Глава 3. Дамы из окружения Владислава Евгеньевича были

Дамы из окружения Владислава Евгеньевича были... нет, автору как-то боязно разоблачать столь деликатную тему, чувствуется точно робость. В дамах из окружения Владислава Евгеньевича больше всего замечательно было то... Впрочем, право, начать лучше с того, что Лебедько своими лекциями и тренингами внес в поведение своих поклонниц не то что бы какую-то особенную легкость и вседозволенность, но все ж таки некоторое вольнодумство заронил. И нельзя сказать, что ради какой-то личной выгоды, ведь по-особенному пламенно речист бывал наш герой в те моменты, когда речь заходила о борьбе с подавляющими установками консервативной морали, жесткими запретами Супер-Эго или о показной нравственности, оборачивающейся обыкновенно своими самыми теневыми сторонами. То есть, автор хочет подчеркнуть, что дело шло о некой раскрепощенности, свободолюбии, отказе от ханжеских условностей, иными словами о неком общем прогрессе и развитии личности, ан поди ж ты, все эти благие устремления Лебедько какой-нибудь критический сторонний наблюдатель запросто может истолковать в пользу его самой что ни на есть личной выгоды.

И вставши на точку зрения этого критического наблюдателя, мы действительно можем изобличить Владислава Евгеньевича в том, как ловко и даже в некотором роде нагло он устроился: не обладая по натуре своей ни обольстительностью Казановы, ни решительностью и упорством Дона Жуана, напротив, будучи в известной степени робок в отношении противоположного пола, наш герой благодаря одной только речистости своей обустроился так, что дамы из его окружения сами нередко готовы были предложить нашему сладострастнику свое расположение, в крайнем же случае последнему требовалось приложить лишь самые ничтожные усилия для соблазнения той или иной более или менее привлекательной особы. Жуируя таким образом будто кот во сметане, герой наш привык уже к легким любовным победам, не требующим от него проявлений какой-то особой мужественности, страстности и способности к смелым поступкам. Однако в глубине души своей Лебедько знал, что всей своей успешностью на личном фронте обязан он лишь удачному стечению обстоятельств, но отнюдь не своим мужским качествам. Сознание это чрезвычайно волновало Владислава Евгеньевича, правда, выслушивая объяснения очередной своей пассии, он склонен был вытеснять сие волнение в надежде как-то решить этот вопрос, отодвинувши его в неопределенное будущее.

Вот и сейчас, сделавши первый удачный шаг на пути к заветной цели, Лебедько вынужден был задуматься: ну вот, допустим, сумеет он попасть в дом Муромцева и будет иметь счастье лицезреть внучку выдающегося писателя и мистика — Аню во всей ее прелести и обворожительности; но позвольте, однако же, каким таким манером намеревается он ее соблазнить? Ежели вспомнить то смятение, которое постигло незадачливого влюбленного в момент их первой и единственной встречи, да присовокупить сюда еще и разницу в летах, пожалуй более чем двадцать лет, то шансов не остается решительно никаких. Возможно, Аня даже проникнется к нему определенным уважением как к человеку, прошедшему ради встречи с ней, так сказать, огни и воды, но она-то отнюдь не из тех девиц, в чьих правилах бросаться на шею герою. Как минимум нужно будет преодолевать робость, проявлять решительность и, даже более того, настойчивость — качества, которыми Владислав Евгеньевич похвастаться никак не мог.

Такими вот неутешительными мыслями уже третий день после переезда из Ярославля во Владимир, где была назначена ему встреча с Алексеем Всеволодовичем Закауловым, маялся наш путешественник. Особый курьез ситуации состоял в том, что Закаулов являлся Мастером Тантры, а выманить у Алексея Всеволодовича посвящение в эту традицию Лебедько намеревался ничтоже сумняшеся, равно как и у остальных предуготовленных к следующим встречам визави. «Тантристов», которые бывали бойки и расторопны «на коврике», куда гуру подводил им уже «тепленькую» партнершу, Владислав Евгеньевич повидал немало и отлично знал им цену: по сути это были маменькины сынки, от которых он и сам-то, по правде говоря, недалеко уехал.

И вот, досадуя, чертыхаясь и посыпая голову пеплом (к чести путешественника надо отметить, что проделывал все вышеозначенное с известной долей самоиронии), валялся наш герой на продавленной кушетке гостиничного номера в славном городе Владимире, да поплевывал в потолок, размышляя еще попутно о том, сколько парочек потрудились над расшатыванием этой кушетки.

Последняя мысль вдруг сподвигла его к неожиданному решению, такому даже, что он резко поднялся с кушетки и произнес вслух: «А вот нарочно пойду сейчас на улицу, познакомлюсь с какой-нибудь красоткой, да и приведу ее сюда, дабы продолжить славное дело предшественников по кушетке!». Произнес он эту фразу довольно бойко, однако в следующую уже минуту на душе его стало тревожно, маятно и зябко. Здесь, во Владимире, никто не знал ни его красноречия, ни учения, ни мастерства в работе — как раз тех качеств, на которые были падки определенного рода дамы. Следовательно, рассчитывать на легкую удачу не приходилось и только и оставалось-то, что в боевых условиях преодолевать робость, да проявлять настойчивость и смекалку...

Уже вечерело, когда Владислав Евгеньевич вышел на бульвар, что раскинулся против гостиницы, затравленно озираясь на проходящих по бульвару одиноких женщин. В планы автора не входит живописание красот древнего русского города, во-первых, потому что для этого тонкого дела существуют литераторы, отменно владеющие всею палитрою красок, как раз и предназначенных для описания томных майских вечеров, мостовых, зданий да церквушек, во-вторых же, перед автором стоит иная цель — следовать за движениями души нашего героя, - на этом поприще, отвлекшись, дабы нарисовать в воображении читателя какую-нибудь забавную архитектурную деталь и размахнувшись страницы на три, мы рискуем упустить, увлекшись высокопарным художественным слогом, печальную действительность. Автор выбрал себе довольно трудную судьбу, дерзнув вызвать наружу все, что ежеминутно пред внутренними взорами его и чего не зрят равнодушные очи, всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших жизнь нашего героя, всю глубину холодных, раздробленных и противоречивых чувств и мыслей его. Автору не избежать лицемерно-бесчувственного суда, который назовет ничтожными и низкими им лелеянные созданья, отведет ему презренный угол в ряду литераторов, оскорбляющих человечество, придаст ему качество им же изображенных героев, отнимет от него и сердце, и душу, и пламя таланта; ибо не признает современный суд, что много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую из презренной жизни, и возвести ее в перл создания. Однако прочь от сих суровых размышлений! И давайте-ка вновь окунемся в жизнь бульвара со всей ее бестолковой трескотней и посмотрим, что делает Лебедько. А увидевши, порадуемся чуток, отметив, что наш горе-ловелас все же несколько преуспел в борьбе с собственной робостью.

Постоявши минут десять в нерешительности, наш герой решил действовать опрометью и наудачу. И вот уже присаживается он на скамейку, где довольно смазливая женщина лет тридцати, аппетитно закинувши ногу за ногу, лениво пролистывает потрепанный томик стихов, и начинает со все увеличивающимся жаром ее о чем-то расспрашивать. Женщина несколько времени морщится, даже не глядя на пристроившегося рядом хахаля, затем что-то отвечает коротко и односложно и, наконец, уже заинтересованно откладывает книгу и поворотясь к мужчине, вступает с ним в беседу со все нарастающим интересом. Исчерпав свои познания в поэзии Серебряного Века, видя заинтригованность собеседницы и чувствуя, что дело, по-видимому, движется на всех парах, Лебедько решается усугубить знакомство и пригласить ее в ближайший ресторан в надежде на интимное продолжение вечера, но... разом налетает на решительный отпор: «Я не знакомлюсь, у меня уже есть молодой человек!». Владислав Евгеньевич пробует проявить настойчивость, применяя заготовленную заранее шутку: «Вы хотите сказать, что не будете есть мороженое, потому что дома у вас пельмени?». Женщина сей шутки не приемлет, а напротив оскорбляется и поднявшись, уходит не оборачиваясь, оставляя горемыку-соблазнителя не солоно хлебавши.

