Михаил ефимович Кольцов

(наст. фамилия Фридлянд) (1898–1942)

Родился 31 мая 1898 в Киеве в семье ремесленника. В 1901–1915 с семьей жил в Белостоке, учился в реальном училище, в 1915 поступил в Петроградский психоневрологический институт. Со школьной скамьи вместе с братом, будущим художником-карикатуристом Борисом Ефимовым, составлял сатирические листки. Публиковал статьи с 1916 в журнале «Путь студенчества». Во время Февральской революции находился среди солдат и матросов в Таврическом дворце, вместе с дружинниками принимал участие в арестах царских министров (своеобразная хроника событий, изложенных с кинематографической наглядностью, динамизмом, точностью в деталях и с неостывающей страстностью непосредственного участника, содержится в очерках Кольцова Февральский март, 1920; Пыль и солнце, 1923; Далекие следы, 1925 и др., вошедших в кн. Сотворение мира, 1928).

МОСКВА-МАТУШКА

Высоко на холмах, в снеговом убранстве, в ожерелье огней и знамен стоит далеко видная сквозь пургу красная, молодая Москва.

Молодая, крепкая, новая.

Есть еще и старая. Простоволосая, затрапезная. Мы про нее совсем забыли. А она уцелела.

На нее навалили четыре года революции, коммунизма, тяжелые глыбы декретов, стреножили милицией и чекой. Прищемили, припрятали.

Думали, кончится. А она выкарабкалась, просунула голову, ухмыляется старушечьим лицом.

Думали, что конец, что совсем ступили твердой пятой на остатки старой Москвы. А она еще дышит и перекликается. Сначала тихо, потом смелей и громче, кривыми переулками и тупиками. Собачьими площадками, замоскворецкими, кузнецкими домами.

— Ау!

— Ау, аушеньки!

— Живы?

— Да словно что и живы...

— Перешибло малость дух, да ничего, очухаемся.

В больших особняках, у тузов и фабрикантов, давно стрекочут советские машинки. Но в стороне, где потише и поглуше, там сидят и румянятся у самоваров старые Кит Китычи. Уже выглядывают из окошек, ходят в гости, живут и надеются.

Первый и второй страх от большевиков проходит. Если всмотреться — люди как люди. Маета, конечно, с ними. Оголтелый народ — что говорить, углубляют. Но все же обернуться можно. Не так страшны черти, как малюют себя на плакатах.

— Вы как, капиталом все живете?

— Нет, куда тут... Служить начали, Митенька наш заведует складом в Главодежде. Вера во внешкольный приют определилась. И сам старик наш на советскую службу собирается. Горд был, не хотел путаться, да скушно стало без дела сидеть. Все приятели слу­жат. К тому ведь не скоро эта канитель кончится.

Сначала было страшно высунуть нос, открыть зажмуренные от страха глаза. А теперь, ей-богу, жить можно.

Взглянуть на Москву — конечно, не та. Но все-таки отошла, оттаяла. Если понатужиться — глядишь, подвинуться назад можно будет.

Закрыли Сухаревку — уже не очень страшно. Немножко приспособились, опайковались. Даже занимательно: кому какой паек по рангу полагается. Захар Иванович раньше в ситценабивной мануфактуре владычествовал. Теперь — спец. Совнаркомовский паек, выдачи. Индивидуальная ставка, автомобиль подают. Старик Червяков у него приказчиком служил — и теперь пристроен к хозяину: снабжением заведует при нем, тоже невредно — питается.

А там тебе — тыловой, красноармейский, вциковский, академический, медицинский, железнодорожный, артистический, музыкальный, какие угодно. Степан Степаныч ухитрился даже шахтерский заполучить.

Подошли праздники — тоже не в обиду. Шурин из Центробелуги икру получил, дочка в Центровоще — спаржу, из Внешторга — лимоны. Дядя принес подарок от бойцов Южного фронта — по целому гусю выдали, чудаки.

