Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатика
ИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханика
ОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторика
СоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансы
ХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника

Глава девятнадцатая рука

Читайте также:
  1. ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
  2. ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
  3. ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
  4. Глава девятнадцатая
  5. Глава девятнадцатая
  6. Глава девятнадцатая
  7. Глава девятнадцатая

— Приветствую тебя, о великий афинский ученый, — сказал Бастер Рот. Тренер сидел, откинувшись в кресле, сцепив руки на затылке и растопырив при этом локти. — Какие новости из Марафона?

— Откуда? — испуганно переспросил Джоджо. Тренер, конечно, улыбался, и даже вроде бы дружелюбно, но Джоджо явственно чувствовал в этом какую-то подставу.

— Из Марафона, — повторил Бастер. — Городок такой. Двадцать шесть миль с лишним от Афин. Там большая заварушка была, вот они и послали гонца в столицу. Давно это было — во времена Сократа. Да, старого доброго Сократа. — Тренер наконец прервал свою сентенцию и помахал рукой в воздухе, словно отгоняя мух. — Да ладно, это неважно. Шучу я, Джоджо, шучу. Ну, с чем пожаловал?.. Должен сказать, что я уже стал привыкать к твоим неожиданным и таинственным визитам. Даже интересно — каждый раз что-то новенькое. Надеюсь, на этот раз мой славный гонец принес благую весть, не то что дерьмо какое-то, как в прошлый раз.

Пока тренер произносил эти слова, с его лицом произошли разительные перемены. Оно стало жестким и при этом почти бесстрастным. Прищурившись, он пристально посмотрел на Джоджо, и у того возникло неприятное ощущение, что Бастер Рот изучает его, как некое подопытное животное. Но тот небрежно махнул рукой в сторону ультрамодного кресла из фибергласа, предназначенного для посетителей:

— Присел бы, что ли.

— Я… — Нет, Джоджо, конечно, заранее продумал, что сказать тренеру, в каких выражениях и в каком тоне, но почему-то здесь, в кабинете великого и ужасного, память ему начисто отказала. Ни одной фразы из придуманных заранее он вспомнить не мог. Джоджо аккуратно сел в кресло, посмотрел на тренера, тяжело вздохнул и наконец выдавил из себя: — Нет, я не насчет Сократа. Но…

и хороших новостей нет. Если честно, то есть плохие. У меня тут… пробле… в общем, я тут попал.

Тренер прищурился еще сильнее.

— Дело такое, — сказал Джоджо, — меня ведь записали на этот курс американской истории. К мистеру Квоту.

Бастер Рот убрал руки с затылка и положил их на подлокотники кресла Затем, наклонив голову и уставившись на стену, набрал в легкие воздуха и не то шумно выдохнул, не то негромко произнес:

— Ой-ё-о-о-о-о… — После чего он опять повернулся к Джоджо, чуть подался вперед в своем кресле и, сопроводив слова еще одним вздохом, добавил: — Ну-у-у-у-у… выкладывай.

Джоджо начал рассказывать о свалившихся на него неприятностях, не переставая следить за выражением лица тренера Подсознательно он просто ждал, что тот кивнет или подмигнет ему, или еще каким-нибудь образом даст понять, что он, тренер Бастер Рот, самодержец Чаши Бастера и Ротенеума, собирается предпринять, чтобы прикрыть задницу одного из своих ребят. Время от времени тренер перебивал Джоджо, задавая ему уточняющие вопросы:

— Когда ты вспомнил про реферат? Говоришь, около полуночи?… — Через несколько секунд, сделав для себя какой-то вывод, он спросил: — Что ты имеешь в виду — «пришлось попросить его помочь»?

— Ну вот… это и значит… понимаете… я не успевал, и поздно было, да и вообще.

— Я тебя спрашиваю, что это значит: «попросил помочь»? Только говори ясно и честно, нечего мне тут пургу гнать.

— Я… ну, я в общих чертах описал ему, что нужно изложить в этом реферате. Типа — общее направление дал.

— Господи, что еще за «общее направление»? Говори толком наконец.

— Я сказал ему, о чем должен быть реферат.

— Ты сказал ему, о чем должен быть реферат?

— Да…

— И это все, что ты ему сказал?

— Ну вроде… типа да.

— Ну вроде типа да Я позволю себе уточнить: по-моему, это значит не попросить помощи, твою мать, а потребовать, на хрен, написать за тебя гребаный реферат для мудака профессора. Согласен ты с таким определением, Джоджо?

Тренер резко повернулся вместе с креслом на девяносто градусов и опять уставился в стену.

— Господи Иисусе, — сказал он стене. Потом повернулся обратно и посмотрел Джоджо прямо в глаза Очередной монолог он начал мягко: — Видишь ли, Джоджо… сначала ты приходишь ко мне и сообщаешь удивительную новость: оказывается, ты вовсе не болван, каким тебя считают, и не придурок, а новое воплощение, твою мать, самого Сократа. Я как сейчас помню тот номер в учебном плане: философия, курс триста шесть, рационализм, анимизм и еще куча всякого дерьма… Ну вот, а теперь ты снова приходишь сюда и сообщаешь мне, как будто кто-то этого не знает, что ты… ИДИОТ ХРЕНОВ! МУДАК РЕДКОСТНЫЙ! ДЕБИЛ! ДАУН! СКОЛЬКО Я ВБИВАЛ В ВАШИ БАРАНЬИ ГОЛОВЫ, ЧТО НИКТО НЕ БУДЕТ ЗА ВАС УЧИТЬСЯ! СКОЛЬКО РАЗ Я ПОВТОРЯЛ: «МЫ С ПОМОЩНИКАМИ ВСЕГДА РАДЫ ВАМ ПОМОЧЬ, НО ПОСТАРАЙТЕСЬ ЭТИМ НЕ ЗЛОУПОТРЕБЛЯТЬ! ПУСТЬ НАШЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО НЕ ПРЕВРАЩАЕТСЯ В СИСТЕМУ!» ТАК ОКАЗЫВАЕТСЯ, КОЕ-КТО В СИЛУ СВОЕЙ ХРЕНОВОЙ ОДАРЕННОСТИ НЕ МОЖЕТ ДАЖЕ ПОНЯТЬ, ЧТО ЗНАЧИТ СЛОВО «ПОМОЩЬ»! ТАК ВОТ, ЧТОБ ТЫ ЗНАЛ: «ПОМОЧЬ» ВОВСЕ НЕ ЗНАЧИТ «СДЕЛАТЬ ЗА ТЕБЯ»! КАКИМ ЖЕ ТУПЫМ МУДАКОМ НАДО БЫТЬ, ЧТОБЫ ДАЖЕ ЭТОГО НЕ ПОНЯТЬ! СОКРАТ! ДА КАК У ТЕБЯ ХВАТАЕТ НАГЛОСТИ ЯВЛЯТЬСЯ СЮДА И ВТИРАТЬ МНЕ КАКУЮ-ТО ХРЕНЬ ПРО СОКРАТА И ТОМУ ПОДОБНУЮ ЛАЖУ, КОГДА ТЫ САМ НЕ В СОСТОЯНИИ ДАЖЕ НАПИСАТЬ РЕФЕРАТ НА ДЕСЯТЬ СТРАНИЦ? КУРАТОРА ЕМУ ПОДАВАЙ! НУ НИ ХРЕНА СЕБЕ!

