Ленинград в блокаде 2 страница

Нужно сказать, что в то время противогазы служили для ленинградцев основным хранилищем жизненных цен­ностей. Все, от детей до глубоких старцев, постоянно но­сили на плечах эти тяжелые Сумки и прятали в них то, без чего не могло быть жизни: кусочки вечно черствого и, как глина, серого хлеба, комки овсяной или соевой каши, завернутые в заскорузлую тряпку, мутные пу­зырьки с безотрадным супом из мороженой черной муки, напоминавшим кофейную гущу.

Однажды вечером Шура, придя из госпиталя и устало сев на кровать, сказала мне с таинственным видом:

— Открой мой противогаз, там что-то лежит...

Предвкушая удовольствие, я быстро вскочил и рас­стегнул знакомую зеленую сумку. На дне ее, между вит­ками холодной проволоки, лежал маленький, продолго­ватый, пружинящий под пальцами сверток. В газету была завернута лоснящаяся жиром копченая рыбка. Шура получила этот подарок от какого-то моряка, при­ехавшего утром с Ладоги навестить брата, который ле­жал у нее в палате. Я разрезал рыбку пополам. В мороз­ной комнате, с мохнатым инеем по углам, при мигающем свете последнего огарка свечи, в шинелях и спущенных на уши шапках, мы сидели вдвоем за ученической пар­той и с наслаждением грызли ладожскую копчушку.

Утро в школе начиналось резким звонком будиль­ника. Я высовывал голову из-под согретых и слежав­шихся за ночь одеял. Пар густо вылетал изо рта и сте­лился по зеленым ворсинкам шерсти. Зафанеренное и заиндевевшее окно едва пропускало хмурые лучи начи­навшегося ноябрьского дня. Сквозь слипшиеся от мороза ресницы я бросал взгляд в дальний, едва различимый угол комнаты. Холмик на стоявшей там кровати прихо­дил в беспорядочное движение, и из-под него показыва­лась взлохмаченная голова Шуры. Мы быстро вскаки­вали на ноги и через пять минут, знобко стуча зубами, бежали в госпиталь, эту сокровищницу коммунальных удобств и фантастической теплоты, излучаемой горячими батареями. Там еще работало центральное отопление. Там еще горел электрический свет и из многочисленных кранов шумно лилась мягкая, чуть желтоватая вода.

Обходы раненых, экстренные операции, вечерние за­нятия с врачами и сестрами, круглосуточные артилле­рийские обстрелы района и методические, по пять-шесть раз в сутки, воздушные налеты врага — все это тесно переплеталось между собою и стало календарным распи­санием дня.

Враг стоял у стен Ленинграда. Он стрелял по трам­вайным остановкам, по госпиталям, по жилым много­этажным домам, по детским садам и яслям. Скорая по­мощь ежедневно развозила по больницам детей, стари­ков и женщин с тяжелыми, часто смертельными ранами. Дорогой, лежа в санитарных машинах, они подвергались новым обстрелам. Не раз снаряды попадали в движу­щиеся трамваи и уничтожали вместе с вагонами нахо­дившихся в них пассажиров.

Володя Афанасьев, серьезный худенький мальчик, тринадцати лет, получил в булочной двести пятьдесят граммов хлеба — себе и матери. Истощенная голодом и раненная осколком бомбы, она лежала в клинике Джане­лидзе. Володя, по тогдашнему обычаю всех городских детей, прицепился к подножке трамвая и повез матери драгоценный подарок — кусок теплого хлеба. На Киров­ском проспекте разорвался снаряд. Взрывная волна от­бросила мальчика на мостовую. Через полчаса его при­везли в госпиталь с переломом ключицы и сотрясением мозга. Бледные детские пальцы еще крепко сжимали горбушку хлеба, завернутую в листок тетради со школь­ным диктантом. Сестра приемного покоя, не снимая халата, побежала с хлебом через дорогу в больницу, где лежала мать мальчика.

