все было иначе. Я должна была о нем заботиться и знала, что увезу его, если получится. Но его нет. Он собой пожертвовал ради меня и…

— Вот именно! — воскликнула мать. —

Ради тебя

он совершил ужасный поступок. В его записке ясно сказано, что он был обузой, мешал тебе уехать. Но теперь, когда…

— Теперь, когда он умер, я хочу почтить его память и нашу любовь тем, что останусь.

— Он бы этого не одобрил, Фрида! — возвысил голос отец.

— Какая, к черту, разница, одобрил бы он или нет, пап! Он мертвый! У него нет права голоса! — Фрида тоже повысила тон. — Он меня освободил. Вернул мне время, которое я потратила бы на заботу о нем и его защиту. Я хочу по-умному использовать его жертву. Как можно лучше. Уйма людей никогда не уедут, папа. Скажем, вы и еще по меньшей мере пара сотен тысяч других. Совсем юных, очень старых, без денег и связей. Всем им нужен врач. То есть я. Это моя работа.

— А как же мальчики? — робко спросила мать, не ожидавшая такой страстности.

— Пауль уедет, как только закончит школу. — Боевитость Фриды несколько угасла. — Его берут на гуманитарный факультет в Голдсмитс-колледж, в Лондонский университет, а Центральный британский фонд даст место в общежитии. У меня самой сердце разрывается, не думайте. Но все дети покидают родное гнездо, а со мной Отто. Пусть мы не видимся, я хоть знаю, что он рядом.

— Конечно, он ариец, — кивнул отец. — Раз ты остаешься, зачем ему уезжать.

— Он бы так и так не уехал, пап. Отто влюблен.

Старики заулыбались.

— В дочку Фишеров, — сказала фрау Таубер.

— Ну да, — вздохнула Фрида.

— Его можно понять, — заметил герр Таубер. — Девочка — персик.

— Да уж. Бедный Пауль, — сказала фрау Таубер.

Супруги обменялись сочувственными улыбками. Люди их поколения не совали нос в личные дела даже членов семьи, но они прекрасно знали, что оба внука давно влюблены в Дагмар Фишер.

— Вот так вот, — грустно улыбнулась Фрида, — Паули от нее без ума, он очень переживал. И сейчас переживает. Любовь юных бывает очень жестокой. Но, сказать по правде, хорошо, что так вышло. Представьте, если б Дагмар выбрала Паули, — он бы непременно остался с ней, я его знаю. Может, в чем-то он умный и рассудительный, но в том, что касается Дагмар, — чокнутый не хуже Оттси. Знаете, забавная штука: когда они маленькие, еще до всего этого, играли в свой Субботний клуб, мы с Вольфгангом посмеивались — дескать, когда-нибудь Дагмар влюбится в Паули, а Зильке — в Оттси. Вот так нам виделось. Но с любовью поди угадай.

Герр Таубер нахмурился и задумчиво выколотил пустую трубку.

— Если Оттси остается, его призовут в армию. Надеюсь, ему это известно.

— Конечно. После окончания «Напола» он отбудет срочную службу.

— А потом? Их же там готовят в гауляйтеры и партийные начальники? — спросил отец.

— Насколько я знаю, он намерен прикидываться истинным нацистом, чтобы помогать Дагмар.

— Все это хорошо, пока речь о бассейнах и прочем, — нахмурилась фрау Таубер. — Но дальше-то что? Они же взрослеют.

Все трое переглянулись.

— Жениться на ней он не сможет, — сказал герр Таубер. — Это незаконно.

— Да знаю я, вот только не знаю, что они сделают, — ответила Фрида. — Ясно одно: он поклялся ее защищать. Быть ее рыцарем в сияющих доспехах. Думаю, в конце концов он тайком ее вывезет, используя свою форму или должность. А что — он смелый, может получиться. В общем, сейчас за Отто я не тревожусь. Он не еврей, опасность ему не грозит. А вот Пауль под угрозой, и его надо отправить.

— Так ты твердо решила остаться? — спросила фрау Таубер.

— Да, мам. Мальчики взрослые. Муж умер. Я же сказала. Теперь у меня другие дети.

— Кхм. — Герр Таубер сделал вид, что сморкается. — Мы всегда тобой очень гордились, милая. Всегда.

