Глава 14. Голубое. Если так долго в него смотреть, начинаешь ощущать его бескрайность

Голубое. Если так долго в него смотреть, начинаешь ощущать его бескрайность. И пусть оно над тобой, но ты же знаешь, что оно и под тобой, и вокруг? И ты начинаешь падать. Как обычно и случается в жизни, впервые ты спохватываешься и нащупываешь под собой некую опору, твердую и прочную, надежную. В последний момент. Но с каждым разом ты будешь все больше ладить с этим ощущением падения. Это станет привычным: встать-упасть, встать-упасть — чертовски весело. Ты замечал, как нам приятно падать внутрь себя? Ночью, зажмурив плотно глаза, ты словно обнаруживаешь бездну, такую темную, вязкую... И все равно без опасений падаешь, наслаждаясь чувством, когда все внутренности фантомно сжимаются. Но когда же ты выходишь из себя, за пределы своего часто ничтожного мирка, ты так неуклюже размахиваешь ногами и руками, пока несешься куда-то в эту бесконечную лазурь. А за ней? Ты ведь знаешь, что за нею звезды и планеты... За нею галактики и Вселенные.
Ты, Ив, такой глупый. Закрываешь глаза, чтобы провалиться в свою несуществующую личность, когда подлинная свобода, твоя душа, никогда не была внутри этой аморфной массы, полной слизи, мяса и крови. И чего-то не очень приятно пахнущего... Да разве это не цинично — верить, что именно здесь сокрыта человеческая душа? Но с каких таких пор ты, полудурье, стал романтиком? С тех пор, как вдруг почувствовал в ком-то все свое небо, душу, смысл, жизнь, свет, рай? Но прежде это было адом... То ли ты лицемеришь, то ли тебя снова поимели. Не знаю уж, что хуже...
Поднимается ветер, не сильный, но ощутимый. Приятно — лежать вот так распластавшись на траве, под ясным небом; чувствовать, как недавно переполняющие тело горячие потоки теперь так ласково охлаждаются, словно стальные цепи напряжения рвутся, и становится легко и спокойно; смотреть на плавно колышущиеся ветви деревьев и трепещущую зеленую листву, представляя, как по их твердым... твердым стволам пульсирует жизнь; не слышать ничего, кроме шума шелестящей травы и выровнявшегося дыхания рядом лежащего мальчика, чье существование обнаруживается мною как впервые, но будто бы он вечно был где-то рядом со мной; дышать лишь чистым воздухом, смешанным с нотками аромата цветенья апельсина, просто задыхаться, утопать в этом всем!.. Кажется, этот миг всегда был запечатлен в вечности и вот только сейчас воспроизвелся из Вселенской "библиотеки". Странно, но именно сейчас до меня дошел смысл квантовой суперпозиции. Я действительно чувствую, я знаю, что этот момент всегда существовал и продолжит существовать, хотя для меня он на этой земле, под этим небом, обязательно пройдет к концу. Все равно в нем есть что-то статично-динамичное, бессмертное, совершенное, идеальное... Не могу поверить, что мне пришлось испытать это... Я никогда, никогда я не был идеалистом. И не есть доселе. Но насколько сильно преисполнено это мгновение волшебством и космической энергией! Я, бессильное, бессмысленное, маленькое существо, не могу противостоять этой силе, этому движению внутри состоявшихся уже систем. Я — временное. Мое «Я» конечно. Но я счастлив, что благодаря некому Празднику мне удалось прикоснуться к вечности...
Насколько яро я упиваюсь безмятежностью ощущений в этот миг, настолько резко и неожиданно Ноэль поднимается с земли и садится. Я всегда наивно полагаю, что мне удастся насладиться каждым чувством чуточку дольше. Но на этот раз я рад и тому, что малыш подает признаки сознательной жизнедеятельности. Я успел соскучиться по его неугомонным витиеватым речам.
— Эй, — привстаю на руках, однако зажав одной из них уже разболтанный на шее галстук. — Что такое? — поразительно, насколько нежно может звучать мой голос, даже будучи особенно низким после столь длительного молчания. Я все еще где-то в небесах. Ничего не могу поделать, чтобы превратить мечтательную улыбку во что-то более характерное для Ива Винсента.
— А? — оборачивается на секунду, и тут же я снова созерцаю его затылок с всклоченными волосами. — Все в порядке...
Естественно, он не так наивен. Более того он даже знает, что говорит. Именно эта фраза является сигналом того, что что-то явно не так, даже если и в каком-то порядке. Ведь у всего есть порядок, верно? Даже у такого хаоса, как он. Избавляюсь поспешно от парадоксально волнующих мыслей и нахожу сумку, молча валяющуюся где-то в сторонке. Достаю спасительную упаковку, стоя на четвереньках, затем подползаю к Ноэлю сзади, стараясь его не задеть. Мне кажется, я знаю, как порой чрезмерная близость может смутить. Она ведь теперь что-то значит.
— Вот, возьми, — осторожно протягиваю ему салфетку.
— Спасибо, — без лишних движений и вопросов принимает салфетку и, что подтверждает мои догадки, делает это левой рукой.
— Обращайся, — абсолютно спокойно стряхиваю травинки с его спины, поправляю запутавшиеся волосы, хотя... Если бы с его прической все было нормально, мне пришлось бы сначала испортить ее, — что, безусловно, принесло бы мне еще больше удовольствия, — чтобы поправить ее снова. Заметив, что Ноэль уже скомкал белый бумажный прямоугольник и положил рядом с собой на траву, заботливо интересуюсь: — Еще одну?
— Ну... можно, — неуверенный тон, робкий полуповорот в мою сторону, вскользь касающийся моего лица взгляд похолодевших, но таких очаровательных глаз...
— В чем дело, Ноэль? — спрашиваю уже серьезней, вожу рукой в воздухе над самым его плечом, еще не решив, можно ли сейчас его касаться.
— Прошу прощения, — коротко отвечает, явно выдавив непослушные слова. — За то, что произошло.
— Хах, постой, за что? — обползаю мальчика и усаживаюсь на траву перед ним. Теперь сомнений нет, что ему тоже нужно меня видеть, нужно меня знать и считаться. — Ты... — издаю удивленный смешок, хотя почему-то кажется, что мне вовсе не смешно, а хочется лишь тяжело вздохнуть. — Ты что, жалеешь?