Но он уже почувствовал вкус победы над робостью и останавливаться не собирается. В следующий раз он кидается помочь вполне привлекательной еще даме лет сорока нести тяжелые сумки. Его порыв принят с благодарностью, что воодушевляет искателя приключений, и он пускается бойко рассказывать всяческие небылицы из жизни якобы знакомых ему знаменитостей. Однако и тут, дойдя до дома сей приветливой на первый взгляд барышни, он получает отказ в дальнейшем свидании по причине ожидающего дома мужа. Эта неудача только еще больше разгорячает ловеласа — он начинает чувствовать себя охотником, набирающимся опыта, и уже без содрогания сердца высматривает следующую добычу. Ею оказывается вызывающего вида ярко накрашенная девица в платье ядовито желтого цвета коротком насколько только можно себе представить. Слегка облокотившись о дерево, она вальяжно курит длинную сигарету, изображая взором своим презрение к суетности подлунного мира.

Отрекомендовавшись, Лебедько получает исчерпывающе краткий ответ: «Полторы тысячи за час, две с половиной за два». Сумма для нашего героя не бог весь какая, но он чувствует себя оскорбленным и постепенно теряет решительность своих намерений и тем более — состояние охотника. Но все же хоть как-то он доволен собой и решает, что сия вечерняя разминка явилась достойным опытом для встречи с Мастером Тантры. Внутренне Лебедько чувствует, что имеет полное право потребовать от Закаулова посвящение.

Алексей Всеволодович Закаулов был причастен к компании Югорского переулка непосредственно, будучи в семидесятых — восьмидесятых годах одним из заводил и лидеров духовной жизни Москвы. По накалу своего метафизического надрыва, отраженного в его стихах, песнях, да и самого образа жизни — это был подлинный дионисиец. Сюрреалист, пьяница и гуляка, он был настолько исполнен мистической любовью, от которой сердце разрывалось буквально на части, что сумел заразить этим экстатическим всепоглощающим устремлением тысячи человек. Мир семидесятых — восьмидесятых являл собой некий общий абстрактный порыв к выходу за всевозможные рамки, ограничения, к постижению высшей Тайны, в этом котле варились поэты и художники, бродячие музыканты, интеллектуалы, работавшие в кочегарках и пунктах приема стеклотары, стихийные христиане и буддисты, йоги и гностики, алхимики, астрологи и вообще всякий диковинный люд — те, кого приличные граждане называли либо «прожигателями жизни», либо «не от мира сего». В девяностых в этой причудливой среде явилось некое структурирование, стали все более выделяться «специализации»: йога, христианство, буддизм, астрология, западный мистицизм, тантра... Закаулов нашел применение своей кипучей души в тантризме и достигши в две тысячи восьмом году семидесятилетия, удалился из суматошной Москвы во Владимир, где и осел с несколькими близкими учениками.

Попасть в обучение к Алексею Всеволодовичу было весьма не просто. Достаточно отметить, что еще только при первой встрече отсеивалось девяносто девять процентов кандидатов: Закаулов ставил перед потенциальным учеником два стакана водки, приговаривая: «Посмотрим, что ты за товарищ Сухов[4]». Ежели кандидат, употребивши два стакана, да еще и без закуски, был способен на сверхусилие, позволяющее ему сохранять известную ясность сознания и внятность речи, он принимался на испытательный срок. Справедливости ради, надо признаться, что большинство учеников за оный испытательный срок попросту спивались. Ну, а уж до глубин Тантры добирались единицы. Впрочем, самая Тантра в интерпретации Закаулова была весьма своеобычна, в чем читатель убедится в свое время. Однако, авторитет Алексея Всеволодовича был непререкаемым, а его рекомендация о многом говорила. В свою очередь попасть к Закаулову даже для беседы являлось делом непростым, и здесь бумага, полученная Лебедько от Беркова, была явно на руку. Еще следует отметить немаловажную деталь: проживши молодость и зрелость исключительно антисоциально, не имея никакого определенного образования, специальности и даже ремесла, Закаулов в старости не получал ни пенсии, ни каких-либо иных социальных пособий, влача довольно жалкое в материальном смысле существование, обитая в полуподвале, который служил когда-то студией одного местного художника, где к сему моменту из всей обстановки оставался лишь покосившийся стол, два табурета, да старый топчан.

Жил Алексей Всеволодович на крошечные подаяния двух-трех учеников, чье финансовое благополучие было лишь немногим лучше. Однако какой-никакой мобильный телефон у Закаулова имелся, и Лебедько позвонил ему по рекомендации Беркова. Встреча была назначена на другой день после «любовных похождений» Владислава Евгеньевича. Закаулов предупредил, что на встречу необходимо принести бутылку водки. Узнавши от Беркова, что сам Закаулов уже года три как не пьет по причине болезни печени, Лебедько решился на отчаянную хитрость: купивши бутылку «Путинки», он опустошил ее в раковину на две трети, заполнив недостающее место водой. Зная, что Алексей Всеволодович не станет с ним и десяти минут говорить без «проверки», жуликоватый Лебедько смекнул, что основательно разбавленная им жидкость, с одной стороны, сохранит некоторый запах, что позволит ввести в заблуждение старика Закаулова, а с другой стороны, его — Лебедька организм вполне себе справится с процентом алкоголя примерно как в сухом вине, к тому же и пробку удалось приладить совершенно натурально.

Подготовившись таким образом к встрече и настропалившись найти беспроигрышный козырь для Закаулова прямо по ходу беседы, Владислав Евгеньевич улегся спать все на ту же, уже известную читателю, продавленную кушетку, и засыпая, отметил про себя, что несостоявшееся любовное приключение ему только на руку, ибо спать эту ночь он должен всенепременно один, уготовившись пробуждаться не сразу, а вспоминая и перепроживая приснившееся - мы уже знаем, что сновидения его перед важными событиями несли особый символический отпечаток...