Уроки английского

Берлин, 1938 г.

Вдобавок ко всем своим трудам Фрида решила организовать кружок английского языка.

Еще до прихода Гитлера она упорно обучала близнецов разговорному английскому. А теперь надумала расширить круг учеников. Потенциальные эмигранты идею одобрили.

Для Фриды же это был способ чем-то заполнить одинокие вечера. Пауль жил дома, но, поглощенный учебой, безвылазно сидел в своей комнате. Фрида ужасно тосковала по Вольфгангу и Отто и всякую минуту старалась чем-нибудь себя занять, чтобы не думать о зияющей пустоте, оставшейся после них.

Кружок мгновенно завоевал успех. Помимо практической пользы для эмиграции, овладение языком избавляло от хандры, поголовно охватившей еврейскую общину. Ничегонеделание сводило с ума отрезанных от жизни людей.

Собрать группу оказалось легко, труднее было найти темы бесед. Такие, чтоб не касались всеобщих горестей. Вскоре Фрида выработала правила, не позволявшие разговору бесконечно съезжать на одни и те же рельсы глубокого уныния.

— Опять та же история! — по нескольку раз за вечер повторяла она. — Опять спорим, кто сильнее и незаслуженнее пострадал.

Почти всякий разговор неизбежно превращался в обмен горестями. Все взахлеб говорили о собственном кошмаре, который, разумеется, превосходил чужие страдания.

Иногда возникали перепалки. Прежде спокойные и выдержанные люди орали друг на друга. Яростно спорили, что обиднее: отказ в магазине, где всю жизнь делал покупки, или плевок молокососа на улице.

— Мою дочь вышвырнули из вокзального туалета!

— У меня отняли зонтик. Просто вырвали из рук.

— Подумаешь, зонтик! У меня забрали велосипед!

— Ха! А у меня — машину!

— Я ветеран войны.

— Я всю жизнь платил налоги.

Под рукой Фрида держала колокольчик, которым подавала знак «Не стенать!».

— Давайте это прекратим! — говорила она. — А если не можем остановиться, хотя бы сохраним культурность. Иначе перегрыземся. Ничего удивительного, нас обложили, но тем более надо уважать друг друга.

Как ни старалась, Фрида не могла увести разговор от бесконечных обид — жизнь быстро ухудшалась.

По правде-то, больше было не о чем говорить.

Апрельская инвентаризация имущества евреев нанесла мощный психологический удар. Жестокость его не давала покоя и Фриде.

— Словно записка под дверью «Мы вас достанем», — говорила она. — Или как бандит, что через дорогу смотрит на тебя, ухмыляется и поигрывает свинчаткой. Просто гениально. Описать имущество и оставить в подвешенном состоянии. Если вдруг запугивание сделают олимпийским видом спорта, в сороковом году в Токио Германия выиграет золото.

—

Ja, es ist absolute erschreckend

… — убито вздохнул бывший книготорговец Моргенштерн.

— Пожалуйста, на английском, мистер Моргенштерн, — велела Фрида. — У нас кружок

английского

языка.

— Да, сейчас, — промямлил старик, вспоминая английские слова. — Это просто ужасающий,

nicht wahr

? В смысле, не так ли?

— Ужасает, — поправила Фрида. — Вас

ужасает

нечто

ужасающее

.

В июне группа потеряла ученика: правительство издало указ, согласно которому всякий еврей, ранее совершивший любой проступок (скажем, неправильно перешел улицу), по усмотрению полиции мог быть арестован и отправлен в концлагерь.

Бывший страховщик Шмулевиц тотчас стал жертвой нового указа.

— В двадцать пятом году его наказали за пьяное вождение, — плакала жена Шмулевица, мужественно пытаясь изложить страшную новость по-английски, как того требовали правила кружка. — Здешний полицейский, которого Ганс когда-то отказался страховать, теперь отомстил — отправил его в Равенсбрюк! Из-за стаканчика шнапса, за который уже штрафовали!

Июльская новость ударила по Фриде.

— Сообщаю, что отныне ко мне нельзя обращаться «доктор», по крайней мере, официально, — на превосходном английском сказала она ученикам. — Дипломы врачей-евреев недействительны. Я больше не врач. Нам разрешено работать няньками, но только с пациентами-евреями.