— «Жалею» — не то слово, — с наигранным интересом рассматривает пейзажи позади меня. Затем опускает глаза и произносит на порядок тише: — Наверное, мне стыдно...
— Ох, стыдно! — таки вздыхаю, но с облегчением, на полную грудь, снова смеюсь над своим по-детски глупым страхом. — Как интересно. А почему? — не перестаю больше улыбаться.
— Не знаю... — прекращает теребить помятую салфетку, когда замечает мое пристальное внимание, обращенное на его руки. — Просто... Ну а что? — внезапно он будто бросается в меня претензией. — Вот что ты теперь обо мне думаешь, а? Озабоченный подросток, которому больше ничего не надо? Я вообще какой-то... Вроде претендую на большее, а самому и этого хватает, и ты это видишь, еще и салфеточки мне подаешь, как больному...
— Ты не угадал, — стараюсь оставаться беспристрастным к его волнением, чтобы и он успокоился. — Ничего я не думаю. Я же сам в этом виноват.
— Да я же... поддался. То лезу первым, то такой весь непорочный, самого бесит, — яростно отбрасывает салфетку. Сдерживаю улыбку. — Я же понимаю, как это выглядит в твоих глазах. Да, Ив, Лолита! — переходит на повышенные тона, точно не догадываясь, как сводит мои челюсти, как теряю я самообладание опять. — Но что я могу поделать, когда мозгом все понимаю, а физически не дорос? Мне так от этого неудобно. Это как дурацкое раздвоение. Ты не подумай, я психологическое и эмоциональное удовлетворение получаю даже в большей степени, чем физическое. Мне так не бывает, когда я один. Мне не так-то уж и хочется, когда я один... Может, раз или два в месяц подумаю о чем-то, может, даже реже. Просто ты ближе к этому, с тобой... Как-то иначе с тобой.
— Иначе?
— Но мне стыдно, стыдно... Мне так хочется...
— Чего хочется?
— Чего хочется? — переспрашивает и поднимает голову, чуть нахмурившись ожидая ответ.
— Ты же хотел друга завести, — не то констатирую, не то напоминаю — самому не понять.
— Хотел. И сейчас хочу.
— Ну и заводи. У тебя получается.
— Да, действительно, — лицо проясняется от, похоже, приятного смущения, и он снова сосредотачивает внимание на руках. — Только это напоминает какой-то дурной инстинкт, которому я не могу сопротивляться.
— В твоем возрасте это нормально, — все так же мечтательно блуждаю взглядом по его живым и непривычным чертам, спокойным и удивительно полным непостижимого смысла. — Правда, я, лет в тринадцать, реально стеснялся такого, потому что, когда мозг одержим, когда он находит в каждом слове или предмете сексуальный подтекст, реакции тела почти мгновенны, несмотря на то, сколько человек вокруг реально могут тебя "спалить". Все, о чем можешь думать — как себя удовлетворить, как сделать это сегодня: лежа, сидя, стоя? А может, перед зеркалом, глядя на себя?
— Нет, — решительно качнув головой, он смотрит куда-то в сторону, будто подбирая слова, затем с полуулыбкой вопрошает: — Тебе не приходилось испытывать отвращение к телу? У меня, сколько себя помню, всегда было так. То есть вообще к самому факту, что тело такое, какое оно есть, и мы должны ему потакать. Я люблю сухость и тепло. Меня раздражает, что этот кусок мяса требует определенных вещей, типа поесть, поспать, по... мыться, я имею в виду, ну и все остальное. С какой стати я должен тратить на это время? Раздражает. Раздражает, что кожа не всегда гладкая, волосы становятся жестче, и они уродуют мое тело! А когда-то и до лица доберутся. Как в таких условиях, с таким восприятием можно чего-то хотеть? Чего, побриться только? Я лишний раз сам себя старался не касаться. Кого-то другого — это вообще мерзко. Было. А потом однажды я пробился к тебе в сон.
— Правда? — смеюсь, воображая себе уже всякие пошлости, совершенно в них не веря. — Я тебе переубедил? Каким образом?
— Не то чтобы переубедил, — немного затягивает интонацию наверх и хитро оттягивает один уголок рта, все еще на меня не глядя. — В общем-то, ничего не изменилось. Но... Ты ведь не знаешь, каково это — сталкиваться с практически чистой энергией. Во время сна она очень слаба и будто бессмысленна, а твой уровень осознанности хоть и невелик, но его достаточно, чтобы различать подобные мирные вторжения. Различать — значит реагировать. И ты среагировал чересчур доброжелательно, и вся эта твоя энергия так странно коснулась чего-то внутри меня, будто души, но и не только. И знаешь, почему? Потому что мое тело, ощущение которого срочно нужно было устранить, чтобы не потерять контроль над сном, покрылось мурашками, просто моментально волнами тремя-четырьмя! И меня выбросило. Я сразу пришел в себя и понял, что даже одеяло причиняет мне неудобство: оно давит и задевает эти чертовы вздыбившиеся волоски! И хуже всего то, что внизу живота начало подозрительно ныть.
— О, да я ж мастер по возбуждению, — фыркаю с долей скепсиса. — Одной энергией что творю!
— Это было не возбуждение как таковое. Я прежде никогда не получал столько удовольствия от одного прикосновения, да еще и не к телу. Это просто вызвало во мне доверие. А еще... Попытка воспроизвести то дико яркое переживание контакта приводила лишь к воспоминаниям. Но тело отзывалось снова. Хотя это никак не сравнить с похотью. Оно тронуло глубже, совсем легко, но уверенно. Стало тепло и невыносимо по-родному, Ив...
— Вау, я серьезно такой гостеприимный? Однако, — теперь намеренно впиваюсь глазами в мальчика, как бы по-настоящему желая проникнуть в его мысли, в его существование, осязая то самое "мерзкое" тело, "изуродованное" признаками развития, роста, созревания... Как можно все это не любить? — Знаешь, мне не передать, каково это — видеть и чувствовать юность природы в теле. Во мне едва ли осталось что-то от такой идеалисткой возвышенности. Я на земле и я тащусь от ощущений, от того, что я могу получить от чужого тела, от всех его запахов, влажности и температуры. Порой что-то большее, нежели физическая потребность, подталкивает людей навстречу друг другу. Мне и вправду не понять, что значат эти "мурашки" от прикосновения энергии. Ноэль, — понижаю тон до полушепота, — расскажи мне, как это было.