На пасху в Главаниле краски выдали — специально яйца красить. Из ТЕО — билеты на Шаляпина. Обо всем подумано. К святкам Москва-матушка повеселела, засуетилась. Извозчики везут, снуют. На салазках путешествуют пайки и выдачи.

В Большом театре собрался Съезд Советов. Матушка выглядывает из дыры.

— Что ж, пусть собираются, пусть потолкуют.

Горят фонари у подъезда, фыркают автомобили. В пурпурных ложах сгрудились строгие френчи, думают отчаянные большевистские головы. Гремит

«Интернационал»; гудит смелый разговор про хозяйственную разруху.

Матушка слушает, с хитрой усмешкой поникла ушами переулков.

— Ишь задумали! Как же вам ее победить, разруху, без старой Ильинки с меняльными конторами! А впрочем, подождем — увидим. Про всякий случай —приспособимся, придвинемся ближе.

Интеллигенция — та уже вся наверху, на улице. Обсохла, расправила перышки, зашумела, забалаганила на тысячу голосов.

Все залы заняты под собеседования, публичные словоблудии с дорогими входными билетами.

Все стены заклеены пестрыми афишками.

Диспут! Словопря! Оппоненты!

«Поэзия и религия!» «Религия и любовь!»

«Путешествие в Иерусалим!» «Долго ли мы протянем без православия?»

Диспут, диспуты! Нажива бездельникам, трибуна болтунам, базар дуракам, тоска взыскующим.

Конкурсы стихов, вечера поэтесс, вся шумная, суетливая дребедень старой многоумственной матушки-Москвы.

Раньше встречали Новый год с цыганами, с Балиевым, с румынским оркестром. А теперь, пожалуй, тоже весело:

«Встреча Нового года с имажинистами! Билеты продаются».

Появились и озабоченно бродят по делам советских учреждений джентльмены из кафе Сиу, седовласые отцы из «Русских ведомостей», томные символисты из Художественного кружка, либералы, идеалисты, рыхлые обломки бывшей разухабистой российской столицы.

Старожилы ухмыляются в усы:

— Сияли над Москвой сорок сороков церковных главок, и прибавилось к ним сорок сороков Главков. Тесно стало, конечно. Да ничего, стерпишь. Кланялись главкам, поклонимся и Главкам...

Хитрая салопница сбросила плюшевую ротонду, повязалась платком, нырнула в валенки. Москве-матушке это легко, совсем по нутру. Петроград — этот все еще шебаршит, сопротивляется, культурничает.

Не хочет отдавать манишек и запонок. А Москва и сама рада пошмыгать в домашнем виде, похлопать на морозе варежками по-простому.

Подобралась матушка, подползла. Смотрит в очи новому миру, скалит зубы, хочет жить и жиреть.

— Брысь, старая!

Не уйдет, не спрячется. На все согласна, ко всему готова.

Целый день суетится, базарит, толчется по учреждениям, на площадях и уцелевших рынках.

Покрикивают автомобили, перекликаются красные часовые. С крыш домов строго мигают, пропадают и снова выстраиваются в небе огненные буквы:

«Будет транспорт — будет хлеб».

«Революция — локомотив истории».

«Коммунистическая партия — стержень Советской России».

Погоди, матушка! Электрифицируют тебя, старуху!

В столь же энергичном стиле создан и очерк Октябрь (1919, опубл. 1921), описывающий штурм Зимнего дворца и падение Временного правительства. В 1918 Кольцов вступил в РКП(б).

После 1917 работал в Наркомпросе, ездил со съемочными группами кинохроники по стране, редактировал «Кинонеделю» (1918). В годы Гражданской войны был политработником Южного фронта, выпускал «Окна ЮгРОСТа» (1918–1920), с 1920 работал в отделе печати Наркоминдела. В 1921 участвовал в подавлении Кронштадтского восстания, был организатором и редактором газеты «Красный Кронштадт», публиковал статьи, очерки и фельетоны в центральной печати. Первый очерк Кольцова в газете «Правда» – Махно (1920). С 1922 постоянный сотрудник «Правды», где почти ежедневно появлялись его фельетоны. На основе газетных публикаций создаются книга Петлюровщина (1922), фельетон Пуанкаре-война (1923), очерк Буревестник. Жизнь и смерть Максима Горького (1938), сатирическая серия новелл об обывателе-приспособленце с партбилетом «Иван Вадимович, человек на уровне» (1933) и др.