… Москва, зима тысяча девятьсот сорок первого года, осадное положение... Патрули — за малейшее нарушение порядка — расстрел на месте без суда и следствия. Доблестные милиционеры взяли «на деле» двух мародеров. Один из них — худой и длинный с «заячьей губой», второй напротив — толстенький и маленький, необычайно юркий. Ну, разумеется, по законам военного времени обоих ставят аккурат к ближайшей стенке. Тот, что с «заячьей губой», стоит широко расставив ноги, нюхает кирпич, прекрасно сознавая, что вот, мол, дескать погулял и будя, знал на что иду. То есть можно сказать относится к делу философически. Ну, а второй — маленький, да юркий — нет бы также стать как товарищ его, ан брыкается, визжит, мол: «Пощадите, люди добрые! Больше не буду!». Тот, что с «заячьей губой» оборачивается к нему и презрительно цедит сквозь зубы: «Заткнись, сука, встань к стенке и не визжи!». Удивительное дело, но слова худого, прожегшего жизнь циника оборачиваются живительной силой для духа паникера, который вдруг затихает и встает, подтирая сопли, рядом с товарищем. Но, естественно, оба незамедлительно получают пулю в затылок. Что же наш Лебедько? О! Да тут поди-ка ты — целая вереница чувств. Тут тебе и симпатия к худощавому, который ответил жизнью за свой выбор, тут же и неуверенность, что в подобной ситуации сам бы он не повел себя как этот маленький, визглявый хлопотун. Наш герой узнает в себе сразу обоих этих персонажей. Конечно, Владислав Евгеньевич завсегда был на стороне разного рода асоциальных элементов: при чтении книг ли, или вот как сейчас — во снах. А случится вдруг фильм посмотреть про милицию и жуликов, так он завсегда на стороне жулья и прохиндеев. Но вот сейчас, что стоит отметить особо, тип с «заячьей губой» симпатичен Лебедько вдвойне не только тем, что он — жулик, но тем, что готов, как говорится, ответить за базар, - такой человек осмысленно идет на выход за всяческие рамки. А наш герой уже давно сделал для себя вывод, что выход за какие-то бы ни было рамки возможен только при достаточно сильном духе и внутреннем стержне. Только тогда это имеет смысл. Тот, второй, который верещал — антипод и лучшее доказательство сему тезису — он как маленький мальчишка, который напроказничал, да и кричит: «Мамка, не наказывай меня!». Все более вживаясь в оба образа, Владислав Евгеньевич сознает вдруг, что он не может наверное побиться об заклад, как он поведет себя в критической ситуации: как высокий или как маленький. Определенно, Лебедько завидует этому мародеру с «заячьей губой». Почему? - спросит читатель. - А потому, что это образ простого русского мужика, который не алкоголик, но выпивает, не интеллектуал, но человек со сметкой, который допустил себе вседозволенность, но готов за это ответить, который выходя за пределы, остается в трезвом духе. Он — преступник, но смерть принимает, не пикнув, да еще товарища одергивает, чем придает тому духа. Для большинства он — стопроцентно отрицательный герой. Но, ежели мы вспомним гегелевскую диалектику Господина и Раба, то автор готов биться об заклад, что он-то в данном случае и есть Господин, ибо ставит свою жизнь на карту, если нужно, отвечает за содеянное, не задавая лишних вопросов. И вот тут-то, в этом сне автор выводит на свет драму жизни Владислава Евгеньевича, которому уж очень невтерпеж быть Господином по Гегелю, но в глубине души он абсолютно не уверен, что он - Господин, а не Раб. Мы же со своей стороны можем лишь заверить читателя, что проверить делом, кто ты есть, может лишь крайняя ситуация. Большинство смертных, и наш герой здесь, отнюдь, не исключение — распяты в своем внутреннем мире на кресте между Господином и Рабом, что очень остроумно подметил Федор Михайлович Достоевский, вопрошая Бытие устами своего Родиона Раскольникова: «Тварь я дрожащая, или же право имею?».

И вот уж наш сновидец, стараясь вжиться в образ «заячьей губы» начинает чуять самим нутром, что таковым мужик становится, когда он познал многих женщин, нагулялся в юности вовсю, или же свезло ему не убояться в раннем детстве теневого лика своей матери. В области, так сказать, высших материй, метафизики, если угодно, Владислав Евгеньевич — прожженный авантюрист, человек риска немалого, а взять жизнь земную, то, говоря по простому, взять и без всяких реверансов отыметь красотку, понравившуюся на улице — такое ремесло ему не под силу. А другого кого возьми, так у него, поди ж ты, все аккурат наоборот. Понимает наш герой, просыпаясь, что мужик этот с «заячьей губой» - мерило его неполноценности. Смотрит он на Лебедька с укором и говорит: «Ну, что же ты, сука, мечешься? Вот я простой, крепкий русский мужик, знающий свою выгоду. Да, я мог бы пойти на фронт и также спокойно помереть там, бросившись с гранатой под танк, ну, вот захотелось мне красиво пожить и за это я тоже ставлю свою жизнь на кон, зная, что при первом же случае меня расстреляют. Я простой русский мужик, и у меня нет проблем с тем, чтобы спасти чью-то жизнь, пойти на риск, украсть, выпить, поиметь бабу, свершить подвиг, я способен на все это в равной степени, потому что я люблю жизнь и готов за нее отвечать. А вот его (и не ясно тут даже автору на кого он показывает — на того маленького и толстенького напарника своего или же на самого Лебедько) — его я не люблю, я беру его с собой в дело только потому, что вдвоем веселее и водочки тяпнуть, и с барышнями погулять, но ему - вот ему — даже барышня достанется только за счет того, что я соблазню двоих и ему одну отдам. В его жизни это всегда на моей силе происходит. А его, - продолжает «заячья губа», и теперь автор уже решительно видит, что указывает он на Владислава Евгеньевича, - разрезали в детстве надвое: на меня, да на подельника моего, душонку тщедушную, что верещал, да меня позорил. Мы оба живем в этом хлопце, причем я есть в нем изначально, и он сам, поди-ка, не смекает, как, зачем и почему прячет меня в дальний чулан, чтобы меня в нем, упаси бог, не заметили, вот и приходится мне действовать из этого чулана через черт знает какие абстракции, которые мне, как нормальному мужику, совершенно непонятны. И ведь дурень — не может взять в толк, что ежели выволочет меня на свет божий из чулана, то тут я его зауважаю, и сам он себя зауважает. А покамест нету уважения этого, и действовать мне приходится исподволь, хоть ты лоб расшиби! Хотя чует, что случись что, я его лишь одним окриком «да не визжи ты, сука» могу до мозга костей пронять и мужиком сделать».

Тут нашего сновидца до холодного пота пронзает воспоминание: было ему лет пять, когда совершив не по-детски дерзкий поступок, он оказался отвергнутым всем своим маленьким миром: мамой, папой, дедушкой, бабушкой — это было столь невыносимо, -метафорически говоря, он стоял тогда у стенки и нюхал кирпич, и помер бы наверняка, заболев или угодив под машину как бы «случайно», если бы не вывел на сцену маленького, визгливого сученка, который вымолил-таки ему пощаду - к нему тогда сжалились, да вот «заячьей губой» пришлось пожертвовать — в расход его пустить, то бишь в чулан запрятать. Он - «заячья губа» был заводила, поэтому его и пришлось принести в жертву. И не надобно «заячьей губе» от Лебедько ни нытья, ни просьбы прощения. Он его и так понимает и прощает, не уважает только. А зауважает, только когда выпустит его наш герой из чулана, да предъявит людям: «Нате вот, смотрите, такой я!»

Испытавши сие прозрение и находясь несколько времени, можно сказать, прямо таки в шоке, сновидец вновь впадает в дрему и предстает пред ним Владимир Семенович Высоцкий в роли Дона Гуана. Для Лебедько Высоцкий — не только Дон Гуан, это прообраз настоящего мужика во всех своих проявлениях. Презабавнейший факт известен автору: когда Владислав Евгеньевич начал было смотреть фильм о Высоцком «Спасибо, что живой», ему не весть с чего вдруг сделалось до того дурно, что на тридцатой минуте вынужден он был прервать просмотр. А знаете почему? — в ком угодно, но не в Высоцком мог он разочароваться как в мужике, а уже первые минуты фильма намекали, что придется-таки разочароваться. И о чем же это говорит? - О том, что самое представление нашего героя о том, что такое мужик — дутое, а открыть сие для себя невыносимо. Но вот обожествляет он само понятие «мужик». Для него это лубочный идол, и понять, что в жизни нет идеального мужика, и всякий реальный мужчина бывает разным — тут-то что-то невыносимое и кроется. Ведь из этого следует, что человек — вообще нечто сомнительное и в любой момент может отмочить что-то такое, что ни в какие ворота уже не влезет.