Молчание будто останавливает время. Мы зависаем в пространстве. Мы идем по "библиотеке" Вселенной. Нам нужна запись о той ночи, о том чувстве, о тех "мурашках". Я требую невозможного — перенаправить это событие на меня. Я никогда не узнаю, что он ощутил, но я сам, в благоговении вздрогнув, не смею перечить вдруг потянувшимся ко мне нежным рукам, вдруг прильнувшим губам к моим неподвижным... Мгновение застывает где-то между нами. И может быть, это осталось бы неопределенным жестом, если бы не его внезапное прижатие груди, слишком слабое, чтобы всколыхнуть мое закаленное и все же сведущее восприятие. Но я принимаю это не противясь, внимаю покорно объятию, замкнувшемуся за моей шеей, задерживаю дыхание, потому что окутывающий запах вновь сведет с ума. От такого целомудренного поцелуя меня не проберет до недр души, но только если это не душа, подаренная им. В этом касании нет ни капли желания или отпечатка сексуальности. Сексуальность предполагает намек на человеческий пол, а он в этот момент теряет все признаки, оставаясь даже не ребенком и потому якобы бесполым существом, а просто чистой проекцией эротики, эротики, способной быть кем и чем угодно, но при этом вызывать всеобъемлющее чувство околдованности ей.
— На солнце, — теплые губы чуть движутся у моих, когда он отстраняется, но после утыкается лбом в мой собственный, не раскрыв глаза, — тоже есть пятна... Я слишком слаб. Я не могу передать. При оргазме происходит огромный выброс энергии... Я слаб.
— Солнце, эти пятна украшают тебя, — боюсь пошевелиться, но наслаждаюсь такой странной близостью Ноэля, странной откровенностью, странной отрешенностью. Видимо, не в силах больше стоять на коленях, он начинает, словно будучи в трансе, возиться с тем, как бы ему поудобней устроиться. В конце концов я снова привлекаю его, осторожно обхватив за талию, и усаживаю к себе на колени. — Я все равно почувствовал. Теперь давай поговорим о твоей сестре, если не возражаешь.
— Давай, — поморгав, он старается придать своему выражению осмысленности. Затем, снимая с себя и меня обручи, спрашивает: — Что тебе интересно?
— Да, в общем-то, все. Начиная с самого начала. Потому что версия Реми разительно отличается от твоей.
— Верно, — кивает торопливо. — Но это еще ничего не значит. Итак, Маэль: как все случилось на самом деле, — будто читает вслух название статьи. — Для начала скажу, что мнение у Реми всегда чересчур сухое и субъективное. Особенно по этому поводу. И впредь, Ив, не заводи с ним разговоры об этом. Он ни черта не знает, не видел и не чувствовал. Вот для него Маэль и не существует. А теперь по существу. Двадцать пятого декабря 1999-го года Надин Бонне родила в Париже двойняшек. По медзаключению Маэль Бонне родилась мертвой.
Далее следует затяжная пауза. Его официальный, хладнокровный тон слегка пугает, звучит намеренно неправдоподобно. Если бы не догадка о том, будто он сам не верит в то, что говорит, я бы даже прекратил принюхиваться к его коже и поднял голову. А так я не вижу его лица, уткнувшись носом в его шею, но отчетливо чувствую учащенный пульс, прижимаясь щекой к его сонной артерии. Больше даже дернуться не смею.
— Но, — замечает уже чуть громче, — не все ведь так просто в этой жизни. У нас с мамой разный резус-фактор. И если тебе это о чем-то говорит, то... Я все равно объясню. Давно это было, когда я усиленно занимался сбором информации и сопоставлением слов Маэль с медицинскими фактами и вероятностями, поэтому мог уже и подзабыть. Дело в том, что со временем осточертело копаться в неведомом. И хотя предположительную картину случившегося я уже тогда составил для себя, хоть в ней и не было пробелов и нестыковок, но этого все равно не хватало. До поры до времени. Так вот, — словно вспомнил, с чего начал, — несовместимость резус-фактора матери и ребенка грозит некоторыми осложнениями для обеих сторон. Маму предупреждали. Резус-конфликт вылез нам вот таким боком... — в качестве своеобразного сигнала о переходе к следующей части повести служит его глубокий вздох, и я снова жадно ловлю и пытаюсь запомнить каждое его слово. — Насколько мне известно, все было сыграно вполне логично. Врачи сказали, что Маэль из-за тяжелой стадии анемии умерла внутриутробно. А мне, мол, повезло, что у меня стадия легкая — первая... Возможно ли это, если мы двойняшки, и различий между нами, особенно еще нерожденными, нет — я до сих пор задаюсь этим вопросом. Не знаю, насколько мне повезло, но терять кровь для меня всегда страшно. Она и так у меня... не высшего качества по составу, — произносит с насмешкой, в которой, тем не менее, чувствуется сожаление. И совсем уже не чувствуется дитя. — Вот отсюда и боязнь собственной крови, Ив. Она сама себя изнутри разрушает. Но вернемся к нашим баранам. Вроде все логично, все сходится, скажешь? Ан нет. С тех пор, как я начал запоминать свои сны, я всегда видел в них девочку-ровесницу.
Не знаю и знать не могу, но сейчас я чувствую его теплоту и верность, выраженные в улыбке, когда он вспоминает и говорит. Он никогда по-настоящему с сестрой не общался, только через сны. И все равно она, похоже, для него реальней, чем на самом деле существующие люди. Кто знает, может и я, однажды очутившись в том мире, никогда бы больше не захотел считать этот мир реальным. Я никогда не спрашивал у малыша об этом, как могу я судить? Но все чаще я ловлю себя на мысли, что мне нравится размышлять о лабиринтах его души... Я обязательно узнаю, если не потеряюсь в нем. Но, возможно, вот он, ответ: мне было бы намного приятней потеряться в нем, чем дальше околачиваться по бессмысленному миру.
