Уоллингфорд встречает родственную душу

А между тем некоей вполне еще привлекательной и фотогеничной особе, страдающей хромотой, исполнилось шестьдесят. Еще подростком она начала носить длинные юбки и платья, желая скрыть усохшую ногу, и предпочитала такую одежду всю жизнь. В ее родном городе она последней заболела полиомиелитом, не успев получить вакцину Солка. Со времен своей болезни она писала книгу с провокационным названием «Как мне почти удалось не заболеть полиомиелитом». Хромая писательница утверждала, что конец столетия «вполне подходящее время для выхода книги», и обратилась чуть ли не в дюжину различных издательств, но все они, увы, ее рукопись отклонили.

– Везение или невезение, полиомиелит или не полиомиелит, а книжка‑то, по правде говоря, написана так себе, – признавалась эта хромоножка Патрику Уоллингфорду в прямом эфире. Сидя она смотрелась просто отлично. – Но решительно все в моей жизни случилось оттого, что я не получила эту чертову вакцину! Взамен мне достался полиомиелит!

Но, разумеется, после телеинтервью с Уоллингфордом посыпались предложения от издателей, и сразу же изменилось название книги. Теперь она называлась: «Взамен мне достался полиомиелит!» Текст, конечно же, кто‑то переписал. Потом по этой книге даже собрались снимать фильм, причем на главную роль выбрали актрису, абсолютно не похожую на шестидесятилетнюю хромоножку, если не считать того, что и актриса, и писательница были весьма привлекательными и фотогеничными. Вот ведь до какой степени изменилась судьба человека после прямого эфира с Патриком Уоллингфордом!

От Патрика не ускользнула парадоксальность ситуации: когда он впервые потерял руку, весь мир наблюдал за этим событием по телевизору – эпизод со львом, пожирающим чью‑то конечность, был прямо‑таки создан для телеэфира и вошел в число «звездных кадров» столетия. Зато когда он потерял руку во второй раз, – а точнее, когда он потерял миссис Клаузен! – никто не бросился его снимать и показывать по телевизору. Так что наиболее важные для самого Уоллингфорда события так и остались не запечатленными на пленке.

Наступило новое столетие, и какое‑то время Патрика Уоллингфорда еще помнили как репортера, которого лев погрыз. Но для него‑то отсчет времени – если он вообще его вел – начинался отнюдь не с трагической «встречи» со львом и не с памятных кадров, запечатлевших этот эпизод, а с момента знакомства с миссис Клаузен. Вот и думай после этого, с чего в мире вообще начался отсчет жизненно важных событий!

Что же касается операции, сделанной Патрику Уоллингфорду, то про нее вскоре забыли. На стыке двух столетий в расчет принимались исключительно успехи, а не провалы. И специалист по хирургии и трансплантации верхних конечностей доктор Ник‑лас М. Заяц так и не достиг вершин славы, поскольку его попытку вознестись к этим вершинам превзошла и затмила первая в Соединенных Штатах успешная трансплантация руки (и всего лишь вторая в мире, закончившаяся благополучно). Организм этого «пиротехника», как обозвал Мэтью Дэвида Скотта доктор Заяц, по всей видимости, обладал «отличной естественной защитой».

Двенадцатого апреля 1999 года, всего три месяца спустя после операции, мистер Скотт ввел мяч в игру на официальной церемонии открытия сезона в Филадельфии во время матча с участием команды «Филлиз». У Патрика Уоллингфорда никакой ревности это не вызвало. (Зависть? Да, может быть… Но вовсе не по той причине, которая могла бы прийти в голову любому.) По правде говоря, Патрик даже попросил своего шефа послать его на интервью с этим парнем, обладавшим «отличной естественной защитой организма», ибо полагал, что неплохо бы именно ему поздравить мистера Скотта с обретением того, что сам он, Уоллингфорд, обрести не сумел. Но Билл‑дебил счел – кто бы мог подумать! – эту идею «бестактной». В результате Билла поперли с работы, хотя многие, наверно, считали, что он навеки прирос к своему креслу.

Эйфория, возникшая по поводу увольнения Билла среди сотрудниц нью‑йоркской редакции, продолжалась недолго. Новый шеф отдела оказался таким же дебилом, как Билл, разве что звали его Эдди. Как сказала Мэри бесфамильная – за эти годы она обзавелась чертовски острым язычком: «Если дебилдингу не видно конца, лучше бы меня дебилил Билл, чем этот Эддиот».

В новом столетии та же интернациональная бригада хирургов, которая осуществила первую в мире успешную трансплантацию руки (Лион, Франция), решила провести еще одну подобную операцию, на этот раз гораздо более сложную: пришить обе кисти и предплечья. Реципиентом должен был стать тридцатитрехлетний француз (имя его не разглашалось), потерявший обе руки при взрыве петарды (еще один пиротехник!) в 1996 году, а донором – девятнадцатилетний юнец, свалившийся с моста.

Уоллингфорд, впрочем, интересовался судьбой только двух первых реципиентов. Первому из них, бывшему заключенному Клинту Холламу, новую руку ампутировал один из тех хирургов, что и осуществлял трансплантацию. Двумя месяцами раньше Холлам перестал принимать иммунодепрессанты и стал носить кожаную перчатку, под которой скрывал пересаженную руку. По его словам, выглядела рука «омерзительно». (Позднее Холлам отрицал, что прекратил принимать лекарства.) Кроме того, он сохранил весьма напряженные отношения с законом и вскоре был арестован французской полицией по подозрению в краже денег и карточки «Америкен экспресс» у пациента лионской клиники, перенесшего трансплантацию печени, с которым якобы подружился. И хотя позднее Холламу разрешили выехать из Франции – после того, правда, как он вернул часть украденного, – французская полиция вновь направила ордер на его арест, теперь уже в Австралию, в связи с его возможной причастностью к крупной афере с бензином. (Доктор Заяц, видимо, не ошибся насчет этого типа.)

Второй реципиент, Мэтью Дэвид Скотт из Абсекона, штат Нью‑Джерси, был единственным, у кого трансплантация новой руки прошла успешно и кому Уоллингфорд, как он сам признавался, действительно завидовал, хотя и несколько необычным образом. Что интересно, завидовал он отнюдь не обретению новой руки. Когда по телевизору показывали первую в сезоне игру команды «Филлиз» и «пиротехник» сделал первую подачу, Уоллингфорд заметил, что Мэтью Дэвид Скотт пришел на стадион вместе с сыном. Вот чему Патрик действительно позавидовал: у Скотта был сын.

Уоллингфорд и раньше заметил в себе кое‑какие задатки того, что он называл «чувством отцовства» – когда он только поправлялся после ампутации руки, некогда принадлежавшей Отго Клаузену. Анальгетики Патрику давали самые обычные, но, видимо, их действие как‑то сказывалось: ему вдруг впервые в жизни захотелось посмотреть по телевизору розыгрыш суперкубка. Он, конечно же, и понятия не имел об игре на суперкубок Такой матч нельзя смотреть в одиночестве.

Он все время порывался позвонить миссис Клаузен и попросить ее объяснить ему, что происходит на поле, однако суперкубок XXXIII был в определенном смысле символическим – прошел ровно год со дня смерти (или самоубийства) Отто Клаузена в кабине грузовика, принадлежавшего пивной компании. Кроме того, команда «Пэкерз» в розыгрыше не участвовала, а потому Дорис сразу заявила Патрику, что ни смотреть эту игру, ни слышать о ней не желает. Пришлось смотреть матч одному.

Уоллингфорд выпил банку или две пива, но так и не понял, почему люди любят смотреть футбол. Честно говоря, матч показался ему весьма посредственным; хотя «Бронкос» и выиграли (второй раз подряд), на радость своих болельщиков, игра шла не на равных. Команде «Атланта Фэлконз» вообще нечего было делать на розыгрыше суперкубка. (По крайней мере так считали в Грин‑Бее все, с кем Уоллингфорд разговаривал об этом матче.)

И вдруг, рассеянно глядя на поле, по которому сновали игроки, Патрик впервые представил себе, как бы он пошел на стадион «Ламбо» вместе с Дорис и Отто‑младшим смотреть игру команды «Пэкерз». Или, может быть, с одним Отто, когда мальчик станет чуточку постарше. Мысль эта тогда очень его удивила, но ведь был всего лишь январь 1999 года! А в апреле того же года, когда Уоллингфорд увидел по телевизору Мэтью Дэвида Скотта с сыном на матче в Филадельфии, эта мысль вовсе не показалась ему странной: он очень скучал по Отто‑младшему и его матери. Даже если он и потерял миссис Клаузен, ему следует чаще видеться с маленьким Отто, которому летом исполнялось восемь месяцев (он уже начал ползать); нужно что‑то предпринять, тянуть больше нельзя – мальчик подрастет и строить с ним отношения будет гораздо труднее.

