Рефлексия и лирическое событие

Субъект лирического высказывания, конечно, захвачен определенным переживанием, но в то же время не только отдельные моменты этого переживания, но и сама его динамика входят в его кругозор. Движется, собственно, рефлексия лирического «я», по отношению к которой и обретает свой смысл завершающее событие.

Рассмотрим вначале такой вариант, когда фабула в стихотворении явно отсутствует, т.е. когда в нем «нечего пересказывать». Таковы, например, «Я вас любил...» Пушкина и «И скучно, и грустно...» Лермонтова. На школьный вопрос «О чем говорится в этом стихотворении?» приходится отвечать что-нибудь вроде такого: «О том, что я вас любил и что любовь еще, быть может...»; «о том, что и скучно, и грустно...» В то же время событие в смысле перемены в сознании говорящего, перехода им определенной границы, в обоих случаях также вполне очевидно.

В первом стихотворении обозначена некая ситуация в прошлом, к которой происходит в настоящем неоднократный возврат. Речь идет о взаимоотношениях «я» и той, кому адресовано это воспоминание-признание. Эта ситуация — «точка отсчета» в прошлом, подвергаемая, конечно, переосмыслению, но данная все же как реальная; в отличие от нее настоящее представляет собой переход к будущему на основе этого возврата и переосмысления.

Во втором стихотворении взята типическая, характерная (для лирического субъекта, но и не только для него) ситуация: особое отношение к миру («минута душевной невзгоды»). Она не в прошлом, а дана как бы вне определенного времени в качестве всегда возможной. И она тоже переосмысливается: не меняется, но берется с разных сторон, поворачивается разными гранями. И здесь настоящее — момент перехода. Но не к будущему, а к обобщению, пригодному также на все времена.

Отсюда очевидно, что в обоих стихотворениях налицо две ситуации: одна из них — предмет осмысления, осознания; другая — само отношение говорящего к этому предмету. Каждая из них связана с переживанием. У Пушкина в прошлом — «Я вас любил»; есть переживание и в настоящем, и оно заключается в переосмыслении прежних чувств. У Лермонтова переживание скуки и грусти — предмет осмысления: дистанция не временная, а чисто смысловая (раздвоение «я», самосознание). В обоих случаях налицо рефлексия как сюжет.

Теперь обратим внимание на то, что развертывание стихотворений от начала к концу что-то меняет в каждой из соотнесенных друг с другом ситуаций, а главное — их соотношение. В результате возникает именно событие.

У Пушкина это выход за пределы вообще субъективной ограниченности и исключительности, с которой было связано внутреннее противоречие. В точке самого высокого накала — «так искренно, так нежно», когда воспоминание обернулось утверждением непреходящей ценности, казалось бы, почти изжитого чувства перед лицом той, у которой оно, как видно, вызывало лишь тревогу, происходит поворот — отказ от каких бы то ни было претензий на признание. У Лермонтова возникает неожиданное ироническое обобщение, которым как бы отменяется острота (драматизм) целого ряда противоречий «ума и сердца» (ясно теперь, почему скучно и грустно, но не более того — не трагично, например).

В чем же общий характер двух разных событий? — В восстановлении единства субъекта, целостности его «я». Модель лирического сюжета, видимо, такова: исходная ситуация — внутренний разлад — обретение цельности, т.е. разрушение-восстановление «я». В историю «я» эта модель развернута, например, в стихотворении «Я помню чудное мгновенье...», где достаточно ощутим мотив смерти-воскресения («В глуши, во мраке заточенья... без жизни... и для него воскресли вновь...»).

Ясно теперь, что с драмой и малыми эпическими жанрами у лирики всего лишь поверхностное сходство. Главное — в том, что финальное событие произведения именно преодолевает границу между аспектами события, о котором говорит лирический субъект, и события самого рассказывания.

Рассмотрим теперь другой вариант — лирическое стихотворение, в котором есть фабула. Таковы «Размышления у парадного подъезда» Некрасова.