— Ага, но что ты думаешь? Мама тоже всегда верила, что Маэль жива! Нет, никакой паранойи. Просто по-своему жива, где-то там, откуда она всегда ко мне приходит. Однажды я рассказал маме, что часто вижусь с Маэль в снах, играю с ней, мы очень много разговариваем, столько, что я практически не нуждаюсь ни в ком другом. И мама поверила мне. Она даже заплакала. Снова. Как плакала часто по ночам у моей колыбели, глядя на меня. Если бы я тогда понимал, в чем причина, я бы плакал за компанию с ней, чтобы ей было не так печально и больно. А теперь... Уже как-то поздно, не правда ли? Я свыкся. Да что там... Я иного и не знал. Маэль всегда была для меня живой именно так. Поэтому... Глупая логика, но поэтому она не может быть мертвой. Не только для меня. Вообще кто будет мне, ее родному брату, и ее матери рассказывать о ней, поучать? Хах, умерла... Да, а еще лучше — не существовала! Не мне, понимаешь, не мне будет Реми это доказывать. И не тебе. А там пускай хоть на весь мир растрезвонит! Мой отец тоже не разделяет нашего с мамой мнения. Вот у нас с ней такой секрет. Но к ней Маэль почему-то не приходит. Зато когда мне было пять лет, я спросил ее в очередном сне, от чего она умерла. Я ведь думал, что это ее выбор. Все всегда так звучало, так выглядело, будто она ни капли не жалела. Ответ оказался весьма неоднозначным: она никого не винила и сказала, что после рождения дышала. Это все. Никаких указаний на причины. Она дышала, но ей было трудно и больно, будто она задыхалась... И буквально через несколько минут она перестала дышать совсем. Я рассказал это маме, но она, кажется, не очень серьезно к этому отнеслась. Неважно. Для только излечившейся от горя матери было бы некстати узнать, что ее ребенка, возможно, могли бы спасти. А я, еще долгое время осмысливая все это, в свои девять сел и загуглил. В силу своей необразованности я даже сейчас плохо понимаю эти механизмы, но я нашел что-то схожее с симптомами, описанными Маэль. И версия врачей оказалась абсолютно правдоподобна и вероятна. Но я узнал кое-что еще, что дало мне повод предположить: из-за анемии у Маэль, вероятно, было судорожное дыхание, неправильный ритм и... Она задохнулась. Мозг перестал получать кислород. Хочется иногда обвинить врачей. Но это слишком... истерично, что ли. Боюсь, мама все еще винит сама себя, что не согласилась на кесарево, — еще один глубокий вздох. — В общем, поэтому ангела упаковывать нельзя. Но теперь-то все равно. Будто знак какой-то. Будто в любом из случаев она должна была умереть. Хотелось бы знать.
— У тебя есть возможность спросить об этом у нее лично, — предполагаю очень мягко. Настал тот идиотский момент, когда нужно что-то сказать, но что — ума не приложить.
— Неа, не могу, — кажется, усмехается, и чуть ежится, опуская ладонь мне на голову, словно это меня нужно утешать. — Она не говорит со мной ни о чем, касающимся смерти, особенно ее собственной. Подобная информация в этот мир передается с жуткими помехами... Перестань на меня дышать — щекотно.
— Так ты... — стараюсь выпрямиться и наконец взглянуть мальчику в лицо, скрывая тревогу в голосе, — у тебя анемия, значит?
— Ага, гемолитическая. Врожденная.
— Лечение? — торопливо настигаю его новым вопросом, переводя взгляд на другой его глаз и изучая мизерные изменения размера зрачка.
— Не требуется. Все нормально. Особенно учитывая мое развитие. Мне по-настоящему повезло, я считаю, так как анемики и в развитии могут отставать, и выглядеть ужасно... А я всего лишь бледный. Нестрашно же.
Бледный… Как же тебе на самом деле повезло, врачи были правы. А как же повезло мне, что все обошлось… У меня и без твоей анемии все поджилки за тебя трясутся, а теперь еще и это. Слишком много силы в слишком хрупкой оболочке. Я даже готов был поверить, что где-то в этом мире-таки существует гармония и что она сосредоточилась в тебе. Нет, детка, нет. Это всего лишь подлый баланс.
— Эм... ну... Мне надо покурить, — немного приподнимаю мальчика, чтобы и самому встать. Роюсь в сумке, отхожу в сторону и прикуриваю, разглядывая то самое огромное старое дерево, под которым я любил сидеть с тетей... Анемия …
— Я бы тоже покурил, — тянется к сумке. Ошарашено слежу за его действиями. Но в итоге он достает леденец. Облегченно вздыхаю и отворачиваюсь. — Но у меня свой собственный метод расслабления.
— Впервые я обрадовался твоей зависимости от этих конфет, — комментирую более-менее равнодушно.
Хмыкнув, с ехидной улыбкой снова отползает от сумки, садится на сливающийся с зеленью травы пиджак. Только сейчас замечаю, как красиво поблескивает вельвет на солнце. Господи, у него даже одежда блестит! И пахнет он весь... Волосы — цветами апельсина, тело — чем-то неуловимым, но приятным... Даже кровь вкусная. Правда, дефицитная. Стесняюсь подумать: может, он еще и бабочками какает?
От одной этой мысли начинаю смеяться и давлюсь дымом. Что за догадки больные? С чего это я вдруг? Мне еще не приходилось искренне потешаться над ним. И если он узнает причину — не получится и в этот раз. Ловлю на себе удивленный взгляд такого всего из себя идеального парниши, отчего прикрываю лицо рукой, чтобы не смотреть на него, не видеть.
— Что такое? — с интересом спрашивает.
— Да это... ничего, — немой смех душит так, что я даже закашливаюсь.
— Ну, правда, что? — голос тут же становится настойчивей.
— Не важно, — хочется упасть на землю и кататься. Даже курить не могу. Меня больше добивает это его невинное личико и непонимающий тон.
— Чудной, — и себе смеясь, пошипывает он и, судя по распространению голоса, встает и направляется в противоположную от меня сторону.
Это я-то чудной? Ну да, действительно. Запихивая сигарету в рот и делая очередную тягу, обгоняю Ноэля, подбегаю к огромному старому дереву, отбрасывающему спасительную тень в знойные дни. Наше любимое с тетей Виолен дерево. С еле ощутимым трепетом уже медленнее подхожу к нему ближе.