Джоджо был просто раздавлен — и в то же время он отчетливо понимал, что тренер устроил весь этот спектакль на тему «Я ведь тебе говорил» на тот случай, если дело примет совсем дурной оборот. Впрочем, ему от этого было не легче. Скорее наоборот: такое поведение говорило о том, что надеяться на помощь тренера не приходится. Прекрасно понимая, что его слова звучат как детский лепет, он все же пропищал что-то вроде:

— Но, понимаете, это ведь еще было до того…

— Насрать мне, когда это было.

— …До того, как я все это для себя решил! Понимаете, я написал… этот реферат был написан…

— Он, видите ли, что-то для себя решил. — Каждое слово пропитано сарказмом. — РЕШАТЬ В ДРУГОМ МЕСТЕ БУДЕШЬ, А ЗДЕСЬ ТЫ ЛИБО В БАСКЕТБОЛ ИГРАЕШЬ, ЛИБО ЧЕШЕШЬ СВОЮ ТУПУЮ РЕПУ И ДУМАЕШЬ, КАК УНИВЕРСИТЕТ ЗАКОНЧИТЬ, ЧТОБЫ ТЕБЯ НЕ ВЫПЕРЛИ НА ХРЕН! ТВОЮ МАТЬ, Я ПРОСТО УШАМ СВОИМ НЕ ВЕРЮ…

— Подождите, ну послушайте же! Пожалуйста, поймите меня! Это было до того…

Тренер перешел с крика на нормальный голос, но от этого его слова добрее не стали:

— Какая, на хрен, разница, что было до, а что после? Ты мне скажи: ты действительно кретин или прикидываешься? Как ты это себе представляешь — вот приду я к этому Квоту и скажу: «Понимаете ли, это было до того, как старине Джоджо моча в голову ударила, а теперь… — Бастер Рот потряс перед собой сжатой в кулак рукой, словно пародируя актера любительского театра, изображающего античного героя, — теперь посторонитесь! Перед вами новый Сократ!» Вот скажи мне честно, Джоджо, предупреждал я вас или нет, что среди преподавателей в Дьюпонте есть редкостные отморозки и мудаки? ПРЕДУПРЕЖДАЛ?

Джоджо, несмотря на рост в шесть футов десять дюймов и вес в двести пятьдесят фунтов, кивнул с видом напроказившего второклассника.

— Я ДОХОДЧИВО объяснял, почему эти преподаватели являются редкостными отморозками и полнейшими мудилами?

Джоджо снова кивнул, и еще раз, и еще. Уже как первоклассник.

— Ну хорошо, кто-то допустил ошибку и записал вас на курс к этому Квоту. Предположим, я даже знаю, кто это сделал, но сейчас речь не об этом. Что ж, попали так попали, добро пожаловать в царство мудаков. Повторяю: ОН ПОЛНЫЙ ГРЕБАНЫЙ МУДАК И РЕДКОСТНЫЙ КОЗЕЛ! Кто спорит-то? Тут, кстати, и Кёртис на него жаловался. Хотел, говорит, башку ему оторвать да ему же в задницу и засунуть. Ты-то там был, видел, как он Кёртиса с дерьмом смешал? Или, может быть, великому философу в западло ходить на лекции? Может быть, Сократ решил совершить перипатетическую прогулку?

— Я знаю про Кёртиса, — поспешил заверить тренера Джоджо, — был я там, тренер. Честно, был! Но поймите вы меня… я написал… то есть типа написал этот реферат… еще до того…

— ЕЩЕ РАЗ Я УСЛЫШУ ОТ ТЕБЯ ЭТО «ДО ТОГО» — И ТЕБЕ КОНЕЦ, ДЖОДЖО! Я ЭТО «ДО ТОГО» ЗАПИХНУ ТЕБЕ В ГЛОТКУ И БУДУ ПРОТАЛКИВАТЬ, ПОКА ОНО У ТЕБЯ ЧЕРЕЗ ЗАДНИЦУ НЕ ВЫЛЕЗЕТ! Неужели ты не въезжаешь, что попал, и попал серьезно? Что из такой засады хрен выберешься? И все твои «до того» ни хрена, на хрен, на хрен, на хрен, не меняют? — Тренер вдруг замолчал, выдержал секундную паузу и совершенно другим тоном — как следователь на допросе — спросил: — Ты что, так и сказал Квоту: «Да, куратор действительно написал этот реферат за меня»?

— Не-е-е-т…

— Точно? Уверен? Только не гони, Джоджо, не вздумай грузить меня всякой хренью.

— Честное слово, да вы что, думаете я, совсем дурак?

— Похоже, что совсем. Ты лучше скажи, кого к тебе приставили?

— Его зовут Эдам… а фамилия Геллин.

— И какие у тебя с ним отношения? Нормальные?

Джоджо замялся, отвел взгляд, сжал губы… и на какую-то секунду подумал, а не сказать ли тренеру… впрочем, злить великого и ужасного было в его положении явно неразумно. А Бастер Рот ждал от него только правды.

— Не скажу, чтобы особенно хорошие. Может, если бы я сам относился к нему лучше, все было бы по-другому.