Единственным человеком в Нью‑Йорке, с которым Патрик поделился своими тревогами, оказалась Мэри. Черт побери, вряд ли можно было придумать менее подходящую кандидатуру для подобных откровений! Когда Патрик заметил, что хотел бы, общаясь с Отто‑младшим, «чувствовать себя отцом», Мэри напомнила ему, что он в любое время, как только захочет, может сделать ей беби и стать отцом, не выезжая из Нью‑Йорка.

– Для этого, Пат, тебе вовсе не обязательно тащиться в Грин‑Бей, штат Висконсин, – сказала она.

Хорошо же ее поднатаскали сотрудницы новостной редакции, если милая и славная девушка докатилась до того, что в открытую и неоднократно высказывала Уоллингфорду свое желание заполучить его семя. Патрик все еще не замечал, что на характер Мэри куда больше влияют ее отношения с мужчинами. Ей не везло с мужчинами, или ей так казалось (какая, собственно, разница?).

Каждую субботу, заканчивая свою передачу, Патрик отнюдь не был уверен, что Дорис и Отто‑младший ее смотрели и слышали, как он сказал:

– Спокойной ночи, Дорис! Спокойной ночи, мой маленький Отто!

Да и миссис Клаузен ни разу не дала ему знать, смотрела ли она его субботнюю программу.

В июле 1999 года Нью‑Йорк поразила ужасная жара. Летом по пятницам Уоллингфорд большей частью уезжал на весь уик‑энд в Бриджхэмптон, где снял себе дом. Если не считать плавательного бассейна – Уоллингфорд зарекся купаться в океане с одной рукой, – это было почти то же самое, что оставаться в Нью‑Йорке. Он встречался все с теми же людьми все на тех же вечеринках, чем, собственно, и привлекала Уоллингфорда, как и многих других обитателей Нью‑Йорка, жизнь в этом городишке.

В тот уик‑энд друзья пригласили Патрика на Кейп [7], и ему было нужно лететь до Мартас‑Винъярд [8]. Но незадолго до отлета он вдруг почувствовал легкое покалывание в культе, покалывало даже там, где когда‑то были ладонь и пальцы. Патрик тут же позвонил друзьям и под каким‑то вздорным предлогом отменил поездку.

Тогда он еще не знал, как ему повезло, что он не полетел в ту пятницу на Мартас‑Винъярд. Он тут же вспомнил, что не сможет поехать и в Бриджхэмптон – сотрудницы редакции уговорили его предоставить им дом на все выходные они собирались устроить там нечто вроде показа своих детишек. Или оргию, как цинично решил Патрик Мельком он подумал: будет ли там Мэри? (Это в нем осталось от прежнего Патрика Уоллингфорда.) Однако он не стал спрашиватьу Мэри, поедет ли она туда. Она наверняка бы догадалась, что сам он ничем не занят, мгновенно переменила бы свои планы и предложила провести уик‑энд вместе.

Уоллингфорд все еще не понимал, сколь чувствительны и уязвимы женщины, страстно мечтающие о ребенке. Вряд ли идея демонстрации детишек в загородном доме пришлась бы Мэри по вкусу.

В общем, Патрик остался на тот июльский уик‑энд в Нью‑Йорке, так и не зная, куда ему податься. Пока он сидел в гримерной, готовясь к пятничной вечерней программе, ему пришло в голову позвонить миссис Клаузен. Он никогда не решился бы нагрянуть в Грин‑Бей без приглашения и всегда дожидался ее звонка. Однако и Дорис, и Патрик прекрасно понимали, что перерывы между ее приглашениями становятся все дольше. (В последний раз, когда он приезжал в Висконсин, на земле еще лежал снег.)

А что, если просто позвонить ей и сказать: «Привет! Какие у вас с маленьким Отто планы на нынешний уик‑энд? Ничего, если я прилечу в Грин‑Бей?» Надо заметить, что на этот раз он не стал слишком долго раздумывать, а взял да и позвонил – просто так, наудачу.

«Привет! – услышал он ее голос из автоответчика. – Мы с маленьким Отто отправились на весь уикэнд на север. Телефона там нет. Вернемся в понедельник».

Патрик не оставил никакого сообщения, лишь на телефонной трубке остались следы его грима. Услышав голос Дорис из автоответчика, он с такой ясностью увидел ее в домике у озера, что в рассеянности попытался стереть грим несуществующей левой рукой. И вздрогнул от боли, когда культя коснулась трубки.

Резкое покалывание не прекращалось, и он изумленно посмотрел на шрам, словно ожидая обнаружить там муравьев или еще каких‑нибудь мелких кусачих насекомых, но там ничего не было. Он прекрасно понимал, что внутрь эти твари проникнуть не могли, но тем не менее чувствовал, как они копошатся под кожей, все время, пока вел передачу.

Мэри заметила, что в ту пятницу он более равнодушным тоном пожелал спокойной ночи Дорис и маленькому Отто. Ведь Уоллингфорд знал, что эту передачу они смотреть никак не могли. В домике на озере не было электричества – Дорис сама ему об этом говорила. (Хотя она редко упоминала об этом домике, а когда все же говорила, то как‑то застенчиво и невнятно.)

Когда после передачи ему снимали грим, рука все еще болела; по коже даже мурашки пошли. Вспоминая советы доктора Заяца, Патрик мельком отметил, что им занимается другая гримерша – его прежняя, видимо, взяла отпуск. Та девочка, похоже, была влюблена в него как кошка, но пока не решалась его соблазнить, и Патрик вдруг почувствовал, что ему, пожалуй, немного не хватает знакомого лица, на котором появлялось чуть туповатое выражение, когда она жевала жвачку. Только теперь, когда девушки рядом не было, он попытался на секунду представить ее голой. Но болезненное покалывание в отсутствующей руке тут же отвлекло его от игривых мыслей. Ему вспомнилось, как доктор Заяц сказал грубовато: «Ни в коем случае не тяните резину, если почувствуете, что я вам нужен!» И Патрик тянуть резину не стал. Он позвонил Заяцу домой, хоть и предполагал, что самый известный в Бостоне специалист по хирургии верхних конечностей наверняка проводит выходные за городом.

Доктор Заяц действительно снял тем летом дом в штате Мэн, но только на август, когда Руди должен был перейти на его попечение. Медея, которую теперь чаще называли Дружочек, конечно, слопает там тонну моллюсков, водорослей, ракушек и прочего морского мусора, но это ничего; во всяком случае, она, кажется, переросла отвратительную привычку жрать собственное дерьмо, и теперь доктор Заяц и Руди играли в лакросс просто мячом. В первую неделю июля мальчик даже ходил на тренировки по лакроссу. А в тот уик‑энд, когда позвонил Патрик, Руди был у отца в Кембридже.

Трубку взяла Ирма.

– Да? Кто это? – резко спросила она. Уоллингфорд на секунду подумал, что у доктора Заяца есть еще и непослушная дочь‑подросток. Про маленького сына доктора, которому, должно быть, лет шесть‑семь, он, конечно же, знал, ведь этот мальчик был одних лет с сыном Мэтью Дэвида Скотта. Сына Скотта Патрик вспоминал постоянно; особенно запал ему в душу кадр, когда мальчик в бейсбольном костюмчике поднимает руки в точности таким же жестом, как и отец, и оба радуются победной подаче Скотта в Филадельфии. («Победной подачей» назвал ее какой‑то репортер, хотя это было обыкновенное вбрасывание мяча в игру.)

– Да‑а, кто там еще? – с оттяжечкой произнесла Ирма. «Может, это какая‑нибудь нагловатая и распущенная нянька, которую Заяц нанял присматривать за мальчиком? – подумал Патрик – Или экономка? Но для экономки она разговаривает уж больно по‑хамски…»

– Простите, я могу поговорить с доктором Заяцем? Он дома? – вежливо осведомился Уоллингфорд.

– Это мисс Заяц, – сухо сообщила Ирма. – Кто его спрашивает?

– Патрик Уоллингфорд. Доктор Заяц оперировал меня…

– Ники! – тут же услышал Патрик вопль миссис Заяц, хоть она и прикрыла трубку рукой. – Это парень, которого лев погрыз!