ИВАН ВАДИМОВИЧ ХОРОНИТ ТОВАРИЩА

— Пойдемте немного тише. У меня тесные ботинки, а топать придется далеко. Да... тяжелая история. Первого числа мы еще вместе сидели на комиссии по себестоимости. Он нервничал перед докладом — и как обрадовался, что хорошо сошло! Не знал, бедняга, что его ждет через две недели... Кто это впереди, у гроба? Ах, Кондаков, вот как! Он здесь как — от президиума или персонально? Я знаком с ним только по телефону, лично никогда не видел. Молод, однако... В таком возрасте быть членом президиума — это не плохо... В последнее время поперла какая-то совсем новая публика. Неведомые люди. Говорят, из партийного аппарата много переводят на хозяйственную работу. Гонор-то у них большой... Может быть, он и вовремя умер. В коллегии к нему стали относиться очень плохо... С кем трения — со мной? Это чистая ложь. Мне он никогда не мешал. Я был поистине потрясен его смертью! Какая ложь! Я знаю, кто это вам сказал. Это Кругляковский вам сказал. Нет, не спорьте — ясно, Кругляковский. Не понимаю, зачем он распространяет подобные слухи. Я уже от третьего слышу. Придется с ним поговорить... В крематории? Нет, уже в третий раз. Впервые я был — у нас один сотрудник умер, а потом на похоронах Петра Борисовича; разве вас тогда не было? Красивые похороны были. Масса народу, венки, музыка, представитель от президиума, знамена. Ему-то самому, конечно, ничего не прибавилось; он этого уж не видел... На мои столько народу не придет. Хотя — как организовать... Много зависит от отношения товарищей... Да, довольно красиво! Особенно этот момент, когда гроб плавно опускается вниз. А в подвал, к печам, в это окошечко вы ходили смотреть? Я тоже нет. Что за зрелище — не понимаю. Говорят, труп корчится... Недавно слышал — жену одного ответственного работника какие-то дураки уговорили туда взглянуть. Полюбоваться, так сказать, на мужа. Ну, конечно, припадок. Идиоты!.. Я свою жену принципиально ни на какие похороны не беру. Это не для женщин. Тем более у нее отец пожилой... Да, вот так живешь, работаешь, бьешься как рыба об лед, а потом — пожалуйте в ящик, и отвозят. В порядке очереди. Как говорится: «Кто последний, я за вами...» Хотел бы я только, чтобы у меня это быстро случилось. Какое-нибудь крушение поезда — раз и готово... Это сестра его жены. Не правда ли, красивая баба? У нее муж в торгпредстве или что-то в этом роде, потому так одета. Напомните мне потом рассказать анекдот, как к Калинину пришли два еврея. Контрреволюционно, но очень смешно. Интересно, кто все эти анекдоты придумывает?.. Нет, сейчас неудобно, обратят внимание. Лучше на обратном пути... Говорят, у него давно уже было расширение сердца. Он не берегся — и вот. Я его отлично понимаю. Со мной то же самое случится... Нет, особых таких болезней у меня нет — но вот, например, в разгар вечера вдруг начинают страшно чесаться руки. Что-то невероятное! Недавно это у меня в театре началось — так прямо с середины действия хотел уйти. Но потом сразу прошло. Врачи — разве от них добьешься толку! Профессор Сегалович говорит: старайтесь не чесаться, это чисто нервное. Что значит чисто нервное,— я должен знать, куда это ведет, чем угрожает! Мне неважно личное здоровье, но ведь я частица чего-то, у меня на плечах большое учреждение! Я его спрашиваю, какую диету мне соблюдать, чего не есть, чего есть. Говорит: «Это не имеет значения». Ничто для них не имеет значения! Две нелепых профессии — врачи и эркаисты. Должны страховать от болезней, а пользуются ими, чтобы мучить нас. Хорошо еще, что я сам соблюдаю некоторый режим. Берегу выходные дни, негорячая ванна после работы. Потом вот что я вам советую: я принципиально не курю перед едой. Это очень важно! Думаю в этом году пораньше в отпуск. Вы куда собираетесь ехать? Нет, я опять на Южный берег. Обязательно напомните рассказать анекдот про трех дам на пляже... Да, печально, печально... Главное, уж очень хороший мужик был. Никто от него зла не видел. Не было в нем, знаете, этого подсиживания, этого желания нажить на ком-нибудь капитал. На его место? Не знаю... Официально не знаю, но строго секретно могу сказать — Свенцянский. Уже решено. Да... я сам был поражен. Я даже влопался немного. Поздравлял Мятникова с новым назначением. И Мятников, главное, не опровергал. Молчал и улыбался... В последнюю минуту все перевернулось. Говорят, потребовали крепкого оперативного человека для непосредственного практического руководства. Но ведь можно было и при Мятникове иметь заместителя специально по практической работе. Мятников как-никак фигура... Вы что делаете послезавтра? Приходите обязательно ко мне... Так, ничего особенного, и товарищи соберутся посидеть. Мы новоселья не устраивали, это будет вроде полуновоселья. Было намечено на сегодня — из-за похорон отложили. Неудобно все-таки. Кто-нибудь сболтнет — скажут: нашли время пьянку устраивать... Можно прийти и попозже... Будут все свои люди. Сергей Соломонович обещал заехать... Много народу отправляют в политотделы... Я бы сам с радостью уехал — не берут по болезни. Как я развернул им бумажку от врача, как они взглянули, даже толком не прочли — сейчас же прекратили разговор. Я даже пожалел, что принес им эту бумагу... Ботинки меня сегодня доконают! Давайте пойдем потише, немного отстанем. У меня там сзади идет машина. Отдохнем, а перед самым крематорием опять бодро зашагаем.

