Пушкин в жизни' 1799—1837 1 страница

Как счастливы те, кто его видел, слышал, говорил с ним, кого он сам любил, о ком он писал! И даже те, на кого обращался его гнев, кого он пришпиливал своей мгновенной эпиграммой... И как хорошо, что они сохранили нам свои впечатления и воспоминания, — что мы можем увидеть его, почувствовать, каким он был в действительной жизни, полюбить его не только через его творения, но и в его живом обличий.

Пушкин был невысокого роста (2 аршина 5 вершков), худощав, но прекрасного сложения. Он никогда не был брюнетом. Волосы его были темнорусые, в детстве светлые, впоследствии, как это бывает, — темные. Они вились с раннего детства. Цвет его лица никогда не был смуглым: он был прекрасного белого оттенка. Те, кто отмечают у него в своих воспоминаниях смуглый цвет лица, видели его впервые — загоревшим, после Крыма, или Кавказа, или после долгого путешествия по России на перекладных.

Один из четырех прадедов Пушкина, притом с материнской стороны, был сын абиссинского эмира, по имени Ганнибал. Он был похищен турками, выкуплен русским посланником в Константинополе и прислан в подарок Петру Великому, который сам воспитывал его, ценил и очень любил. Ганнибал обрусел, женился на русской. Род его породнился с русскими дворянскими родами. Внучка его, Надежда Осиповна Ганнибал, вышла замуж за Сергея Львовича Пушкина, и от этого брака произошел наш поэт. Русский по крови (арифметически — на 7/8), по душе, по воспитанию, по культуре и по духу, он мог бы иметь ту же самую страстную натуру, столь свойственную русскому народу, — и без всякой примеси африканской крови. Абиссинцы

==70

же не суть ни негры, ни арабы: это народ сложной крови, со смугло-бронзовым цветом кожи и отнюдь не безобразный. И кто из нас, русских, может поручиться, что у него нет отдаленного предка иной крови?

У Пушкина было небольшое, тонко вычерченное лицо, с голубыми, сверкающими, чрезвычайно выразительными глазами. Прекрасная, пропорциональная телу и лицу голова, с негустыми, легкими, кудрявыми волосами, обычно с небольшими баками, которые он иногда отпускал, так, что они делались длинными... А один раз он им дал срастись в настоящую русскую бороду и ехал в таком виде в Петербург, чтобы показаться жене. Почти никто из очевидцев не называет Пушкина «красивым»; он сам был недоволен своим видом и один раз обозвал себя даже, вопреки всякой справедливости и очевидности, «потомком негров безобразным». Но большинство характеризует его лицо как чрезвычайно оригинальное и выразительное, т. е. в сущности — духовно-прекрасное. Взгляд его был быстрый, проницательный, орлиный. Черты лица очень изменчивые, подвижные, зыбкие. Губы — несколько полные, но тонко вычерченные, нервные, подвижные, — ив них вечная работа напряженной мысли. Отмечают беспрестанное нервное вздрагивание рта. И весь он был такой же: живой, с быстрыми, нервно-страстными телодвижениями, — от избытка жизненной силы; с благородной, несколько небрежной походкой; с большой легкостью в танцах, летающей, воздушной...

Улыбка его была чрезвычайно приятна: светлая, добродушная, очаровательная своей искренностью. А когда он смеялся, показывая свои великолепные, белые зубы, то это был откровенный, бурный, неудержимый смех. Хомяков отмечает: «когда Пушкин хохотал, звук его голоса производил столь же чарующее впечатление, как и его стихи». А живописец Брюллов говаривал про него: «какой Пушкин счастливец! так смеется, что словно кишки видны». И в самом деле Пушкин всю жизнь утверждал, что все, что возбуждает смех, — позволительно и здорово, а все, что разжигает страсти — преступно и пагубно. И «когда он предавался веселости, то предавался ей, как неспособны к тому другие...»

Вот несколько живых и изобразительных описаний его внешности.