Затем послышался детский голосок, лай собаки и глухой стук мяча. Заскрипел отодвигаемый стул, по полу зацокали собачьи когти. Играют или пытаются отнять мяч у собаки? Наконец Заяц подошел к телефону; он слегка запыхался.

Закончив описывать неприятные ощущения в культе, Уоллингфорд предположил с некоторой надеждой:

– Может быть, это просто погода?..

– Погода? – переспросил Заяц.

– Ну, понимаете, сейчас такая жара…

– Но ведь вы, по‑моему, все время в помещении сидите, – сказал Заяц. – Разве у вас в Нью‑Йорке кондиционера нет?

– Видите ли, – снова принялся описывать свои ощущения Патрик, – это не всегда именно боль. Иногда кажется, что‑то вот‑вот начнется, но так ничего и не происходит. Сперва вроде бы ожидаешь острой боли, но она не возникает, и это покалывание прекращается, едва начавшись. Словно кто‑то его выключает… как электричество…

– Именно так! – сказал доктор Заяц. – Ничего удивительного. – Он напомнил Патрику, что всего через пять месяцев после пересадки у него полностью регенерировались нервные окончания на двадцати двух сантиметрах предплечья.

– Я помню, – сказал Уоллингфорд.

– Вот и подумайте: ведь эти нервы должны как‑то проявлять себя, правда?

– Но почему они проявляют себя именно сейчас? – удивился Уоллингфорд. – Ведь после ампутации прошел уже целый год! Я, конечно, что‑то ощущал и новой рукой, но далеко не так! А сейчас мне кажется, будто я касаюсь чего‑то средним и указательным пальцами левой руки, только… у меня ведь их нет! И руки тоже.

–А что с вами вообще сейчас происходит? – вместо ответа спросил доктор Заяц. – Мне кажется, вы испытываете некий стресс. Это связано с работой? И как обстоят дела на личном фронте? Есть ли какие‑нибудь перемены? Помнится, это вызывало у вас некоторую озабоченность – во всяком случае, вы сами мне так говорили. Но, так или иначе, вы должны знать: на состояние нервной системы влияет великое множество различных факторов, а значит, в действие вступают и те нервные окончания… которые были отрезаны!

– Но ведь я все чувствую так, словно они и не были отрезаны! – воскликнул Уоллингфорд.

– Именно это я и хочу сказать, – поддержал его доктор. – То, что вы чувствуете, у медиков именуется «парестезия» – осязательные галлюцинации, ложные ощущения, которые невозможно определить. Те нервы, которые заставляли вас чувствовать боль, в частности при прикосновении к чему‑либо средним или указательным пальцами вашей левой руки, были ампутированы дважды: первый раз львиными клыками, а потом – моим скальпелем! Но перерезанные нервные волокна на конце культи все равно остались, как и миллионы других нервных окончаний, которые тоже куда‑то ведут. И когда этот нервный узел получает сигнал – когда вы, скажем, касаетесь чего‑то своей культей, или вспоминаете о чем‑то, или же вам что‑то такое снится, – то сигнал оказывается не менее ярким, чем раньше, когда рука была еще на месте. И ощущение, которое вроде бы исходит оттуда, где прежде была ваша левая кисть, регистрируется нервными волокнами и передается дальше, в мозг. Как и от здоровых пальцев. Я понятно объясняю?

– Да вроде бы, – пробормотал Уоллингфорд («Не очень‑то!» – вот что следовало ответить!) и снова поглядел на свою культю: там опять принялись ползать и больно кусаться невидимые «муравьи». Патрик забыл сразу сообщить доктору Заяцу об этом ощущении, а теперь доктор не давал ему возможности вставить ни слова.

Но Заяц и сам догадался, что пациент не совсем удовлетворен его ответами, и предложил:

– Знаете что, если эти ощущения вас беспокоят, прилетайте‑ка сюда. Остановитесь в хорошей гостинице, а утром я вас осмотрю.

– Утром? – удивился Патрик. – Но ведь завтра суббота! Мне бы не хотелось нарушать ваши планы…

– Ничего, я все равно никуда не собираюсь, – успокоил его доктор Заяц. – Нужно только найти кого‑нибудь из охраны, чтобы нам входную дверь отперли. У меня такое уже случалось. А ключ от кабинета у меня свой.

Если честно, рука не настолько беспокоила Уол‑лингфорда, чтобы лететь в Бостон, но делать ему в этот уик‑энд было решительно нечего.

– Ну же, решайтесь! Садитесь на шаттл, и вперед, – настаивал Заяц. – А утром встретимся, и, надеюсь, мне удастся вас успокоить.

– В котором часу встречаемся? – спросил Уоллингфорд.

– В десять, – сказал Заяц. – Поезжайте в отель «Чарльз» – это в Кембридже, на Беннет‑стрит, возле Харвард‑сквер. Огромный гимнастический зал и бассейн.

Уоллингфорд сдался:

–Ладно. Сейчас попробую забронировать номер.

– Я сам закажу вам номер, – сказал Заяц. – Меня там хорошо знают, да и у Ирмы – членская карточка их «Клуба здоровья».

«Ирма, – подумал Уоллингфорд, – видимо, его жена, та самая особа с довольно противным голосом».

– Спасибо…

И это было последнее, что Уоллингфорд успел сказать доктору: послышались веселые вопли Руди, цокот собачьих когтей, злобное рычание и удары тяжелого мяча. «Только не надо мне на живот!» – закричала Ирма так пронзительно, что Патрик даже удивился: чего это не надо ей на живот? Откуда ему было знать, что Ирма беременна и, мало того, ждет двойню. Хотя рожать ей предстояло не раньше середины сентября, она уже так раздалась, что стала шире самой широкой птичьей клетки в доме у Заяца. Неудивительно, что она опасалась за свой живот.

Патрик попрощался с коллегами; он никогда не уходил из редакции последним. И сегодня тоже не хотел задерживаться. В холле у лифтов его поджидала Мэри. Она подслушивала, когда он разговаривал по телефону, и совсем запуталась. Лицо у нее было зареванное.

– Кто это? – выпалила она.

– Ты о ком? – спросил Уоллингфорд.

– Она, наверно, замужем, раз вы встречаетесь утром в субботу?

– Мэри, ради бога…

– Ну а чьи же планы на уик‑энд тебе не хотелось бы нарушать, а? – ехидно спросила Мэри. – Теперь, значит, это так называется!

– Мэри, я еду в Бостон, чтобы показать руку своему хирургу.

– Один?

– Да, один.

– Возьми меня с собой, – попросила она. – Ну, возьми! Раз ты едешь один, а? В конце концов, сколько у тебя займет визит к врачу? А все остальное время мы могли бы провести вместе!

И тогда он решился – хотя риск был огромный – сказать ей все.

– Мэри, я не могу взять тебя с собой. И не хочу, чтобы ты родила мне ребенка. Пойми,у меня уже есть ребенок, и я, к сожалению, слишком редко его вижу. Мне не нужен еще один ребенок, с которым я буду встречаться от случая к случаю – когда разрешат.

– Ох! – выдохнула Мэри, словно он ее ударил. – Все ясно. Да, теперь мне все ясно, Пат, хотя тебя иногдабывает довольно трудно понять. Очень мило с твоейстороны, что ты наконец мне все объяснил. – Мне очень жаль, Мэри…

– Это ведь ребенок той самой Клаузен, верно? И на самом деле отец этого ребенка – ты. Так, Пат, я права?

– Да, – ответил Патрик. – Ты права. Только никому больше об этом не говори. И, пожалуйста, Мэри, не превращай это в сенсационное сообщение для вечерних новостей.

Он видел, как сильно она разозлилась. Из‑за работающего кондиционера в холле было прохладно, даже холодно, но Мэри просто заледенела.

– Кто я такая, по‑твоему? Ты за кого меня принимаешь?

– Ты одна из нас, – только и сумел вымолвить Уоллингфорд и исчез за дверями лифта.

Но все уже успел заметить, как Мэри принялась быстро‑быстро ходить по холлу, крест‑накрест обхватив себя руками. На ней была светло‑коричневая летняя юбка и шерстяная кофточка персикового цвета, застегнутая лишь на одну пуговку под горлом, остальные пуговицы застегнуты не были («средство для борьбы с кондиционерами» – так называла эти шерстяные кофточки одна из сотрудниц их редакции), – а под ней белая шелковистая маечка с довольно большим вырезом. У Мэри была длинная красивая шея, очаровательная фигурка и нежная гладкая кожа, но Патрику особенно нравился ее рот – до того нравился, что Патрик невольно задавался вопросом, стоит ли так упорно отказываться спать с нею.