— Знаешь, что это за дерево? — сначала одними пальцами, затем всей ладонью провожу по гладкой коре хорошо знакомого растения. Прежний приступ истерического смеха сменяется каким-то диковинным ощущением, будто я нахожусь в другом времени и пространстве... Добро пожаловать обратно в "библиотеку" Вселенной.
— Судя по листьям, это восточная чинара. Но я могу ошибаться, — внимательно разглядывает листву. — Да, это она. Вот уже маленькие орешки образовались. Их трудно с чем-то спутать.
— Нет, — уветливо отрицаю. Ощупываю неровную поверхность коры, иногда отслеживая рубцы и трещены.
— Нет? — кажется, оттенок недоверия заставляет его приподнять одну бровь. — Что — «нет»?
Изучающий яркий взгляд быстро скользит по моему лицу, спускаясь и, вероятно, отмечая мою позу, останавливается на моей руке, неторопливо поглаживающей дерево. Сквозь листья проникает солнечный свет и пятнами ложится на плечи и личико Ноэля. От того, что ветер раскачивает ветви, эти пятна причудливо меняют свою форму и двигаются, иногда попадая ему на глаза и заставляя его жмуриться и отступать в тень, приопускать голову... Черные волосы сапфировым отливом блестят в насыщенных лучах. Все блестит сегодня. Сегодня день такой... И момент такой... Когда происходит что-то совершенно незнакомое, но такое родное и привычное. Опять. Когда кажется, что готов умереть, испытав подобное счастье.
Странно. Я сожалею. Сколько времени потрачено на заблуждения? Как сильно было осквернено настоящее чувство счастья? Я думал... Предполагал, что испытал самые сильные чувства во время секса, когда хотелось сначала долго находиться на грани неистового извержения, а потом еще полвечности извергаться и умирать в блаженстве... Но сейчас есть всего лишь мгновение. Пока оно не закончилось, пока я снова не погряз в серости своего существования, я не думаю о том, что после этого может быть что-то лучше. И поэтому я готов умереть прямо сейчас. Мне кажется, что любая боль сейчас лишь заставит меня улыбнуться еще уверенней. Это непостижимая магия этого места, значившего для меня когда-то очень много. Это магия этого мальчика, значащего для меня теперь больше чего и кого бы то ни было. Это перед ним мне хочется опуститься на колени и... все. Я ошибочно полагал, что схожу с ума во время криков и оргазма, когда был готов разорваться на части от растекающейся по телу сладости и истомы. Но нет. Сейчас я понимаю, что с ума сходят молча, не двигаясь с места, растворяясь и вместе с тем оставаясь обособленной субстанцией в этом пространстве. Когда ты кричишь, ты еще можешь спастись, освободиться, значит, у тебя еще есть силы противостоять. Но в этот момент я не могу ничего. Нет, могу. Никогда не известно, куда придешь, если последуешь дорогами сумасшествия. Некоторые из них освободят, некоторые навсегда отнимут способность мыслить подобающе окружающему миру и, соответственно, жить в нем.
Держась за чинару, с улыбкой и ощущением всепоглощающего счастливого безумия становлюсь на колени. Ноэль сначала приоткрывает рот, чтобы что-то сказать, но, очевидно, передумывает. Мнет в руках сорванный листок, смотрит на меня широко раскрытыми глазами, полными неясного ожидания.
— Ноэль, я... — все еще упираюсь ладонью в ствол. Время действительно останавливается, чтобы дать нам возможность собраться с мыслями, разобраться в чувствах и не опоздать, никогда не опоздать. — Я был еще совсем маленьким, вот такого роста, если не ниже, когда это дерево видело меня счастливым...
— И с сигаретой в руке? — его взор тут же будто тускнеет.
— Без, — сразу же тушу сигарету о землю. — Но счастливым. Оно снова видит меня. Сумасшедшим, с вот таким вот тобой...
— Каким бы ненормальным ты меня ни считал, Ив, — опирается спиной о чинару, — я не постоянно такой. Да и вообще, у меня есть объяснения всему, что я делаю.
— С тобой, — повторяю настойчиво, перебивая его и не в силах скрыть улыбку, — причиной моего сумасшествия...
— Это... — его взгляд снова оживает, но тем не менее начинает смущенно блуждать где-то в сплетениях веток. Притворяется, будто его совершенно не заботят мои слова. — Так это чинара?
— Иди ко мне, Ноэль, — приглашающе раскрываю объятия. Когда он обнимает меня, время становится поразительно лояльным по отношению к нам.
— Конечно, листья формой очень похожи на клен, но орешки, да и светлая кора, однозначно выдают семейство платановых, — не спеша обходит дерево, скрываясь от моих глаз. Вздумал поиграть снова? Именно в этот момент? Разве не того он хочет, что я ему пытаюсь отдать? А чего тогда? Чего этот демон возжелал? Надоело.
— Как интересно, — резко меняю настрой и отрезаю уже совершенно не заинтересованно, вопреки своему ответу.
Вот и пришел конец еще одному счастливому мгновению моей жизни. Еще более внезапно, чем в первый раз. Наверное, за весь сегодняшний день я получил слишком много близости от Ноэля. Ему пора порастратиться на такую хрень, как рассуждения о семействах деревьев и прочей чепухе, чтобы потом снова ощутить потребность посовращать меня. Такое ощущение, будто ему время от времени нужно просто убедиться, что я все еще ведусь на него. И как только это подтверждается, он снова приходит в восторг от всего, но только не от меня. При этом... Стоит лишь вспомнить, что, даже если инициатором всяких обнимашек становлюсь я, в итоге все равно тот, кто, схватившись за голову, пытается вырваться из сетей развратного мальчишки — тоже я. Он будто всегда оставляет последнее слово за собой... Он будто играет. Все еще играет... Господи, Ноэль, почему это так страшно?
Встаю на ноги, подбираю с травы свой окурок и направляюсь в сторону наших вещей. Не оборачиваюсь. Начинаю возиться с сумкой, нахожу в ней почти пустую пачку сигарет, достаю оттуда последние две, кладу их в недавно начатую, а в старую пачку запихиваю окурок и измятые Ноэлем салфетки. Но прежде, чем отправить эти клочки бумаги в самодельную урну, с диким любопытством распрямляю их, нахожу ту, что еще немного влажная, и с неистовым наслаждением тру ее меж ладоней.
