Дети радостно плескаются в грязи.

Он просит ее остаться, она говорит, что еще приедет. Он говорит: «Зачем уезжать, если ты уже приехала?» – Она говорит, что: «Мне не по себе».

Он злится, ему все это очень не нравится, и тут вырывается: «Ну что ты еще хочешь? Хочешь любви, романтики, цветов, денег?»

Это не те слова, которые помогут делу, уже озвучив и уже услышав, понимает это и он, и она. Ее это оскорбляет, но она спокойна и выдержана, она еще раз говорит, что ей не по себе, и что еще приедет. Для самой себя это уже звучит абсолютно без надежды.

Она ловит нормальное такси, желтое с шашечками, и едет домой. Там ее ждет ничего. Абсолютное ничего, только если мама с собой из церкви не захватила немного святого духа вместе с ароматом ладана.

Что же не так? Что же не то?

По дороге домой она покупает доверчиво, импульсивно бутылку вина, приходит домой, ставит ее на подоконник. Идет в ванную, моется, выходит в тонком махровом халате. И садится на кухне, она смотрит на темную бутылку и понимает, что ей не хочется пить, ей просто хочется, чтобы все стало как-то получше. Собственно, как всем нам.

Она убирает бутылку в холодильник, ставит чайник. Русские все время пьют чай, причем чай отвратительный, настолько крепкий и горький, что сводит желудок. Одна моя подруга даже сказала как-то, что чай должен быть настолько мерзким и крепким, чтобы только хорошая компания могла его делать слаще и помогать пить. Но и сахар рафинад в кубиках с одиночеством сойдет.

Для России кухня – это не просто кухня, это целая культура, практически никому не понять, что для нас значит кухня в однокомнатной малометражной квартире в старом панельном доме. Для большинства – это так, крохотная комнатушка с плитой и посудой, где одному-то нормально не развернуться. Но для современной истории России и каждого по отдельности – это гораздо более важное место, чем усыпальница Ленина или Красная площадь.

Наши родители стояли на кухне и рассказывали тихим шепотом, чтобы не услышали агенты НКВД, анекдоты сначала про Ленина, потом про Сталина, потом про Хрущева, Брежнева, Горбачева. За каждую шутку не на шутку можно было сесть и уплыть на неспешно качающемся поезде в лагеря. Тихо упиваясь чаем, они сидели с однокурсниками, знакомились, любили, женились, пели песни под гитарный перебор и бой. Ругая власть, порядки, тайком слушая первые пластинки Битлз. И все то же самое происходит сейчас: мы интегрировались на Запад и на Восток, информация вся дозволена и не запретна, власть уже можно обзывать любыми словами с любой громкостью, и тебе за это ничего не будет. Но сама культура осталась, родители уезжают, и дети-подростки собираются на кухнях, в девяностых и нулевых попивая жигулевское и портвейн, а сейчас уже более дорогие напитки. Но они так же собираются с одноклассниками, однокурсниками и сидят на кухне, влюбляются, слушают музыку, дружат и шутят.

На кухне происходит значимая часть жизни: там прячутся, когда плохо, поют песни, когда хорошо. И любят, когда есть, кого любить, а главное, там можно сесть, спрятаться от всего, совсем от всего, заварить горький чай, добавить сахара и спокойно подумать о том, что уже было и будет.

Для большинства из нас кухня – это место сакральное, даже если мы этого не признаем и отрицаем, заходя туда, мы все равно что-то чувствуем, чувствуем себя по-другому.

Но так же в наших традиция и нравах доводить все до предела, самим из искры раздувать пожар. «Поджигай, гори сибирский лес!», а потом сами его и тушим. Мы так часто из ерунды создаем огромные проблемы, а потом сами мучаемся, их решаем. Это, знаете ли, с определенной степенью правды, я бы даже сказал с абсолютной, – мазохизм.

Правильный пульс, давление, сердцебиение, а все равно как-то хреново. Вроде все хорошо, все стало хорошо, но внутри она начинает раздувать искры, которые появились еще вчера, и вот она сама себя мучает, доводит, накручивает. Такое ощущение, что нам всем иногда нужно довести самих себя из-за какой-то ерунды, сущего пустяка, а потом на кого-нибудь сорваться или сорваться на самих себя, чтобы переродиться и обнулиться.

Саморазрушение – это так в нашей природе и породе. Если нас не убивают, то нам нужно это делать самим. Некоторые пьют, кто-то колется, раскуривает в подъезде косяк, некоторые качаются стероидами, так что им руки не свести, а есть и те, кто просто втихую лопает третью пачку чипсов, смотря сериал, и плачется, что ему стыдно выйти на улицу.

Все это – саморазрушение. Мы так любим себя снаружи и изнутри.

Доводи себя, Маша, пусть горят нервные клетки, доводи, доводи, доводи себя, Маша.

Сейчас она в самом центре Вселенной, у последней обитаемой теплой звезды, она делает в своей душе очередную зарубку. Еще один день, в который лучше не возвращаться.

Меньше получаса, и лес уже почти догорел.

Снова плачет, истерика, слезы, всхлипы, глотки воздуха задыхающейся без него в соплях рыбы, и разговоры с ними. Она говорит и даже кричит на воздух, в квартире никого нет, ей просто хотелось кричать.

«Да насрать, я рада, что я такая, плевать, мне на всех вас! – рыдания, и чуть тише. – Мне не нужны все вы».