Профессор Погодин записывает: «это был среднего роста, почти низенький человек, вертлявый, с длинными, несколько

==71

курчавыми на концах волосами, без всяких притязании, с живыми, быстрыми глазами, с тихим, приятным голосом, в черном сюртуке, в черном жилете, застегнутом наглухо, в небрежно повязанном галстуке». Другой очевидец, офицер Юзефович, рассказывает: «Как теперь вижу его, живого, простого в обращении, хохотуна, очень подвижного, даже вертлявого, с великолепными большими, чистыми и ясными глазами, в которых, казалось, отражалось все прекрасное в природе, с белыми, блестящими зубами»... Вот еще одна любопытная запись: «На лице Пушкина написано, что у него тайного ничего нет. Разговаривая же с ним, замечаем, что у него есть тайна, — его прелестный ум и знания. Ни блесток, ни жеманства в этом князе русских поэтов...»

Славный русский романист Гончаров присутствовал в аудитории Московского университета, на лекции профессора Давыдова, читавшего об искусстве, когда в аудиторию вдруг вошел министр народного просвещения, граф Уваров и с ним Пушкин. Обращаясь к студентам, министр сказал: «Здесь преподается теория искусства, а я привел к вам само искусство». «Для меня», пишет Гончаров, «точно солнце озарило всю аудиторию»... В перерыве между лекциями завязался спор между Пушкиным и профессором Каченовским: Пушкин отстаивал подлинность «Слова о Полку Игореве» (и был прав!), а Каченовский оспаривал ее. Студенты окружали тесной стеной их обоих и Уварова. «Пушкин говорил с увлечением, но тихо, сдержанным тоном». «В позе, в жестах, сопровождавших его речь, была сдержанность светского, благовоспитанного человека...». «Только когда вглядишься пристально в глаза, увидишь задумчивую глубину и какое-то благородство в этих глазах, которых потом не забудешь...».

Вот как описывает внешность Пушкина жена его близкого друга Нащокина. «Своею наружностью и простыми манерами, в которых, однако, сказывался прирожденный барин, Пушкин сразу располагал в свою пользу... Я видела много его портретов, но должна сказать, что ни один из них не передал и сотой доли духовной красоты его облика, — особенно его удивительных глаз. Это были особые, поэтические, задушевные глаза, в которых отражалась вся бездна дум и ощущений, переживаемых его душою... Говорил он скоро, острил всегда удачно, был необыкновенно подвижен, весел, смеялся заразительно и громко... На пальцах он отращивал предлинные ногти...». Такой ноготь он холил на

==72

мизинце и прикрывал его, — чтобы он не обломился, — длинным, изящным наперстком; в извинение этого он обмолвился раз стихом: Быть можно дельным человеком И думать о красе ногтей...

При всем том ему была свойственна удивительная простота, утонченная любезность, незаметно переходящая в деликатность сердца. Эта простота, записывает один очевидец, «выпрямляла человека и с первого раза устанавливала самые благородные отношения между собеседниками». Беседа его была полна живого очарования. Особенно хорошо он читал свои произведения. Тогда он вдохновенно преображался, внутренний огонь пожирал его... И, зная это, он, в силу духовного целомудрия, не любил читать в большом, чужом, пестром обществе. И раз, когда к нему уж очень развязно приставали в такой компании, гневно прочел свое грозное стихотворение «Поэт и чернь». — Читал он музыкально, с торжественной интонацией, несколько нараспев; у слушателей «сердце истаивало от наслаждения...». Когда Шевырев слушал у него «Бориса Годунова», то Пушкин показался ему красавцем.

Вот как описывает Погодин первое чтение «Бориса Годунова», в Москве, в присутствии целого сонма выдающихся людей того времени: «Первые явления выслушали тихо и спокойно, или, лучше сказать, в каком-то недоумении. Но чем дальше, тем ощущения усиливались. Сцена летописателя с Григорием всех ошеломила. А когда Пушкин дошел до рассказа Пимена о посещении Кириллова монастыря Иоанном Грозным, — о молитве иноков, да ниспошлет Господь покой его душе страдающей и бурной, — мы просто все как будто обеспамятели. Кого бросало в жар, кого в озноб. Волосы поднимались дыбом. Не стало сил воздерживаться. Кто вдруг вскочит с места, кто вскрикнет. То молчат, то взрыв восклицаний, например при стихах самозванца — «Тень Грозного меня усыновила...»

