Историк как художник

от редакции

Артур М. Шлезингер-младший - крупнейший американский историк. Он продол­жил семейную традицию, его отец - не менее выдающийся специалист, автор трудов по истории Американской революции. Шлезингер-младший приобрел известность благодаря книге "Эпоха Джексона". За свои труды о братьях Джоне и Роберте Кенне­ди - "Тысяча дней. Джон Ф. Кеннеди в Белом доме" и "Роберт Кеннеди и его время" -удостоен высшей литературной награды США - Пулитцеровской премии. В 1992 г. его книга "Циклы американской истории" была переведена на русский язык. В 1994 г. Российская академия наук избрала его своим иностранным членом по Отделению ис­тории РАН. Скончался Артур М. Шлезингер в феврале 2007 г. на 90-м году жизни (см. Фурсенко A.A. Памяти Артура М. Шлезингера-младшего. - Новая и новейшая ис­тория, 2007, № 4, с. 222-223).

Публикуемая ниже лекция была прочитана в Колумбийском университете 23 апре­ля 1963 г. Ее текст, до сих пор, насколько известно, не публиковавшийся, предостав­лен профессором Московского государственного института международных отноше­ний (университета) доктором исторических наук В.О. Печатновым. Перевод с англий­ского языка выполнен кандидатом филологических наук Е.А. Семёновой.

Я надеюсь, что представители гильдии историков не сочтут оскорбительным назва­ние этой лекции, а специалисты по гражданскому праву не обвинят меня в самонадеян­ности. Начать мне следует с признания, что история всегда казалась мне искусством, ветвью литературы - возможно, младшей ветвью. Пускай она подчиняется собствен­ным правилам, занимается решением собственных вопросов, преследует собственные цели, однако тем не менее она неразрывно связана с миром письменной словесности и, следовательно - как бы мы еще ее ни квалифицировали - с творческими начинаниями.

Конечно, она связана не только с ними, и тенденции, проявившиеся в исторических со­чинениях XX века, скорее заставляют нас задуматься об отличиях истории от искусства, нежели о сходстве между ними. Прежде всего, историк, в отличие от романиста или по­эта, имеет перед собой заранее поставленную задачу, от выполнения которой невозмож­но уклониться. Задача его состоит в том, чтобы реконструировать прошлое - предста­вить картину событий, которые уже имели место, и притом настолько правдивую, на­сколько это в его силах. Выполняя эту задачу, историк нуждается главным образом в свидетельствах. Именно характер свидетельств создает каркас его сочинений. Он не мо­жет вообразить себе сцен, относительно которых у него не найдется цитат, или приду­мать диалог, за которым не стоял бы уже существующий текст, или предположить нали­чие отношений, не подтвержденных фактами. Факты - это сырой материал; и чем боль­ше историк удаляется от свидетельств, тем более спорной становится "его история".

Эта особая зависимость истории от фактов привела некоторых авторов начала сто­летия к предположению, что история в меньшей степени является искусством, нежели

наукой. По их мнению, если рассмотреть исторические факты сквозь "прозрачную среду", каковой является ученый, то они, в сущности, сами дадут ответы на все вопро­сы. Очевидно, теперь мы знаем, что история не является наукой в том смысле слова, которого придерживались историки конца XIX века; скажу больше, то же самое мы достоверно знаем насчет физики. Но даже если взять современную науку, которая признает релятивизм и неоднозначность и принимает во внимание, что эксперимента­тор оказывает влияние на эксперимент, следует все же заключить: история остается чем-то носящим принципиально иной характер. Если естествоиспытатель, как счита­ют, влияет на свои эксперименты, то историк (если не говорить в переносном смысле) вообще не может ставить опыты. Если участие первого в наблюдениях носит техниче­ский характер, то второй с философской и моральной точки зрения куда глубже во­влечен в то, что он делает, и обладает большими возможностями контроля над совер­шаемым. И, наконец, если критерием научной достоверности является предсказуе­мость, то историки, претендующие на то, чтобы называться учеными в строгом смысле слова, могут с таким же успехом выйти прочь и перерезать себе горло.

Представление об истории как о точной науке в наши дни редко выдвигают в наив­ной его форме, хотя отголосок его ощутим во мнении об истории как (если использо­вать несколько странный термин) "общественной науке". Сам я предпочел бы харак­теризовать историю как одну из гуманитарных дисциплин. Тем не менее даже те не­многие, кто отваживается на это, ставят историю ниже, чем другие гуманитарные специальности. Как вы помните, доктор Джонсон¹ указывал Босуэллу на то, что исто­рик не нуждается в таланте, так как при создании исторических сочинений самые мощные способности человеческого ума по необходимости бездействуют. Историк, говорит Джонсон, "имеет на руках уже готовые факты; по этой причине ему не прихо­диться упражнять свою изобретательность. Сколь-либо значительное воображение также не требуется - оно нужно лишь в той мере, в какой его используют в низких ви­дах поэзии. Для выполнения своей задачи автору вполне достаточно некоторой прони­цательности, точности и умения создавать колоритные описания: при необходимости он может применить все это".