16 ноября, в беспросветный метельный вечер, на­чался очередной воздушный налет. Госпитальным бомбоубежищем служили тогда два зала кают-компаний, рас­положенные в полуподвальном этаже здания. Это было, конечно, только психологическое убежище. При прямом попадании даже среднекалиберной бомбы весь семиэтаж­ный колосс рухнул бы, как карточный домик, и похоро­нил бы под своими обломками всех, кто находился внизу. Тем не менее, в часы жестоких налетов немецких бомбардировщиков, сотни людей, больных, раненых и служащих госпиталя, тесно сидели за столиками ка­ют-компании. В ожидании новых ударов они насторо­женно прислушивались к лихорадочно-частым ударам метронома. Все понимали ненадежность своей за­щиты, но все же испытывали чувство некоторого спокой­ствия от ощущения над головой многоэтажной каменной громады.

В этот вечер массированный налет авиации сочетался с артиллерийским обстрелом города и в особенности Петроградской стороны. Стекла содрогавшегося здания, звеня, летели со всех этажей.

Сестры и няни торопливо спускали вниз лежачих, обессиленных раненых. Они спотыкались на ступеньках едва освещенных лестниц, и с трудом удерживали в ру­ках длинные, прогибающиеся носилки. Однако девушки молчали и ничем не выдавали волнения и усталости.

Как начальнику отделения, мне пришлось остаться наверху и руководить эвакуацией полутораста человек. Когда все палаты и коридоры опустели и повсюду по­веяло холодом и странным неожиданным разорением, я забежал в ординаторскую за шинелью. Едва за мной захлопнулась дверь, как снаружи раздался тяжкий и близкий взрыв, от которого я с трудом удержался на ногах. Фанера с хрустом выскочила из окон. Куски сте­кол тысячами мелких брызг ударили в стену. С потолка посыпалась штукатурка. Вместе с морозным воздухом в комнату ворвались клубы дыма и едкой кирпичной пыли. Погас свет, стало тихо. От порыва ветра заскри­пела во тьме оторванная оконная рама. Чиркая спичку за спичкой, я вышел в коридор и ощупью стал проби­раться в кают-компанию. На лестничной площадке мы случайно встретились с Шурой. Она засветила фонарик и ласково сжала мне руку.

— Ничего, милый, — спокойно сказала она. — Я жива и здорова. Мне хочется выпить чаю. Пойдем.

Я увидел ее бледное, усталое лицо.

Внизу было шумно от говора сотен голосов. Там мы узнали, что рядом с госпиталем, в десяти метрах от на­шей стены, упала тысячекилограммовая бомба. Она глу­боко ушла в промерзшую землю и не взорвалась. В каюткомпании пошли тревожные разговоры о том, что бомба — замедленного действия и что вот-вот, с минуты на минуту, произойдет катастрофа. Осенью 1941 года немцы часто бросали на Ленинград такие бомбы.

В кабинете начальника госпиталя происходило экстрен­ное совещание. После телефонных переговоров с медико- санитарным отделом. флота было принято решение — немедленно перевести раненых в один из ленинградских дворцов культуры. По мобилизационному плану, это здание, в случае аварии госпиталя, поступало в наше распоряжение. Оно не отапливалось и пустовало, за исключением одного зала, где еще продолжало работать городское кино.

Время близилось к ночи, когда начался массовый переезд на новое место. Все, от врачей до санитаров, при свете керосиновых ламп и свечных огарков (коптилок тогда еще не было), приступили к авральной работе — сборам инструментов, посуды, белья, лекарств, перевязоч­ного материала. Больные и раненые — ходячие пешком, лежачие на санитарных машинах — покидали госпиталь. Машины сделали десятки рейсов, чтобы перевести всех, кто не мог ходить. Выздоравливающие матросы, заку­танные в халаты и одеяла, с головами, обвязанными поло­тенцами, шли отдельными группами, опираясь на палки, костыли и руки товарищей. На улицах стояла непрогляд­ная темнота. Некоторые группы сбивались с дороги, и девушки-сестры подолгу разыскивали их в безлюдных переулках, наполняя тьму тревожными криками. Порою орудийные вспышки, как дальние молнии, освещали мрачные ряды домов, возвышавшихся молчаливыми при­зраками над панелями, белыми от первого снега.