Черт, надо же было именно сейчас вспомнить рожу Эдама, когда тот пришел к нему в полночь получать указания по поводу реферата.

— Значит ли то, что ты сказал, что у вас с ним плохие отношения?

— Ну… не знаю я, да и не в этом дело. Все равно у этого парня кишка тонка наехать на меня, да и не такой он человек. Котелок у него, может быть, и за троих варит, но по жизни — полный лох. Да вы же знаете таких «ботаников». Сами нам про них рассказывали.

— Ну-ну. И все-таки хотелось бы поговорить с этим Эдамом Геллином.

В первый раз за все время разговора и вообще за последние дни в душе Джоджо затеплилась надежда.

Тренер явно, просто на глазах, успокаивался и уже начинал придумывать, как выкрутиться из сложившейся ситуации.

— Было бы полезно втолковать этому грамотею, что если ты огребешь по полной, то и ему мало не покажется.

— Да насчет этого он уже в курсе, тренер. Понимаете, я на него так наехал, так втолковал ему, что за мудак этот Квот, что у него аж поджилки затряслись. Вы бы видели, как он сразу в нужную сторону мозгами шевелить начал. «Да я ведь, — говорит, — в общем-то и не писал твой реферат, Джоджо. Я просто помог тебе кое-что сформулировать получше, объяснил некоторые трудные моменты, вот и все». Вообще, если честно, то чувак он, конечно, отстойный, но не говнистый. — В первый раз за время разговора Джоджо улыбнулся. Ему было приятно сознание того, что они с тренером оба настоящие мужики, каждому из которых в силу несовершенства мира приходится общаться иногда с окружающими их лохами, доходягами и маменькиными сынками.

Вот уже несколько недель перед Шарлоттой стоял серьезный вопрос: что делать с Эдамом? Его явно «пробило» не на шутку. Похоже, он только о ней день и ночь и думал. Эдам названивал Шарлотте в общежитие, «случайно» попадался ей на дорожках кампуса, появлялся в зале с беговыми дорожками, высматривая, там ли она, оставлял записки, в которых предлагал «поколбаситься» или «оттопыриться» с «Мутантами», которые собирались встретиться там-то и там-то в такое-то время. И наконец он дошел до просто неслыханной в Дьюпонте формы отношений: он назначал Шарлотте свидания, приглашал ее в самые настоящие рестораны — и даже платил за нее!

В Дьюпонте никому бы и в голову не пришло назначать кому-либо свидание, если, конечно, не считать тех парочек, которые давно уже проводили больше ночей в одной постели, чем порознь. Впрочем, даже такие приверженцы моногамии ограничивались предложениями вроде: «Как насчет поколбаситься сегодня вечерком? Хочешь мозги проветрить?» или же: «Что у тебя на вечер? Никаких стрелок не забито? Давай тогда в „И. М.“ сгоняем, потусуемся». Эдам зашел гораздо дальше. Он приглашал Шарлотту не в какое-нибудь там кафе на территории кампуса, а в самый настоящий ресторан в городе, например в «Лё Шеф». При этом он назначал точное время, когда будет ждать ее у входа в общежитие. Иногда Эдаму даже удавалось одолжить у Роджера машину, чтобы не тащиться с приглашенной девушкой на автобусе через «Город Бога».

Шарлотта понимала, что дольше обманывать себя не имеет смысла: на эти свидания она соглашается вовсе не только ради того, чтобы хотя бы для разнообразия вкусно и сытно поесть. Нельзя было не признать, что иногда она действительно охотно проводила время с ним и с остальными мутантами. Но… Шарлотта в буквальном смысле не знала, что делать с Эдамом. Как быть — обнадеживать его или наоборот, всячески «обламывать»? Хотя, если разобраться, одно то, что она соглашалась на эти встречи, тем более порой так церемонно обставленные, уже должно было дать парню вполне обоснованное право надеяться. Ему определенно было нужно нечто большее, чем эти совместные ужины, разговоры, заглядывания в глаза, возможность взять ее руку, лежащую на клетчатой скатерти, покрывающей стол в «Лё Шефе». Да, правда, Шарлотта ему это все позволяла… Эдам раз за разом пытался предложить ей «заглянуть» к нему домой, что никак не входило в ее намерения, или же напрашивался зайти в гости к ней самой. В этих случаях девушке приходилось неизменно ссылаться на присутствие Беверли (можно было подумать, что ее соседка сидит дома, как пришпиленная). Тем не менее Шарлотта даже привыкла целовать Эдама на прощание, успокаивая себя тем, что все это — только из жалости…

Но не обманывала ли она себя, считая все эти свидания и поцелуи только проявлением жалости? Время от времени Шарлотта задавала себе этот вопрос. Правда же заключалась в том, что… она действительно хотела бы влюбиться в Эдама. Хотела — но не могла! Эх, а насколько легче стала бы тогда ее жизнь!

Однажды вечером Эдам пригласил ее в оперный театр Фиппс: это был не то концерт, не то танцевальное представление, не то перформанс — в исполнении некоей группы под названием «Рабочие фабрики обоняния». Шарлотта никогда ни о какой «фабрике обоняния» не слышала. Судя по всему, о ней вообще мало кто слышал. Об этом можно было судить хотя бы по тому, что зал театра Фиппса был заполнен едва ли на четверть. Тем не менее Эдам прямо рвался туда пойти и уговорил Шарлотту. Сам он толком не знал, что там будет происходить, но ему где-то попалась на глаза хвалебная рецензия на спектакль этих самых «Рабочих». Ну, а в том, что любопытство Эдама на редкость заразительно, Шарлотта уже успела убедиться.