«Кончилось чтение. Мы смотрели друг на друга долго и потом бросились к Пушкину. Начались объятия, поднялся шум, раздался смех, полились слезы, поздравления. Эван, эван, дайте чаши!.. Явилось шампанское, и Пушкин одушевился,

==73

видя такое свое действие на избранную молодежь. Ему было приятно наше волнение. Он начал нам, поддавая жару, читать песни о Стеньке Разине,...«У лукоморья дуб зеленый»... О, какое удивительное то было утро, оставившее следы на всю жизнь... Не помню, как мы разошлись, как докончили день, как улеглись спать. Да едва кто и спал из нас в эту ночь. Так был потрясен весь наш организм...»

Другие слушатели описывают нам, как Пушкин рассказывал русские народные сказки, — прелестно и фантастично; а иногда импровизировал сам новые сказки, например про черта, который ездил на извозчике на Васильевский Остров...

Чтобы довершить описание внешности Пушкина, надо упомянуть, что он был физически закаленным, крепким и сильным человеком. По утрам он любил садиться в ванну со льдом. Прекрасно фехтовал. Метко стрелял из пистолета. В Кишиневе по утрам, лежа в постели, он стрелял в потолок хлебным мякишем, разводя для забавы прихотливые узоры. Стрельба в цель — была его постоянным упражнением. Он носил на прогулках тяжелую железную палку, фунтов девяти весом, которую подбрасывал и ловил, или же метал на расстояние. Он отлично ездил верхом; был прекрасным и неутомимым ходоком. Долго мечтал о военной службе; просился у Государя на турецкую войну и, получив отказ, заболел от огорчения; а на Кавказе он непосредственно участвовал в боях с горцами.

Лучшим портретом его считается портрет Кипренского, гравированный Уткиным (и притом не в первый, а во второй раз).

Одевался он различно, в зависимости от настроения. Или просто строго, с утонченным вкусом и изяществом, — в последние годы терпеть не мог свой камер-юнкерский мундир и предпочитал элегантный темно-коричневый сюртук с отливом. Или же — фантастически, во всевозможные национальные наряды русских народов; от молдаванина до черкеса, от бухарского халата до самоедского ергака. Охотно носил плащ, который перекидывал через плечо, по-испански. Любил и простую русскую рубашку, которую повязывал вместо пояса шейным платком, и тогда надевал поярковую шляпу; в таком виде он ехал, например, на службу в Екатеринослав, в мае 1820 года, через всю Россию. Такие «перевоплощения» доставляли ему, по-видимому, радость: он образно, художественно переживал всю Россию...

==74

Любимые кушания его были: печеный картофель в мундире, вареная клюква, моченые яблоки и моченая морошка. Сестра его, Ольга Сергеевна, знала: чтобы зазвать его в гости, надо обещать ему печеный картофель. Всегда горя и растрачивая жизненную энергию, он постоянно ощущал потребность в том, что мы называем теперь «витаминами», и поэтому мог походя истреблять фрукты. До нас дошла запись лавочника на Св. Горах возле Михайловского (Псковской губ.) от 29 мая 1825 года: «и здесь имел щастие видеть Александра Сергеевича г-на Пушкина, который некоторым образом удивил странною своею одеждою а на прим. у него была надета на голове соломенная шляпа — в ситцевой красной рубашке, опоясавши голубою ленточкою, с железною в руке тростию с предлинным чор. бакенбардами, которые более походят на бороду, так же с предлинными ногтями с которыми он очищал шкорлупу в апельсинах и ел их с большим апетитом я думаю около 1/2 дюж.». Князь П. А. Вяземский рассказывает: «Пушкин вовсе не был лакомка, но на иные вещи был он ужасный прожора. Помню, как в дороге съел он почти одним духом двадцать персиков, купленных в Торжке... Моченым яблокам также доставалось от него нередко».

Мне остается договорить, что обстановка его жилища и комнат была всегда простая и скромная. В такой обстановке он легче вдохновлялся и не любил ничего роскошного и -подавляющего, что приковывает к себе и развлекает. Вот описание его комнаты в Михайловском: «Комнатка маленькая, жалкая. Стояли в ней всего-навсего простая кровать деревянная с двумя подушками, однако кожаная, и валялся на ней халат; а стол был ломберный, ободранный, на нем он и писал, и не из чернильницы, а из помадной банки». Писал же он гусиным пером, которое, в поисках рифмы и лучшей формы, задумчиво грыз и изгрызал иногда до последнего кончика, который еле удавалось держать в пальцах.