Но и это еще не все. Та мужественность, которая предстала перед нами в образе «заячьей губы» потому и держится в чулане до сих пор, что боится наш Лебедько, что ежели ее выпустить, то вдруг она окажется не такой лубочной и идеальной, как должна быть. Разочароваться боится герой наш в самой сердцевине мужской, потому-то и женщин он побаивается. Ведь когда ты, читатель, лишаешься идеального образа, ты тем самым лишаешься опоры и защиты. Сновидец тужится изо всех сил вжиться в образ Высоцкого и тщится что-то произнесть от его имени. Послушаем и мы: «Да, я Высоцкий, я - воплощение мужественности, хотя это лишь видимость и роль, каковую мне надо было доказывать самому себе, и сколько же, право, на это уходило сил! Но необходимость быть Владимиром Высоцким и поддерживать этот образ оказалась так велика, что надорвался я в сорок два года. Слишком много сил ушло на необходимость держать лицо, а иначе я не мог, ибо если бы позволил проявиться своей женственности, то, пожалуй, был бы жив до сих пор, но, увы, не был бы тем символом эпохи — Владимиром Высоцким. Поэтому ты, Владислав Евгеньевич, достаточно мудро, можно сказать, что по-еврейски мудро поступил, заточив «заячью губу» в чулан. В нем-то это мужицкое начало столь сильно, что не запрячь ты его туда, - он бы раньше моего тебя в могилу загнал. Так что благодари судьбу за то, что тебе такой случай в детстве выпал. Сгорел бы годам к тридцати. Как Икар — быстрый и красивый взлет и… падение! «Заячья губа»-то — мужик шибко рисковый, поди даже рисковее меня, Высоцкого. И освободи ты раньше времени его из чулана, тут же пойдешь вразнос и во все тяжкие. Ты ж и так едва удерживаешься от этого. И помогает тебе в этом маска робеющего перед бабами ипохондрика. Так-то!..

От внезапной ясности, которая открылась вдруг ему в столь причудливом коловращении внутренних образов, плетущих паутину судьбы, Лебедько проснулся окончательно как током ушибленный, вскочил с кровати, и как был в одном исподнем, заходил по скрипучему гостиничному номеру взад-вперед...

Эх, Владислав Евгеньевич, Владислав Евгеньевич, куда так гонит тебя сам черт по кривым переулкам судьбы? Какие еще приключения и злоключения уготовил он на твою шальную, начавшую уже седеть голову? Чуден человек: одной рукой распутывает клубок своих причудливых жизненных сюжетов, а другою рукой той же порой запутывает в такую мохнатую «бороду», какую и опытный рыбак и в жисть не размотает. Задумал ты по дурости своей добраться до тайны Югорского переулка, которая грезится тебе пока только в образе юной Аннушки, а вот, что-то на деле тебя там ждет с твоею-то колодой образов и внутренних ролей, этого ты, брат, даже представить себе не можешь толком! Что ж ступай, братец, к Закаулову, может хоть он тебе мозги вправит,.. хотя дорого бы автор дал, дабы хоть единым глазком взглянуть на того, кто способен эдакому-то дурню да мозги вправить! Однако в сторону философию, в путь!

Жилище, в котором обитал Алексей Всеволодович, являло собой зрелище действительно печальное. Кроме означенной выше мебели в виде дышавшего на ладан стола, где было раскидано множество всяческих бумаг и шариковых ручек, двух табуреток, да некого подобия не то топчана, не то даже раскладушки, заваленного несколькими потрепанного вида ватными одеялами, каковые были в моде лет сорок назад, решительно ничего другого не было. Разве что можно упомянуть еще и лампочку, свисавшую на длинном проводе с потолка. Лампочка эта была весьма веселого нрава, так что принималась выплясывать, стоило только соседям сверху пройтись по своей комнате. Сам хозяин представлял собою странное сочетание могучего и беспокойного духа с телом весьма и весьма поношенным. Был он невысок ростом, лыс как бильярдный шар, а глядя на его в крайней степени изжеванное лицо, глубоко ввалившиеся глаза, да трясущиеся руки, вполне можно было подумать примерно так: «да, дядя, пожил ты кудряво и со вкусом, да отведал, поди, великое множество разнообразнейших напитков».

Лебедько, однако, не стал проговаривать сии мысли вслух, а напротив, повел себя чрезвычайно учтиво, даже сказал какой-то комплимент весьма приличный для человека средних лет. Хозяин же, несмотря на описанную выше телесную дряхлость, поведением своим ничуть не уронил себя, а в манерах имел даже что-то солидное, несокрушимое, разве что периодически высмаркивался чрезвычайно громко. Закаулов предстал перед гостем в полосатом халате, хоть и заштопанном кое-где, но все же относительно опрятном. Громовым голосом, которого никак было нельзя ожидать от такой, казалось бы, тщедушной фигуры, он в ответ на приветствие приезжего тот час пробасил: «А вы водочки-то с собой принесли?», - «Как же, - ответствовал Владислав Евгеньевич, извлекая из своего рюкзачка поллитровку, - вот «Путинку» по дороге приобрел». Хозяин скривился: «Мерзость! Что же вы, молодой человек, не могли чего-нибудь более качественного принесть? Впрочем, с правилами вы, видимо, ознакомлены. Поэтому извольте сейчас же употребить. Вот вам стакан».

С этими словами он взял со стола стакан, по виду которого трудно было определить, когда он последний раз был мыт. Оценивши предлагаемую посуду, приезжий гость отрапортовал: «Не извольте беспокоиться, я уж по привычке из горла», - «Эвона как!», - в последнем восклицании можно было уловить уважительные нотки, - «Что же, покажите-ка себя». Осушивши бутыль, Лебедько зычно крякнул и присел на предложенный ему табурет неподалеку от хозяина, ощущая как тело наполняется жаром, а на мозг накатывает волна сладостного опьянения. Впрочем, самое опьянение, как он и полагал, не превысило надлежащих границ, и мысль работала более-менее ясно. Минут десять молчали. Закаулов с любопытством разглядывал приезжего и, по-видимому, остался удовлетворен его состоянием после выпивки: «Ну, что же, с чем пожаловали?, - голос его смягчился несколько, хотя покровительственные нотки в нем присутствовали,- «Интересуюсь причинами, приведшими вас, Алексей Всеволодович, к пробужденному, так сказать, состоянию духа», - начал было Владислав Евгеньевич, но Закаулов тот час прервал его раскатистым смехом. Насмеявшись вдоволь и звучно высморкавшись, он изрек: «Я не имею счастья принадлежать к тем людям, которым отчетливо видны ясные причины их поступков; не имею я счастья и верить в такие причины будь то у себя или у других. Причинности в жизни не бывает, она бывает только в мыслях. И задаваясь вопросом, что, собственно, привело меня, как вы изящно выразились, к состоянию несколько эээ... пробужденному, - я теряюсь в догадках, и, чем пристальнее вглядываюсь, тем больше разветвляются, расщепляются и разделяются причины и мотивы, уходя, в конце концов, в далекие годы прошлого, но не линейным казуальным рядом, а многопетельной сетью таких рядов, распадаясь на сотни и тысячи случайных обстоятельств, не имеющих и не могущих иметь под собой никакой цельной основы».