Непрерывные потоки людей шумно вливались в рас­крытый настежь подъезд. Старик-сторож, в тулупе, под­поясанном красной тесьмой, торжественно стоял в дверях и встречал входивших медленными поклонами. Вести­бюль быстро наполнился многоголосым гулом. Кто-то из раненых сел на ступеньках широкой каменной лестницы и тихо заиграл на гитаре. Кто-то запел. К ним при­соединились другие, и случайный хор затянул старинную матросскую песню.

Холодные и неуютные залы легкого здания, с зер­кальными, наполовину выбитыми окнами, неприветливо встретили моряков... Раненые, отряхиваясь от снега, за­полнили обледеневшие коридоры и комнаты, уставленные пыльной клубной мебелью. Никто не знал, что делать, с чего начать жизнь среди новых стен. С носилок, бес­порядочно расставленных на пыльном паркете, слыша­лись приглушенные стоны. Одни просили пить, дру­гие — повернуть загипсованную тяжелую ногу или за­жечь погасшую самокрутку. Многие ни о чем не просили и, накрывшись с головой одеялом, молча страдали от мучительных болей. Слабые раненые озябли, и их трясло лихорадочной дрожью. Краснофлотец Сенцов лежал с выражением тоски в глубоко запавших, помутневших глазах. Он перенес на днях трудную операцию и не мог произнести ни слова от изнуряющего озноба. Сестра накинула на раненого теплое одеяло, но оно не согрело его. Тогда девушка схватила резиновую грелку и побе­жала с нею по многочисленным комнатам незнакомого дома в поисках горячей воды. Через несколько минут она вернулась, беспомощно и смущенно остановилась возле Сенцова: водопровод не работал, нигде не было ни полена, ни щепки, ни кусочка угля. Девушка с ми­нуту постояла в раздумье около раненого и, не одеваясь, выбежала на улицу, в ночь, в тьму, в мороз. Она добра­лась до старого госпиталя и, запушенная хлопьями снега, принесла оттуда ведро с кипятком.

Уже наступила глухая ночь, когда улеглись первые волнения переселенцев. Няни и сестры еле держались на ногах от усталости. Они разожгли раздобытыми где-то дровами холодные, запыленные плиты. Буфетчицы, оставляя на паркете следы мокрых валенок, начали раз­носить по залам кастрюли с горячим супом.

После ночного ужина, часа в четыре утра, дежурные врачи обошли раненых. Одни беспокойно дремали на столах н привезенных кроватях, другие заняли стулья, диваны и подоконники.

Я разыскал какой-то полуразвалившийся ящик и, не снимая шинели и шапки, пролежал на нем до рассвета. В зале слышалось мерное дыхание сотен людей, спавших в самых причудливых положениях. Многие не могли за­снуть. Они курили, кашляли и шопотом разговаривали друг с другом. Сестры, в накинутых на плечи теплых халатах, с закопченными лампами в руках, беззвучно сновали в проходах. Временами то в одном, то в другом конце зала раздавался бессвязный бред: кто громко вы­крикивал слова команды, кто скороговоркой рассказывал о своем далеком походе.

На следующий день привезли матрацы и перевязоч­ные столы, заделали дыры в окнах, поправили радио, вымыли затоптанные полы.