Хуже всего то, что я не чувствую угрызений совести и даже не ощущаю себя извращенцем, хотя меня это порядком возбуждает. Такое ощущение, будто меня только что позорно отшили, унизительно, насмешливо, жестоко... И все, что хочется сейчас прорычать в ответ, так это: «Я все равно получу тебя, Ноэль, тебя всего!» И в доказательство я, якобы яростно, пытаюсь как можно сильнее испачкать руки в его... что я делаю?! Это же не кровь.
Салфетки почти полностью высохли уже. Но лишь осознания того, что на них было, снова превращает меня в животное. Пару минут назад я был готов распрощаться со своим поклонением сексу и всем плотским утехам. Я до сих пор помню, что счастье и подлинное блаженство все же есть, но в других вещах. Тем не менее сейчас я зол.
— Ив? — слышится позади меня. — Ты собираешься?
Интонации и тон абсолютно нормальные, будто... он только что вовсе не признал, что чинара привлекает его гораздо больше, нежели возможность прижаться ко мне. Быстро запихиваю салфетки в пачку. Прощайте, мои сладкие.
— Не волнуйся, — отвечаю как можно более сдержанно, хочу звучать дружелюбно, но получается лишь наигранно равнодушно. — Без тебя точно не уйду.
— Знаю, ты же обещал.
Оборачиваюсь. Ноэль снова стоит, упираясь спиной в широкий ствол дерева. Смотрит, немного склонив голову набок, из-под опущенных ресниц. У этого ребенка нет ни стыда ни совести. Если бы его полуулыбка была не такой искренней и полной немых надежд, я бы точно подумал, что он снова взялся за старое — соблазняет меня.
— Обещал? — переспрашиваю с предубеждением и, не глядя, застегиваю замок на сумке.
— Да, обещал. Обещал не игнорировать меня нарочно. Поэтому я и не волнуюсь, — легкий ветерок цепляет его пряди волос, что делает его сейчас обворожительным. Черт. — Ты ведь сдержишь его, я знаю.
Значит, вот так, да? Обещание — короткий поводок, хорошо держишь, Ноэль. Ты знал, что я не смогу отказать тебе. Это же очевидно! Да, ты... стоишь того, чтобы дорожить тобой и лелеять. Но я — не Этьен, я не смогу быть рабом... Скорее, натворю говняных дел, о коих потом буду страшно жалеть. Но нет, с ошейником ходить не буду.
— Тебе как ребенку следует давать все, чего ты пожелаешь, будь то леденец или обещание всегда отзываться на твой зов и быть рядом, — отвечаю с улыбкой, но удивительно, откуда взялся тот едкий тон, колко откликающийся в моей груди. — Детские слезы часто малозначимы, правда? Но я не поверю, что ты способен опуститься до такого. Поэтому я делаю сейчас все, чтобы не видеть твоих слез. А если и видеть, то только от счастья... или от оргазма.
Еще пару секунд смотрю Ноэлю в глаза. Да, он понял, что что-то не так, но... его это не задело? Я вижу, что он просто закрылся. Ладно, твое дело, малыш. Отворачиваюсь, подбираю его пиджак, встряхивая хорошенько.
— А если ты не будешь видеть моих слез, но они все равно будут течь? Не от счастья? — похоже, что произносит он это с ехидной улыбкой. Я это предусмотрел. И беда вся в том, что моя предусмотрительность никогда меня не спасала. В любом случае я не готовлю ответы наперед.
— Не знаю. Я не такой, как ты, чувствовать настолько глубоко-интуитивно не умею.
— Но ведь между нами обещание, Ив. Между нами даже есть свои маленькие секреты. Разве это не возводит нас на новый уровень отношений?
— Новый уровень, — снова оборачиваюсь, усаживаясь на траву. — Разве что теперь я могу тебя предать, потому что есть слово, которое я могу нарушить. А еще я могу тебя убить, потому что есть такая информация, которая не должна быть раскрыта, и каждый из нас выступает как соучастником, так и свидетелем. Что ж, — пожимаю плечами, — возможно, это действительно для нас прогресс.
— Какое "замечательное" у тебя ко мне отношение...
— Не хуже твоего, — парирую в ту же секунду.
— О-о-о, — тянет насмешливым тоном, гуляющей походкой направляется в мою сторону. — С кем имею честь вести беседу? С уязвленным самолюбием Ива? Это забавно. Продолжай.
— Что? — искренне ошарашенно пялюсь на него с глупой улыбкой. Ну, это же ни в какие ворота уже!
— Не так, что ли? Ну-ну, не обижайся, Ив.
Как бы мне ни хотелось заткнуть уши и закрыть глаза, но я слышу его издевательские интонации, вижу его самоуверенные движения, саркастический взгляд... Стоп, стоп, стоп. Время, остановись, прошу тебя. Еще разок за этот день. Во что я опять ввязался?
— Постой-ка, — убираю его руку со своей головы, вскакиваю на ноги, чтобы не смотреть на него снизу вверх. — Ты сейчас очень сильно ошибся, Ноэль...
— Да неужели? — ухмылка. Даже глядя на меня с запрокинутой головой, он ухитряется делать это свысока. Пакостное созданье.
Но ухмылка? Или снисходительность? Или и вовсе презрение? Это все, что ты способен сейчас мне продемонстрировать? Чтобы задеть меня за живое «мое» и понять, что я чувствую на самом деле, так? Или какие у тебя там методы...
— Забудь про роман и прочую чушь, — проговариваю сквозь зубы, закинув ремень сумки на плечо. — Пора домой.
Протягиваю ему пиджак, но лицо у него кирпичом, впал в ступор. Терпеливо ожидаю ответа. Точно минута гребаных гляделок позади.
— Не хочу, — похоже, он готовится к противостоянию.
— Ах, опять не хочешь? Может, понести тебя на руках? — кривлю уголок рта и бросаю пиджак на траву. — Счастливо оставаться, детка.