Опьяневший Лебедько аж присвистнул от восхищения таким складным выражением мыслей. «Вот ведь, - излагает буквально как по писаному», - подумал он про себя. Внешне же изобразив удивленную физиономию, вопрошал: «Позвольте, а как же закон причин и следствий, карма, как говорится?», - «Какая карма? Помилуйте! Вы что в каменном веке живете? Все это пустословие о карме и якобы непреложном законе причин и следствий — не что иное, как суггестия, употреблявшаяся, так сказать, сильными мира сего для того, чтобы держать менее сильных в повиновении, страхе и чувстве вины, а также весьма удачным образом регулировать поведение масс. Безусловно, отдельные причинно-следственные цепочки имеют место быть и, приводя их в качестве примеров, жрецам и служителям культов без труда удалось достигнуть того, что в умах людей, не приучивших себя критически мыслить, сложилось глобальное обобщение, которое и обозначали как закон кармы», - «Виноват, по-вашему получается, что не только авраамические религии, но даже и буддизм дурит людей?», - «Вот те на! Как вы умудрились у Беркова посвящение получить? Ведь вы точно с луны свалились!», - голос Алексея Всеволодовича вновь стал жестким и даже раздраженным. Лебедько, тужась отогнать пьяную хмарь, чтобы придать мыслям сколько-нибудь ясный ход, предчувствуя, что хозяин вот-вот уличит его в некомпетентности, поспешил хоть как-то оправдаться: «Нет — нет, все это мне известно, я, знаете ли, это так — для затравки разговора, дабы иметь счастье услышать сие из первоисточника...».

Слово «первоисточник», по видимому, несколько усладило слух Закаулова, и он вновь смягчился, сел, облокотившись об обшарпанную стену, вальяжно закинул ногу на ногу, и, затянувшись папироской, продолжал: «Ладно! Вы должно быть в курсе, что основной травмой человека является не травма рождения или что-то там еще, а сам по себе факт того, что существует бессознательное, и он к нему, образно говоря, прикован. Этого субъект ни в какой форме не может перенести - в противном случае ему придется постоянно отдавать себе отчет, что все, что бы он не думал или не говорил и какими бы мотивами не объяснял свое поведение - все это пустышка и ложь, ну, или скажем мягче — рационализация. С этой-то невыносимостью человеку помогает, естественно, в кавычках справиться вся существующая психология и религия, уверяя, что все в порядке и бессознательного как бы нет. Даже в психологии и психотерапии ежели и говорят о бессознательном, то скорее употребляют это понятие как фигуру речи. Столкнуться с реальной драмой существования бессознательного большинство современных психологов и психотерапевтов, сколь это странно не покажется, не рискуют», - «Полностью с вами согласен, - поддакивал гость, - я вот хоть числюсь психологом, но к психологии современной уважения не испытываю и даже чураюсь, чтобы меня самого психологом называли», - «Молодцом!, - одобрительно кивнул Алексей Всеволодович, - Так держать! Надеюсь, вы понимаете также, что если существует бессознательное, значит существует Желание! - слово «Желание» было сказано таким тоном, каким обычно произносится самая горячая молитва, - Но, увы, в бытовом языке желание предстает абсолютно в безобидной, ни к чему не обязывающей форме. В таком понимании желания как суммы хотений — нет коллизии вытеснения, конфликта, вины, драмы запрета, которые подлинное Желание всегда на себе несет. У Желания нет никакого множественного числа. Желание — понятие уникальное и не сводимое к сумме прихотей».

Лебедько с отрадою заметил, что опьянение почти совсем уже отступило и, желая проверить сей факт на деле, встал и твердым шагом прошелся по комнате взад-вперед, тут же сочинив вопрос: «А что вы можете сказать на то, что существует седая и древняя философия, которая не только выделила понятие Желания, но и совершила шаги, дабы показать, что, видите ли (в это «видите ли» Владислав Евгеньевич умудрился вложить такую язвительность, какую только позволяли все его артистические способности), эту функцию можно преодолеть, что дескать есть такое состояние субъекта, в котором от Желания можно и вовсе избавиться?». Закаулов такой постановкой вопроса остался доволен, и, прикуривши новую папироску, ответствовал: «Буддисты пытаются представить Желание как иллюзию, вмешивающуюся в жизнь субъекта и пытающуюся ее разрушить, то бишь оторвать от пристойных занятий, могущих даровать человеку спокойствие и тихое блаженство. На это направлены многочисленные психопрактики, получившие оживление в разных формах и сегодня. И это при том, что сегодня, - тут Закаулов вновь разразился смехом, да так, что даже и закашлялся, - сегодня человек, как никогда, менее всего может рассчитывать, что от травмы Желания ему удастся отделаться. В слишком большое количество историй мы вляпались после того, как наше существование стало фрагментарным — а это уже тысячи лет. И именно поэтому Фридриху Ницше удалось доказать, что бог мертв, что, как вы понимаете, означает тот факт, что дискурс бога перестал оказывать на человека сколько-нибудь серьезное влияние, несмотря на все усилия служителей культа подтасовать вместо этого дискурса дурно сляпанный суррогат, который, конечно, обладает еще некой суггестивной силой. И сила эта идет на убыль, что прекрасно чувствуют и сами церковники, отчего, кстати, и ярятся в последнее время пуще прежнего. Впрочем, мы несколько отвлеклись. Как только человек делает вид, что он, якобы, берет ответственность на себя, так тут же Желание начинает грызть его с удвоенной силой, и бессознательное набрасывается на него еще мощнее. Почему? Да потому что в наше просвещенное время больше нет буфера божественности, который стоял между человеком и его Желанием, позволяя человеку говорить, что его смущают нечистые силы. Что же касаемо буддийской философии, то сама по себе шумиха относительно Желания — само то сильное беспокойство, которое буддийские философы предъявили нам в форме жалоб на Желание и проглядывающая сквозь эти жалобы сильная раздражительность, которую мудрецы против Желания проявили — сам факт этого как нельзя явно указывает на то, что тут без вмешательства бессознательного не обошлось, иначе чего было бы так суетиться?».

Лебедько, продолжавший прохаживаться по комнате, силясь увернуться от папиросного дыма, изрек: «Я так понимаю, что когда на каком-то ровном месте возникает шумиха и ажиотаж, то Желание о себе в какой-то форме уже заявило? Какие же вы еще предлагаете критерии, чтобы опознать Желание среди множества хотений и прихотей?», - «Вопрос грамотный, но у Желания нет никакого другого определения, кроме того, что оно предстает в форме неожиданного беспокойства ни с того ни с сего. Да вот вам хотя бы и пример: положим, вы хотите пойти на свидание и пребываете в состояние приятного ожидания. Желанием это ни в коей мере не является, а вот ежели напротив, сама мысль пойти на свидание вызывает у вас беспокойство — скажем вы полагаете, что вы этого не заслужили, что вы совершите какой-нибудь промах или наоборот вам должны большего и лучшего чем то, на что вы надеетесь — вот тогда, будьте уверены, бессознательное работает на полную катушку. Там, где ваши бытовые желания не встречают препятствия, не вызывают конфликта, где нет драматизма вытеснения, вины, отрицания — всего того, что затрудняет наше общение с партнером, там никакого Желания нет. Желание заявляет о себе как скандал. Таким образом, одно то, что буддийская философия столь тщательно пытается Желание нивелировать указывает на то, что это самое Желание доставляло ей массу неприятностей», - «А вот как же такой радикальный подход к бессознательному отмежевать от современной психологии?», - «А вот как: допустим, некто хочет полететь на самолете, но в день полета у него возникает сильное беспокойство. Что скажет ему по этому поводу современный психотерапевт? Естественно, сегодня, пожалуй, нет психотерапевта, который бы не имел представления о психоанализе. Тем не менее, я могу как дважды два доказать, что с бессознательным он дела не имеет, хотя он и будет говорить нашему пациенту, что существует, дескать, какое-то «бессознательное переживание», как он его называет, которое, скажем, в форме памяти о предыдущей травме мешает полету на самолете: какое-то неприятное воспоминание прямо, а скорее косвенно связанное с полетом. И психотерапевт не может поступить иначе, это его хлеб, он должен избавить вас от симптома, потому что любой психотерапевт испытывает вину за то, что вы платите ему деньги, и он будет стремиться вам скорее помочь, а этого делать как раз и не следует».