Кто всмотрится и вчувствуется в это внешнее обличие Пушкина, тот увидит человека, поглощенного своей внутренней жизнью, с большими и свободно кипящими страстями и с собранным, горящим духом. Отсюда его стремление: или преодолеть вещественное, победить телесное — волею, усилием, упражнением; или же отвлечься от него,

==75

пренебречь, освободить себя от этого назойливого бремени. Источник его жизни духовен. Внутренняя накаленность требует от него полной свободы во внешнем, — независимости, властности, полноты самоутверждения. И потому он больше всего нуждается в свободе и ею меряет жизнь.

Пушкин носил в себе творческий источник, — глубокий и таинственный, о значительности которого он и сам стал рано догадываться, да и другие говорили ему об этом; первые — Жуковский и Дельвиг. Этот творческий источник он сам мысленно возводил к Богу, сначала в форме языческих аллегорий («жрец», «муза», «Аполлон»), а потом точно и непосредственно к единому Богу, открывающемуся сердцу христианина. Но в силу своего глубокого духовного целомудрия он ни с кем не говорил об этом и до нас не дошло прямых высказываний его о том, как он переживал эти веяния, касания и откровения Божий. Мы знаем только, что он в Кишиневе (1820—1823) склонялся к «атеизму» и был принят в масонскую ложу (1821); что он впоследствии всю жизнь нисколько не считался с воззрениями и симпатиями масонства, шел своею самостоятельною дорогою и к концу жизни свободно и искренно научился православному созерцанию и православной молитве. Перед смертью исповедался и причастился, как подобает истинному христианину.

Мы знаем еще, что он очень отчетливо различал себя — земного, страстного, грешного, который «средь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней», и себя — пророчески призванного, «полного звуков и смятений», дикого и сурового, спасающегося в творческое уединение... У этого призванного «пророка» обновляется все естество: у него иные очи, новый слух, обновленный язык и сердце, подобное огненному углю; у него иное восприятие мира и дух его исполнен Божией волею. Чтобы вникнуть в эти два различных самочувствия, надо прочесть его поэтические признания: «Воспоминание», «Пока не требует поэта» и «Пророк». Пушкин с изумительной зоркостью видел и честно выговаривал, что его страстно-грешное существо не живет на высоте пророческого призвания, судил себя за это, осуждал и покаянно оплакивал свои отпадения. В жизни же он бережно и целомудренно обходил все это молчанием, не желая профанировать покаянную глубину своего сердца...

Однако близкие друзья его разглядели, сколь нежна,

==76

чутка, впечатлительна и скромно-целомудренна была его огненная и обжигающая душа. Ф. Глинка пишет о нем: «Пушкин был живой вулкан, внутренняя жизнь била из него огненным столбом». А Плетнев отмечает его застенчивость: «Пушкин был застенчив и более многих нежен в дружбе. Общество, особенно где он бывал редко, почти всегда приводило его в замешательство, и от того он оставался молчалив и как бы недоволен чем-нибудь. Он не мог оставаться там долго». Он вообще имел склонность скрывать свои чувства и как бы стыдился их. Был щедр, но не хотел, чтобы об этом говорили. Просителю, нищему никогда не подавал меньше 25 рублей, а любил притворяться скупым. Нежность своей души он иногда скрывал за напускным цинизмом. Натура, в глубоком смысле слова искренняя, прозрачная, доверчивая и чистосердечная, он в юности своей так и подходил к людям — с открытою душою, или, как Достоевский позднее выражался, «с объятьями». Сам о себе говаривал: «я преисполнен добродушием до глупости». По-видимому, он в юности несколько раз жестоко обжигался и страдал. Это видно из того письма его к младшему брату Льву, которое он написал в 23 года, на чудесном французском языке, преподавая ему советы, как обходиться с людьми, чего ждать от них и как держаться в обществе.

«Вам придется иметь дело с людьми, которых Вы еще не знаете. Начинайте с того, что думайте о них все дурное, что Вы только можете вообразить: Вы ошибетесь не намного. Не судите их по своему собственному сердцу, которое я считаю благородным, добрым и юным. Презирайте людей самым вежливым образом, который Вам только доступен. Будьте холодны со всеми: фамильярность всегда вредит... Люди не понимают благожелательства и легко принимают это за низость, всегда готовые судить о других по самим себе. Никогда не принимайте благодеяний. В большинстве случаев благодеяние скрывает за собою предательство...» и т. д.