Пребывание госпиталя на новом месте продолжалось недолго. Бомба, упавшая 16 ноября, не взрывалась и мирно покоилась в земле, на глубине четырнадцати ме­тров. В ожидании взрыва команда ПВО огородила до­сками опасное место, и милиция прекратила трамвайное движение по улице. Пешеходы, завидев предостерегаю­щие знаки, спешили поскорей обойти беспокойный уча­сток. Несколько стариков-рабочих, рискуя жизнью, взя­лись за откапывание бомбы. Они работали три дня, набросали лопатами невысокий холмик мерзлого грунта, но так и не дошли до конца. Дело у них не спорилось: или земля была чересчур твердой, или сказывалось бло­кадное истощение. Специалисты решили, что допустимые сроки замедленного взрыва миновали, и на четвертый день, после наступления темноты (все это делалось в глубокой тайне), мы с радостью покинули неуютные залы нашего временного пристанища.

Через неделю по соседству с нами произошел такой же случай... Ленинградский военно-морской госпиталь, много лет занимавший массивное здание на одной из окраин города, осенью 1941 года разделился на не­сколько филиалов. Он находился на западной окраине Ленинграда и подвергался беспрерывным бомбардиров­кам. Чтобы избежать грозящей опасности, его решили рассредоточить: одно из терапевтических отделений, руководимое талантливым доктором Стригиным, переко­чевало в бездействовавшую школу на улице Егорова, а хи­рургическая клиника, возглавляемая профессором Луни­ным, заняла анатомический театр Первого медицинского института, в пяти минутах ходьбы от нашего гос­питаля. В конце ноября возле анатомического театра упала тысячекилограммовая бомба. Она тоже не взор­валась и глубоко вошла в мерзлую, покрытую снегом землю. Сотрясение было настолько сильным, что мно­гих раненых выбросило из кроватей. В ту же ночь вся клиника, спасаясь от холода, переселилась временно к нам.

Часто бывает, что раненые, попав в новое лечебное учреждение, внезапно становятся неузнаваемо каприз­ными и требовательными. Так случилось и на этот раз. И сестринский уход, и распорядок дня, и новая манера перевязок, и даже стены палат — все это вызывало у них недовольство и раздражение. Они пролежали в отделении около двух недель и порядком утомили не только нянь и сестер, но и врачей-ординаторов. Запла­канные девушки часто просили освободить их от труд­ной и неблагодарной работы. Тем временем клинику привели в порядок, и наступил момент отъезда наших случайных гостей. И тут неожиданно обнаружилось, что добрая половина раненых решила не уезжать из госпи­таля. Краснофлотцы уже привыкли к новым, а в сущ­ности обычным условиям госпитальной жизни. Они по­няли, что здесь у них такие же искренние друзья, как и повсюду, где работают советские люди. Многие из них остались долечиваться у нас.

Наступила зима. В холоде и темноте, под постоянной угрозой смерти, в муках полуголодного существования, совершались подвиги, которых не знала история. Сводки Информбюро изо дня в день однообразно сообщали: «На Ленинградском фронте день прошел спокойно». Этот «спокойный» день стоил фашистам многих сотен жизней. Наши батареи и корабли, наши снайперы и лет­чики методически истребляли врага. Фашисты в то время мечтали о соединении с финнами, сидевшими в дотах Карельского перешейка. Они мечтали о том, чтобы за­душить ленинградцев голодом.

19 ноября Красная Армия перешла в наступление под Тихвином и погнала назад полчища гитлеровского генерала Шмидта.

В эти дни Ладога стала замерзать. 22 ноября, по приказу товарища Сталина, автоколонна армейцев (не­сколько десятков машин) впервые ступила на тонкий ладожский лед. На восточном берегу озера лежали ты­сячи тонн хлеба, мяса, картофеля, сахару, масла. Их привезли со всех концов советской земли: из Узбеки­стана и Грузии, с Урала и Украины, с берегов Барен­цева моря и Тихого океана. Здесь ждали отправки в город Ленина боеприпасы, оружие, медикаменты... Народ, партия, Сталин шли на помощь осажденному го­роду. Чтобы спасти Ленинград, нужно было переправить эти привезенные богатства через хрупкую ледовую трассу. На девятом километре неизведанного пути обра­зовались глубокие синие разводья. По грудь в замер­зающей воде, под непрерывным обстрелом самолетов и батарей врага, красноармейцы начали строить деревян­ные мосты над непроезжими участками дороги. Машины осторожно шли по озеру с распахнутыми настежь двер­цами, чтобы люди, если случится катастрофа, могли во­время выпрыгнуть из кабин. Шоферы работали по два­дцать часов в сутки. Голодающий, израненный Ленин­град ждал помощи от этих отважных людей. Шофер Ефим Васильев двое суток не выходил из кабины. Он в изнеможении упал на руль и сразу заснул, как только фары его трехтонки осветили снежный берег далеких Кабон. Военный фельдшер Писаренко пять месяцев про­жила на льду в брезентовой, заметенной снегом палатке. Сотни героев обязаны ей спасением жизни.