Рабочих со столь странной фабрики оказалось десять человек: шестеро молодых парней и четыре девушки. Все они были одеты в черные обтягивающие трико — даже те четверо, которые не могли похвастаться изящными фигурами; по ходу действия они время от времени накидывали сверху то черные свитера, то черные же жилетки с ярко-оранжевыми воротниками, но без пуговиц. Шестеро рабочих играли на разных музыкальных инструментах. В этом странном оркестре были две трубы, валторна, гобой, фагот и, само собой, ударные. Остальные четверо танцевали — в том стиле, который, как представляла себе Шарлотта судя по виденному в кино и по телевизору, назывался танцем модерн, — движения были похожи на гимнастические упражнения, только исполняемые пациентами сумасшедшего дома. Но самым странным на сцене оказались четыре огромных черных чайника с крышками. Каждый из них стоял на черных металлических ножках — два с одной стороны сцены и два с другой. Вместо ручек чайники были оборудованы целым набором рычагов, а к зрителям были обращены их четыре длинных изогнутых носика. Двое участников перформанса — по одному с каждой стороны — метались между подставленными под чайники жаровнями и время от времени орудовали рычагами. При этом из носиков в воздух выбрасывались облака пара, насыщенного самыми разнообразными запахами… мускус, сандал, свежая сосна, кедр, сыромятная кожа, роза, лилия, лайм, пропитанная ароматом водорослей морская пена и Бог его знает какие еще ароматы, уже не настолько ярко выраженные, но тем не менее раздражающие не только обоняние. Препятствовать смешению запахов, соответствующих разным танцевальным и музыкальным номерам, была призвана целая система приточных вентиляторов, вытяжек и особых «обонятельных нейтрализаторов». Что это такое, Шарлотта не знала, и ей оставалось только принять на веру то, что было написано в программке… Никаких нейтрализаторов она не увидела, хотя гул приточной вентиляции был прекрасно слышен, а сквозняк, образованный вытяжкой, очищавшей воздух между номерами, она ощущала собственной спиной. Следовало признать, что худо-бедно система работала, хотя, разумеется, и не безупречно. Вероятно, именно из-за этого не всегда удавалось достичь обещанной иррациональной гармонии танца с духовыми и ударными инструментами. Отнести музыку к какому-либо жанру или стилю не представлялось возможным. По крайней мере, Шарлотта была не в силах соотнести эти звуки хоть с какой-то системой классификации. Началось все с чего-то, отдаленно напоминающего католическую церковную музыку — однако при постоянном звучании на заднем плане ударных, — затем перешло в джаз, а после этого — в музыку диско, — по крайней мере, так прошептал ей на ухо Эдам. Потом гобоистка и фаготистка оторвали свои губы от инструментов и запели какой-то безумный текст в ритме диско (если верить Эдаму), но в сопрановой гармонии. «Это такая эволюция диско… я бы даже сказал, революция», — пояснил Эдам. Потом они некоторое время пели а капелла, а затем обе трубы и валторна заиграли что-то невообразимое, чему не знал названия даже Эдам, а из чайников вырвались целые гейзеры, насыщенные ароматом сандала, хотя запахи мускуса и корицы еще не успели выветриться…

Как мало, как мало, оказывается, нужно, чтобы человек полностью забыл о том, что происходит вокруг, и погрузился в мечты или воспоминания… В тот вечер нечто подобное произошло и с Шарлоттой… и не столько благодаря «Рабочим фабрики обоняния», их ароматам, музыке, танцам и пению, сколько просто потому, что она присутствовала на экспериментальном, авангардном, эзотерическом представлении. Это было нечто остро актуальное (такой термин Шарлотта впервые услышала на лекции по курсу современной драматургии). Да, это именно то, о чем говорила мисс Пеннингтон, когда уверяла скромную застенчивую девочку, что там, по другую сторону гор, ее ждет волнующий и интересный мир, что там она откроет для себя много нового, необычного, захватывающего и добьется больших успехов…

Шарлотта была так взволнована и растрогана своими ощущениями, что едва они вышли из театра Фиппса, как она взяла Эдама под руку, прижалась — нет, нет, не слишком сильно — к его плечу и даже положила на это плечо голову. Эдам, как, впрочем, и следовало ожидать, неверно истолковал такое проявление чувств и, понятия не имея, что происходит в душе и голове девушки, взял в руку ее ладонь и склонил голову к ее макушке — как раз в тот момент, когда Шарлотта решила от него отодвинуться.

Здесь, у главного входа в театр, было очень светло: мощные прожектора подсвечивали главный портик, и отраженного света хватало на то, чтобы выхватить из темноты не только лужайку, но и первые ряды деревьев Рощи, и Шарлотте вдруг стало не по себе — а вдруг кто-нибудь из знакомых увидит, как она тут обнимается и воркует с этим… ну да, с этим рахитичным «ботаником»?

Она тотчас же возненавидела себя за такие мысли, но самое ужасное заключалось в том, что и мыслями-то эти ощущения назвать было нельзя. Это была какая-то рефлекторная реакция организма.

А ведь она хотела — хотела захотеть Эдама! Хотела захотеть поцеловать Эдама на прощанье не так как обычно, а по-настоящему, с глубоким чувством. Ведь у Эдама такой острый ум, он так много знает, думает, пытается во всем разобраться… и у него такие друзья, эти «Мутанты Миллениума»… Господи, да как можно их даже сравнивать с этой компанией в так называемой библиотеке Сейнт — Рея… где нет ни единой книги, зато имеется громадный плазменный телевизор, неизменно настроенный на спортивный канал. И все разговоры, все интеллектуальные усилия — если об этом вообще могла идти речь, — сводились у них к многозначительным шуточкам и комментариям по поводу секса, выпивки и спорта. Точно так же как они заочно прикалывались над перекормленными гормонами спортсменами на экране, эти ребята шутили и друг над другом. Они как будто даже не замечали разницы между силуэтами на экране и живыми людьми, да и шутками их приколы назвать можно было с натяжкой. Скорее они походили на издевательства. Вся гостиная разразилась хохотом, когда Джулиан сказал Ай-Пи, что с таким пузом нечего и думать потрахаться — при его комплекции все мысли должны быть только о том, как бы пожрать и, естественно, нажраться, а потом без лишних усилий «приласкать себя кулачком». Как же они над этим перлом хохотали! Просто верх остроумия! Джулиан был страшно доволен собой, прямо лопался от счастья, когда его прикол получил такую высокую оценку, а Хойт… Шарлотта мысленно оборвала себя: она запретила себе думать о Хойте и о том, как он тогда выглядел. Она заставила себя сосредоточиться на том, что происходит здесь и сейчас, в данный момент…