Не могу сказать, что полностью отдаю себе отчет в том, как поступаю. Но, несмотря на это, уже спускаюсь по каменным ступенькам, наступая на осколки бывшего ангела, краем глаза замечая несколько побагровевших пятен на злосчастном камне...
Просто оставь меня в покое. Демон. Какого хера я бешусь? Ишь, нашел игрушку! Я что, подопытный кролик? Овощ, в которого можно тыкать иголками, колоть всякую низкопробную дрянь? Шлюха, которую можно без вазелина во все дыры? Да, счастлив я, счастлив, вашу мать! Любви захотелось... Вон, на ужратого, обдолбленного Этьена молиться нужно. Но, блядь, в чем же дело? Мне бы сейчас... чьи-нибудь кишки по аккуратно подстриженной травушке растянуть. Или трахнуть кого-то. Так, чтоб наверняка. Чтоб до разрыва. До слез и криков. До сопротивлений... Да убить к черту. Бесит.
— Ив, — мою ладонь словно обжигает прикосновение, — прости.
— Ну что ты, — не сбавляя шаг, отвечаю наигранно и громко. — Не о чем беспокоиться. Все прекрасно.
— Можешь злиться на меня, это вполне естественно. Даже мило.
— А, так ты все-таки разрешаешь мне, да? Ну, спасибо.
Я, кажется, заметил, что начинаю истеричить, как баба, но мне не удается поразмышлять над этим, так как я, оказывается, все это время нахожусь под пристальным взглядом Ноэля, что не позволяет мне абстрагироваться от происходящего и проанализировать свое поведение. Хах, я пытался скрыться от него. Но вот он снова здесь, снова эти его глаза с непостижимой глубиной, опять эта его нежная кожа, правая рука, плотно прижимающаяся к моей, это его очаровательное личико, обрамленное почти черно-синими прядями по бокам, эти его бледные губы, недавно бывшие в крови, эти его шажки, поспевающие за мной, расстегнутая верхняя пуговица рубашки, вздымающаяся от частого и глубокого дыхания грудь, его по-девичьи стройные ножки, коленки, ранее обхватывающие мои бедра и не позволяющие сделать ни шагу прочь, его подчиняющая сила...
— Ты такой красивый, — вдруг произносит, искоса зыркнув.
Останавливаюсь, тормозя и Ноэля. Слова будто пришпиливают к земле. Я просто, наверное, рехнулся. Я сплю. Я дебил. Не понимаю, что здесь происходит.
— Что? — не уверен, что не выгляжу как слабоумный.
— Ты... красивый, когда злишься, — вкрадчивая полуулыбка, ни следа от прежнего сарказма. — Когда тобой овладевает слепая ярость, у тебя даже глаза по-особенному темнеют.
— Да что за бред ты несешь, радость моя?! — мне что, забыли сценарий выдать?
— Я не мог остановиться, прости меня.
— Послушай, не знаю, чего ты хочешь добиться...
— Ничего, — качая головой твердо заявляет, при этом перебив меня.
—... но обещание обещанием, а бегать я за тобой не собираюсь. Принуждать тоже. Твоя воля, Ноэль.
— Моя, Ив. Я понял, — кажется, действительно соглашается.
— Вот как? — пытаюсь высмотреть в бордовом взоре хоть нечто лукавое. Не выходит. — Тогда домой. Просто домой.
— Да.
В подтверждение серьезности моего намеренья я еще раз киваю головой и уверенно продолжаю свой ранее намеченный путь. Только теперь уже немного медленнее и спокойнее. Умиротворения в душе сейчас мне не сыскать. Ночь. Как минимум. В одиночестве. Или хотя бы не с ним, вот и все. Я не выдержу такого напряжения. Я... вряд ли сломаюсь, но что сорвусь — то точно.
Почти с первого раза мне удается подкурить, так как свободна лишь одна рука, а отпускать Ноэля мне не хочется. Нет, не из-за каких-то привычных соплей. Просто нехрен отходить от меня. Вот так отпусти на пару шагов вперед-назад, так он и потеряется, и раскромсает себя, и других покалечит, потом сделает виноватым меня. А потом мы все дружно выпьем крови на брудершафт и напоследок подрочим. Да, именно таким я представлял этот день. Но, по крайней мере, я хоть что-то чувствую, я способен на это. Я по-прежнему презираю людей, но мне не доводилось еще их так ненавидеть, как сегодня... Оттого ли, что у меня есть кто-то, кого мне хочется защищать от чужих мыслей и даже взглядов? Ладно, когда у меня подходящее настроение, я могу вести себя достаточно развратно и провокационно на людях. Но сегодняшнее... отключка от сети, это абсолютное не комильфо, эта кровь, страсть, его тело... И мой желеподобный мозг. Я действительно сдаю свои позиции. Роман. Это глубже, сильнее, значительнее, глобальнее. Но все-таки не роман. Не он. Похоже, этому наглому созданию лишь того и требуется, что мое признание. Нужно ли ему больше? Боюсь задавать этот вопрос даже самому себе. Интересно, почему? Потому что ты стал слабаком. Потому что втрескался в малолетку. Ай да Ив, ай да Винсент, блядь!
Когда я понимаю, что мы почти на протяжении получаса не обмолвились ни словом, ни взглянули друг на друга, мне становится совестливо. Вот уже полпути позади. До дома нам ехать значительно меньше, нежели до Шато Д’О, откуда мы и начинали наше путешествие. В любом из случаев я начинаю себя раздражать. Невесть что я себе надумал. Будто я не привык к его шалостям. Малый забавляется, со мной. Просто ради интереса, я уверен. Ведь не любовника он себе искал, а друга... Просто у него странное понимание дружбы и высокие требования. На такие не каждый влюбленный поведется. Если только речь не об Этьене. Ну вот и не о нем речь. Обо мне. А кто я — покажет время.
Лишь когда мы успеваем пройти несколько шагов мимо моего дома, Ноэль останавливается и пускает мою руку, со слегка грустной улыбкой, но без капли сожаления во взгляде или голосе говорит:
— Ну, я это... Я уже сам дойду, ладно?
— С чего бы это? — скептически вздергиваю бровь скорее ради показухи, чем из-за реального удивления.