—

So haben sie endlich einen Weg gefunden

… — начала фрау Лейбовиц.

— Пожалуйста, по-английски, миссис Лейбовиц, — перебила Фрида. — Только по-английски.

— Я говорю, наконец-то они исправят этот их так называемый «еврейский дисбаланс». Они же переживали. Все твердили, что у нас переизбыток врачей, а теперь их нет вообще.

Август ошеломил новым указом, который обязывал всех евреев добавить к своим именам «Израиль» или «Сара» и предписывал проштемпелевать их паспорта большой буквой «Ю».

[70]

— Нас метят, — сказал герр Кац. — Каждому ставят тавро, чтоб не скрылся. Зачем? Чего они хотят? Что еще можно с нами сделать?

Фрида чуть усмехнулась.

Что еще можно с нами сделать?

Все так говорили. Бесконечно повторяли себе и друг другу. Кто бы мог подумать, что в кружке английского языка фраза станет расхожей?

— Ай-ай-ай, мистер Кац, — попеняла Фрида. — Вы же знаете, я запретила использовать это предложение, им все злоупотребляют. Попробуйте сказать иначе.

— Ладно, миссис доктор. — Кац сосредоточенно нахмурился. — Может, так: конец, где он всему наступит?

— Недурно, — похвалила Фрида. — Но правильнее сказать —

чем же все это кончится?

Ночь битого стекла

Берлин, ноябрь 1938 г.

Привычно резкая команда разбудила Отто. Голос в рупоре был как собачьий лай, злобный и противный.

— Подъем! Выходи строиться, сачки!

Отто глянул на часы. Без малого полночь.

Ну да, конечно.

Полночь. Любимое время нацистов.

В полночь все выглядит по-особому, исторически значимо. Присяги, клятвы на верность, целование знамени. Жестокие посвящения, изнуряющий тренаж. Зачем все это устраивать днем, когда можно середь ночи? Под всполохи костров и факелов, под барабанную дробь.

Отто вскочил с койки. Ему снилась Дагмар, а эти козлы разбудили!

— Шевелись, задрыги! — не унимался рупор. — Бегом на плац! Форма одежды гражданская!

Сердце екнуло. Похоже, старосты удумали любимое издевательство. Воспитанников выгоняли на плац поочередно во всех формах: летней, зимней, спортивной, парадной, рабочей и так далее. На каждую перемену отпускалось все меньше времени. После судорожных попыток уложиться в немыслимый срок, когда вся одежда вкупе со снаряжением сбрасывалась и надевалась иная, старосты объявляли проверку спальни и всех наказывали за беспорядок.

С гражданской одеждой Отто дела обстояли неважно. Он был безденежным сиротой на государственном обеспечении. Школа снабжала его всем необходимым, выдавала отличную форму, но этим и ограничивалась. Гражданских брюк не имелось, и потому на плац, подернутый ноябрьским ледком, Отто выскочил в шортах, чем вызвал неуемные смешки младшего класса.

Запоминая юнцов, с которыми еще поквитается, он гадал, почему так долго нет команды на переодевание. И тут на плацу появился директор при всех партийных регалиях.

— Юноши! — обратился он к воспитанникам, синхронно принявшим стойку «смирно». Возбужденное лицо его сулило нечто большее, чем обыденные измывательства старост. — Нам выпала честь действовать бок о бок с партийными соратниками из СС!

Строй на плацу взбудоражился. Эсэсовцы — герои. Черные рыцари! Дивизия «Мертвая голова»! Красотища, не чета вермахту. Отто ошпарило страхом. Пусть он приноровился к школе и даже получал удовольствие от безжалостной физической муштры, однако ни на секунду не забывал, кто его истинный враг. Он помнил о родных и любимых. И еще понимал, что рано или поздно его, воспитанника «Напола», принудят выступить против своих.

Он знал, что никогда этого не сделает.

Даже под страхом наказания или смерти.

— Что ж, сегодня и мы слегка позабавимся. — Директор лучился улыбкой. — Ибо настало время, мои отважные юные герои отечества, свести счеты с господами вредителями. Нынче, парни, мы повидаемся с расовым врагом! С германским бедствием! С евреями!