Кольцов объездил почти всю страну, часто бывал за границей – даже с опасностью для жизни (в 1927 под вымышленным именем жил в Будапеште, в «царстве фашиста Хорти» – очерк Что могло быть); в 1932 проник к белогвардейскому генералу Шатилову, сфотографировал его и получил у него интервью (фельетон «В норе у зверя»); в фашистской Германии пробрался в Зонненбургскую тюрьму, где встретился с политическими заключенным.

В 1931 Кольцов побывал в Испании, написал ряд корреспонденций и книгу Испанская весна (1933). В 1936 стал фактически одним из организаторов обороны Мадрида. Регулярные корреспонденции Кольцова в «Правду» с самых трудных и опасных участков фронта шли до ноября 1937. В 1938 была опубликована первая часть Испанского дневника, среди персонажей которого – мексиканский коммунист Мигель Мартинес, журналист и боец, вымышленный и в то же время убедительный и яркий образ которого напоминает многими чертами его создателя (по политическим соображениям ряд эпизодов, связанных с выполнением героем-репортером военных задач, был опубликован только в конце 1980-х годов).

Отрывок об этом периоде из очерка брата Бориса Кольцова:

В апреле 1937 года специальный корреспондент газеты «Правда» Михаил Кольцов был на короткое время вызван в Москву из Испании. К этому моменту прошло около десяти месяцев с начала фашистского мятежа. Все эти месяцы, недели и дни миллионы читателей «Правды» с захватывающим интересом и волнением читали кольцовские корреспонденции из Барселоны, Мадрида, Толедо, Гвадалахары, Бильбао, видели его глазами и переживали его чувствами мужественную и неравную борьбу защитников республики против наглого, вооруженного до зубов испано-итало-германского фашизма.

Спецкор «Правды» поспевал всюду. Носился по фронтовым дорогам, появлялся в окопах, командных пунктах, штабах, вникал в работу организаций обороны, военных и партийных комитетов, министерств. Сообщал обо всем оперативно, достоверно, ярко. Во всем блеске развернулись тогда незаурядные его журналистские качества — инициатива, находчивость, неутомимость, бесстрашие.