Такое суждение звучит сурово и, боюсь, по сути своей правильно, однако его недоб­рожелательный тон несколько отталкивает. Если история отличается от точных наук сильнее, чем люди полагали в 1900 году, то от литературы история отличается мень­ше, чем думал доктор Джонсон (или чем могут себе вообразить наши современники). Историк должен основываться на свидетельствах - это правда. Однако миссия его за­ключает в себе нечто гораздо большее, нежели переписывание свидетельств. Само понятие "свидетельство" заключает в себе критерий относительности. Следователь­но, действие, совершаемое историком - это прежде всего выбор; "выбор" - это сино­ним слова "интерпретация"; а интерпретация означает ощущение, что некоторые ве­щи важнее, чем другие. Отстраниться от этого процесса историк может не более, чем романист или поэт. Он осторожно продвигается вперед сквозь хаос, подобно любому другому писателю, и приходит к тому, что, на его взгляд, с учетом требования исполь­зовать доказуемые факты, окажется подходящим.

Если кредо историка заключается в объективности, то можно ли сказать, что к но­веллисту или поэту это относится в меньшей степени? Каждый мало-мальски прилич­ный писатель должен неукоснительно руководствоваться ощущением верности того, что он пишет. Приведу пример: трудно будет назвать историка, который был более фанатично предан объективности, чем Генри Джеймс². Но если Джеймс все-таки по­терпел неудачу, то удалось ли историкам добиться большего успеха? Вдумчивый исто­рик вынужден согласиться с Сальвимини³ в том, что представители этой профессии не

¹ Джонсон Сэмюэль (1709—1784) — английский поэт, эссеист, критик, журналист, лексикограф. - Здесь
и далее — прим. ред.

² Джеймс Генри (1843—1916) - американский писатель, теоретик литературы.

³ Сальвимини Гаэтано (1873-1957) - итальянский историк, антифашист.

могут быть беспристрастны. "Мы, - писал Сальвимини, - можем лишь сохранять ин­теллектуальную честность - иными словами, не давать воли нашим собственным страстям, остерегаться их и быть готовыми предостеречь наших читателей от опасно­стей, которые могут угрожать тем по причине наших партийных пристрастий. Бес­пристрастность - это наша мечта, в то время как честность - это наш долг".

Соблюдая верность очевидным фактам и находясь, таким образом, в определенных рамках, историк задействует - или, по крайней мере, свободно может задействовать -почти все методы, применяемые теми, кто самодовольно именует себя "писатель-тво­рец" (creative writer), носителями креативного начала. Чем эффективнее он использу­ет эти методы, тем более успешно выполняет свою задачу исторической реконструк­ции. Определение темы, организация повествования, "декорации" на исторической сцене, драматическое воплощение конфликта, оживление персонажей и атмосферы, изящество стиля - словом, все элементы художественной формы - столь же органич­ны для исторического сочинения, как и для любого другого литературного произведе­ния. Выдумкам историка положен предел, однако ограничивать его вдохновение нет нужды. В конечном итоге, историческое сочинение, существующее в письменном ви­де, есть приложение эстетического видения к хаосу фактов; при этом от качества видения зависят как весомость, так и живость данного труда. Простейшее известное мне определение истории наспех выдумал Буркхардт⁴ во время одной из своих лекций по всеобщей истории в Базельском университете. История, сказал Буркхардт, - это "то, что одна эпоха считает нужным отметить в другой". Это скромное, но проница­тельное замечание намекает и на субъективность, и на недолгую жизнь исторических сочинений, и объясняет, почему каждое поколение нуждается в своей версии прошло­го - и создает ее. Из него также явствует, отчего тексты на исторические сюжеты, до­шедшие до нас от прежних поколений, в основном воспринимались в первую очередь как произведения искусства, и лишь во вторую - как исторические труды.

Мы уже упоминали, какую перемену повлекло за собой возникновение концепции истории как одной из точных наук. Сто лет назад историк с куда большей готовно­стью использовал возможности, доступные "писателю-творцу", нежели в наши дни. В своих замечаниях я ограничусь историческими сочинениями, созданными недавно -так сказать, возьму период от Гиббона⁵ до наших дней - и несомненно, что в этом ин­тервале историки, которых можно квалифицировать как людей искусства, почти це­ликом принадлежат первой, а не второй его половине. Поэтому в рамках нашего ис­следования немаловажно рассмотреть причины как той значительной роли, которую играло эстетическое видение для историков старшего поколения, так и последовавше­го заката истории как формы искусства.

При том что политические и философские взгляды, выраженные в сочинениях Гиббона, Маколея⁶, Карлейля⁷, Паркмэна, Бэнкрофта⁹, Прескотта¹⁰, Мотли", весь­ма разнились, всех этих авторов объединяло видение истории как драмы. Прошлое

⁴ Буркхардт Якоб (1818-1897) - швейцарский историк и философ культуры, автор известного труда
"Культура Возрождения в Италии".

⁵ Гиббон Эдуард (1737—1794) - английский историк, автор знаменитой "История упадка и разрушения
Римской империи" в семи томах.