В строю ухмылялись, исподтишка друг друга подталкивали. Отто с трудом сглотнул, пытаясь сосредоточиться. Последние дни в городе было неспокойно. В Париже произошло убийство. Еврей застрелил немецкого дипломата. На улицах только о том и говорили, газеты вопили об отмщении. Неужто «рано или поздно» пришло?

Замерев в строю, Отто напряженно слушал, сквозь серебристый парок дыхания вглядываясь в лицо директора.

Потом кое-что заметил.

Небо окрасилось заревом.

Что это? Солнце ведь давно село.

Свело живот. Накатила тошнота. В холодном ночном воздухе пахнуло бедой.

— Конечно, вы знаете о подлости в Париже. — Голос директора скрежетал, точно железо по камню. — Еврей совершил гнусное убийство. За преступление против Германии поплатятся его здешние сородичи. Ныне по всему рейху проходят стихийные демонстрации, народ негодует и требует возмездия. Вы, юноши, удостоились чести выступить плечом к плечу с СС и СА! Вдумайтесь! Вы — их товарищи по оружию! Однако приказано действовать в гражданском облачении. Дабы никакой заграничный писака не оклеветал стихийную народность демонстраций. Не сомневайтесь, парни, эти выступления стихийны, но в национал-социалистическом понимании, когда стихийность надлежаще организована и поставлена на службу государству!

Отто уже не слушал. Он смотрел на небо. Зарево стало ярче.

Берлин горел.

По крайней мере, отдельные районы. Ясно какие.

Покинуть строй и мчаться к Дагмар? Сердце бухало. А мать? С ней Пауль. Но Дагмар никто не защитит. Стоп. Паниковать нельзя, надо сосредоточиться. Вон на краю плаца фургоны. Значит, куда-то повезут. Наверняка в самое пекло «выступлений». Чтобы добраться к Дагмар, выгоднее остаться со школой.

— Изъявления народного гнева проходят во всем рейхе! — гремел директор. — В каждой деревне, каждом городе и поселке. Всякое еврейское гнездо должно быть уничтожено. Наша задача — навестить Курфюрстендамм! Мы покажем всему миру, как немецкая молодежь относится к коммунистическим капиталистам, то бишь еврейским паразитам — гнойнику, вызревшему в сердце нашей столицы! Отряд СС просил прикомандировать лишь старшеклассников, но своей властью я решил задействовать всю школу. Ибо Германия — это молодежь, и молодость — не помеха служить своей стране. Как не раз говорил наш фюрер, дорогу молодым!

Отто глянул на младший класс. Одиннадцатилетние пареньки, замотанные в шарфы. В брюках гольф. В струнку вытянулись на плацу, поблескивающем наледью. Изо ртов вырываются облачка пара, под фонарями желтоватые. Над головами полощут знамена со свастикой.

Кое-кто из малышни смотрит беспокойно, даже испуганно. Другие широко ухмыляются. Не каждую ночь наставники будят и велят бить окна.

От нетерпения Отто колотило. Когда же погрузка? Когда же старый козел умолкнет и велит садиться по машинам?

— Приказы исходят от самого обергруппенфюрера СС Гейдриха, — разливался директор. — Исполнять их надлежит неукоснительно, как подобает воспитанникам «Напола». Громить всех евреев, их заведения, собственность и жилища. Сровнять с землей синагоги, все без исключения. Иностранцев не трогать, в том числе зарубежных евреев. При поджогах особо следить, чтобы не пострадала немецкая собственность. В сомнительных случаях громить, но не жечь. Все ясно? Господа! Хозчасть школы обеспечит вас всеми имеющимися молотками, кувалдами, ломами и лопатами. Получают только старшеклассники. Под расписку, потом вернуть!

По команде школьники наперегонки ринулись за орудиями, но Отто помешкал. Ни к чему связываться с казенным имуществом, за которое надо отвечать. И потом, на Курфюрстендамм ему делать нечего. Среди ночи там не будет Дагмар.

Жилища

, сказал директор. Раз велено громить жилье, прикинул Отто, охотнее возьмутся за то, что побогаче. Всем известный дом Фишеров — отличная мишень.

Школьники расселись по машинам. Из фургонов, сквозь тьму двигавшихся в город, неслось разухабистое пение.

Любимый школьный репертуар.

Обагрим ножи еврейской кровью, то-то уж веселье

.