…А здесь и сейчас, в данный момент, следовало думать об Эдаме, таком интересном Эдаме и его умных приятелях — «Мутантах Миллениума». Да, с ними поговорить было одно удовольствие. Ребята загорались, заводились с полуслова и могли обсуждать любую тему как в самых высоких и общих категориях, так и в достаточно резких и жестких, порой даже грубых выражениях, но без пошлости и похабщины. Например, когда речь в очередной раз зашла об отношениях полов, Эдам со свойственной ему склонностью к морализаторству эффектно провозгласил: «Приписывать жизни „осмысленность“ — бессмысленно. В человеческой жизни есть цель, и эта цель — воспроизведение себе подобных, и с этим ничего не поделаешь…» А на следующий день Камилла Денг сказала: «Ребята так и не вырастают и не становятся взрослыми мужчинами; наоборот, они деградируют и скатываются обратно в детство. Вот все мужики смотрят на эти голые пупки, а видят одно и то же: labia majora и labia minora.[25] Они считают, что если подцепят девчонку с голым животом, то засунуть ей свой член можно запросто. Очень взрослая точка зрения: что вижу, то уже мое».

Даже «члены, засунутые в пупки» были гораздо более сложной и эффектно выраженной мыслью, чем все то, что Шарлотта когда-либо слышала в Сейнт-Рее. Она теперь бывала там раз или два в неделю, поскольку ее приглашал Хойт, чьи «приглашения», впрочем, не отличались особой церемонностью: «Короче, если хочешь, подваливай…» Уходя из клуба, ей не приходилось, как это было с большинством других девчонок, говорить «спокойной ночи», обернувшись через плечо, поднимаясь по лестнице на верхний этаж вместе с каким-нибудь обнимавшим ее сейнт-реевским парнем. Все как-то признали Шарлотту — или сделали вид, что признали — подругой Хойта, что позволяло ей чувствовать себя невероятно крутой, но сам он при этом не пытался… клеиться к ней. С одной стороны, она была благодарна Хойту за ненавязчивость, но с другой — чувствовала: что-то тут не так. Всякий раз он подвозил ее до общежития. На прощанье они целовались на переднем сиденье машины — с каждым разом все дольше и дольше.

Разумеется, ни о чем таком они с Хойтом никогда не говорили вслух, но поскольку он знал, что они будут целоваться, то подъезжал не прямо ко входу в общежитие, а на парковку. Все парковочные места неизменно оказывались заняты, и Хойт просто прижимал машину к краю одной из подъездных дорожек, не глушил мотор и не выключал фары. Все это придавало Шарлотте уверенности в собственной безопасности и в то же время беспокоило ее. Включенный двигатель и фары свидетельствовали, что Хойт не планирует задерживаться надолго и не рассчитывает ни на что большее, кроме поцелуев. В последний раз они просидели в машине довольно долго, и Шарлотта уже готова была признаться себе в том, что хочет… хочет, чтобы он захотел — но не получил — большего. Сама она вроде бы хотела… того и другого.

И вот наконец настал вечер, когда они обнаружили, что одна из машин едет им навстречу, освободив место на парковке.

— Охренеть! — воскликнул Хойт. — Поверить не могу! Я-то думал, что на этой долбаной стоянке все хреновы машины прикручены к асфальту намертво!

Он включил передачу своего «субурбана», нажал на педаль газа и одновременно крутанул руль с такой скоростью, что Шарлотта испугалась, как бы они не перевернулись. Она едва успела вскрикнуть: «Хойт!», как машина остановилась, аккуратно вписавшись на освободившееся место. Ряды машин, обступивших «шевроле» с обеих сторон и подпиравших его спереди, уходили, казалось, до самого горизонта. Хойт, довольный своим маневром, рассмеялся.

— И ничего смешного тут нет, Хойт! Так ведь и убиться недолго! — Шарлотта вдруг поймала себя на том, что говорит совсем как тетя Бетти.

— Убиться, говоришь, недолго?

Шарлотте оставалось лишь надеяться, что он передразнивает только ее последнюю фразу, а не манеру говорить как таковую. А может, Хойт считает, что она специально, по приколу, говорит как у себя в горах.

Впрочем, волноваться стоило совсем по другому поводу. Он выключил мотор и погасил фары. Что ж, теперь, в темной машине, они были одни, скрытые от любых глаз, отгороженные от мира вереницами других припаркованных автомобилей.

Хойт откинулся на спинку сиденья и посмотрел на Шарлотту с легкой, но… многозначительной… улыбкой. Что именно означала эта многозначительность, она не могла бы точно определить. Ей показалось, что в этой улыбке было что-то заговорщицкое, словно Хойт говорил ей: «Ну вот, Шарлотта, теперь мы одни, только мы вдвоем, отгороженные от всех стеклом и железом этой коробки, и ведь мы кое в чем друг друга понимаем». Вот только в чем именно, и понимаем ли?

Сказать, что Шарлотта все это продумала и сформулировала в словах, было бы неверно, но тем не менее образы у нее в голове складывались в единую и непрерывную картину, как в кино: вот он долго и нежно целует ее, притягивает к себе, и они оказываются все ближе и ближе, и вот они уже как бы становятся частью друг друга, и вот наконец он начинает говорить ей, как сильно он ее любит. Нет, конечно, ожидать длинных речей от Хойта не приходится… но все-таки даже эти немногие слова совсем закружат ей голову, и через некоторое время она скажет, что ей пора идти, и они в последний раз обменяются долгим и прочувствованным, глубоким поцелуем на прощанье, а потом она откроет дверцу и выйдет из «субурбана» и поспешит через готический туннель ворот Мерсер в Малый двор, и она не оглянется, зато он будет долго и печально смотреть ей вслед, пока ее изящная, стройная, но в то же время спортивная и вообще просто безупречная фигурка не скроется из виду. Вот уж кино так кино.

В реальности же все произошло совсем иначе: Хойт еще глубже откинулся на кожаном сиденье и с ленивым, даже чуть усталым видом объявил:

— Слушай, а ведь ты действительно очень похожа на Бритни Спирс.

— Хойт, а не пора ли тебе уже сменить пластинку?

Шарлотта вдруг почувствовала, что ловит кайф от того, что называет его по имени просто так, даже ради того, чтоб «наехать».

— Пластинку? Мне? Что еще за пластинку?

Она даже не могла понять, прикалывается он или в самом деле не помнит.