⁶ Маколей Томас Бабингтон (1800-1859) - английский историк, публицист и политический деятель,
иностранный член-корреспондент Петербургской Академии наук.

⁷ Карлейль Томас (1795-1881) - английский историк и философ, автор концепции "культа героев" -
творцов истории.

⁸ Паркмэн Френсис (1823-1893) — американский историк, автор фундаментального труда об англо­
французском противостоянии в Северной Америке.

⁹ Бэнкрофт Джордж (1800-1891) - американский историк, ведущий представитель так называемой
"ранней школы".

¹⁰ Прескотт Уильям Хиклинг (1796-1859) - американский историк и литературовед.

¹¹ Мотли Джон Лотроп (1814-1877) - американский историк и дипломат.

представляло собой картину того, как люди боролись, разочаровывались, надеялись. Историк должен был уловить исчезнувшие эмоции, воссоздать страдания и торжество и передать, подходящим образом организовав и возвысив, те ощущения, которые воз­никали у людей, когда происходило то или иное событие. «Верность исторической правде, - писал Паркмэн, - включает в себя куда большее, нежели исследование конкретных фактов, каким бы терпеливым и скрупулезным оно не было. Повествова­тель должен стремиться к тому, чтобы "пропитаться" жизнью и духом времени. Он дол­жен изучать события с точки зрения их последствий, как ближайших, так и отдаленных; должен увидеть их отражение в характерах, привычках и манерах их участников. Он должен, так сказать, быть участником или зрителем описываемых им событий».

Работая в таком духе, историки-"классики" создавали сцены, рисовали характеры, выносили суждения, подавали факты в красивом риторическом оформлении; целью их было создание изобразительного и театрального эффекта. Их видение господство­вало над фактами, и при этом фальсификации не происходило. Главная их сила за­ключалась в убедительности повествования. Обращаясь к материалу, они использова­ли высокий стиль романиста, который сочетает стремление держать читателя в на­пряжении и знание того, как создается повествование. И, подобно романистам, они черпали из источника переживаний, свойственных современным им людям, и развива­ли эти переживания.

Гиббон, человек XVIII столетия, рассматривал историю как упражнение в иронии. Никому не доводилось лучше продемонстрировать, сколь очаровательные картины может создавать кисть историка на больших полотнах, когда тот бросает ясный, не­предубежденный взгляд на бесконечный ряд ошибок и проявлений человеческой глу­пости. Непревзойденное остроумие и каденции его превосходных сентенций, напоми­нающих отряд, марширующий по обширным пустошам имперской истории, открыва­ет новые возможности для историка. Однако ирония действовала, так сказать, на очень ограниченном пространстве, пусть и производя весьма сильное впечатление. История по-прежнему оставалась некой маргинальной формой литературного выра­жения. Лишь XIX век дал ей возможность стать самой собой. Благодаря соединению нескольких обстоятельств она сделалась центральной - почти навязчивой - формой, в которой люди пытались воплотить свой опыт.

Подъем национального самосознания породил в людях насущное желание выра­зить свое чувство национальной идентичности, проследить свою жизнь до самых ее истоков и задокументировать течение событий, в ходе которого "их" прошлое поро­дило "их" настоящее. В то же время новое течение - романтизм - поставило на место присущего XVIII веку восприятия истории как механизма ощущение живого органи­ческого процесса; так же благодаря романтизму на смену гиббоновской отстраненно­сти пришла яростная пристрастность. И наконец, пока национальное самосознание и романтическое миросозерцание набирали силу, входя в плоть и кровь эпохи, теология в ходе непрерывного процесса секуляризации была вытеснена с центральной позиции на интеллектуальной сцене. Историческое повествование и роман развивались бок о бок, частично заполняя брешь, оставленную религией: их развитие отвечало усили­вавшимся требованиям человеческого самопознания.

В Англии в тот период историк и романист делили сцену между собой. Вальтер Скотт блестяще продемонстрировал методы романтической реконструкции прошло­го, и историки жадно пили из открытого им источника. Карлейль научился у него рас­сматривать историю "не как абстракции,...не диаграммы и теоремы; история - это люди в кожаных куртках и бриджах, с румянцем на щеках, со страстями, говором, чер­тами и энергией настоящих людей". Маколей отметил, что Скотт «использовал те элементы истины, которые историки пренебрежительно отбрасывали, причем делал это в такой манере, что оставалось только позавидовать ему. Произведения, создан­ные из того, что он подобрал "за ними", точно колосья после жатвы, даже будучи оце­нены как исторические сочинения, вряд ли менее ценны, чем их труды». "Однако, -прибавляет Маколей, - истинно великому историку следовало бы заявить свое право

на те материалы, кои присвоил себе романист" - миссия, которую он немедленно взял на себя.