«Эээ..., - начал было Владислав Евгеньевич, подыскивая вопрос, который бы позволил не ударить лицом в грязь, а напротив показать себя человеком, в предмете сведущим, - вы совершенно правы, но чтобы вы сами сказали о таком пациенте, который испугался бы лететь на самолете?», - «Прежде всего, ни к каким прошлым травматическим случаям, ни к какому специфическому страху перед самолетом, транспортом, высотой все это не имеет отношение. Страх является выразителем чувства вины. Наш воображаемый пациент за что-то, не связанное с полетом пожелал себе смерти, а так как любой полет на самолете — дело в известной степени рискованное, то вот и ждет исполнения самому себе вынесенного приговора. У Желания есть два опорных столпа — секс и смерть. Но задумайтесь над следующим парадоксом: несмотря на физиологическую реальность секса, который случается в наше время, можно сказать, на каждом шагу, сексуальных отношений как таковых не существует!».

Гость до того ходивший по комнате и отбивающийся от дыма руками, застыл на месте, проронивши: «Как же так?», - и хотя он тотчас осознал, что дал маху, разоблачивши свою неподкованность, Закаулов, увлеченный полетом мысли, не заметил этой досадной промашки нашего героя и продолжал: «Психоанализ базируется не на сексуальности, к которой надо дать неограниченный доступ и устроить оргии, как его поняли некоторые марксисты, нет — никакой сексуальной утопии не существует. Человеку не удается присвоить сексуальное наслаждение без чувства вины. Показывая на сексуальную истину Желания, тот же Фрейд не является затейником оргий, ибо для него очевидно, что сексуальность — это нечто глубоко запретное. И в этом смысле отдать отчет в своей сексуализированности — это еще тяжелее, чем претерпеть в детстве сексуальное домогательство. Когда субъекту разрешается последовать зову наслаждения, скажем, в ситуациях, которые я не рискую назвать даже извращенными – некоторые обходные пути удовлетворения желания, например, достаточно невинная оргия, которую приличные члены семьи устраивают для соседей – в ту секунду, когда предлагают удовлетворение самых сокровенных желаний, когда, казалось бы, можно всё - возникает какая-то странная немощь, беспокойство, головная боль, - то, что страстно желалось, начинает казаться неинтересным или напрямую сопровождается чувством вины. Есть вещи, которые вы сами себе не позволяете, и их большинство. Поэтому утопия Маркузе[5] о том, что, когда путы капитализма отпадут, человек обретет некоторое счастливое состояние, когда желания разумно удовлетворяются, - неверна. Субъект или почти ничего себе не позволяет, либо позволяет какие-то безобразия. В случае безобразий это означает, что он через них пытается заглушить чувство вины. Никакой первоначальной пасторальной развращенности не существует. Нет того субъекта или нужна... нужна...», - Алексей Всеволодович даже вскочил с табуретки, настолько он разволновался.

«Насколько я понимаю, нужна тренировка, чем, собственно, и занимается Тантра!», - резюмировал довольный собой гость. «Не просто тренировка!, - подхватил Закаулов, приходя в себя и вновь усаживаясь на табурет, - для наслаждения нужна огромная выучка! Именно этим занимались те немногие умные люди, которые еще издревле поняли, что их обманывают жрецы и служители культа. И бога искать бесполезно, а необходимо пойти по пути, так называемого, развития, причем под развитием они понимали не то, что мы думаем сегодня: не профессиональный и не личностный рост, не карьера и не достижение успеха, здоровья, благосостояния или созерцательной умиротворенности. Такие люди знали, и вслед за ними это знаем мы — их наследники, что саморазвитие возможно только на одном пути, но в те далекие времена еще и не могло идти и речи о бессознательном и о том, что человек сам препятствует собственному наслаждению. Для тантриста, по сути, единственной практикой является упражнение в длительном наслаждении. Если не удается поддерживать интенсивность наслаждения слишком долго - считалось что это какой-то принципиальный изъян, и в отличие от буддизма и вообще от той формы восточной философии, которую нам преподносят сегодня, для тантриста изъяном являлось не наличие Желания, а как раз неспособность его поддерживать в интенсивной форме неограниченно долго», - «Стало быть, маркиз де Сад — наш человек? Ведь именно на этом пути упражняются все его герои, стремящиеся причаститься к наслаждению, прибегая ко всевозможным манипуляциям, дабы помочь друг другу делать это как можно дольше», - «Вы правы», - задумчиво произнес Закаулов, - «однако у них из этого почти ничего не выходило. Системы не было!».

Повисла длительная пауза. Собеседники были утомлены накалом разговора, хотя оба прекрасно понимали, что это еще не конец его. Наконец, спустя несколько времени, Алексей Всеволодович решился продолжить, говорил он теперь тихо, громогласный бас его куда-то улетучился и он почти шептал: «Религия кое-что знает о Желании и, надобно, признаться, что она способна с Желанием иметь дело. Но все-таки истинное Желание она предает, потому что не может смириться, что человеку не суждена вечная гармония. Религия попросту закрывает на это глаза и продолжает долдонить о вечных райских кущах или же о нирване — это уже кому как сподобится. Но вот появляется психоанализ и утверждает, что нам не светит слияние с макрокосмом, что нет человеку примирения с реальностью и нет обретения бесконечного знания... Но зато есть куда более интересная штука — Неудача», - на этой фразе говоривший сделал эффектный акцент и интонацией, и жестом.

Жест, однако же, был неожиданен до крайности, ибо являл собой копию нацистского приветствия. Исполнив торжественно сей «хайльгитлер», Закаулов поднялся с табуретки, подошел вплотную к опешившему несколько Лебедько и на манер заговорщика прошептал тому в самое ухо: «Почтеннейший Владислав эээ...», - «Евгеньевич», - также шепотом и также в ухо отозвался наш герой. «Ну, да, Евгеньевич, конечно, - продолжал нашептывать старик, - видите ли, голубчик, экая комиссия, собственно говоря, - он помедлил, стреляя взором в гостя так, будто приготовлялся сообщить тому страшную тайну, - у меня папиросы кончились, да и, как бы вам сказать, деньжат тоже ни копейки...», - он осекся, но Лебедько, даже обрадованный этим сообщением, - а о причине этой радости нам с вами догадаться будет несложно позднее, - подхватил: «Зачем же вы раньше не сказали об этом? Еще давеча, по телефону - я бы вам, пожалуй, сразу несколько пачек принес бы. Ну, да ладно, схожу сейчас в ближайший магазин. Вы какие папиросы курить изволите?». Видя, что гость услужлив, и предчувствуя для себя в этом некоторую выгоду, старик небрежно процедил: «Да, папиросы-то — это баловства ради, а так вообще я «Davidoff Gold» курю. Впрочем... можно, конечно, и папирос, ежели вы сами в затруднительном положении, только по возможности хотя бы две-три пачки, чтобы мне до завтра как-то дотянуть», - «Не извольте беспокоиться, я мигом обернусь!», - и Лебедько опрометью бросился в сторону ближайшего гастронома.

Воротился он в закауловскую конуру минут через двадцать и, сияя, торжественно протянул хозяину четыре блока «Davidoff»-а. «О!, - воскликнул воспрявший духом курильщик, - всегда знал, что истинно русский человек щедр и бескорыстен. Чувствительно вам благодарен!», - дрожащими руками он бросился распаковывать сигареты, и, закуривши, заметно повеселел, - «Ну-с, на чем мы с вами завершили?», - «На Неудаче», - «Да-да, как же! Но для того, чтобы уразуметь сие понятие во всей его многогранности, ибо на бытовом уровне мы привыкли считать неудачу всенепременнейшим злом, нам придется обрисовать некую карту нашей с вами душевной организации. Впрочем, я надеюсь, что она вам, конечно же, знакома. Я лишь вкратце напомню ее, придав ей определенную перчинку».