— Какую пластинку? А вот какую: той девчонке в «И. М.» ты разве не то же самое говорил?

— Какой еще девчонке в «И. М.»?

— Да той первокурснице, блондинке: длинные прямые волосы и джинсы в обтяжку. Ты подошел к ней напрямик через танцпол и сразу сообщил эту же самую новость: как она похожа на Бритни Спирс.

— Ё-моё! Тоже мне приметы: первокурсница-блондинка и джинсы в обтяжку. Нет, конечно, круг подозреваемых мы таким образом сузили, но все-таки…

— Ах, извини, пожалуйста. Конечно, я понимаю, ты заклеил столько блондинок в обтягивающих джинсах, что сам уже давно с этого счета сбился. Пора картотеку заводить. — Оценив свои способности изящно наезжать и остроумно парировать контратаки, Шарлотта осталась вполне собой довольна.

— А ты-то как это пронюхала? Я же тебе вроде не докладывал? — удивился Хойт.

— Тоже мне тайна, — усмехнулась Шарлотта. — Ты вроде особо и не прятался.

— Нет, я имею в виду — что ты делала в «И. М.»? Как ты туда попала? Тебе ведь нет двадцати одного. Только не говори, что ты наврала охранникам. И я надеюсь, что ты не воспользовалась чужим удостоверением или какой-нибудь подделкой. Я думаю, ты в курсе, что это уголовное преступление? Короче: если все на самом деле так и было, главное — никому об этом не говори. Хотя, может, уже и поздно. Наверно, ты уже у них на заметке.

Хойт произнес всю эту тираду с таким серьезным видом, что Шарлотта в какой-то момент была готова поверить ему и даже испугалась. Хойт, безусловно, уловил этот момент по выражению ее лица. Наконец он прекратил свой патетический монолог и улыбнулся… так, словно видел девушку насквозь и прекрасно понимал все ее мысли и переживания… и, широко разведя руки, сказал:

— Слушай, ты, мисс Спирс, иди-ка сюда.

Шарлотта непроизвольно послушалась, и ее тело словно само собой метнулось к нему с пассажирского сиденья, а Хойт сидел все в той же царственной позе, словно говоря: «Не могу перед тобой устоять». В следующую секунду она оказалась в таких желанных, но пугающих объятиях Хойта. Разум Шарлотта потеряла еще в тот момент, когда перелезала со своего сиденья — ужасно глубокого — через эту дурацкую штуковину, подлокотник с подстаканниками между сиденьями, и спрашивать саму себя, что же это такое происходит, было уже некому. Никакой свободы воли Шарлотта в себе не замечала.

Теперь она почти что сидела на Хойте, а он… вполне логично посчитав такое ее поведение руководством к действию… он, оказывается, уже обнял девушку и прижал к себе. Одну руку он положил ей на затылок, приподнял ее голову, прижал к своей не пострадавшей в драке щеке и стал целовать крепко-крепко. Его губы двигались так, словно он старался слизнуть мороженое, не прикасаясь к самому стаканчику зубами. Шарлотта непроизвольно стала пытаться попасть в такт этим движениям. Следующее, что она поняла: Хойт положил руку куда-то на внутреннюю сторону ее бедра и перекинул ее ногу через свои бедра. А ей что делать? Не пора ли уже сказать: «Перестань»? Нет, во-первых, сидеть так действительно удобнее, и потом, не так надо говорить. Если дело зайдет слишком далеко, то гораздо круче будет сказать: «Не надо, Хойт». Приказать таким голосом, каким командуют собаке, когда та попрошайничает у стола. С другой стороны, сколько дней, сколько же дней она хотела, чтобы Хойт захотел сделать именно что-то вроде того, что он делал сейчас. В общем, пока они продолжали целоваться, Шарлотта решила сделать вид, будто не обращает внимания, как он перекинул ее ногу. И пусть при этом подол ее платья, которое она уже давно радикально укоротила, задрался слишком высоко, пожалуй, даже выше, чем ей хотелось, до верхней части бедер, — главное, что сейчас Хойт больше не делал ничего с ее ногами. Ему и без того было чем заняться. Его рука проводила по ее боку от плеча к талии и от талии к плечу… а потом опять вниз от плеча, по грудной клетке, и вдруг опустилась немного ниже талии… и снова поднялась к плечу и стала ласкать его медленно и нежно… и опять опустилась, так же медленно и нежно, потом сбилась с курса и скользнула Шарлотте под мышку, прямо на уровне груди, но затем снова вернулась на прежнюю трассу и ласково ласково ласково стала гладить ее талию — слава Богу, что она бегает и упражняется на тренажерах, потому что если бы на талии была хоть полоска жира, хоть складочка, она бы просто со стыда сгорела… О-о, а Хойт все гладил гладил гладил гладил ее и ласкал, и вот рука уже опустилась ниже талии, туда где угадывается выступающая косточка тазобедренного сустава… и нежно нежно нежно нежно… но что будет, если он, если его рука опустится туда — что тогда ей делать?.. И это и произошло! Рука Хойта опустилась в ту ложбинку, где ее бедро сходилась с нижней частью живота, в ту самую ложбинку, которая вела туда… и она непроизвольно напряглась…

…А рука, как по команде, вернулась на ее бедро, и они продолжали целоваться, а рука снова поднялась вверх, может быть, к ее плечу, а может быть…