Страшно подумать, что должен был перенести от людей этот огненно-нежный поэт для того, чтобы в 23 года прийти к таким выводам и давать младшему брату такие советы. Но когда читаешь это письмо, то невольно с содроганием думаешь о том сочетании низости, глупости и малодушного безволия, которое окружало поэта в эпоху его последнего, трагического поединка...

Понятно, как возникла его замкнутость; откуда его забота,

==77

чтобы не дать людям свою душу на посмеяние и предательство; как сложилось его выраставшее с годами отвращение к свету, к большому, незнакомому обществу. К этому присоединялся еще его замечательный физиогномический дар: Пушкин говорил иногда людям по лицу такое, от чего они смущались, а он весело хохотал. Его приятель Вульф записал между прочим: «Нравы людей, с которыми Пушкин встречается, он узнает чрезвычайно быстро; женщин он знает, как никто...» Так он всю жизнь шел среди людей, видя их насквозь и безошибочно; и целомудренно укрывал от них свою впечатлительную, глубокую и вдохновенную душу, — зная заранее, что они не поймут его, и находя всюду подтверждение этому. А из них — многие завистливо и уязвленно не прощали ему его таланта, его ума и его острого и меткого языка...

По замечанию А. Н. Муравьева: «он чувствовал всю высоту /своего гения, он был чрезвычайно скромен в его заявлении». И притом умел выслушивать — и критику, и упреки, и горькую, колкую правду; — и смирялся. Друг его, Пущин, рассказывает, как он, бывало, выслушивает верный укор и сконфузится, — а потом начнет щекотать, обнимать, что обыкновенно делал, когда немножко потеряется»... — Как ребенок!

Пушкин и в самом деле был великим и гениальным ребенком. Потому он так любил детей и умел говорить и играть с ними. Играя в прятки, залезет под диван и вытащить его оттуда бывает очень трудно. Раз княгиня Вяземская застала Пушкина и своего маленького сына Павла в такой игре: они барахтались на полу и плевали друг на друга. Вот он в 1826 году гостит у Соболевского в Москве — и нежно возится и нянчится с маленькими датскими щенятами.

Жандармский чиновник III отделения, Попов, записал о нем: «он был в полном смысле слова дитя, и, как дитя, никого не боялся». Даже литературный враг его, пресловутый Фаддей Булгарин, покрытый пушкинскими эпиграммами, записал о нем: «скромен в суждениях, любезен в обществе и дитя по душе». А ближайший друг его, барон Дельвиг, обращается к нему в письме по поводу его высылки: «Великий Пушкин, маленькое дитя! Иди как шел, т. е. делай, что хочешь; но не сердись на меры людей и без тебя довольно напуганных!.. Никто из писателей русских не поворачивал так каменными сердцами нашими, как ты.

==78

Чего тебе недостает? Маленького снисхождения к слабым. Не дразни их год или два, Бога ради! Употреби получше время твоего изгнания... Нет ничего скучнее теперешнего Петербурга. Вообрази, даже простых шалунов нет! Квартальных некому бить...»

Дочь Пушкина, по мужу Арапова, записывает по семейным преданиям: «Считать Пушкин не умел. Появление денег связывалось у него с представлением неиссякаемого (золотого источника), и, быстро пропустив их сквозь пальцы, он с детской наивностью недоумевал перед совершившимся исчезновением». Это, конечно, связано с безграничной добротой его, проявлявшейся «бесшумно»: он помогал всей родне, часто из последних; всюду, где слышал нужду, чужим и незнакомым. И особенно радовался, когда мог «освободить» кого-нибудь.

Я стал доступен утешенью: За что на Бога мне роптать, Когда хоть одному творенью Я мог свободу даровать...

(«Птичка»)

О нем рассказывали: приедет верхом к соседу, а лошадь пустит домой одну, приговаривая: «всякое животное имеет право на свободу»...