Рука сносит со стола оставшийся горький чай, кружка крутится в воздухе, по полу – чай, фарфор падает на кафель, откололась ручка.

Опять из искры пожар.

Следующий день, вялое утро и такой же бессмысленный день, просто ничего, ничего в голове, ничего снаружи, ничего не делает. А на улице в это время дети возраста от пяти до шести возятся в грязи. На улице порядочно холодно, сыро, уже совсем не лето. В обычном дворе глубокие лужи, земля, как пудинг в двадцать сантиметров из мусора и грязи, все это вперемешку и скользит лучше, чем любой лед. Но это не мешает счастливым детям играть, они рады там одни прыгать и бегать по грязным и скользким лужам в резиновых сапогах по двадцатисантиметровому морю – слою грязи. Для них – это веселье, приключение, нечто новое. Это же дети.

В доме нечего есть, а кушать хочется.

«Пойду, куплю йогурт», – думает Маша.

Она надевает синее платье, у него топорщится в разные стороны юбка, белую кофту, голубой дождевик и резиновые сапоги синего цвета. На улице дождь. Готовит свой любимый прозрачный зонт. Она похожа на очень большого ребенка, не в смысле толстого, как подумали бы вы, если бы меня услышала, а высокого и слишком взрослого ребенка.

Она выходит из подъезда. Спускается по ступенькам, и тут медленно по лужам вплывает уже знакомая машина. Она белая и с эмблемой крутящегося винта, самолетного винта, разрезающего воздух, это БМВ.

Саша подъезжает к ней, открывает дверь, и громко: «Садись».

Ей как-то не по себе, она выглядит, как гном, в этих сапогах и дождевике с таким большим капюшоном, что туда поместятся еще двое.

Она смотрит на машину, на Сашу из-под зонта и капюшона своего дождевика, неохотно садится. Она недовольна, недовольна тигрица.

– Привет, – на него не смотрит – смотрит вперед, напыщенно хмурится, как ребенок, который старательно делает злящийся вид.

– Привет! А я как раз хотел тебе звонить, – непринужденно, как с расстроенным ребенком, он говорит. А ее как будто немного срывает, и она резко на него смотрит и высказывает вопрос.

– Ты всегда сначала приезжаешь, а потом звонишь?

Довольно улыбается, чуть смущается. Стараясь быть помягче с ней.

– Да-а-а-а, так обычно получается все быстрее. Я бы позвонил, напросился бы на свиданку, а потом сказал, что уже здесь.

– А если бы я отказала?

– Я бы подождал, пока согласишься.

Они молчат, она молчит и смущена, теребит край плаща, похожего наощупь на прозрачную нейлоновую скатерть синего цвета или кусок неба.

– Клевые сапожки, – шутит Саша, Маша поняла шутку и, все еще как ребенок напыщенно злясь, так, не всерьез, скорее для вида, бьет его рукой по плечу, сохраняя мстительность вида.

– Дурак, – вылетает из ее рта.

– Да, в этом ты уж точно права. Ха-ха ха, а что в такую погоду вытащило тебя из дома?

И Маша очень недовольно, как бы даже зло произносит: «Я хотела йогурт купить».

Машина трогается, качаясь то влево, то вправо, проваливаясь то в левую, то в правую яму. Маша поворачивает голову и через слегка затемненные окна смотрит, как дети продолжают возиться в грязи. Дети веселятся.

Вот и Саша продолжает улыбаться и подкручивать руль, корректируя провалы плывущей, как пароход по волнам, машины.

Для него все это – веселье, он пропускает работу, пропускает важные встречи, забывает о людях. Для него сейчас главное – это приключение, это что-то новое. «Приключение!»

Дети пропускают уроки и плещутся в грязи, земле, размягченном грязном болоте, они смеются, играют, им нравится, нравится плескаться! За них вы не бойтесь. И Саша нашел себе грязь, в которой плещется, так же, как дети, как довольные свинки, радуясь луже, на их лицах не пропадают улыбки.

Но я бы лучше это сравнил с тем, что вы бы находились в Сибири, осенью, нашли болото и начали в него залезать совсем голышом, улыбаясь в тридцать два зуба от счастья. «Это же здорово снова там оказаться внутри?» И, делая шаг за шагом, проваливаясь то влево, то вправо, то левой, то правой, в густой пудинг ила все глубже. Чувствуете, как ноги засасывает? И ими так тяжело шевелить.

И ребенок, как он за окном, в резиновых сапогах медленно идет вперед по огромной луже глубокой, думая: «Где же там дно? Смогу ли я попасть на тот берег? Пересеку ли я эту лужу?»

Даже не знаю, что должно быть у них обоих в голове в это время. Они улыбаются и делают шаг вперед, проникая в нее.

Возможно, это желание проверить себя, выберешься ли? Или насколько глубоко это болото?

Отвечаю дословно, болото под названием «Маша» очень глубоко, там так глубоко, что затонул бы крейсер Аврора, а засасывает в него, как в Бермудском треугольнике в водоворот, даже у бывалого капитана от страха выступил пот.

И Саша все сильнее вязнет в болоте, осознано шагая все глубже, толкая себя в нее, проникая в нее за йогуртом, улыбаясь и чувствуя видимо гордость. Ребенок тоже шагает вперед, в нее, в лужу, и проваливается сапогом, и его заливает рекой, холодной грязной водой.

Я тут подумал: «Удачи капитану корабля».

Эта «Без + Дна» рождена для тебя.

Дата добавления: 2015-10-21