…А он просунул язык ей в рот… О-о, это… а рука… рука тем временем изменила курс и направлялась в другую запретную зону; небольшое движение, и вот она уже касается ее ребер и движется, пока не попадает… туда! Здесь ладонь Хойта на миг замерла, так нежно и ласково, на краю груди и стала ласкать ее… Вспышка! Внезапно рука его снова сменила дислокацию, перепрыгнув опять на наружную сторону бедра Шарлотты, туда, где ее тело уже не было прикрыто задравшимся подолом платья, и двинулась по ее коже вверх, пока не оказалась всего в паре дюймов от линии трусиков, и крадущимся ласковым движением его палец… или два пальца… два пальца, а может быть, и три… пробрались под эластичную нижнюю кромку трусиков и теперь скользили туда, в ложбинку, и вот уже в следующую секунду, нет, в следующую тысячную долю секунды она скажет: «Не надо, Хойт!»… но разве не этого она ждала от него столько времени… разве не хотела, чтобы он этого захотел… и Шарлотта разрывалась между возбуждением и паникой… и этот… этот язык… она как будто глотала его и ничего не имела против настойчивости Хойта, потому что он тихонько застонал… конечно, разве он мог что-нибудь сказать, если его язык был у нее во рту… вспышка… рука снова двинулась по ее грудной клетке, но уже не сбоку, а прямо здесь, впереди. Язык все скользил скользил скользил скользил, а рука… ей никак не удавалось сосредоточиться на этой руке, потому что руке предстояло обследовать все тело, по крайней мере все туловище, а не только отоларингические полости… Господи, да что же это делается, рука уже не под грудью… нет, ладонь уже выгнулась, как чаша, и теперь лежит прямо на груди… Вот сейчас! Она должна сказать: «Не надо, Хойт!», и сказать строго, как собаке… о Боже, надо это сказать прямо сейчас… но как это сделать, когда вся ее правая грудь лежит в его ладони, и ладонь слегка сжимает ее… слегка, но сжимает… Сейчас! сказать «Не надо, Хойт!»… но ощущение было такое, словно всякая связь между ее волей и центральной нервной системой была перерезана доселе неведомым, но таким нежным и ласковым клинком… который, казалось, поселился у нее во рту и теперь словно бы стал частью ее, так что в какой-то момент получилось, что ее собственный язык не то что не гнал незваного гостя, а согласился проведать того у него дома; да, ее язык уже был у него во рту, и казалось, ничто не может разделить их уста, и все же она установила для себя незыблемую границу… ни за что ни при каких обстоятельствах она не позволит руке проникнуть под лифчик… и в ту же секунду, словно почувствовав ее внутреннее сопротивление, рука уже исчезла с ее груди… опять перепрыгнула!.. каким-то непонятным образом она тут же оказалась рядом с другой запретной зоной, около эластичной кромки трусиков… пальцы снова скользнули под трусики… стон стон стон стон стон Хойта пока рука скользит скользит скользит скользит и ласкает ласкает ласкает ласкает и кончики пальцев уже почти касаются верхней границы волосков… что это такое?.. Ее трусики, оказывается, влажные… даже не просто влажные, а почти мокрые… там… пальцы уже погрузились в волоски и вот-вот окажутся там, где сейчас так влажно и где их так ждут… там… там…

Совершенно бессознательно она вдруг оторвалась от губ Хойта, откинулась назад и строгим голосом — да-да, как хозяин собаке — сказала:

— Нет, Хойт!

— Что — «нет»?

— Ты знаешь, что. — Пожалуй, это прозвучало не слишком любезно, чересчур коротко.

— Что я знаю «что»? — В его голосе звучал вызов, но на лице при этом было совершенно собачье выражение — так смотрит на хозяина собака, которую застукали за чем-то запрещенным. Получив хороший выговор, она стоит, понурив голову, и смотрит на хозяина печально-покорными глазами, явно гадая, ограничится ли дело словесной выволочкой или же последует шлепок.

Впрочем, это продолжалось недолго, Хойт быстро взял себя в руки и вновь стал королем Хойтом Крутым Сейнт-Реевским. Спокойным, даже холодным голосом, в котором читалось легкое презрение к столь непоследовательной позиции «партнера по переговорам», он поинтересовался:

— И что ты собираешься делать?

— Я пойду домой, Хойт.

Голос Шарлотты дрожал. Ей было трудно выговорить в один прием даже короткую фразу. Хорошо еще, что у нее хватило духу обратиться к Хойту по имени. Это придало ее словам хоть какой-то намек на уверенность в правильности своего решения. Более того, она даже нашла в себе силы провести ладонью по его левой — не пострадавшей в битвах и сражениях — щеке.

— Извини, Хойт, мне действительно пора.

Она попыталась на прощание чмокнуть его в губы, но он вдруг отвернул голову так, что губы оказались вне пределов ее досягаемости.

Теперь Шарлотта испугалась, что зашла слишком далеко — не позволив ситуации зайти слишком далеко, — и что все пропало и разрушено.

— Мне в самом деле очень жаль, Хойт.

— Вас понял, перехожу на прием, — отозвался Хойт с убийственно доброй улыбкой на лице. Эта улыбка не оставляла никаких сомнений в том, что он хотел сказать: «Учти, это последнее „прости“».

— Понимаешь, дело в том…

— Дело в том, что тебе пора. — Он пожал плечами и улыбнулся все той же доброй и в то же время не оставляющей никаких надежд улыбкой, а потом еще раз пожал плечами.

Шарлотта выбралась из машины и, перешагнув бетонную шпалу, обозначавшую границу периметра парковки, пошла напрямик по газону к воротам Мерсер. Ей почему-то вспомнилось, как она впервые подходила к этому туннелю, уводившему ее к новой жизни… вспомнился отец со своей чудовищной русалкой, вытатуированной на предплечье и, словно красный сигнал светофора, предупреждавшей посторонних: «Не суйся, хуже будет»… и как отец отказался от помощи студента-добровольца, опасаясь, что тому придется давать чаевые… а еще старый проржавевший пикап со спальными местами прямо в обшарпанном грязном кузове… потом семья Эймори и поход в «Шкворчащую сковородку»… в общем, все удары и поражения, которые ей пришлось пережить в первые дни своего пребывания в Дьюпонте… и как ей тяжело тогда пришлось… Как же долго она шла едва ли не к единственной своей победе — и как легко, буквально одним своим неосознанным движением превратила эту победу, этот триумф в поражение! Все, о чем могла мечтать девушка, попавшая в блистательный Дьюпонт из деревенской глуши, — ну, если не все, то главное: бойфренд — старшекурсник, красавец, живое воплощение типа воина-победителя, да что там — сама победа во плоти! И надо же было… сначала она позволила ему зайти так далеко… а потом маленькая девочка из Спарты вдруг запаниковала… обломала парня в самый неподходящий момент… Но ведь не должна же она была позволить Хойту то, что он собирался сделать… Это не было даже ее решением. У Шарлотты просто сработал рефлекс, такой же естественный рефлекс, какой вырабатывается у ребенка, случайно прикоснувшегося к раскаленной докрасна дверце печки… да-да, именно докрасна, как топили у них дома Чуть раньше нее к туннелю Мерсер подошла компания ребят и девчонок. Все было как всегда: девушки визжали и кричали — веселые и возбужденные оттого, что были с парнями, а один из парней что-то выкрикнул нарочито серьезным голосом, как и полагается произносить уморительные шутки — самые остроумные шутки в мире, с точки зрения визжащих девчонок. Старомодные светильники окрашивали их лица в нездоровый желтушный цвет, пока они не скрылись в тени туннеля. Шарлотта услышала гортанный рев хойтовского «шевроле», сорвавшегося с места. Глушитель прогорел, мелькнуло в голове у Шарлотты. Ее скромных познаний относительно устройства автомобиля вполне хватило на то, чтобы определить причину рева… вот папа — он бы в две минуты заварил этот глушитель, и ездить бы стало намного комфортнее… и она просто умирала от желания оглянуться и посмотреть в ту сторону, где разворачивался здоровенный «субурбан», даже зная, что отсюда, от входа в туннель, она не сможет увидеть, смотрит на нее Хойт или нет, но она умирала от желания оглянуться сквозь темноту и дурацкий болезненно-желтый, мертвенный свет бесполезных и аляповатых старомодных фонарей, отражающийся в ветровом стекле… она так отчаянно хотела взглянуть на него, словно сказать: «Хойт, я ведь не хотела тебя обидеть, я совсем не хотела рвать с тобой отношения!»