В аэропорту «Ла Гуардиа» его внесли в лист ожидания на ближайший шаттл в Бостон; место для него нашлось только на втором рейсе. В Бостоне уже темнело, когда самолет приземлился в аэропорту «Логан»; над заливом висел легкий туман или смог.

Впоследствии Уоллингфорд не раз думал, что примерно в это же время Джон Ф. Кеннеди‑младший пытался посадить свой самолет на острове Мартас‑Винъярд, который не так уж и далеко от Бостона. Точнее, юный Кеннеди пытался разглядеть Мартас‑Виньярд в том самом тумане или смоге.

Уоллингфорд зарегистрировался в отеле «Чарльз» еще до десяти вечера и тут же отправился в гостиничный бассейн, где полчаса с наслаждением плавал в полном одиночестве. Он бы и еще поплавал, но в половине одиннадцатого бассейн закрывался. Уоллингфорд – отлично управляясь единственной здоровой рукой – то с удовольствием ложился на спину, то легко и быстро пересекал бассейн. В согласии со своей натурой он отлично держался на плаву.

После бассейна Патрик собирался переодеться и немного погулять по Харвард‑сквер. Летняя сессия еще не закончилась – там наверняка гуляют студентки, на которых можно поглазеть, вспоминая о бездарно потраченной юности… А может, удастся найти какое‑нибудь приличное заведение и поужинать с бутылочкой хорошего вина. И еще ему хотелось отыскать в одном из многочисленных книжных магазинчиков на площади какое‑нибудь завлекательное чтиво, более пригодное для столь позднего часа, чем книга, захваченная им из дома, – биография Байрона толщиной с добрый кирпич. Однако его разморило от жары, он чувствовал ее даже в такси, когда ехал из аэропорта. Вернувшись после бассейна в номер, он стянул с себя мокрые плавки и рухнул на постель; думал просто полежать пару минут с закрытыми глазами, но проспал целый час – настолько устал. Проснулся он от холода: кондиционер был направлен прямо на него. Накинув махровый халат, Патрик ознакомился с меню и заказал себе еду в номер. Хватит обыкновенного гамбургера и банки пива, решил он. Выходить из отеля совершенно расхотелось.

Выдерживая характер, он не стал включать телевизор. Поскольку альтернативой телевизору служила биография Байрона, подобная стойкость и впрямь достойна восхищения. Впрочем, сон сморил его так быстро, что Байрон едва успел родиться, а незадачливый отец будущего поэта еще не успел умереть. Словом, нельзя сказать, что Патрик замучился, пытаясь одолеть гигантский том.

Утром Уоллингфорд позавтракал в скромном ресторанчике на первом этаже гостиницы. Главный ресторан отеля ему не понравился – он и сам не понял, чем именно. Дело было даже не в детях – скорее, во взрослых, которых эти дети чересчур раздражали.

Ни вечером, ни утром Уоллингфорд телевизор не включал и не заглядывал в газеты, в то время как вся остальная страна смотрела телеверсию трагедии об исчезнувшем самолете Джона Ф. Кеннеди‑младшего. Как стало известно, самолет сбился с курса и, по всей вероятности, упал в океан. Никаких сюжетов по этому поводу отснять еще не успели и без конца давали в эфир одно и то же – маленького Кеннеди на похоронах его отца‑президента: трехлетний мальчик в коротких штанишках отдает честь гробу с телом отца в точности так, как шепотом на ушко велела ему мать. Позже Уоллингфорду пришло в голову, что эти кадры отображают самую суть «золотого» века в истории их страны; прошлое, которым пользуются при надобности, извлекая его из запасников и отряхивая от пыли.

Позавтракав, Патрик сидел за столом, пил кофе и изо всех сил старался не отвечать на упорный взгляд женщины средних лет, сидевшей в противоположном конце зала. Вдруг эта женщина поднялась и решительно направилась прямо к нему, хотя и смотрела куда‑то в сторону. Уоллингфорд сразу догадался, что она хочет что‑то ему сказать. Он такие вещи чувствовал мгновенно. И даже мог предугадать, что именно скажет та или иная женщина. Но только не сегодня.

Лицо этой женщины когда‑то, наверно, было красивым. Сейчас на нем не было ни капли косметики, а в темных волосах поблескивала седина. В уголках ее карих глаз притаились морщинки, отчего лицо казалось грустным и усталым, и Патрик подумал, что так, возможно, будет выглядеть миссис Клаузен, когда станет значительно старше.

– Подонок… Гнусная свинья… Как тебе спится по ночам? – хрипло прошипела женщина; губы она раздвигала ровно настолько, чтобы очередное ругательство сорвалось с уст.

– Прошу прощенья, но я… – пробормотал растерянный Патрик.

– Быстренько же ты сюда примчался! Несчастная семья! Ведь даже и тел еще не нашли! Но тебя и это не остановило! Такие, как ты, только и делают, что наживаются на чужой беде! Да ваш канал надо называть «каналом смерти» – нет, «каналом людского горя»! Вы же не просто вторгаетесь в частную жизнь людей – вы крадете их горе, выставляя его напоказ, когда они еще и оплакать своих погибших не успели!..

Уоллингфорд не понял, о чем идет речь; он решил, что женщина говорит о его репортерском прошлом. И посмотрел по сторонам, уклоняясь от ее напряженного взгляда, но увидел, что от других постояльцев гостиницы, завтракавших в том же ресторанчике, помощи не дождется. Судя по враждебному выражению лиц, все здесь, похоже, разделяли мнение этой сумасшедшей бабы.

– Неправда, я всегда стараюсь во время интервью или репортажей проявлять сочувствие к жертвам и их близким… – начал было Патрик, но тетка, готовая, казалось, его ударить, заорала во все горло:

– Сочувствие! Да будь у тебя хоть капля сочувствия к этим несчастным, ты прежде всего оставил бы их в покое!

Поскольку у тетки явно поехала крыша, Патрику не оставалось ничего другого, как прижать счет к столу левой культей, быстренько написать на нем номер своей комнаты, положить рядом чаевые и расписаться. Гневливая особа молча наблюдала за ним. Патрик встал, кивнул ей на прощанье и направился к двери, чувствуя, как пялятся дети на его левую культю.

Помощник шеф‑повара, весь в белом, проводил Уоллингфорда недобрым взглядом и прошипел вслед:

– Гиена!

– Шакал! – подхватил пожилой мужчина, сидевший за столиком у входа в кухню.

А та фурия, что напала на Патрика первой, внятно сказала ему в спину:

– Стервятник! Гнусный падалыцик!

Уоллингфорд продолжал, не оглядываясь, идти по коридору, но чувствовал, что тетка тащится сзади. Даже у самого лифта, нажав на кнопку, он слышал, как она сопит у него за спиной. Когда подошел лифт, Патрик вошел внутрь и, не оборачиваясь, ждал, пока закроются двери. Только нажав на кнопку нужного этажа, он понял, что находится в кабине один.

«Кембридж, – думал Патрик. – Гарвард, Массачусетский технологический! Интеллектуалы! До чего же все они ненавидят средства массовой информации!» Он почистил зубы – правой рукой, естественно, и вдруг отчетливо вспомнил, как учился чистить зубы левой рукой и обнаружил, что она позеленела. Так и не узнав о событиях, потрясших страну, Уоллингфорд взял такси и поехал к доктору Заяцу.

Его, правда, привело в сильное замешательство, что от доктора Заяца–особенно от его лица – пахло… сексом! Впрочем, это его не касалось, и он заставил себя внимательно слушать, когда доктор принялся объяснять, что покалывание в культе – вещь самая обычная.

Оказывается, понял Патрик, для этих ощущений – когда кажется, что мелкие, невидимые насекомые ползают у тебя по коже и под кожей и больно кусаются, – есть даже специальный термин: «формикация».

Уоллингфорду, естественно, послышалось кое‑что другое[9]:

– Простите? – переспросил он.

– Осязательные галлюцинации. Формикация; от латинского слова «формика», что значит «муравей», – объяснил доктор Заяц. – Пишется через «м».