Тяжелая и опасная работа по прокладке Ладожской трассы проходила в глубокой тайне. Ленинградцы ни­чего не знали о сооружении этой дороги. Только зимой, когда населению в первый раз за все время блокады уве­личили продовольственный паек и началась зимняя эва­куация из города, они узнали о существовании спаси­тельного пути.

Несмотря на то, что жизнь в Ленинграде становилась все трудней, несмотря на беспощадные артиллерийские обстрелы, тридцатиградусные морозы, жестокий голод, отсутствие в разоренных домах воды, света и отопле­ния, — несмотря на все это, жизненный пульс осажден­ного города не терял своего ритма. Он бился часто и напряженно.

Под грохот орудийных канонад, у постепенно осты­вающих печей, в наших морских госпиталях не прекра­щалась научная, творческая работа. Врачи, проводившие дни и ночи в операционных и перевязочных, находили время и мужество писать диссертации и статьи, основан­ные на опыте беспримерной войны.

В последних числах ноября в военно-морском госпи­тале, эвакуированном летом из Выборга и занимавшем теперь пустовавшее здание школы на Петроградской сто­роне, была назначена первая конференция флотских хи­рургов.

Вооруженный электрическим фонарем и наганом, я от­правился в дальний и незнакомый путь. Вечер выдался необыкновенно темный, зловещий, тревожный. В небе, покрытом черными клочьями туч, беспрерывно мелькали отсветы орудийных вспышек. То там, то здесь, среди скованных молчанием улиц, гремели взрывы, дробно рассыпавшиеся в студеном и ветреном воздухе.

Я шел вдоль молчаливых домов и останавливался иногда в нишах ворот, чтобы переждать опасность. На всем длинном пути мне встретились два-три прохожих, не больше. Они неожиданно возникали из темноты и в ту же секунду исчезали в густой, как чернила, тьме.

С осени 1941 года все ленинградцы стали носить на груди светящиеся фосфорические значки. Они продава­лись повсюду: в часовых мастерских, в ювелирных, га­лантерейных и книжных магазинах, в уцелевших газет­ных киосках, в примитивных госпитальных ларьках. В коридорах квартир, погруженных в круглосуточный мрак, на обледенелых ступенях домовых лестниц, на ве­черних улицах, площадях и дворах люди старались не столкнуться друг с другом. Светящийся голубоватый овал говорил о приближении человека. Вряд ли был хоть один ленинградец, который не носил бы этой пло­ской желтенькой брошки, издали, днем, напоминавшей камею. Я тоже не расставался с нею в первую зиму войны.

На одной из глухих и отдаленных улиц показались очертания кирпичного здания школы. Я нащупал на­ружную дверь и вошел в вестибюль, чуть освещенный маленькой керосиновой лампой. Несмотря на пронизы­вающий холод, дежурный краснофлотец настоятельно предложил мне раздеться. Он взял затем со стола лампу, высоко поднял ее над головой и провел меня через длинный зал с громко скрипящим и мерцающим от инея полом. Кивком головы он указал комнату, где происхо­дило собрание. Я осторожно переступил порог и увидел в полумраке несколько десятков морских врачей, в не­удобных позах склонившихся над низкими школьными партами. За столом президиума, в неровных бликах стеа­риновой свечи, сидел профессор Военно-морской меди­цинской академии Лисицын, проводивший не совсем обычное научное заседание. На черном фоне оконной шторы ярко выделялся его седеющий бобрик.