Этапная фигура в истории отечественной журналистики, Кольцов явился создателем нового типа проблемного фельетона, построенного главным образом не на домысливании и шаржировании, а на сопоставлении и монтаже фактов, литературных и житейских аналогий, как своеобразный синтез статьи и новеллы (т.н. «разоблачительные» Кинококки, 1926, – о бесхозяйственности и расточительности, Воронежские пинкертоны, 1927, К вопросу о тупоумии, 1931.

К ВОПРОСУ О ТУПОУМИИ

В небольших комнатах правления Еланского потребительского общества бурлила деловая суета. Входная дверь оглушительно хлопала, впуская и выпуская посетителей с брезентовыми портфелями. В прихожей четвертый раз разогревали чайник для руководящего персонала.

Ответственный кооператор товарищ Воробьев высунулся из кабинета в канцелярию.

— Как же с телеграфной директивой? Уже который день собираемся спустить ее в низовую сеть. Дайте текст на подпись.

Ему принесли листочек с текстом. В конце директивы бодро синели мужественные слова: «...усильте заготовку».

— А номер? Директиву без номера спускать не приходится.

Листок порхнул в регистратуру и вернулся с мощным солидным номером.

«...усильте заготовку 13 530».

Воробьев обмакнул перышко, строго посмотрел на лишнюю каплю чернил и, презрительно стряхнув ее, поставил подпись вслед за номером.

Директиву спустили. Она скользнула по телеграфным проводам, потом ее повезли со станции нарочные по селам.

Нарочные мерзли, они кутали сизые носы в пахучие овчины, директиве было тепло, она лежала глубоко за пазухой у нарочных.

Уполномоченный районного потребительского общества в Ионово-Ежовке расправил телеграфный бланк и звонко до конца прочел уполномоченному райисполкома приказание высшего кооперативного центра:

— «...усильте заготовку 13 530 воробьев». Понял?

— Понял. Только в конце не расслышал. Чего там усилить заготовку?

— Сказано — воробьев.

— Так-так-так-так-так... Ясно. И много их, воробьев, надо заготовить?

— Сказано — тринадцать тысяч пятьсот тридцать штук. Понял?

— Так-так-так-так-так! Ясно, ясно. А подпись чья?

— Подписи нет. Да и к чему подпись? Дело простое: усилить заготовку тринадцати с половиной тысяч воробьев. Придется, дорогой товарищ, это дельце спешно провернуть. Вызывай председателя.

Ионово-ежовский председатель, осведомившись о полученной директиве, нахмурился, но не сплоховал. Он сказал прямо и открыто, что заготовка воробьев для ионово-ежовцев дело новое. Всякое заготовляли, но чего не заготовляли, того не заготовляли. Воробьев не заготовляли. Однако заготовить можно, ионово-ежовцы не подкачают. Дело провернуть можно, надо только поднять дух, воодушевить массу.

Председатель совета, совместно с двумя районными уполномоченными — исполкомским и кооперативным, устроил заседание актива. Перед активом были сделаны доклады о последних директивах по заготовке воробьев.

Далее последовало общегражданское собрание всей Ионово-Ежовки. Часть единоличников, вначале сильно встревоженная, узнав, что дело идет только о воробьях, пришла в приподнятое и даже веселое настроение. Один из граждан выразил это даже в виде краткой речи, под легкий смех в зале:

— Чего-чего, а воробьев заготовим. Воробьев нам не жалко.

Смех показался президиуму подозрительным. Председатель собрания наставительно и сурово сказал:

— То-то же!

Дальше работа шла как по маслу. Население подошло к заготовке воробьев поистине как к важнейшей ударной и срочной кампании. Распоряжением местных властей были привлечены к работе не только взрослые, но и дети.

В целях успешного выполнения контрольного задания заготовка проходила не только днем, но и ночью. При фонарях.