– Ах, вот оно что…

– Это можно себе представить примерно так – у нервов весьма долгая память, – продолжал доктор Заяц, – стало быть, вовсе не ваша отсутствующая кисть подает нервам сигналы. Кстати, я упомянул о вашей личной жизни только потому, что вы сами однажды заговорили о ней. Что же касается стресса, то могу лишь предположить, что вам предстоит весьма тяжелая неделя. Честно говоря, вам не позавидуешь. Да вы и сами прекрасно все понимаете.

Уоллингфорд абсолютно ничего не понимал. Почему «весьма тяжелая неделя»? О чем он вообще говорит, этот доктор Заяц? Впрочем, он всегда казался Уоллингфорду немного с приветом. «А может, тут у них, в Кембридже, все немного с приветом?» – подумал вдруг Патрик.

– Да, с личной жизнью у меня действительно не все в порядке, – признался он и тутже прикусил язык вроде бы он никогда прежде не обсуждал с доктором Заяцем свою личную жизнь. («А может, я просто не помню? Может, те болеутоляющие куда сильнее, чем мне представлялось?» – сомневался Патрик)

Он чувствовал себя совершенно сбитым с толку, к тому же он никак не мог понять, что именно изменилось в кабинете доктора Заяца. Кабинет знаменитого хирурга – это всегда святыня, но теперь все выглядело несколько иначе, чем в тот день, когда миссис Клаузен оседлала его вот на этом самом стуле с неудобной высокой спиной, на котором он сейчас сидит, разглядывая стены…

Ах, вот в чем дело! Со стен исчезли фотографии знаменитых пациентов доктора Заяца! Их место заняли детские рисунки, явно сделанные одной и той же рукой – рукой Руди. Замки, устремленные в небо, несколько изображений большого тонущего корабля – видимо, юный художник успел посмотреть «Титаник». (Доктор Заяц водил Руди на этот фильм дважды, правда, заставлял его закрывать глаза, пока шла эротическая сцена в автомобиле.)

Уоллингфорд с интересом разглядывал серию фотографий, изображавших молодую женщину на различных стадиях беременности. Он тут же отметил грубоватую сексуальность модели. Наверное, это и есть Ирма, догадался он, та самая «миссис Заяц», что говорила с ним по телефону. Уоллингфорд узнал, что супруга доктора ожидает двойню, лишь осведомившись о предназначении пустых рамок для фотографий, развешанных по стенам в полудюжине мест и всегда попарно.

– Это для двойняшек, когда они родятся, – гордо объявил Заяц.

Никто из фирмы «Шацман, Джинджелески, Менгеринк, Заяц и партнеры» не завидовал доктору по поводу двойни, хотя тупица Менгеринк и высказал мнение, что двойню Заяц вполне заслужил, поскольку трахал Ирму в два раза чаще, чем он, Менгеринк, считает «нормальным». А старый Шацман и вовсе никакого мнения не высказал, старик ушел на вечный покой – он к тому времени уже умер. Что же касается Джинджелески (того из братьев, который был еще жив), то он перенес свою зависть на более молодого коллегу, которому Заяц помог вступить в ассоциацию хирургов. Натан Блауштайн был лучшим студентом доктора Заяца на кафедре клинической хирургии в Гарварде, однако сам доктор Заяц молодому Блауштайну ни капельки не завидовал и откровенно признавал его превосходство в технике операций. Да он просто гений, прирожденный хирург, утверждал Заяц.

Когда десятилетнему мальчику из Нью‑Хэмпшира снегоочистителем отрубило большой палец руки, доктор Заяц настоял, чтобы операцию провел именно Блауштайн. Палец был в ужасном состоянии, к тому же превратился в ледышку. Отец ребенка более часа искал отрубленный палец в снегу, а потом еще два часа добирался до Бостона. И все же операция прошла успешно. Заяц, разумеется, тут же предложил приписать имя Блауштайна к названию их фирмы – как на вывеске, так и на бланках. Идея эта заставила Менгеринка кипеть от негодования, а Шацмана и Джинджелески (того Джинджелески) переворачиваться в гробу.

Что же касается амбициозных планов самого доктора Заяца в области трансплантации верхних конечностей, то бразды правления он окончательно передал Блауштайну. (Ведь Заяц давно предрекал, что такие операции станут заурядными.) Заяц твердо заявил, что ему было бы чрезвычайно приятно по‑прежнему работать со своей командой, но возглавить ее должен доктор Блауштайн как самый лучший хирург! И нечего завидовать, говорил Заяц, нечего возмущаться! В общем, совершенно неожиданно – даже для самого себя! – доктор Никлас М. Заяц превратился в человека очень счастливого и очень спокойного.

С тех пор как Уоллингфорд потерял руку, завещанную ему Отто Клаузеном, Заяц главным образом занимался изобретением протезов, которые придумывал и изготовлял у себя на кухонном столе под пение птичек. А Патрик Уоллингфорд играл роль некоего подопытного кролика, тем более что и самому Патрику было интересно опробовать на себе новые протезы доктора Заяца или по крайней мере продемонстрировать их в своей вечерней программе. Ну а для доктора это служило прекрасной рекламой.

Новый протез, изобретенный доктором и, как легко догадаться, названный «Заяц», уже выпускали в Германии и в Японии. (Немецкое изделие было немного дороже, но обе модели рекламировались и продавались по всему миру.) Успех протеза позволил доктору Заяцу вдвое сократить хирургическую практику. Он по‑прежнему преподавал на медицинском факультете, но теперь мог уделить больше времени своим изобретениям, а также Руди, Ирме и (в ближайшем будущем) близнецам.

– Вам бы надо детей завести, – сказал Заяц Патрику Уоллингфорду. Он погасил в кабинете свет, и они тут же столкнулись лбами. – Дети изменят всю вашу жизнь.

Уоллингфорд нерешительно заметил, что хотел бы подружиться с Отто‑младшим, и спросил, не посоветует ли доктор Заяц, как лучше вести себя с ребенком, если видишь его нечасто.

– Читать ему вслух! – заявил доктор Заяц, – Это самый лучший способ! Начните со «Стюарта Литтла», потом попробуйте «Паутину Шарлотты».

– Я отлично помню эти книжки! – воскликнул Патрик. – Мне когда‑то очень нравился «Стюарт Литтл», а мама даже плакала, когда читала мне «Паутину Шарлотты».

– Людям, которые не плачут, когда читают «Паутину Шарлотты», следует делать лоботомию, – пробурчал Заяц. – А сколько лет Отто‑младшему?

– Восемь месяцев, – ответил Уоллингфорд.

– Тогда еще рановато, он ведь, наверно, только ползать начал, – призадумался доктор. – Подождите, пока ему будет шесть или семь. Лет, разумеется. А когда ему исполнится восемь или девять, он уже сам будет читать и «Стюарта Литтла», и «Паутину Шарлотты». Но и в шесть‑семь лет он прекрасно поймет эти книжки, если читать ему вслух.

– Шесть‑семь лет… – задумчиво повторил Патрик. Сколько придется ждать, пока он сможет общаться с Отто‑младшим?

Заяц запер кабинет, и они с Патриком спустились в лифте на первый этаж. Доктор предложил подвезти своего пациента до гостиницы – это было ему по пути, – и Уоллингфорд с радостью принял его предложение. И только в машине, слушая радио, узнал наконец об исчезнувшем над океаном самолете Кеннеди‑младшего.

Теперь это уже не было новостью ни для кого, кроме Уоллингфорда. Кеннеди‑младший, его жена и свояченица пропали и считаются погибшими. Молодой Кеннеди, будучи пилотом не слишком опытным, сам вел самолет. Не забыли и про туман, повисший над Мартас‑Винъярд прошлой ночью. Сообщалось, что на воде обнаружены ярлыки от багажа, позднее обнаружили и сам багаж, а также обломки самолета.

– Хорошо бы они все‑таки и тела нашли, – заметил Заяц. – А то столько всяких слухов появится…

Патрик же не сомневался: слухи так или иначе появятся, найдут тела погибших или нет. Умы будут кипеть по крайней мере неделю. А ведь на предстоящей неделе Патрик рассчитывал взять отпуск и теперь жалел, что не попросил его раньше. (Вообще‑то сперва он хотел взять неделю осенью, когда «Грин‑Бей Пэкерз» будут играть на своем стадионе «Ламбо».)

В гостиницу «Чарльз» Уоллингфорд вернулся как приговоренный к смерти. Он прекрасно знал, какая новость – хотя трагедия никакого отношения к новостям не имела – на будущей неделе займет в сводках центральное место. Вот оно, самое отвратительное в его профессии! И, конечно же, ему опять придется в этом участвовать.