Комнатка вновь заполнялась сигаретным дымом, и Лебедько, не переносивший оного, в который раз уже за нынешний день причислил себя к отряду мучеников за идею. Закаулов же, как бы нарочно, норовя доставить дополнительные страдания нашему герою, не сидел уже в уголку на табурете, а расхаживал вкруг всего помещеньица, обволакивая его густыми клубами, и философствовал: «Итак, что мы имеем? А имеем мы три, так сказать, взаимопроникающих регистра, которые, собственно, и составляют нашу психику. Первый регистр - Реальное – самая что ни на есть сокровенная ее часть, всегда и всенепременно ускользающая как от образного представления, так и от словесного описания. Реальное, голубчик вы мой, непостижимо настолько, что является как бы «вещью в себе», потому как любые попытки представить или назвать содержание Реального ведут лишь к тому, что мы оказываемся в области Воображаемого, либо Символического. Тем не менее, именно в Реальном располагается ключевая ипостась существования человека, а именно – Желание, про которое мы так много с вами уже говорили. Само Желание, как я уже акцентировал, составляет основную драму и накал душевной жизни и обязательно связано с неким конфликтом. Ну, а конфликт этот, в свою очередь, базируется на чувстве вины, вызывающей всевозможные препятствия реализации Желания. Если говорить самыми общими словами, то Желание - это всегда желание жизни и наслаждения. Или же смерти - …, но это вопрос, требующий специального рассмотрения. На осуществление Желания виною наложен запрет. Таким образом, мы можем утверждать, что субъект всеми силами норовит ускользнуть от сколько-нибудь продолжительного наслаждения и выстраивает свою жизнь с помощью множества хитроумных, так называемых, механизмов защиты, маскирующих подлинное Желание и заменяющих его. Вот вам, милостивый сударь, квинтэссенция этого многотрудного вопроса, и ежели вы не вникли в ее суть, то уж извините — не поняли ни черта, а далее уже и подавно не поймете!», - хозяин каморки остановился и ткнул указательным перстом в самый живот Лебедька.

«Отчего же, - встрепенулся Владислав Евгеньевич, - я очень даже вник, - тем, можно сказать, и стою!», - «Да?», - Закаулов недоверчиво поднял было бровь, что, признаться, придало его изжеванному лицу отнюдь не строгое, а скорее, напротив, комическое выражение. «Решительно — да!», - рапортовал Лебедько. «Тогда продолжим, - пробасил Алексей Всеволодович и вновь заходил кругами, - и перейдем к следующему регистру — Воображаемому, а это, батенька, как раз то, что роднит нашу психику с психикой животных, поведение которых регулируется гештальтами — сиречь некими целостными образами. Человек в своём развитии тоже непременно попадает под власть образов, и происходит это в так называемой «стадии зеркала», то есть в возрасте от шести месяцев до полутора лет, когда младенец начинает узнавать себя в зеркале», - «Позвольте, - встрял гость, - что же было в те времена, когда зеркал еще не придумали?», - «Да что же вы, право, такой наивный! Отражательные поверхности в природе всегда имелись, вода в конце концов. Мы не будем разбирать сложные случаи детей, которые от рождения были слепы, для простоты скажем, что там подобным механизмом явилась способность отличать свой голос. И вот представьте-ка себе — младенец схватывает себя в различных местах, - Алексей Всеволодович для пущей убедительности принялся щипать себя за тощие бока, - и что он получает? А получает он эдакую распадающуюся тактильную картину самого себя, хаотичную и не собранную, доложу я вам, ни в какое целое. И тут как раз — на тебе! - окружающие люди, мама с папой вперед всех, предлагают ему соблазнительно единый и как бы объективный его образ в зеркале, накрепко привязанный к его телу. Тут уж ребёнку ничего не остаётся, как только согласиться с этим представлением о целостности «я» в зазеркалье и его тождественности себе во все моменты жизни. С тех пор человек остаётся навсегда зачарованным своим «зеркальным я», вечно тянется к нему, как к недосягаемому идеалу цельности», - на этих словах оратор прикурил следующую сигарету и уселся наконец на табурет, видимо, уставши от непривычно долгой для его возраста и организма ходьбы, затем продолжал:

«Замечу вам отдельно, молодой человек, что такое расхожее в психологии и, тем паче, эзотеризме понятие как целостность, существуют лишь в регистре Воображаемого! В реальности же никакой целостности, между нами говоря, быть не может, так как психическое создаётся непрестанно меняющимися и текучими потоками восприятия, а не чем-то застывшим, окончательным и основательным. И зарубите-ка себе на носу, что на стадии формирования Воображаемого происходит первое отчуждение человека от самого себя», - «А как же все эти просветленные?», - растерялся было Владислав Евгеньевич, - «О, боги! Что же вы там у Беркова-то делали? Учились или в носу ковыряли? Все эти просветления — продукт Воображаемого. В реальности, которая непостижима, мы обречены искать, но не находить. Ну, а ежели человек — дурак и отождествился решительно с Воображаемым, завесившись от Реального и от терзающего его Желания толстой пеленой защит, а для этого сотни всяческих психопрактик понаделано, то и может случиться ему какое-нибудь переживание типа, знаете ли, «чудесного единения с миром» и иже с ним, причем Воображаемое поглощает столь сильно, что все это кажется даже натурально, но сие надо отличать от тех редчайших моментов, в которые иной человек, онемевши от ужаса и восхищения одновременно, сподабливается ухватить за жабры самое ускользающее Реальное. Однако момент сей, воистину потрясающий, увы, краток и как только к человеку возвращается способность говорить, он спешит непроизвольно хоть как-то обозначить - образом ли, словом ли - то непостижимое, что ему открылось. Тем самым вновь возвращаясь в Воображаемое», - «Так ведь некоторые эзотерики говорят, будто бы они все время живут в состоянии единения с миром. Что же они?», - «Так и вы говорите, кто вам мешает!, - усмехнулся Закаулов, - это, знаете ли, как в бородатом анекдоте про чудика, который вообразил себя столь духовно чистым, что решил больше не какать, о чем всенародно и заявил. Дня два, конечно, он продержался, а дальше сами понимаете, какать продолжил. Да вот признаваться в этом после громкого заявления было уже неловко. Так и продолжал всем твердить, будто не какает».