Фабульное событие очевидно: «Раз я видел, сюда мужики подошли, / Деревенские русские люди». Кажется, что и все дальнейшее вполне можно пересказать. Но изображенный вполне обыкновенный, казалось бы, «факт» на самом деле — всего лишь повод для размышлений лирического «я». Он избран из многих подобных («А в обычные дни этот пышный подъезд / Осаждают убогие лица...») не случайно. В этом, на вид вполне рядовом, «факте» есть особый и, как выясняется, даже вечный и абсолютно далекий от прозаической реальности смысл.

Отсюда целый ряд странностей: «пилигримы» (о мужиках, идущих отнюдь не к святым местам, а к министру), «скудная лепта» (о попытке «дать на лапу»), и наконец, «И пошли они, солнцем палимы» (это об утреннем Петербурге!). Участники изображенного события одновременно единичны (индивидуальны) и обобщены: мужики — это народ, а не принявший их чиновник — власть.

Прозаический факт преображается в поэтическое событие: в несостоявшуюся в действительности, но разыгранную при посредничестве поэта встречу власти и народа.

Поэт разговаривает сначала с одной стороной («Ты, считающий жизнью завидною... Что тебе эта скорбь вопиющая...»), потом с другой («Что же значит твой стон бесконечный?»), демонстрируя необходимость для них услышать друг друга.

Эта, главная для лирического субъекта, сторона происходящего события связана у каждого из персонажей-участников с мотивами сна-пробуждения, т. е. возможной смерти или возможного Воскресения. О представителе власти: «...еще сном был глубоким объят»; «Пробудись! Есть еще наслаждение: / Вороти их! в тебе их спасение». И когда пробуждения не происходит: «Ты уснешь, окружен попечением...» О народе: «Ты проснешься ль, исполненный сил... / И духовно навеки почил?..»

Видимо, главное событие свершается на грани небытия и показано автором с точки зрения иного мира: этим объясняются уже отмеченные особенности взгляда субъекта высказывания на происходящее, к которым теперь можно добавить авторский комментарий «деревенские русские люди». Он живо напоминает гоголевских «двух русских мужиков» и необходим, как и у Гоголя, разве что для иностранцев (кто же, кроме них, не знает, что мужики — это русские люди, живущие в деревне?). Да и сам лирический субъект — нечто вроде внутреннего голоса обеих сторон.

Главное событие поэтому — единение в «я» противостоящих друг другу сил жизни. Оно, конечно, связано с преображением того эмпирического «я», которое мы видели в исходной ситуации.

При всем отличии стихотворения Некрасова от пушкинского и лермонтовского (фабульное событие и персонажи), главное, собственно поэтическое, событие и здесь не поддается пересказу: его можно лишь осмыслить, определить, но не воспроизвести «другими словами». В то же время и здесь мы видим соотнесенность двух ситуаций, разделенных не столько во времени, сколько самой рефлексией. И в этом случае такая разделенность преодолевается длящимся моментом совместного (для изображающего субъекта и изображенных персонажей) выбора возможного будущего. Этот момент и представляет собой завершающее событие стихотворения, его открытый финал (заметим, что такой тип события и такой финал характерны для жанра романа, так что перед нами одно из проявлений романизации лирики). Лирическое высказывание, по-видимому, всегда раскрывает определенное событие, совершающееся в сознании говорящего при участии (сопереживании) читателя, а иногда и других персонажей; в этом событии благодаря смене точки зрения говорящего преодолевается граница между изображаемым временем и пространством (этот аспект заметнее у Некрасова) и пространством-временем самого высказывания.

Поскольку событие в лирике — всегда результат некоего процесса, возникает и вопрос о лирическом сюжете. Но коль скоро событие одно, то допустимо следующее предположение: поэтический сюжет — не ряд событий, а процесс «рождения», возникновения единственного события.

Дата добавления: 2015-10-16