«Доброе и сострадательное сердце», отмечают мемуаристы: «везде в беде поможет»; «даже своих крепостных людей деньгами награждал за заслуги». Вот он из ссылки поручает брату помогать в Петербурге пострадавшим от наводнения (1824 г.). Через год он пишет ему тоже из ссылки: «Слепой поп перевел Сираха, издает по подписке, подпишись на несколько экземпляров»... «Но прошу без всякого шума»... Приятель его Соболевский замечает: «Знавшие Александра Пушкина — знают, чего ему стоило огласить свое доброе дело»... И так в последние годы своей жизни, нуждаясь в деньгах и то и дело закладывая свои вещи, он содержал свою семью, помогал своей теще, родителям, брату, содержал у себя дома двух незамужних сестер своей жены и выручал всех просящих... А сам он пишет своей жене: «я деньги мало люблю, но уважаю в них единственный способ благопристойной независимости».

И несмотря на все свои старания, он всю жизнь, как дитя, не умел скрывать своих чувств, когда они бурно поднимались в нем, и выражал их всегда искренно. А. П. Керн отмечает: «он был неописанно хорош, когда

==79

что-нибудь приятно волновало его». Тогда он становился экспансивен. Это была «потребность высказаться первому встретившемуся ему человеку, в котором он предполагал сочувствие»... «Такая же потребность была у него сообщать только что написанные стихи». Погодин записал: «как воспоменяется Пушкин — и видишь восторженного».

Главные слабости его были карты и женщины. В картах он увлекался совсем не выигрышем, а трепетным азартом игры. Он мог проводить ночи за банком и обыкновенно проигрывал; при этом рисовал на сукне уморительные вещи или писал экспромты, иногда прямо на рукаве. И сам говорил: «страсть к игре есть самая сильная из страстей».

Натура страстная и влюбчивая, он имел множество романов, и мимолетных, и длительных, и завершившихся, и незавершенных, и простейших, и духовно-утонченных. Он сам пишет, что его невеста и жена, Наталья Николаевна Гончарова, была его сто тринадцатою любовью; а историк должен добавить — и не последнею. И именно эта любовь имела в его жизни трагическое значение. Духовный уровень его жены нисколько не соответствовал его гению: красивая, холодная, не умная и неразвитая, она не понимала его, не видела его огня и полета и предавалась в свете легкомысленному, безответственному и пустому флирту. Она не умела беречь его и не видела его жгучей ревности. Она не ценила его стихов; и когда однажды стихи таинственно пришли к нему ночью, и он, проснувшись от них, произнес их жене, она ответила ему: «Ах, Пушкин, надоел ты мне со своими стихами! Ночь дана для спанья, а не для стихов!» И вот эти ночные «дивные стихи, по сравнению с которыми дневные стихи — слабы», как он признавался, оставались незаписанными и на утро забывались...

Понятно, что этого живого, духовно-одержимого и бесконечно даровитого поэта — не следовало сковывать правилами чопорного приличия: этому гениальному ребенку надо было все прощать, радоваться на него и беречь его. Многие так и делали: ибо поистине всякая шалость гения есть историческое событие.

Вот Пушкин и А. Тургенев в 1819 году приезжают ночью к Жуковскому в Павловск. Сохранилась запись: «Пушкин начал представлять обезьяну и собачью комедию и тешил

==80

нас до двух часов утра». Гораздо позднее, уже камер-юнкером, поджидая своих друзей, Тимирязевых, он взял орехов, залез в камин и стал их щелкать. Он великолепно передразнивал своего отца, Архарову и других. После тифа он носил парик: снимет его в театре и обмахивается, жалуясь на жару. Или научит попугая разным неудобным словам, а тот и скажет их приехавшему архиепископу. В дороге он всюду расписывал стены и двери, углем или мелом, карикатурами или стихами. Побить невежливого молдаванина; переодеться евреем и трещать на жаргоне, с жестами, в городском саду; прыгнуть с дивана через стол, опрокинуть свечи и всех напугать — все это он делал в порядке шаловливой импровизации. Однажды, играя в шарады, он взялся представлять Моисееву скалу, завернулся в шаль и затих; но когда Моисей коснулся его жезлом, он вдруг высунул из-под шали горлышко бутылки, и струя воды с шумом полилась на пол при общем хохоте.