— Вот ты уже дома, а мне тут два шага осталось пройти. Не стоит утруждать себя, — оглядывается, словно взглядом измеряя расстояние. — К тому же, подозреваю, ты уже по горло сыт мной за этот день.
— Догадливый, черт возьми, — посмеиваюсь над той наивностью, из-за которой я каждый раз ведусь на него. — Но, пожалуй, я сам решу, чем мне стоит себя утруждать, а чем — нет.
Не церемонясь особо, снова беру Ноэля за руку, и мы идем дальше. Прекращаю считаться с тем, что он постоянно отстает, и тяну его все вперед и дальше.
— Ладно. Но до перекрестка — вполне достаточно. Ключи у меня есть.
— До порога, — отрезаю непоколебимо.
— Может, еще до самой кровати? — ехидничает. Ах, ему смешно?
— Если ты заигрался, малыш, — с точностью подражаю его тону, — то я напомню, что я тебе не прислуга. Но, — подчеркиваю, сменяя тон на педантичный и расчетливый, — за отдельную плату я бы смог, — активно изучаю округу, смотрю по сторонам, будто в поисках примера. Наконец не нахожусь ляпнуть ничего, кроме как: — Ну, скажем, даже подтирать тебе попку смог, — щелкаю пальцами, намекая на простоту решения. Все чаще замечаю за собой возрастающую одержимость его пятой точкой. Есть ведь еще другие четыре.
— А? — очевидно, думает, что ослышался. Искривленное личико, недоумение в глазах. — Нет, спасибо, я вынужден отказаться от ваших услуг даже задаром.
— Ты подумай, Ноэль. Я ведь дело говорю, — он тоже такой. Такой, что хочется потроллить. Потому что он и сам способен.
— Да я уж как-то справлюсь.
— Уверен?
— Всегда так делаю.
— Но со стороны ведь виднее.
— Хм, — озадаченность сменяется задором. — Любопытно знать, Ив, сколько же ты хочешь за подобное унижение?
— Твои деньги меня не интересуют, — замечаю безучастно.
— То есть цена настолько велика, что я не смогу заплатить даже за единичную возможность посмотреть на тебя, когда ты будешь это делать? — похоже, он намерен торговаться.
— Любопытно знать, — снова следую его манере. Точнее, мы временами имитируем друг друга, из-за чего неясно, кто есть кто. — А чем же ты смотреть на меня будешь?
— Третьим глазом, разумеется, — как два пальца об асфальт. — Так сколько?
— Не много, не мало. Один раз — один минет.
Даже не перевожу на него взгляд. Пару секунд молчания, а затем снова его голос, все слаще в решительном заявлении:
— Согласен.
— Ты что? — охотно бы рассмеялся его самоуверенности.
— Я сказал, что согласен. Давай, — в глазах скачут хитринки, но я не ручаюсь, что он меня всего лишь разыгрывает.
— Не дам, — отворачиваюсь, хмыкая.
— Это еще почему? Условия сделки изменились? Выкладывай. Мне льстит идея с собственной прислугой.
— Ты слишком легко согласился, — возвращаюсь к своему отчужденному тону.
— Мне нужно было поломаться? По-моему, мои капризы тебя уже достали, — отвечает он вполне сдержанно, но я уже ощущаю по его словам, что его самоконтроль может дать сбой.
— Ну а на кой мне это от того, кто, думается, первому встречному бы так просто согласился сделать, как только что и мне? — пожимаю плечами, и это единственное, как я реагирую.
— Ты это сейчас серьезно? — он притормаживает, как-то немного истерично хихикнув.
— Ну, — останавливаюсь тоже, все же смотрю на Ноэля в упор, — пока я не твой слуга, я и не твой шут.
— Ага, — опускает взгляд, делая какие-то выводы. — Первому встречному, значит? — изогнутая в кривой улыбке линия губ.
— Без понятия, Ноэль! Я что, какой-то особенный для тебя? Я видел, — резко указываю рукой в сторону метро, подразумевая произошедшее в парке, — чувствовал! Не ясновидящий, но все еще человек. Кто я для тебя?
— Кто ты... — с небольшим усилием высвобождает руку. — Прогресс как раз в твоих вопросах, Ив. Я рад... что тебя это волнует. Но про первого встречного... это как-то... не ко мне, знаешь ли. Даже если это была шутка — она не удалась.
— До твоего уровня мастерства мне не дорасти никогда, — делаю широкий театральный жест. — Определись, чего сам от меня хочешь, а потом и поступай соответственно. Мне твои перепады, как при ПМС, претят. Бегать не стану, если ты не идешь навстречу. Это все, что тебе нужно запомнить сейчас.
— Отлично. Спасибо за чудесный день, — намеревается уходить один. Успеваю схватить его за левую руку. — Не стоит. Я не навстречу, Ив.
Знаю. Ну и что мне сделать, если я просто не хочу тебя отпускать? Хоть ты мне и надоел уже.
— Я действительно сказал это нарочно. Я прибегаю к твоим методам, Ноэль. Подумай.
— Хах, вот в чем дело. Понятно. Я пойду, — делает еще один шаг, но я не собираюсь его пускать.
— Ты сам вспомни, что ты во мне чувствовал. И пойми то, что я тебя чувствовать не могу. Я тебе нравлюсь, ну а дальше-то что? — задеваю большим пальцем ленточку на его запястье. Передергиваюсь. — Мне важно знать. Как и тебе.
— Хочешь большего, чем просто симпатия? — смотрит куда-то себе под ноги.
— Правду хочу.
— Это все?
— Нет, — берусь за один конец ленточки. — Ленточку еще твою хочу. Можно?
Малыш. Ноэль. Я... нуждаюсь в тебе. Всего-то. А идиотом становлюсь, потому что... Не знаю. Но факт есть факт. Ленточку отдай мне и я свалю.
Он помогает мне справиться с узлом, и вот я уже поспешно уношу свою задницу прочь с улицы Раме. Окровавленная ленточка Ноэля в кармане. Я буду ей поклоняться. У меня будет для этого достаточно времени. Правду говоря, неизвестно, сколько ему потребуется времени, чтобы отойти и переобижаться, но это может случиться как через час, так и через... неделю. А может, и больше. Я ведь действительно его плохо знаю... И это угнетает сильнее всего.

Дата добавления: 2015-10-16