Ситуация в Америке носила иной характер - в каком-то смысле даже более показа­тельный. Американский писатель, как не без остроумия напомнил нам Ричард Чейз, находился в затруднительном положении: он вынужден был создавать не романы, а романтические истории, обращаться к вымыслу, а это не могло удовлетворить жажду полного и основательного воскрешения прошлого. В Америке не могло быть Вальте­ра Скотта, поскольку Америке недоставало, так сказать, требуемой "плотности" тра­диции; там, как сожалел Готорн¹², "нет тени, древности, тайны, колоритного и мрач­ного зла - словом, нет ничего, кроме банального процветания средь бела дня". Амери­канские Вальтеры Скотты, к примеру, Купер и Симмс, вынуждены были писать об индейцах и диких краях. И все же американцы отчаянно желали иметь национальный эпос, чтобы доказать свое право называться нацией. "Я надеюсь, - писал Джон Адаме в 1785 году, - дожить до того дня, когда наша юная Америка станет Обладательницей Героической Поэмы, равной тем образцам, кои столь высоко ценятся в любой стра­не". Соответственно, в первые годы существования республики появилось множество поэм с повествовательным сюжетом, честно сочиненных, так сказать, песнь за пес­нью, согласно классическим требованиям, и свидетельствовавших о национальной гордости и национальной идентичности.

Однако американский эпос не мог быть написан в стихах: американская литератур­ная традиция, по-прежнему носившая на себе отпечаток пуританизма, питала недове­рие к попыткам сделать произведения более эстетичными даже спустя многие годы после того, как пуританская теология ослабила свою хватку. По этой причине - и этот процесс проявился еще в большей мере, чем в Британии - история хлынула в вакуум, дабы заполнить его. Исторические сочинения были достаточно дидактичны, чтобы удовлетворить пуритан, и достаточно драматичны, дабы потрафить демократам. Кро­ме того, в руках романтиков исторические сюжеты приобретали страстный, востор­женный и философский характер. Так, в конце концов, "героическая Поэма", эпос, который наиболее адекватно воплощал самосознание американцев на раннем этапе истории страны, был написан не Тимоти Дуайтом¹³ или Джоэлем Барлоу¹⁴, но Джор­джем Бэнкрофтом.

Поколение историков периода романтизма отличалось несколькими особенностя­ми. Ими владело видение истории, которое организовывало используемый ими мате­риал и определяло его интерпретацию. В то же время они уважали автономию про­шлого и пытались обособить его сущность: нельзя забывать, что именно романтиче­ский импульс оживил страсть Ранке увидеть в истории, как все, собственно, было на самом деле¹⁵. Романтики стремились принять участие в драме, которую изображали. Они воспринимали историю, так сказать, как цветное кино, с живой светотенью и яр­кими контрастами. Когда они избирали темы и оформляли сюжеты, то осознанно стремились к художественности исполнения. И при этом они находились в непосред­ственном и постоянном контакте с аудиторией. Так Бэнкрофт прямо обращался к Америке времен Джексона¹⁶, Маколей - к британскому среднему классу вигов, Кар-лейль апеллировал к негодованию и отчаянию угнетенных классов. Исторические со­чинения имели большой резонанс: они обобщали надежды, передавали ожидания и недовольство больших масс населения.

¹² Готорн Натаниэл (1804-1864) - американский писатель-романтик.

¹³ Дуайт Тимоти (1752-1817) - американский теолог, педагог, писатель.

¹⁴ Барлоу Джоэль (1754-1812) — американский поэт и политический деятель.

¹⁵ Wie es eigentlich gewesen — знаменитая формула крупнейшего немецкого историка XIX в. Леопольда
Ранке.

¹⁶ Имеется в виду президент США в 1829-1837 гг. Э. Джексон.

Поколение романтиков отличалось еще одной особенностью: по большей части они не были профессиональными историками в современном смысле этого выраже­ния. Они поднаторели в профессиональном мастерстве, однако не рассматривали себя в качестве членов некоей гильдии и работали не в университетах. Они вели иную жизнь, каждый свою - и это давало и материал, и энергию создаваемой ими истории. Ни Прескотт, ни Паркмэн не занимали академических должностей и не обучали вы­пускников университетов - будущих магистров. Бэнкрофт и Маколей были политика­ми, Карлейль - писателем, Мотли - дипломатом. Тем не менее даже за этими занятия­ми в процессе работы они, что было вполне закономерно, достигали нового уровня. Связь между одним и другим в случае Ранке особенно показательна: он открыл для се­бя историю как искусство и отказался от профессии историка. Генри Адаме, послед­ний из наших великих историков, бывших также великими писателями, олицетворяет эту связь в Америке.

На процесс профессионализации повлияло немало факторов. В результате неуклон­ной секуляризации университетских курсов история стала учебным предметом. Громад­ное увеличение количества сырого исторического материала повлекло за собой необхо­димость специализации. Совершенствование методов исторического исследования поз­волило углубить исследовательские ниши. Распространение культа позитивистских взглядов в науке породило новую впечатляющую модель истории. Пример Германии показал, как можно организовать и бюрократизировать преподавание и исследования: таким образом историки отстранились от превратностей политики и предприниматель­ства и превратились в тихих профессоров, пребывающих в безопасности за увитыми плющом стенами. В результате возникла новая форма исторического познания, кото­рой Герберт Баттерфилд дал наименование "технической", т.е. фактологической исто­рии (technical history). Фактологическая история резко отличалась от романтической, и наиболее резкое изменение заключалось в трансформации центральной задачи, стоявшей перед историком, - в переходе от повествования к анализу.