И все это было пересыпано летучими стихами, эпиграммами, политическими дерзостями и не всегда цензурными поэтическими шалостями. Все это жадно подхватывалось публикой, переписывалось, училось наизусть в армии и в училищах. Пушкина знали везде, и шалости его передавались из уст в уста. В южных городах России, при проезде, его сейчас же узнавали и мгновенно импровизировали чествование; угощали, поили, офицеры стреляли из пушек, носили на руках, увенчивали венками, пытались купать в шампанском. Письма его рвались на память, на клочки; в театрах только на него и смотрели; кусочки его одежды брались на память, как святыня (так Яков Грот подобрал его оторвавшуюся штрипку). Также хранились его вещи, кусочки одежды, локоны волос — после смерти. Так, А. А. Краевский просил себе на память камышовую желтую палку Пушкина, «у которой в набалдашник вделана пуговица с мундира Петра Великого»...

Россия узнала своего поэта, своего гениального ребенка, своего шаловливого мудреца, — кровь от крови и духа от духа русского славянства, с его беззаветной искренностью, с его даром импровизации, с его пламенной певучей нежностью души. И, добавим еще, — с его обостренным чувством чести и мужеством.

И эти последние черты не раз приводили Пушкина к дуэли. Стоять спокойно под пистолетом противника означало для него сразу очень многое: он побеждал врага простым

==81

отсутствием страха; он доказывал себе и другим, что он ставит достоинство выше жизни', он испытывал те «неизъяснимые наслаждения», которые «таит в себе», по его признанию, «все, все, что гибелью грозит», — и это была не игра со смертью, а победа над нею, — «бессмертья может быть залог»; он переступал порог жизни, удостоверяя себе и людям, что земная жизнь есть лишь эпизод бытия и что он готов в любой миг предстать вечности. Будучи великолепным стрелком, он не убил на дуэлях никого, а ранил только своего убийцу, негодяя Дантеса, когда сам был уже смертельно ранен им...

Но мало кто знал интимные стороны этого великого характера: это рыцарственное благородство, выразившееся в его столкновении с князем Репниным ' в истории с Жобаром, в его заботах о том, чтобы взыскание за его последнюю дуэль не пало на его секундантов. Мало кто знал его память сердца, никогда не забывавшую ни одного одолжения. Мало кто знал, как он умел любить, особенно тех, кто ценил его личность, а не знаменитость. Зато все современные ему поэты знали, что в нем нет и тени зависти. Это он обласкал и ободрил Кольцова, взрастил своими советами Гоголя, упивался Баратынским, Денисом Давыдовым, проливал слезы, слушая трагедию Погодина или стихотворения Языкова. И избегал делать критические замечания, оберегая творческое самочувствие в другом. Сам богач духа, ума, сердца, он радовался всякому чужому богатству, — щедро, беззаветно, искренно.

Один из современников пишет о нем: «я не встречал людей, которые были бы вообще так любимы, как Пушкин; все приятели его скоро делались его друзьями». В спорах — живой, острый, прозорливый, неопровержимый, он быстро сбивал своих друзей; но иногда это казалось ему недостаточно; даст подножку, повалит на диван, вскочит на поваленного верхом и, щекоча и торжествуя, вскрикивает: «не говори этого! не говори этого!», а сам хохочет до упаду...

Ум Пушкина поражал его друзей и современников. Жуковский сказал однажды Гоголю: «когда Пушкину было 18 лет, он думал как тридцатилетний человек: ум его созрел гораздо раньше, чем характер». Друзья отмечали у него целый «клад правильных суждений и благородных помыслов». В день своей первой встречи с Пушкиным, в 1826 году в Кремле, Император Николай Павлович сказал вечером

==82

графу Блудову: «Знаешь, я нынче долго говорил с умнейшим человеком в России». А славный польский поэт Мицкевич записал: «Пушкин увлекал, изумлял слушателей живостью, тонкостью и ясностью ума своего, был одарен необыкновенной памятью, суждением верным, вкусом утонченным и превосходным»; когда он говорил о политике, то казалось, что «слушаешь человека, заматеревшего в государственных делах». Фрейлина Смирнова-Россет, сама незаурядная умница, пишет: «Никого не знала я умнее Пушкина. Ни Жуковский, ни князь Вяземский спорить с ним не могли»... Он «мне говорил: у всякого есть ум, мне не скучно ни с кем, начиная с будочника и до Царя». На станциях, например, он никогда не дожидался закладки лошадей, а шел по дороге вперед и не пропускал ни одного встречного мужика или бабы, чтобы не потолковать с ними о хозяйстве, о семье, о нуждах, особенно же любил вмешиваться в разговоры рабочих артелей.

Дата добавления: 2015-07-11