В самый разгар воробьиных заготовок в Ионово-Ежовку приехали по другим делам районный прокурор Карлов, народный судья Семеркин, представитель районной милиции Дзюбин, бригада райисполкома по обследованию местной работы. Ежовцев они нашли в больших заботах.

— Немножко невпопад вы приехали. У нас сейчас воробзаготовки.

— Чего?

— Заготовки воробьев. Ну и цифру вы там в районе нам вкатили. Тринадцать с половиной тысяч! Не знаем, как и вылезем. Хорошо еще, население проявляет активность.

Районные вожди ничего не слышали насчет воробьев. Но каждый из них в отдельности не счел нужным показывать свою оторванность от текущих политико-хозяйственных задач. Каждый смолчал. А кое-кто даже проявил отзывчивость:

— Вы себе заготовляйте, а мы пока будем тут сидеть, тоже поможем, чем сможем.

Присутствие гостей из района внесло особый подъем в заготовительную работу. Кто-то приехал из соседнего села, из Александровки. Там тоже получили директиву из Елани, тоже приступили к заготовкам, но обратились в центр с ходатайством снизить конт­рольную цифру. Ежовцы торжествовали:

— Забили мы Александровку! В бутылку загнали! Отстали александровцы к чертям собачьим. А мы, еще того гляди, перевыполним задание!

Потом произошло бедствие. В амбар, где содержались две тысячи живых заготовленных воробьев, проникли кошки и съели двести штук.

По этому поводу был созван особый митинг протеста. На митинге уполномоченный райисполкома, зловеще поблескивая очками, сказал:

— Тот факт, что кошки съели двести воробьев, мы рассматриваем как вредительство, как срыв боевого задания государства. За это мы будем кого следует судить. Но при этом мы должны на действия кошек ответить усиленной заготовкой воробьев.

Возник еще ряд острых проблем. Для выяснения их инструктор потребительского общества товарищ Енакиева срочно выехала в Елань.

Она, Енакиева, явившись в район, в правление, заявила:

— По линии заготовки воробьев я приняла на себя личное руководство. Заготовка проходит в общем и целом удовлетворительно. Но имеются неразрешенные вопросы, по каковым я сюда специально и приехала. Во-первых, крестьяне интересуются, какие за­готовительные цены, а нам, кооператорам, цены неизвестны. Во-вторых, узким местом является отсутствие тары. Кстати, важно выяснить и такой вопрос: в каком виде заготовлять воробьев. Живых или битых? Надо бы поделиться опытом других организаций. Мы, например, производим в настоящее время заготовку живьем. Для чего разбрасываем просо, как приманку, а также в качестве приманки разбрасываем кучками хворост на гумнах... По получении нами заготовительных цен, равно тары, заготовка, безусловно, пойдет более интенсивным порядком. Необходимо также выяснить...

Докладом товарища Енакиевой и последовавшим затем скандалом заканчивается история о воробьиных заготовках. Ей, этой районной истории об идиотски понятой и головотяпски выполненной телеграфной директиве, не следовало бы придавать серьезного значения. Ведь в ней ничего нет, кроме безобидного тупоумия.

Но пора же наконец вступить всерьез в борьбу и с этим милым качеством! Можно ли вообще говорить о тупоумии как о безобидном, природном, «объективном» качестве?

Партия очень ценит, очень дорожит дисциплиной при выполнении ее заданий. И именно поэтому надо рубить на части тех, кто, спекулируя, злоупотребляя этой дисциплиной, переводит выполнение в издевательство, беспрекословность — в солдафонство.

При воробьиных заготовках на селе присутствовали работники из района — прокурор, судья, начальник милиции. Кто поверит, что эти уважаемые лица, нет, не лица, а рожи, сочли заготовку воробьев нормальным делом?.. Нет! Каждый из них мысленно изумлялся балагану с воробьями. Но каждый молчал.

Мы сейчас перебираем сверху донизу советскую и кооперативную систему. Выбрасываем гнилое, чужое, вредное. Не надо делать исключений для людей, изображающих из себя дурачков. Таких «наивных», как те, что заготовляли воробьев, можно воспитывать только в одном месте. В тюрьме.