Прежде история пыталась показать, как происходили события. Искусство создания исторических сочинений, по словам Маколея, представляло собой "искусство повест­вования, искусство вызвать интерес к страстям и являть картины воображению... с по­мощью искусного отбора и расположения фактов, не слишком давая волю фантазии". Теперь история пыталась показать, почему происходят события. Ее задача, говоря словами Мишле¹⁷, заключалась уже не в том, чтобы "пробудить, воскресить в памяти, вновь оживить" прошлое, но в том, чтобы препарировать его. Реконструкция прошло­го виделась теперь не в воссоздании эмоций, но в пересмотре причин того, что вызы­вало их. Типичным средством для этого стала монография. Исследователь оказывал­ся уже не соучастником исторического опыта, а нейтральным наблюдателем; его связь с материалом была не более тесной, нежели связь химика с веществами, поме­щенными в его пробирку. Романтическая школа создавала пристрастные, патетические изображения, изобилующие яркими контрастами; теперь вместо них появилась смесь сухих, подробных исследований, авторы которых, копаясь, так сказать, в пыли про­шлого, тщательно избегали эмоций, замечаний и выражений благосклонности. Вме­сто того чтобы стремиться к достижению художественного эффекта, историк презрел возможности, предоставляемые воображением, и сосредоточился на скрупулезном и спокойном анализе фактов - так сказать, спустил пар. "Позвольте напомнить вам, -писал Дж. Б. Бери, сопровождавший лорда Эктона¹⁸ в качестве королевского профес­сора современной истории в Кембридже, - что история - не отрасль литературы".

¹⁷ Мишле Жюлъ (1798-1874) — крупнейший французский историк XIX в., автор "Истории Франции" в
17 томах и "Истории Французской революции" в 7 томах. Отмечал важную роль народа как творца истории.

¹⁸ Джон Эммерих Эдвард Дальберг Эктон (1834-1902) — английский политический деятель, историк,
мыслитель либерального направления.

Трудно переоценить вклад, внесенный фактологической историей как в дело кон­троля над материалом, так и в улучшение методов исследования, формирование их на­правления и расширение сферы разысканий. Благодаря ей стало больше гипотез, скальпель ученого заострился, владение предметом улучшилось, диапазон исследований расширился. Она избавила историю от тирании политики и династических проблем, а установившаяся благодаря ей легитимность экономической, социальной, институцио­нальной и интеллектуальной истории и истории культуры привела к появлению новых важнейших областей во владениях историка. И, что важнее всего, она заставила истори­ка сместить акцент с описания на объяснение. Ему пришлось задуматься о системе при­чинно-следственных связей, существующих между любыми отдельными событиями, и, таким образом, перед ним возникали новые вопросы; благодаря им, в свою очередь, он вынужден был обращать внимание на новые свидетельства, открывавшиеся ему. И все это он осуществлял, не обременяя свои сочинения трудным для понимания формальным жаргоном вроде того, что присущ социологии или антропологии.

Тем не менее за все преимущества, связанные с фактологической историей, искус­ство создания исторических сочинений заплатило свою цену. Представляется, что с уси­лением специализации и ростом профессионализма история стала сухой и безжизнен­ной. Упадок художественного мастерства не таил бы в себе ничего дурного - а на наш современный вкус, привел бы и к определенному улучшению, - если бы он был связан только с отказом от цветистых риторических оборотов, коими Маколей и Бэнкрофт любили украшать свои труды. Однако произошло нечто большее: историки отказались от самой идеи произвести впечатление на воображение читателя. В свою очередь это привело к молчаливо принятому допущению, что эмоциям в истории не место - и эта концепция в целом не только обеднила историю, но и исказила ее.

Таким образом, если развитие аналитического подхода сделало возможным куда бо­лее тонкий анализ исторической причинности, то упадок нарратива увел историю от то­го, что Паркмэн именовал "жизнью и духом времени". Представляется, что приверже­нец фактологической истории знал многое, но понимал далеко не всё. Как, например, можно надеяться на понимание того, что вызвало Гражданскую войну в Америке, если отказать в ценности эмоциям аболиционистов и рабовладельцев и написать, будто не­объяснимое раздражение подтолкнуло "впавшее в заблуждение поколение" к "ненуж­ной войне"? Если историк романтического толка перебирал меру в отношении драма­тизма, пренебрегая более прозаическими, но и более существенными факторами, то приверженец фактологической истории, лишая свои тексты драматического начала, ставил читателя в такое положение, когда (по словам сэра Ллевеллина Вудворда), "можно было поглощать книгу за книгой, читая о нормандском завоевании¹⁹, и так и не понять, что это был акт жестокого насилия, а не просто сложно протекавшая передача собственности ' '.