Чтобы не вызывать подозрений, временами Отто подтягивал, но уличные сцены отвлекали от горлопанства. С каждой минутой зрелище становилось все безобразнее и кошмарнее.

Повсюду горели разгромленные магазины. Взбесившаяся толпа осаждала жилые дома.

Прижавшись лицом к оконцу, Отто смотрел на улицы. Избиения. Парней сшибали наземь и пинали. Девушек за волосы волокли к сточным канавам. Матери с плачущими младенцами на руках как могли отбивались, но их вышвыривали из домов.

На улице было холодно, но в фургоне надышали горластые певуны, и оконце запотевало. Отто беспрестанно протирал глазок, в котором открывались чудовищные картины.

Застрелили человека. Еще одного зарезали.

В гуще беспорядков полицейские в форме. Град ударов сыпался на охваченных ужасом людей, которых дубинками загоняли в автозаки.

В Берлине не имелось еврейского гетто, евреи жили во всех столичных районах, и потому весь город стал свидетелем дикой истерической бойни.

Казалось, наступил апокалипсис.

Шел погром, безудержный и жестокий.

По мосту Мольтке, откуда год назад бросился Вольфганг, школьные фургоны переехали через Шпрее. Лишь на миг Отто вспомнил о семейной трагедии. Образ отца, с трубой в руке перевалившегося через парапет, мелькнул и тотчас исчез. Кошмар настоящего затмил скорбь прошлого.

Миновали еще один мост, проехали сквозь Тиргартен, и фургоны встали, немного не добравшись до Курфюрстендамм. Улицы были усеяны битым стеклом, и водители боялись за покрышки. Воспитанникам, построившимся на тротуаре, приказали пешим порядком выдвинуться на знаменитую торговую улицу и далее произвольно крушить все еврейское.

Подходящий момент ускользнуть, смекнул Отто.

В неразберихе никто не заметит его отсутствия. В осатаневшей толпе многие отобьются от школьной стаи.

Да плевать сто раз, главное — пробраться к Дагмар.

Под ногами жутко хрустело битое стекло. Отто бежал, расталкивая регочущую толпу, самодовольную и качкую, хмельную от ворованной выпивки и власти.

Абсолютной власти.

Казалось, весь город вышел на улицы. Нет, конечно. Большинство берлинцев сидели по домам, прячась, точно страусы. Однако народу хватало, словно в диком шабаше участвовало все городское население вплоть до последнего бандита, вора, шпаны и недоумка, обиженного на весь свет.

Отто разрывался от желания помочь беззащитным жертвам озверевшей толпы. Банды, заходившейся в исступленной ненависти к «преступным» расовым врагам.

По заслугам!

Уж вы-то над нами поизмывались!

Достали! Терпение лопнуло!

В трепещущем свете факелов искаженные лица казались нелепыми масками праведной ненависти и безграничной жестокости.

Метались лучи фонариков, выискивая поживу и новые жертвы — в панике бегущих детей.

Чернь вламывалась в дома. Срывала одежду с девушек. «Шлюхи!» — скандировала толпа.

Рты детей, зашедшихся в крике, — будто черные провалы во все лицо. Иные малыши лишь дрожат и омертвело смотрят на маму с папой, которых на их глазах избивают.

До смерти

.

Отто не мог им помочь.

Он бежал, лишь краем сознания отмечая картины, сродни калейдоскопическим видениям кошмара.

Сон.

Всего два часа назад ему снилась Дагмар. Где она? В лапах толпы? С нее срывают одежду? Избивают?

Убили?

Страх и отчаяние гнали кровь по жилам, еще никогда в жизни Отто так не бегал. Проскочил Мемориальную церковь кайзера Вильгельма и вылетел на Кантштрассе. Банды юнцов жгли еврейскую собственность, которую побрезговали украсть.

В огонь летело все содержимое магазинов. Одежда, скобяные изделия, канцтовары. Осатанелые тетки ножами кромсали манекены. Мужики кувалдами крушили пишущие машинки и арифмометры. Телефонный коммутатор вылетел из окна и вдребезги разбился о тротуар.

Вдогонку Отто неслись хриплые вопли.

«Синагоги горят!» — заорал кто-то. На улицах валялась ритуальная утварь. Растоптанная, обгоревшая. Древние талмуды в кожаных переплетах шелестели страницами, точно многокрылые бабочки, летевшие на огонь. Картины, резные бимы и скамьи — все шло на корм пламени.