Также пишет «Акробаты кстати», 1930, – об архитектурных излишествах, «Обида на батарее», 1926, «Очень злая прореха», 1930, – о недостатках медицинского и бытового обслуживания, и «лирико-энтузиастические» «145 строк лирики», 1924, – о твердости советского рубля; «Рождение первенца», 1925, – о пуске Шатурской электростанции; «Белая бумага», 1926, – о строительстве Балахнинского бумажного комбината и т.п. фельетоны), а также очерки, основанного на личном опыте и, как и фельетоны Кольцова, на осмыслении широких общественно-исторических процессов («бытовые» и социальные «Хочу летать!», 1930, опирающийся на собственные впечатления участника подготовки дальних перелетов; «Три дня в такси», 1934, для написания которого Кольцов ездил в качестве шофера такси по Москве; «Семь дней в классе», 1935, для чего журналист некоторое время работал школьным педагогом; «В загсе», 1936, в связи с которым Кольцов служил делопроизводителем в загсе и т.п., а также «событийные» и историко-биографические «Николай», 1924, – о последнем русском царе; «Последний рейс», 1924, «Январские дни», 1925, – о похоронах В.И.Ленина; «Жена. Сестра...», 1924, – о Н.К.Крупской и М.И.Ульяновой; литературные портреты А.В.Луначарского, А.Барбюса и др., «Путевые 19 городов», 1933, в т.ч. памфлетного характера «Женева – город мира», 1932 и т.п. очерки).

Из любой поездки Кольцов возвращается с ворохом интересных наблюдений, зарисовок, выводов, которыми немедленно делится с читателями. Кольцову, как истинному журналисту, интересно решительно вcё. Но особенно ему по вкусу ситуации острые, драматические, требующие поступков смелых и рискованных, решительных и опасных.

Деятельный общественник и инициативный организатор, Кольцов был членом редколлегии газеты «Правда», основателем и редактором журнала «Огонек» (1932), редактором сатирических журналов «Чудак» (1928–1930), «Крокодил» (1934–1938), совместно с М.Горьким – соредактором журнала «За рубежом». В качестве руководителя созданного им Журнально-газетного объединения осуществил многие замыслы Горького, в т.ч. издания серии «Жизнь замечательных людей» («ЖЗЛ»), «Библиотеки романов», «Истории молодого человека XIX в.», выпуск оригинальной книги День мира (1937). Многие годы Кольцов возглавлял Иностранную комиссию СП СССР, участвовал в Международном конгрессе писателей в защиту культуры в Париже (1935), возглавлял советскую делегацию на антифашистском конгрессе в Испании (1937). В 1938 был избран членом-корреспондентом АН СССР и депутатом Верховного Совета РСФСР.

В романе «По ком звонит колокол» Эрнест Хемингуэй так пишет о некоем русском журналисте с легко расшифровываемой фамилией Карков: «...Карков, приехавший сюда от „Правды“ и непосредственно сносившийся со Сталиным, был в то время одной из самых значительных фигур в Испании». В том же романе от имени главного его героя — американского писателя Роберта Джордана, во многих оценках которого слышен голос самого Хемингуэя, говорится: «...А Карков понравился. Карков —самый умный из всех людей, которых ему приходилось встречать... Роберт Джордан не встречал еще человека, у которого была бы такая хорошая голова, столько внутреннего достоинства и внешней дерзости и такое остроумие... Ему никогда не надоедало думать о Каркове».

Любимец читателей, широко известный публицист, искренне преданный советской власти, не раз изъявлявший свою лояльность И.В.Сталину (восторженный очерк в газете «Правда» Загадка-Сталин, 1929, и др.), Кольцов был репрессирован (в 1930–1940-е годы имела хождение версия о том, что журналист говорил слишком много правды о реальной жизни в СССР своим зарубежным друзьям).

Кольцов был расстрелян 4 апреля 1942.

Дата добавления: 2015-07-11