«Канал людского горя», сказала утром та сумасшедшая в ресторане, впрочем, кампанию общественной скорби проводил не только родной канал Уоллингфорда. Смерть давно стала на телевидении таким же ходовым товаром, как информация о погодных катаклизмах; смерть и плохая погода – подобные сюжеты удавались там лучше всего.

Найдут тела погибших или нет – вне зависимости от того, сколько времени понадобится, чтобы их найти, – и приведет ли расследование к каким‑либо результатам, – конца этой истерии пока что не предвиделось. Во всяком случае, до тех пор, пока не будут вновь пережиты относительно недавние исторические события, связанные с именем Кеннеди. И самое паскудное даже не в том, что всякие любопытствующие опять начнут совать нос в личную жизнь семьи Кеннеди. С точки зрения Патрика, смерть молодого Кеннеди вообще не была поводом для репортажа – она была лишь частью одной и той же бесконечно повторяющейся мелодрамы.

В гостиничном номере было тихо и холодно, как в склепе. Патрик лег на постель, пытаясь представить себе самое худшее, прежде чем включить телевизор. Он думал о сестре молодого Кеннеди, Кэролайн. Его всегда восхищало ее умение держать прессу на расстоянии. Летний дом, который Уоллингфорд снимал в Бриджхэмптоне, находился совсем недалеко от Сагапонака, городка в штате Нью‑Йорк, где проводила лето Кэролайн Кеннеди‑Шлоссберг с мужем и детьми. Она принадлежала к типу некрасивых, но элегантных женщин; и теперь, когда ей предстояло попасть под перекрестный огонь средств массовой информации, Патрику очень хотелось, чтобы она сохранила прежнее достоинство.

Он лежал на кровати; при одной лишь мысли о телевизоре тошнота подступала к горлу. А если сейчас вернуться в Нью‑Йорк, то наверняка придется отвечать на бесчисленные сообщения, оставленные на автоответчике, да и телефон будет непрерывно звонить. Впрочем, и здесь никуда не деться от телевизора, хотя он заранее знал, кого увидит на экране – своих коллег‑журналистов, этих самозваных арбитров нравственности, которые с постными лицами будут говорить «от всей души».

Все они наверняка уже толпой повалили на Кейп‑Код, в Хайяннис‑порт. На заднем плане, конечно же, покажут живую изгородь из бирючины, за которой видны верхние этажи сияющего белизной дома. (Там окна спальных комнат, задернутые занавесками.) Но репортер на переднем плане сумеет представить дело так, словно его (или ее) сюда пригласили специально.

Разумеется, станут выдвигать гипотезы по поводу причин исчезновения самолета с экрана радаров; и какой‑нибудь эксперт будет пространно и уверенно рассуждать о «человеческом факторе» и возможной ошибке пилота. А многие из коллег Патрика не упустят возможности обвинить Кеннеди‑младшего в нехватке здравомыслия, а там, глядишь, поставят под сомнение способность всего клана Кеннеди мыслить разумно. Несомненно, опять возникнет вопрос о «генетической неугомонности» Кеннеди, передаваемой по мужской линии. А чуть позже, скажем, к концу следующей недели, некоторые из тех же самых журналистов заявят, что освещению данной темы «уделяют слишком много внимания», а значит, пора закругляться. Именно так всегда и бывало.

А еще Патрик Уоллингфорд подумал о том, сколько времени пройдет, прежде чем кто‑нибудь из коллег в редакции спросит у Мэри, не знает ли она, куда он делся. Впрочем, Мэри, наверное, уже пыталась с ним связаться. Она же знает, где его искать – после первой операции имя бостонского хирурга было у всех на слуху. Странно, думал Патрик, продолжая неподвижно лежать в тишине и прохладе номера: почему это никто из сотрудников канала до него еще не дозвонился? Может быть, Мэри тоже куда‑нибудь уехала?

Повинуясь внезапному порыву, он снял трубку, набрал номер своего летнего домика в Бриджхэмптоне и услышал в ответ истеричный женский голос. Это была Кристал Питни – теперь она носила фамилию мужа, а какую фамилию она носила прежде, Патрик уже не помнил, хотя в те времена несколько раз спал с нею. Он помнил только, что в их любовных утехах было что‑то необычное, но так и не мог сообразить, что именно.

– Патрика Уоллингфорда здесь нет! – прокричала она вслед за обычным «алло». – И здесь никто не знает, где он!

На заднем плане громко вещал телевизор; Патрик хорошо слышал его знакомое, уверенное гудение, изредка прерываемое воплями дам, сотрудниц новостного канала.

– Алло, я вас слушаю! – повторяла Кристал Питни, но Уоллингфорд продолжал молчать. – Что вы молчите? Я же слышу, как вы дышите! Он там дышит! – объявила миссис Питни сотрудницам редакции.

«А, вот оно что!» – вспомнил Патрик. В первый раз, когда они собрались лечь в постель, Кристал честно предупредила его, что страдает редким заболеванием: в духоте, когда ее мозг получает недостаточно кислорода, она немного съезжает с катушек. Оказалось, Кристал чересчур мягко определила свой недуг: в постели она мгновенно начала задыхаться и тут же съехала с катушек, причем настолько, что Уоллингфорд не успел даже понять, что происходит, она укусила его за нос и обожгла ему спину лампой, схватив ее с прикроватной тумбочки.

Патрик никогда не встречался с мистером Питни, мужем Кристал, но заранее восхищался стойкостью этого мужчины. (По меркам сотрудниц нью‑йоркской новостной редакции, супруги Питни уже довольно долго пребывали в браке.)

– Ты, извращенец! – заорала в трубку Кристал. – Поймаю, башку оторву!

В этом Патрик даже не сомневался. И поспешил повесить трубку, пока Кристал не начала задыхаться. А потом быстренько натянул плавки, накинул купальный халат и отправился в плавательный бассейн, куда уж точно никто позвонить не мог.

Кроме него в бассейне плавала только одна женщина, без устали пересекавшая водную гладь от бортика до бортика. На ней была черная купальная шапочка, делавшая ее голову похожей на тюленью. Она месила и пенила воду, старательно работая руками и ногами, словно заводная игрушка. Сочтя подобное соседство малоприятным, Патрик ретировался в маленький бассейн‑джакузи с подогревом, где можно было некоторое время побыть в одиночестве. Он не стал включать гидромассаж, решив просто полежать спокойно. Но только он привык к горячей воде, только нашел удобное положение – нечто среднее между сидением и лежанием, – как чертова пловчиха вылезла из бассейна, включила привод гидромассажных струй и плюхнулась в бурлящую горячую воду.

Она давно миновала тот период среднего возраста, когда женщин называют «довольно молодыми», и Уоллингфорд, быстро отметив про себя, что тело ее не способно возбудить в нем никаких желаний, вежливо отвернулся.

Но женщина явно не собиралась красоваться перед ним, сидела тихо, не суетясь, и Уоллингфорд перестал досадовать. Она села повыше в бурлящей воде, выставила наружу плечи и верхнюю часть груди и, стянув с себя шапочку, мотнула головой, освобождая слипшиеся волосы. Только тут Патрик узнал ее. Это была та тетка с бешеными глазами, что обозвала его утром «стервятником», а потом дышала ему в спину, пока он шел к лифту. Женщина тоже его узнала и тоже не смогла скрыть замешательства.

Впрочем, заговорила она первой:

– Неприятное положение – Ее голос сейчас звучал гораздо мягче, чем тогда, в ресторане.

– Я не имею ни малейшего желания с вами ссориться, – сказал ей Патрик. – И сейчас перейду в большой бассейн, там мне в любом случае больше нравится, чем здесь. – Он оперся правой рукой о скрытый под водой бортик и встал. После горячей воды левая культя была красной, шрам напоминал свежую кровоточащую рану. Казалось, будто руку ему только что откусил какой‑то подводный хищник.

Женщина тоже вскочила. Надо сказать, мокрый купальник ее отнюдь не красил – груди обвисли, живот торчит, как набитый кошель.

– Пожалуйста, подождите, – обратилась она к Патрику, – я бы хотела объяснить…

– Только не нужно извиняться, – сказал он. – В целом, я даже готов с вами согласиться. Дело в том, что я тогда просто вас не понял. Я ведь приехал в Бостон вовсе не потому, что исчез самолет Кеннеди‑младшего, я даже не знал об этом, когда вы ко мне подошли. Я приехал к своему хирургу, руку показать. – И он машинально взмахнул своей культей, но тут же поспешил снова сунуть ее в горячую воду: не рассчитав, он чуть не ткнул обрубком прямо в отвисшую грудь женщины.