Лебедько между тем отчасти встревоженный, что Алексей Всеволодович заподозрит, что с Берковым и в самом деле вышел своего рода трюк, а вовсе не основательное многолетнее обучение, поспешил оправдаться: «Все это, конечно, мне ведомо, но, поверите ли — очень уж хотелось слышать это именно из ваших уст, да еще с такими остроумными замечаниями и примерами». Хозяин не отразил на своей физиономии ни малейшего чувства, да вот только искорка, промелькнувшая в глазах его, выдала, что он польщен и весьма: «Что же — двинемся к Символическому. Ещё во внутриутробном развитии младенец попадает под влияние речевого поля других людей, которые как-то выражают своё отношение к его появлению на свет и чего-то уже ждут от него. Это речь других людей, - речь Другого, - заметьте, что Другой здесь обозначается с большой буквы, ибо обобщает нечто принципиально иное, чем сам субъект. Так вот, речь Другого и формирует Символический регистр человека. В результате наше бессознательное оказывается структурировано как язык, причём именно как язык Другого. То что мы желаем – всегда желания Другого, в то время, как наше подлинное Желание находящееся в Реальном, является тем, с чего мы всё время соскальзываем, реализуя желания Другого. Отчуждение человека от своей подлинной сущности, от своего Желания, как я уже говорил, началось с отождествления себя с зеркальным двойником в стадии Воображаемого, и вот по мере вхождения субъекта в поле речи Другого это отчуждение усугубляется в стадии Символического. И далее оно всё более и более нарастает с ходом времени и даже может вызвать запоздалый протест, но этот протест почти безнадёжен: положение ребёнка перед лицом ожидания Другого можно определить метафорой «кошелёк или жизнь» - эта ситуация вынужденного выбора: субъект либо откажется от удовлетворения своего Желания, то есть отдаст «кошелёк», и тогда он сможет продолжить жизнь как член того или иного культурного сообщества, либо он не отдаст «кошелька», но тогда будет исторгнут из жизни и его Желание всё равно останется неудовлетворённым, что и происходит, например, в случае аутизма или развития какого-либо психоза. Это, молодой человек, столь важный момент, что я принужден просить вас повторить его».

«И повторю!, - ответствовал наш герой, - мы отказываемся от своего Желания и всё более отчуждаемся от своей подлинности в обмен на причастность Культуре в целом и вообще к какому-либо сообществу, становясь своим среди таких же предавших свою сущность бедолаг. Но, насколько я понимаю, у нас есть шанс хоть сколько-нибудь да поправить дело. И отказавшись от все новых и новых Желаний, подсовываемых Культурой через большого Другого, обратиться-таки к поиску Реального, в надежде пережить то чудное мгновение, когда мир замолкает, обнажая свою невыразимую ни словом, ни образом безумную наготу», - «Складно выражаетесь, - одобрил старик, закуривая уже пятую сигарету, - хотя все это - слова, слова, слова... А никакое слово не может отразить Реального, оно, в лучшем случае, может являться как бы указующим на Реальное перстом, и то лучшие примеры указующих таких перстов мы находим не в прозе, а в поэзии. Взять вот некоторые шедевры Рембо, Тракля, Гельдерина, Борхеса... И тут мы с вами видим, что Неудача как раз и заключается в невозможности взять, да и, наконец, свести концы с концами, так, чтобы в жизни все сошлось и потекло бы молочной рекой да по кисельным-то берегам. Мы обречены на Символическое, которое постоянно производит в нашем устремлении к Реальному сбои, что и вызывает неуспокоенность. Обречены не для того, чтобы страдать, а для того, чтобы делать определенные ставки! Знания о том, что есть бессознательное и есть Реальное, является отнюдь не признанием нашей жертвенности, это не повод остановиться, не повод перестать делать друг другу слишком больно и отказаться тем самым от Желания. В Желании необходимо упорствовать! И тут единственной практикой является упражнение в длительном наслаждении».

Повисла мертвенная тишина. Спустя несколько времени, соседи сверху заходили по своей комнате, что вызвало у уже известной читателю лампочки, свисающей с потолка, охоту приплясывать. По каморке забегали тени. И это вдруг придало нашему авантюристу, смекнувшему, что настал, наконец удачный случай действовать напропалую, - решительности. Он отчеканил звонко: «Упражняюсь, Алексей Всеволодович. Упражняюсь давно уже и, можно сказать, почти непрерывно. Более того, прошу вас сей факт моей биографии специально засвидетельствовать своей драгоценной росписью!» Закаулов резко обратился к гостю и застыл в несколько нелепой позе, сверля его пронзительными взорами: «Шутить изволите, батенька?!», - «Нисколько! Да неужто вы сами своим опытнейшим взглядом не углядели во мне самого, что ни на есть, тантриста? Остается только официально это подтвердить, выписать так сказать док у мент о посвящении», - «Мало ли, что я вижу, - завилял, было, старик, но тут же осекся и продолжал уже гневно, - вас-то таких много тут шляется. Выпишешь ему посвящение, так он и пойдет, им размахивая, курсы всякие вести, да денежку с народа стричь!», - «Помилуй бог, Алексей Всеволодович, я вам в ответ свою расписочку оставлю, что ни под каким видом, никаких там курсов Тантры вести не намерен. Ваше же посвящение нужно мне совсем для иных целей, весьма и весьма благородных. И вот насчет денежки вы изволили совершенно метко выразиться. Ведь я, считайте, ваш ученик, причем давний. Только, как бы это сказать точнее, эээ... дистанционный. И за многие годы такого вот дистанционного обучения задолжал вам кругленькую сумму. Полагаю, что никак не менее десяти тысяч рубликов!», - физиономия хозяина оставалась недвижимой, но вновь некий едва уловимый блеск глаз его обозначил, что авантюристу Лебедько удалось-таки задеть старика за живое. Он принялся было кряхтеть, затем закашлялся и наконец, стараясь не глядеть на гостя, проворчал: «Десять тысяч. Да моя наука бесценна. Тут вы, пожалуй, и тридцатью-то тысячами не отделаетесь». Подобно удачливому удильщику Владислав Евгеньевич почуял, что рыба заглотила крючок, и продолжал совершенно уже уверенно: «Ну, положим, тридцати тысяч у меня нет, а вот еще трешечку я вам, пожалуй, накину. Для ровного счету — тринадцать. Согласитесь, ведь замечательная цифра, мистическая, можно сказать», - «А для какого такого благородного дела, позвольте полюбопытствовать, нужно вам мое посвящение?», - «Это уж моя личная тайна. Заверяю вас всею душой, что вам это никаким образом повредить не сможет», - «Нет, уж я вам нарочно ничего подписывать не буду, коли не скажете», - кипятился Закаулов, выказывая тем самым, что подписать-то он подпишет, да вот только не иначе, как набив себе цену, если и не деньгами, да хоть каким-либо иным путем. «Так и быть — откроюсь. Видите ли, мне позарез надобно попасть в дом Муромцева, - влюблен я до беспамятства в его внучку. А без вашего посвящения, как вы сами понимаете, вход мне туда заказан», - «Ишь-ты! В Аньку, значит! Ну, это вы как-нибудь да хватили. Не вашего полета девка, будь вы хоть трижды тантрист. Ей не иначе, как только прынц заморский нужен», - «Ну уж, позвольте, я это сам как-нибудь уладить дерзну. Давайте же вернемся к подписанию бумаг. Цели я вам свои открыл, тринадцать тысяч — вот они — держите. Так что давайте писать друг другу расписки!», - «Дерзнете, с вас, пожалуй, станет», - продолжал ворчать Алексей Всеволодович, доставая из-под кипы бумаг, разбросанных по столу, чистый лист.

Три дня, которые после этой памятной беседы, провел еще во Владимире наш герой, чувствовал он себя весьма приподнято. Еще бы — один из главных козырей для его предприятия лежал у него в специальной папке, соседствуя там с бумагой, данной Берковым. Лебедько уже не сомневался в успехе — оставалось собрать еще пять-шесть таких бумаг, да и отправляться прямиком в Москву к Муромцеву. Времени наш герой попусту не тратил, а сочинивши в минуту вдохновения, случившуюся вскоре после встречи с Закауловым, остроумную реплику, подходил с ней наудачу к каждой понравившейся ему барышне: «Сударыня, я не имею чести быть вам представленным, однако все же осмелюсь обеспокоить вас вопросом: отдаться не интересуетесь?». Надобно сказать, что благодаря неожиданной кудрявости столь деликатного предложения, реплика имела успех, по крайне мере, в одном случае из десяти. Так что герой наш получил на эти три дня широкий простор для упражнений в длительном наслаждении.

Дата добавления: 2015-09-06