Как это ни странно, но не кто иной, как Маколей еще в 1828 году предостерегал от опасностей, которые таит в себе фактологическая история. "История, - писал он, - на­чинается в романе и заканчивается в эссе". Обилие знаний не обязательно гарантиро­вало лучшее понимание событий. "Часто происходит так, - говорил Маколей, - что один автор менее правдив, чем другой, только потому, что он сообщает больше ис­тин... История, в которой каждый эпизод сам по себе может быть правдив, в целом может оказаться фальшивой". Без малого полвека спустя, когда профессионализация почти восторжествовала, Ницше осудил фактологическую историю за совершённое ею предательство живой жизни в интересах стерильной псевдонауки.

Однако отвергнуть фактологическую историю невозможно. Громадный аппарат исследователей с университетским образованием создал академическую традицию ис­пользования приемов формальной критики источника. Один из результатов суще­ствования этой школы заключался, так сказать, в смягчении отношения истории к

Имеется в виду завоевание Англии нормандцами в 1066 г. 138

опыту. Прежде история была связана с реализацией стремления - сколь бы ни было оно неопределенным - уловить, в чем заключается суть той или иной эпохи или на­ции; теперь она сделалась средством точной фиксации эпизодов и аспектов. Побоч­ным продуктом этих изменений стало смягчение отношения истории к литературе. Историк более не считал, что в его власти пробудить атмосферу прошлого или эмо­ции, которые владели тогда людьми, и чувствовал себя в состоянии обойтись как без сознательного литературного оформления материала, так и без вдохновения, состав­ляющего удел писателя. Ни один романист XX столетия не оказал на создателей исто­рических сочинений - своих современников - влияния, равного влиянию Вальтера Скотта в XIX веке. С течением времени хорошо написанная книга стала почти что объектом подозрения у профессиональных историков: у них сложилось впетчатление, что литературный талант непременно сопряжен с утаиванием неких дефектов в аргу­ментации или лакун в исследовании.

Случилось так, что все более усиливавшееся отделение истории как от искусства, так и от опыта привело к разрыву между ней и интеллектуальной общественностью. Исторические сочинения потеряли свою значимость для читающей публики. В сере­дине XIX века всякий уважающий себя человек читал Маколея и Карлейля, Бэнкроф-та и Паркмэна. Ни у одного из поборников фактологической истории не было такой аудитории; некоторые, казалось, ощущали, что унизят свою специальность, если бу­дут стремиться привлечь внимание кого-либо, кроме своих окончивших университет учеников. В то же время прекращение социального влияния на историка-профессио­нала создало пустоту, в чем-то напоминающую случай с уменьшением влияния теоло­гии в XVII и XVIII столетиях. Если историк отказывался идти навстречу требованиям давать объяснения общественному опыту, представители других специальностей должны были устремиться в образовавшийся вакуум, чтобы заполнить его.

Процесс этот начался уже давно. "Отречение" профессионалов заставило аудито­рию обратиться, с одной стороны, к непрофессиональным историкам и авторам исто­рических романов, а с другой - к экспертам-журналистам и историкам-пророкам. Вместе - от Барбары Тачмэн²⁰ и Рекса Уорнера²¹ до Уолтера Липпманна²² и Арноль­да Тойнби²³ - они господствуют сегодня в той области, где некогда царили Маколей и Бэнкрофт. Именно эта ситуация, как мне кажется, породила подлинный, хотя и недо­статочно осознанный, кризис профессии историка.

Скажу всего два слова о так называемых "популяризаторах" истории. К ответствен­ной популяризации я отношусь с восхищением и симпатией. Если историк-любитель или автор исторического романа уважает стандарты, заданные фактологической ис­торией, не страдая при этом от ее запретов и снобизма, если он делает историю зани­мательной для множества людей, то это всё только к лучшему. Успех, выпавший на его долю, заставляет историка-профессионала вспомнить о том, что историческое со­чинение, которое волнует читателя, вовсе не обязательно является недоброкачествен­ным, а основанное на фактах - скучным. В лучшем случае хороший стиль и вдохнове­ние, с которыми популяризатор создает свой текст, могут даже подвигнуть професси­оналов к созданию более живой концепции того, что является сочинением в рамках фактологической истории.

Также не стану слишком распространяться об экспертах-журналистах. Давать еже­дневный комментарий насчет истории, вершащейся на наших глазах - не дело истори­ка, и если ему не удается оформить словами мысль тех, кто пытается сделать нечто подобное, то это только его вина. Но мне хотелось бы привлечь внимание к тому, что

²⁰ Тачмэн Барбара (1912-1989) - американский историк.

²¹ Уорнер Рекс (1905-1986) - английский писатель, автор популярных исторических романов.

²² Липпман Уолтер (1889-1974) - один из самых известных американских журналистов XX в.

²³ Тойнби Арнольд (1889-1975) - крупнейший английский историк XX в., автор популярной теории
развития цивилизаций.

представляется мне наиболее серьезной проблемой, порожденной "отречением" по­борников фактологической истории: я имею в виду появление типа историка-пророка, который обратил гениальные видения историков периода романтизма в догматиче­ские, всеобъемлющие, универсальные исторические теории, имеющие тиранический характер.