Она ухватилась за культю обеими руками, потянула Патрика назад, в бурлящую воду, и усадила рядом с собой на подводный бортик. И по‑прежнему держалась за его левое предплечье – чуть выше красного шрама. Пожалуй, ее хватка немногим уступает львиной, подумал Патрик Вновь у него возникло ощущение, что средний и указательный пальцы касаются самого низа выпуклого живота женщины, хотя он прекрасно знал, что этих пальцев нет.

– Пожалуйста, выслушайте меня, – сказала она и положила его изуродованную руку себе на колени. Патрик отчетливо ощутил, как проклятые «муравьи» вновь забегали в культе, стоило ей действительно коснуться живота женщины. Левый локоть Патрика она удобно устроила у себя на правом бедре.

– О'кей, – сказал Уоллингфорд, хотя ему ужасно хотелось схватить эту безумную особу правой рукой за шею и сунуть мордой прямо в горячую воду. «Может, и впрямь стоило бы заставить ее немного водички похлебать?» – думал он.

– Я дважды выходила замуж, – сказала вдруг женщина, лихорадочно блестя глазами и продолжая упорно цепляться за обрубок его левой руки. – В первый раз – совсем девчонкой. И обоих мужей потеряла. Первый со мной развелся, а второй умер. Хотя я обоих очень любила.

«Господи помилуй! – подумал Уоллингфорд. – Неужели у каждой немолодой женщины имеется своя версия той истории, которую поведала Эвелин Арбутнот?»

– Мне, право, очень жаль… – пробормотал Патрик, но она еще сильнее стиснула его руку, давая понять, что ей неприятно, когда ее перебивают.

– У меня две дочери от первого брака, – продолжала женщина. – И пока они были девочками, я почти не могла спать: мне все время казалось, что с ними может случиться что‑то ужасное, что я их потеряю. По крайней мере, одну из них. Я все время чего‑то боялась.

Ну что ж, звучало вполне правдоподобно. (Уоллингфорд никак не мог удержаться от оценки любого рассказа с точки зрения его правдоподобия.)

– Но девочки выросли! – воскликнула она таким тоном, словно другие дети никогда не вырастают. – И обе вышли замуж. Теперь у них свои дети. У меня четверо внуков – три девочки и мальчик И меня просто убивает, что я так редко с ними вижусь. Но когда мы видимся, я снова начинаю бояться – уже за них. Начинаю страшно волноваться, перестаю спать…

Патрик чувствовал, как пульсирует боль в том месте, где раньше была его левая кисть, посылая вверх весьма ощутимые разряды, но женщина слегка ослабила хватку, и Уоллингфорду отчего‑то стало необыкновенно хорошо и приятно. Особенно приятным было прикосновение к искалеченной руке ее коленей и выпуклого живота.

– А сейчас я беременна! – сообщила женщина, но культя никак на это не отреагировала. – Хотя мне уже пятьдесят один год! Вот уж не ожидала, что опять забеременею! И в Бостон я приехала, чтобы сделать аборт. Мне так рекомендовал поступить мой врач. А утром взяла и позвонила в клинику. Наврала, что у меня машина сломалась. Они сказали, что я могу приехать в следующую субботу, через неделю. Таким образом, у меня есть еще время, чтобы подумать.

– А с дочерьми вы говорили? – спросил Уоллингфорд, И она опять львиной хваткой вцепилась в его левое предплечье.

– Они начнут уговаривать меня оставить ребенка, – сказала женщина, обретая прежнюю решительность. – Предложат помощь, скажут, что будут его растить вместе со своими детьми. Но это ведь все равно будет мой ребенок! Я же не смогу не любить его, не смогу отстраниться. Я не выдержу этого страха… Я просто не смогу с ним справиться, зная, какова теперь детская смертность… Нет, это выше моих сил!

– Но окончательный выбор все равно за вами, – напомнил ей Патрик. – Какое бы решение вы ни приняли, я уверен, оно будет правильным. – Но женщина, судя по всему, не была в этом так уверена.

Уоллингфорду вдруг стало интересно: кто же отец ребенка? То ли эта мысль как‑то передалась женщине через его культю, то ли она что‑то прочла по его лицу, но тут же сообщила:

– Его отец ничего не знает. Мы и не видимся больше. Это так, один мой коллега…

Патрику никогда не приходилось слышать, чтобы слово «коллега» произносили столь неприязненно.

– И от дочерей я тоже это скрываю, ни к чему им знать, что я все еще с кем‑то встречаюсь, – говорила собеседница Патрика. – Еще и поэтому я не могу ни на что решиться. Не уверена, правда, что следует делать аборт только из желания сохранить в тайне свои отношения с кем‑то. По‑моему, это недостаточно веская причина.

– А кто может определить, какая причина достаточно веская? Вы ведь свою точку зрения только что изложили, не правда ли? Это ваш выбор, – с нажимом произнес Уоллингфорд, – И никто за вас такого решения принять не может. Да и не должен.

– Что‑то меня ваши слова не слишком успокоили, – сказала она. – Вроде бы уж совсем решилась на аборт – и вдруг утром встречаю вас там, в ресторане… До сих пор понять не могу, почему встреча с вами так на меня подействовала…

Уоллингфорд с самого начала подозревал, что к этому все и сведется – во всем обвинят его. Он попытался было высвободить свою культю из цепких рук женщины, но та и не думала его отпускать.

– Не знаю, что это на меня нашло, когда я на вас набросилась, – продолжала она. – Никогда в жизни я ни с кем так грубо не разговаривала! И, уж конечно, не следовало обвинять лично вас во всех грехах, свойственных средствам массовой информации. Просто ужас! Но я так расстроилась, узнав про Кеннеди‑младшего… И еще меня очень огорчила моя собственная реакция на это известие. Знаете, о чем я подумала, когда услышала, что самолет исчез?

– Нет, – сказал Патрик и мотнул головой – от сидения в горячей воде лоб покрылся испариной.

У его собеседницы над верхней губой тоже блестели капельки пота.

– Я подумала: как хорошо, что его мать уже умерла и ей не придется пройти через все это! Мне, конечно, ужасно жаль мальчика, но за его мать я искренне рада. Кошмар, правда?

– Почему же, вполне понятное чувство, – сказал Уоллингфорд. – Вы ведь тоже мать… – И ему захотелось погладить ее по коленке – просто в знак утешения. Однако же на его левой руке не было ни кисти, ни пальцев, так что погладить ее по коленке он не мог, дернувшись, он неловко вырвал культю у нее из рук, и невидимые насекомые снова принялись ползать по ней и больно кусаться.

Но эту беременную женщину пятидесяти одного года от роду, мать двоих дочерей и бабушку четверых внуков, невольный жест Патрика ничуть не смутил, и она снова потянулась к его культе. И он, сам себе удивляясь, охотно положил свою изуродованную руку ей на колени. И она, ни словом его не упрекнув, опять сжала ее обеими руками – точно драгоценность, с которой никак не могла расстаться.

– Вы уж извините меня за утреннюю сцену, – говорила она явно от чистого сердца. – Сама не понимаю, как это вышло. Видимо, я просто не в себе последнее время. – И она вдруг так сильно стиснула культю, что резкая боль пронзила всю левую руку Патрика – от не существующего большого пальца до плеча. Он даже вздрогнул.

– О, господи! Я сделала вам больно? – воскликнула женщина и выпустила его руку. – Я ведь даже не спросила, что вам доктор сказал…

– Да ничего, все в порядке, – ответил Патрик – Это все из‑за нервов, которые ожили, когда мне новую руку пришили, и теперь по‑прежнему на все реагируют. По мнению врача, во всем виновата моя неустроенная личная жизнь. А может быть, какой‑то затянувшийся стресс…

– Ваша неустроенная личная жизнь?.. – откликнулась она, но как‑то глухо, словно ей, как и самому Уоллингфорду, не слишком хотелось говорить на эту тему. – Тогда почему вы все еще здесь? – вдруг спросила она.

Патрик сперва решил, что она имеет в виду бассейн, и едва не ответил: «Потому что вы меня здесь удерживаете», но потом догадался: она спрашивала, почему он сразу же не улетел в Нью‑Йорк, или по крайней мере в Хайяннис‑порт, или на Мартас‑Винъярд.