Какие-то юнцы отплясывали, завернувшись в талесы. Потом расстелили их на тротуаре и заставили стариков-евреев мочиться на вышитые платы. Седые старухи рыдали.

— Теперь пущай напялят обоссанное тряпье! — завопила одна девчонка, и ее приятели подпихнули отбивавшуюся старуху к оскверненным талесам.

Отто не мог ей помочь.

Он все видел, но будто ничего не замечал. Если подобное творят со всяким евреем, что они сделали с Дагмар?

На улицах дорогого района Шарлоттенбург-Вильмерсдорф было чуть спокойнее. В Берлине проживало меньше богатых евреев, чем утверждали нацисты, и целые кварталы оставались нетронутыми.

Там и сям толпа осаждала дом и швыряла бутылки в окна, но престижный район не кишел очумелыми бандитами. В столь живописном предместье полиция сохраняла относительный порядок.

В душе Отто вспыхнула надежда. Может, сюда безумие еще не добралось, может, он успел?

Однако надежда прожила лишь мгновение. С проспекта в кайме деревьев Отто свернул на улицу, где жила Дагмар, и увидел пожар. Ошпарило страхом, мигом забылась боль в разрывавшихся легких. Значит, опоздал.

Горел дом Фишеров.

Перед особняком орала, пела и плясала толпа. Дом уже разграбили. Улицу усеивали вещи — Отто многие узнал. Картины, граммофон, красивые подушки, чашки и вазы, мебель. Все искорежено, разбито, разбросано.

Проталкиваясь сквозь толпу, он наступил на что-то мягкое.

Глянул под ноги — старая вязаная обезьянка. Тысячи раз он ее видел.

На подушке Дагмар. На туалетном столике возле банки с тальком. На коробке с салфетками.

Несмотря на всю свою взрослость, Дагмар по-прежнему засыпала с ней в обнимку. Теперь обезьянку вышвырнули.

Значит, побывали в спальне.

Обезьянка на улице. А где Дагмар?

Отто поднял игрушку и сунул в карман.

— Фишеров повязали? — окликнул он парней, кривлявшихся в идиотском танце. — Забрали в кутузку?

— Чего? Куда? — осклабились парни.

— Где Фишеры? — Отто отбросил наигранное дружелюбие и цапнул за шкирку одного плясуна. — Женщина и девушка. Где они?

— Отвали на хрен! Не знаю! — взвыл парень. — Наверное, в доме. Были там. Какая на хер разница? Пускай сгорят!

Отто посмотрел на пылавший дом. Первый этаж охвачен пламенем, второй пока цел. Ненадолго.

Отто попробовал подойти ближе. Парадная дверь превратилась в топку. Сквозь нее в дом не проникнуть даже на крыльях любви. К окнам тоже не подступишься — оттуда рвутся злобные огненные языки. Большой эркер гостиной распахнулся пылающим зевом.

Вперемешку с колокольным трезвоном заныли сирены. Скрипнув покрышками, у дома остановились две огромные пожарные машины.

Надежда ожила — может, все обойдется?

Пожарные выскочили из машин и принялись разматывать шланги. Сноровка их впечатляла.

Отто подбежал к командиру.

— Отто Штенгель, господин начальник! — рявкнул он, отдав нацистский салют. — Воспитанник «Напола».

Паникой делу не поможешь. Надо сохранять спокойствие и властность.

Так вел бы себя Пауль.

— Я занят, сынок, — буркнул командир.

— Наверное, Фишеры еще внутри, господин начальник. Я бывал в этом доме. Знаю планировку. Смогу помочь их вывести.

Пожарный лишь пожал плечами и отвернулся к подчиненным, уже приготовившим брандспойты.

— Давление постоянное! — выкрикнул он. — С обеих сторон!

Послышались шипение и рокот. Укрощенные рукава, смирно лежавшие поперек улицы, взбухли и выплюнули две мощные водяные дуги. Теперь брандспойты извивались и подскакивали, словно рвущиеся на свободу змеи; на усмирение каждого требовались трое пожарных.

Отто облегченно вздохнул, но уже через секунду облечение сменилось беспросветным ужасом.

Пожарные направили струи на дома

по сторонам

от особняка Фишеров.