Не случайно, что в тот момент, когда приверженцы фактологии удалились в свои кабинеты писать монографии, историки-пророки выдвинулись на передний план и стали, так сказать, выкрикивать откровения на рыночной площади. Там, где привер­женец фактологической истории руководствовался весьма незначительным количе­ством гипотез, чтобы дать объяснение небольшому количеству мелких фактов, исто­рик-пророк использовал одну громадную гипотезу, дабы объяснить всё. Маркс, Шпен-глер, Тойнби - назову наиболее одиозные имена - несомненно, отчасти завоевали популярность в условиях, когда в обществе царили разочарование, дезориентация и разобщенность - подобные настроения всегда продуцируют мессианские и "миллена-ристские" тенденции. Однако им также сыграло на руку исчезновение со сцены исто­риков романтического толка и "отречение" сторонников фактологической истории.

Историки-пророки обладают одной особенностью, бросающейся в глаза: они рас­сматривают все многообразие явлений мира в свете единой основы. Их кредо заключа­ется в том, что они для порядка свели весь хаос истории к сумме простых объяснений, что позволяет им с легкостью проникнуть в тайны прошлого и предсказать события в будущем. Согласно известному разграничению, сделанному Уильямом Джеймсом²⁴, они являются обладателями "нежного ума" и противостоят тем, кто "умом крепок" (или, ес­ли воспользоваться противопоставлением, которое позаимствовал Исайя Берлин²⁵ у Архилоха²⁶, они - не "лисицы", а "ежи"). Очевидно, они настаивают на том, что в исто­рии господствует детерминизм и что человек не может уйти от своей судьбы; они ры­щут по истории, дабы придать своим откровениям достоверность с помощью фактов.

В то же время необходимо признать, что в сочинениях историка-пророка очень ча­сто вновь вступают в свои права воображение и интрига. Он действительно обладает мощным видением - или, возможно, одержим яркими видениями, - в результате чего его труды обретают форму, а их элементы - связность. Он соблазняется возможно­стью представить историю как драму и наслаждается ею. Он восхищается характера­ми - часто необоснованно, ибо его философия истории отказывает личностям в роли, которую они непроизвольно получают в его работах благодаря его же искусству. Дей­ствительно, то волнение, с которым писатель вроде Троцкого подходит к истории, под­рывает предпринятое им допущение исторической неизбежности. И все же в конечном итоге историк-пророк использует возможности, даваемые искусством, не для рекон­струкции прошлого, но для придания своему видению будущего трансцендентного и эс­хатологического значения. С его точки зрения, реальная жизнь всегда капитулирует пе­ред "сутью", и все в конце концов сливается в единое торжествующее целое.

Я не стану отрицать, что профетическая история ведет свою родословную от ро­мантизма. Однако непосредственно она происходит от декаданса, и романтические тенденции предстают в ней в "испорченном" виде. Я согласен с вами, что романтизм в периоды процветания сопровождался широким признанием разнообразия, спонтанно­сти и непредсказуемости жизни и что романтики не пытались насильно "загнать" по­вседневность в отдельную, для нее предназначенную категорию. Однако вызов, бро­шенный историками-пророками, остается в силе - и будет оставаться в силе, доколе приверженцы фактологической истории отказываются от решения "главных вопро­сов", игнорируют искусство и воображение, избегают выносить суждения и устраня­ются от влияния на окружающих.

²⁴ Джеймс Уильям (1842-1910) - американский философ, психолог.

²⁵ Берлин Исайя (1909-1997) - выдающийся философ, искусствовед, историк.

²⁶ Архилох - древнегреческий поэт (VII в. до н.э.).

В этом, на мой взгляд, и заключается проблема настоящего момента. Время роман­тической истории прошло. Уинстон Черчилль был последним ее великим мастером, и ей не воскреснуть до той поры, пока кто-то другой - тот, чья фигура будет по масшта­бу равной Черчиллю, столь же талантливый и энергичный - не вернет ее к жизни. Фактологическая история по-прежнему играет важную роль, однако роль эта ограни­ченна и все более уменьшается. Профетическая история сеет зло, неразбериху и фа­натизм. Что же можно сделать для возвращения центральной роли тому, что Гейл²⁷ именовал "рациональной историей" - иными словами, как восстановить связь истории с повседневностью, обновить узы, соединяющие ее с литературой и, наконец, вернуть историкам их аудиторию?

Мне не легко ответить на этот вопрос, и, боюсь, моя лекция может показаться очень долгой дорогой к очень маленькому домику. Но мне представляется, что ча­стично ответ лежит в готовности историка при выполнении поставленной задачи при­менять подход не только исследователя, но и художника. Ибо подлежащая решению проблема в значительной степени может быть решена формально: она заключается в соединении нарратива и анализа в такой манере, которая обеспечит эмоциям и духу времени законное место в историческом повествовании, создаст ощущение напряжен­ности в развитии исторического процесса, вызовет волнение у читателя, привлечет его внимание к страстям и породит в воображении живые картины. При этом повест­вование должно содержать формальный и аналитический материал, который удовле­творит уровню современного исторического знания.