— Шарлотта!

Она оглянулась. К ней подошла Беттина, которая спросила озабоченным голосом:

— Эй, что случилось?

— А что — заметно?

— Ну… вообще-то да, — ответила Беттина. — Тебя ведь раскусить — дело нехитрое.

Подруги вдвоем вошли в туннель, который подсвечивали изнутри всего две специально подобранные слабенькие лампочки. Лучше уж вообще никакого света чем такой, почему-то подумалось Шарлотте.

— Что же я натворила! Какая же я все-таки ду-у-у-у-ура, — сказала она. Она проговорила это громче, чем собиралась, и эхо разнесло слова по всему туннелю. На мгновение «ду-у-у-у-ура» повисло в воздухе, как стон, как жалобный вой, как крик отчаяния.

— Да что же уж такого глупого ты натворила? — спросила Беттина.

Но Шарлотта ее не слушала. У нее в мозгу словно щелкнул какой-то переключатель, и теперь оставалось только вновь обрести дар речи. Вот тогда первым ее вопросом к подруге будет такой: как найти повод, любой самый дурацкий повод, чтобы позвонить Хойту и чтобы при этом не выглядеть жалкой и умоляющей?

Когда Хойт вернулся, в библиотеке были только Вэнс и Джулиан. Вэнс подмигнул ему:

— Что-то ты на этот раз припозднился, старик. Ну как, плейбой, удалось… перепихнуться?

Хойт плюхнулся в свое персональное кресло и сказал:

— Ну-у-у… я бы не сказал — перепихнуться в полном смысле этого слова, но мы над этим работаем. Понял? Ничего, рано или поздно все будет нормально. Мы своего добьемся. А знаете, что я надумал? Приглашу-ка я ее на наш официальный бал.

— Что? Эту малолетку? — изумился Джулиан. — А как насчет той — Не-помню-как-зовут? Я ее так и прозвал — Не-помню-как-зовут, потому что ты с ней два месяца… протрахался в полном смысле этого слова, — он ткнул большим пальцем в сторону лестницы, — прежде чем узнал ее имя. Если бы в Книге рекордов Гиннеса была категория «самое долгое анонимное траханье», ты бы наверняка попал в эту книгу, плейбой хренов.

Хойт, рассеянно глядя куда-то в пространство перед собой, сказал:

— Насчет перепихнуться она была в порядке, мужики. Нет, честно, просто охренеть. Но она дала мне большой отлуп. Даже по телефону со мной больше не разговаривает, твою мать. Вот неблагодарная — считает, что я всего-навсего обычный бабник из клуба. Так прямо и сказала.

Вэнс и Джулиан в один голос взвыли.

— Бабник! — завопил Джулиан. — Твою мать! Нет уж, девчонку, которая так к тебе относится, приводить нельзя, да и лучше вообще с ней не связываться!

— Джулиан прав! — заявил Вэнс. — Еще не хватало привести такую идиотку на официальный бал Сейнт-Рея! Ни хрена, много чести будет!

Приятели еще некоторое время поприкалывались по этому поводу, но вскоре поток остроумия иссяк, и Хойт, дождавшись паузы, сказал:

— И все-таки факт остается фактом: на бал мне идти не с кем! Не могу же я просто позвонить любой девчонке и объявить: «Слышь, красотка, у нас тут в Сейнт-Рее завтра крутая тусовка, и я тебя с собой возьму, чтоб мужики не подумали, что мне вообще никто не дает».

— Есть вариант: ты всегда можешь отбить девчонку у Ай-Пи, — оживился Джулиан.

— Не понял. Ты это про кого? — спросил Хойт.

— Да ты ее знаешь — это Глория, с психологии-философии. Девочка первый сорт, пальчики оближешь. Да за такую бабу я сам готов себе левое яйцо отрезать. И как только этот мудак Ай-Пи сумел уговорить ее быть его девушкой на балу, я даже не представляю. Просто охренеть!

— Ну… нет, на хрен, — подумав, сказал Хойт. Затем, выдержав паузу, заключил: — Не-е-ет… Я все-таки использую свой шанс и приглашу Шарлотту.

— Эй, чувак! — торжествующе улыбаясь, воскликнул Вэнс. — Что я слышу? Твою мать, ты даже запомнил, как ее зовут! Наверно, это любовь!

 


Дата добавления: 2015-10-16; просмотров: 50 | Нарушение авторских прав


Читайте в этой же книге: ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Горячие парни 2 страница | ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Горячие парни 3 страница | ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Горячие парни 4 страница | ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Звезда, на сцену! | ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Слово на букву У | ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Тропой позора | ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Мутанты Миллениума | ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Пикник у заднего борта | ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ Возвышенное | ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ Камушек, наделенный разумом |
<== предыдущая страница | следующая страница ==>
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ Спаситель| ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ Крутизна

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.037 сек.)