А ему вовсе не хотелось объяснять ей, что он всячески оттягивает неизбежное возвращение к своей сомнительной профессии. («Сомнительной» – ибо противно было принимать участие в очередном спектакле, устроенном вокруг семьи Кеннеди. Хотя он отлично понимал, что участвовать в этом спектакле все равно придется.) Патрик нехотя признался в этом своей собеседнице. Помолчав, он заметил, что собрался пройтись до Харвард‑сквер, купить несколько книг, рекомендованных ему врачом, и скоротать остаток уик‑энда за чтением.

– Но теперь я уже боюсь, что на Харвард‑сквер меня кто‑нибудь узнает и обвинит в том же, в чем обвиняли вы, – прибавил он. – Хотя, если честно, вы были правы.

ДЖОН ИРВИНГ

– О, господи! – всполошилась женщина. – А что за книги вам нужны? Я с удовольствием куплю их для вас. Уж меня‑то на Харвард‑сквер наверняка никто не узнает!

– Это очень любезно с вашей стороны, но…

– Пожалуйста, позвольте мне их для вас купить! Мне станет легче. – Она нервно засмеялась и отбросила со лба прядь мокрых волос.

Уоллингфорд покорно сообщил ей названия книг.

– Так вам их ваш хирург рекомендовал? Но разве у вас есть дети?

– Есть один… маленький мальчик… Он мне как сын… Вернее, я хочу, чтобы он был мне как сын, – ответил Патрик. – Он, правда, еще слишком мал, чтобы слушать «Стюарта Литтла» или «Паутину Шарлотты». Я просто хотел бы купить эти книги и думать, как мы с ним будем читать их через несколько лет.

– Я читала «Паутину Шарлотты» внуку всего несколько недель назад, – сказала она. – И все время плакала – я всегда над ней плачу.

– Я эту книгу уже не очень хорошо помню, – признался Патрик, – зато помню, как плакала моя мама, когда ее мне читала.

– Меня зовут Сара Уильямс, – сказала вдруг женщина, и голос ее как‑то странно дрогнул, когда они с Патриком обменялись рукопожатием над кипящей пузырьками поверхностью горячей воды.

Неожиданно струи гидромассажа отключились, и вода мгновенно стала прозрачной и спокойной. Патрик и его новая знакомая даже поежились – слишком уж явно им указали, что пора и честь знать. Сара Уильямс нервно засмеялась, быстро вскочила и выбралась из бассейна.

Уоллингфорду всегда нравилось смотреть, как женщины выходят в мокрых купальниках из воды, машинально одергивая трусики.

Когда Сара Уильямс выпрямилась, ее живот показался ему лишь чуть‑чуть выпуклым. Он еще помнил, как выглядела во время беременности миссис Клаузен, и решил, что Сара Уильяме сейчас на втором, максимум на третьем месяце. Он бы никогда не догадался, что она ждет ребенка. А небольшая возрастная складка на животе возле пупка имелась у нее, вероятно, и до беременности.

– Я вам эти книги в номер принесу, – проговорила Сара Уильяме, накинув на плечи полотенце. – Вы в каком?

Патрик сказал. Он был очень благодарен этой женщине за возможность хоть немного отложить свой отъезд в Нью‑Йорк. Впрочем, все равно придется решать, когда лучше возвращаться – сегодня вечером или в воскресенье утром.

А что, если Мэри не удалось его отыскать? Тогда он получит небольшую передышку и, возможно, найдет в себе силы не включать телевизор – по крайней мере до прихода Сары. А может, они вместе посмотрят новости? Вроде бы они сошлись во мнении: фальшь будет нестерпимой. Такое лучше не смотреть в одиночку – как и матч на суперкубок.

Но у себя в номере Уоллингфорд почувствовал, что не в силах противиться искушению. Он стянул с себя мокрые плавки, оставшись в купальном халате, и тут заметил, что на телефонном аппарате мигает сигнальная лампочка – ага, уже пришло какое‑то сообщение! Взял в руки пульт – он отыскал его в ящике комода, куда сам же и запрятал, – включил телевизор и прошелся по всем программам.

Наконец Патрик наткнулся на свой родной канал и увидел, что ни на йоту не ошибся: в материале о гибели Джона Ф. Кеннеди‑младшего показывали, естественно, район Трайбеки на Манхэттене, затем на экране зачем‑то мелькнули чердачные двери – простые металлические двери, которые Джон‑младший приобрел, наверное, в магазине на Норт‑Мур. Резиденция Кеннеди, находившаяся напротив старого склада, уже успела превратиться в место паломничества. Соседи Кеннеди‑младшего – а также, вероятно, и совершеннейшие чужаки, выдающие себя за соседей, – всё утыкали свечами и букетами, а заодно – то ли по недомыслию, то ли по ошибке – наоставляли кучу открыток с пожеланиями доброго здоровья. Патрику было искренне жаль погибших, и он с отвращением смотрел на этих людишек из Трайбеки, которые по мере сил старались изобразить скорбь, – из‑за таких вот зрителей и появляется на экране все самое гнусное.

Впрочем, чем большее отвращение вызывал у Патрика этот репортаж, тем отчетливее он понимал, что все так, как и должно быть. Для средств массовой информации существуют всего два подхода к знаменитостям: либо их прославляют, либо смешивают с дерьмом. А поскольку публичное оплакивание является высшей формой прославления, то смерть знаменитости, ясное дело, следует воспеть. Мало того, такая смерть, как у Кеннеди‑младшего, предоставляет СМИ обе возможности: петь осанну и смешивать с дерьмом – одновременно. В общем, никуда от этих чертовых законов не денешься.

Уоллингфорд выключил телевизор и снова спрятал пульт дистанционного управления в комод; ничего не попишешь, вскоре и ему предстоит вернуться в редакцию и принять участие в этом спектакле. Он позвонил администратору гостиницы и с облегчением вздохнул: горящая сигнальная лампочка на телефоне свидетельствует лишь о том, что ему звонили как раз из администрации, желая узнать, когда он собирается освободить номер.

Он сказал, что выезжает завтра утром, и растянулся на постели. В комнате царил полумрак (Занавески со вчерашнего вечера так и остались задернутыми, и горничная ничего в номере не трогала, поскольку Патрик оставил на двери табличку «Просьба не беспокоить».) Он лежал и ждал возвращения Сары Уильямс, чувствуя в ней родственную душу, и замечательных книжек, написанных Э.‑Б. Уайтом для детей и для уставших от жизни взрослых.

Итак, Патрик Уоллингфорд, популярный ведущий новостной программы, сознательно прятался у себя в номере, стараясь держаться в стороне от бурно развивавшейся истории с пропавшим самолетом Кеннеди‑младшего. Интересно, что подумает руководство канала о журналисте, который отнюдь не стремится участвовать в освещении столь жгучей темы? Ведь по сути дела Уоллингфорд манкировал своими прямыми обязанностями! Будучи профессиональным репортером, он отлынивает от работы! (Да ни одна нормальная телестудия не станет держать такого!)

А от чего еще Патрик Уоллингфорд прятался в этом отеле? Может быть, от того, что Эвелин Арбутнот с некоторым пренебрежением называла его жизнью?

Где же она, его жизнь?.. Нам не дано предугадать свою судьбу, лишь иногда кое‑что приоткрывается нам – во сне или влюбленности. Впервые увидев миссис Клаузен, Патрик никак не мог предположить, что они когда‑нибудь будут вместе. Полюбив ее, он уже не мог себе представить будущего – без нее!

От Сары Уильямс ему нужен был вовсе не секс, хотя он нежно гладил своей единственной рукой ее обвисшие груди. Да и сама Сара отнюдь не стремилась заниматься с ним любовью. Ей хотелось по‑матерински его опекать – ведь ее дочери жили далеко и были обременены собственными семьями. Сердце ей подсказывало: именно в материнской заботе Патрик больше всего и нуждался. Кроме того, она чувствовала себя виноватой перед ним за свой прилюдный демарш во время завтрака и вдобавок корила себя за то, что слишком мало времени уделяет внукам.

Угнетала ее и беременность. Она была уверена, что не перенесет страха за будущего ребенка. И стыдилась дочерей, скрывая от них свои случайные связи.

Она рассказала Уоллингфорду, что состоит адъюнкт‑профессором факультета английского языка и литературы Смит‑колледжа, в Массачусетсе. Ее речь звучала как на уроке английского языка, когда она читала – сперва «Стюарта Литтла», потом «Паутину Шарлотты».

– Именно в таком порядке, – объяснила она, – эти книги и были написаны.

Дата добавления: 2015-07-12