Итак, проблема не является нерешаемой. Однако она требует тщательного и осмысленного подхода. Для того чтобы решить ее, историк должен стать более со­вестливым мастером, нежели это было в течение целого столетия. Он должен обду­мать, как - с надлежащей тонкостью - ввести в повествование анализ, однако без того чтобы сдвиг в средствах и изменения в ткани повествования, в ее "текстуре" оказались слишком заметны. Он должен тщательно поразмыслить над проблемой структуры текста и обратить внимание на искусство, с которым великие историки создавали свои грандиозные и сложно организованные труды. Он должен принять вызов, который бросают ему тема, дух времени, характеры исторических персонажей. Коротко гово­ря, он должен понимать, что история не пишется сама - и именно по этой причине ис­торики должны писать ее.

Ему не следует возрождать к жизни слабые стороны историков-романтиков - при­чудливость их языка, нарочитое стремление к справедливым оценкам, наивность при анализе, поверхностность концепций, пеструю смесь эмоций. Вкус читателей в наши дни куда более изощрен, наши каноны научного знания куда более строги, мы куда более сдержанны в своих пристрастиях и лучше умеем их скрывать, наши оценки бо­лее сложны, а в суждениях мы выказываем куда больше терпимости.

Однако он должен позаимствовать сильные стороны романтического видения. Он поймет, что, говоря словами Джеймса, "необработанность повседневного опыта явля­ется его неотъемлемой чертой - и будет присуща ему всегда. Точка зрения, при кото­рой мир полностью монолитен и представляется единым фактом, невозможна". Мир не детерминирован; элементам его, пишет Джеймс, "в некоторой степени присуща иг­ра между собой, так что то, как вы опишете один из них, не обязательно определяет, что будут представлять из себя остальные. Подразумевается, что возможности могут обещать больше, нежели осуществляется в реальности, и вещи, которые еще неиз­вестны нам, подчас на самом деле по сути своей оказываются неоднозначны... Таким образом, отсутствие детерминированности не позволяет оценивать мир как один це­лостный факт. Оно означает, что существует некий высший закон плюрализма..., что реальные факты как бы плавают в очень широком море возможностей, из которых

Гейл Питер (1887-1966) - голландский историк, видный специалист по истории Нидерландов.

они и выделяются. Закон отсутствия детерминизма гласит, что подобные возможно­сти действительно существуют и являются неотъемлемой частью истины".

И главное, историк начнет понимать, как завоевать свое право на создание художе­ственных произведений. Недавно появившиеся работы обновили наше ощущение то­го, как великие американские историки представляли себе свои обязательства. Я имею в виду сочинения тонкие и прочувствованные, такие как "Фрэнсис Паркмэн" Го­варда Даути, проникновенные, как "Мысль и искусство Генри Адамса" Дж. С. Левен-сона, или, если взять книгу иного типа, как издание "Литературных записок Уильяма Хиклинга Прескотта", предпринятое С. Гарвеем Гардинером, и "Три дневника Фрэн­сиса Паркмэна", опубликованных Мэйсоном Вейдом. Здесь мы наблюдаем за работой тех, кто рассматривал написание исторических сочинений как осознанный и проду­манный творческий акт - и по этой причине их сочинения, несмотря на появление но­вых материалов, новых исследований и новых теорий, никогда не умрут.

В 1828 году молодой Прескотт, начиная работать над своей "Историей правления Фердинанда и Изабеллы", обратился к самому себе с рядом замечаний. Он начинает так: "Никогда не следует жертвовать истиной или верной точкой зрения в угоду эф­фектности сочинения. Факты, факты, будь они в форме случаев или же мнений - вот то, на чем я должен основываться; я должен защитить их - или пасть". Но затем он продолжает: "Не стремись поразить своей образованностью"; "Придать предмету должную симметрию и показать его как нечто целостное по своей сути"; "Всегда пи­сать - или пытаться писать - усердно и с интересом, который ощущаешь, окидывая взглядом весь предмет в целом"; "Никогда не вводить в сочинение того, что не,имеет отношения к делу, или избыточно, или не связано с повествованием, дабы создать на­громождение множества фактов. Сочинение от них становится менее интересным и действенным"; "Когда возникает интерес или энтузиазм, никогда не охлаждать его введением внешних или чисто случайных фактов или аллюзий".

Я излагаю эти предписания Прескотта самому себе не потому, что считаю, что они каким-то особенным образом освещают проблемы, связанные с пониманием истории как искусства. Я делаю это, чтобы напомнить всем нам о той манере восприятия исто­рии, которая в нашу эпоху фактологической истории в большой мере утрачена. Если новое художественное сознание способно наделить фактологическую историю с ее критическим аппаратом силой эмоций и воображения, которой обладала история ро­мантического направления, если его обладатель может вплести повествование и ана­лиз в единую литературную ткань, то тогда история вновь может обрести контакт со значительной аудиторией. Тогда рациональная история повысит уровень популяриза­ции и окажет влияние на журналистов; профетическая же история обесценится. Пусть же историки обратятся к своей великой традиции - традиции восприятия истории как искусства - и тогда они вновь заговорят с силой и убедительностью, обращаясь к об­ществу, в котором им довелось жить, и к своим современникам.

Дата добавления: 2015-07-11