— Что вы делаете! — закричал Отто. — Там люди горят!

— Уймись, парень! — оборвал его командир. — Если ты из «Напола», должен знать директиву. Оберегать лишь немецкую собственность, еврейская пусть горит. Не понимаешь, что ли? Соседи трясутся за свои дома.

Секунду-другую Отто завороженно смотрел на огнеборцев, которые во исполнение государственной директивы поливали близстоящие дома, не обращая внимания на полыхавший особняк.

Потом очнулся и кинулся к горящему дому. Под водяной дугой проскочил через палисадник и побежал по тропке, отделявшей дом Фишеров от соседей.

Его окатило водой, водопадом стекавшей с крыши соседнего особняка, что было на руку, ибо от пожарища несло нестерпимым жаром.

Сад за домом был безлюден. Когда пожар занялся всерьез, мародеры и вандалы слились с толпой уличных зевак.

Отто помнил, где хранится лестница. Мальчишкой он часто бывал в этом саду и не раз видел, как разнорабочий Фишеров по длинной лестнице взбирается на крышу, чтобы прочистить водостоки или подлатать кровлю.

Лестница была на месте — за сараем, где держали рассаду. Поднатужившись, Отто выволок ее, поднял и привалил к стене. Под окном в спальню Дагмар.

Огонь еще не охватил второй этаж, однако вовсю хозяйничал на первом. Отто понимал, что надо спешить, но провозился с лестницей, в палящем жаре вытягивая ее верхнюю секцию.

Наконец он справился и вскарабкался к подоконнику, где воздух еще не обжигал лицо.

Сквозь стекло Отто заглянул в темную комнату, но ничего не увидел. Видимо, огонь уже уничтожил проводку, потому что свет не горел во всем доме. Отто заколотил в стекло, готовый, если что, вынести раму.

Но тут, к его радости, фрамуга открылась.

Медленно уползла вверх.

В окне стояла Дагмар.

Лицо — грязная заплаканная маска ужаса.

— Оттси… — выдохнула она.

— Где фрау Фишер? — крикнул Отто.

— Внизу, — просипела Дагмар.

Отто влез в комнату и опустил фрамугу.

— Сквозняк еще больше раздует пожар, — ответил он на немой вопрос Дагмар, потом ринулся к двери и выскочил на площадку.

Пекло. Горела лестница, полыхал весь первый этаж. Жар и чад невыносимые.

Отто машинально шагнул вперед. Нет, дальше никак. Хода нет. Наверняка фрау Фишер погибла.

Вернулся в спальню, захлопнул дверь. Кинулся к окну и выглянул наружу. Внизу огненные языки уже подбирались к лестнице.

Через считанные секунды и этот путь будет отрезан.

— Я первый, — сказал Отто. — Если что, подхвачу тебя.

Он уже спустился на пару перекладин, но поднял взгляд и перед носом увидел ступни в чулках.

— Обуйся, Даг! — крикнул он. — Нельзя босиком. На улицах полно битого стекла.

Несмотря ни на что, Дагмар держалась молодцом. Молчком вернулась в спальню, из-под кровати достала крепкие башмаки и, в последний раз усевшись на розовое покрывало, проворно обулась. Затем вновь выбралась на лестницу.

— Внизу шибко печет, — предупредил Отто. — Ну давай, резво.

Сорвавшись с нижних раскаленных перекладин, оба грохнулись на землю, но тотчас вскочили и кинулись прочь от огня.

Дагмар оглянулась на горящий дом.

— Мама… — прошептала она.

С улицы доносились крики, смех и пение. Толпа любовалась пожаром, уничтожавшим прекрасный дом.

—

Смерть жидам! Смерть жидам!

— скандировали зеваки.

И тут Дагмар прорвало.

— Вы своего добились! — в истерике завопила она. — Мама там! Она мертвая! И папа мертвый! Вы прикончили обоих!

Жиды сдохли!

Довольны?

Отто схватил Дагмар за руку. Вряд ли ее услышали, но в любой момент бандиты могли наведаться в сад.

А то и сама Дагмар рванет на улицу. В таком состоянии она непредсказуема.

Кто знает, как пережитое сказалось на ее рассудке. Только что она готовилась заживо сгореть.

Дата добавления: 2015-11-16