У классной доски, с мелом в руках и в очках, не­брежно закинутых выше бровей, прохаживался доклад­чик, старший хирург госпиталя Одес.

Его доклад был посвящен одному из труднейших отделов военной хирургии — лечению огнестрельных ра­нений кровеносных сосудов. В этой области он имел богатый опыт, и все слушали его с глубоким вниманием.

Защищая некоторые спорные взгляды, Одес горя­чился, перебегал с места на место и короткими, отрыви­стыми фразами отвечал на реплики председателя. В по­лемическом порыве он часто схватывал со стола прези­диума свечу и подносил замирающее пламя к доске, исписанной таблицами и диаграммами.

Мой сосед по парте, молодой врач в меховом жи­лете, надетом, как тогда полагалось, поверх кителя, рас­стегнул противогаз и спокойно вынул из него великолеп­ный черный сухарь. Он жевал его до самого конца кон­ференции, распространяя вокруг себя ароматный ржаной запах.

Никто не обращал внимания на сигналы воздушной тревоги, доносившиеся из висевшего в зале репродук­тора. Прервать доклад и спуститься в убежище было бы неуважением к науке. Все дождались заключитель­ного слова профессора и разошлись, сопровождаемые тем же молчаливым краснофлотцем с потухающей лампой в руке,

Через несколько недель, 8 января 1942 года, в этот госпиталь попал снаряд. Он пробил крышу, проскочил через три этажа между рядами кроватей, на которых ле­жали раненые, и разорвался в подвале. Двое раненых были убиты и шестеро получили новые раны. Хозяй­ственная команда быстро заделала полученные разру­шения. Госпиталь ни на минуту не прекратил своей работы. Весной в него снова попал снаряд, который раз­валил выходившую на запад наружную стену дома.

Прошло десять дней после конференции, и в первых числах декабря мы получили приглашение на другое собрание балтийских врачей, назначенное в военно- морском госпитале на Васильевском острове. Этот гос­питаль при эвакуации гарнизона из Таллина совершил героический переход по заливу из столицы Эстонии в Ленинград.

Я задержался на какой-то срочной операции, каких много было в ту пору, и вышел из дому с небольшим опозданием. Движение трамваев изо дня в день сокраща­лось. Электрического тока нехватало, вырванные снаря­дами рельсы скрюченными спиралями валялись на ули­цах. Армия ленинградских кондукторов и вожатых таяла от блокадного истощения. Только перед Тучковым мо­стом меня нагнал одинокий темный вагон. Я прицепился на ходу к задней подножке, которая с дребезжанием билась о камни заснеженной мостовой. Голубые искры на проводах сверкали ослепительно ярко. Они, как мол­нии, освещали на короткие мгновения безмолвные, как будто нежилые кварталы.

После долгих скитаний мне удалось наконец разы­скать подъезд Таллинского (так все называли его) гос­питаля, помещавшегося в покинутом здании одного ин­ститута. В парадном зале с белыми колоннами уже со­брались балтийские врачи, большей частью ветераны морской медицинской службы. Среди них я почувство­вал себя никому не известным, призванным из запаса новичком.

На сцене, в облаках табачного дыма, сидели члены президиума. У рампы, окруженный развешанными на деревянных подставках диаграммами, держа в руке длин­ную, похожую на биллиардный кий, указку, стоял, как всегда подтянутый, серьезный и сдержанный, профес­сор Пунин. Спокойным лекторским голосом, с педантиз­мом и точностью математика, он делал первое сообщение о результатах лечения раненых моряков Краснознамен­ного Балтийского флота за истекшие пять месяцев Вели­кой войны. Профессор писал на доске множество цифр, взятых им из медицинских отчетов кораблей, береговых частей и госпитальных стационаров. Эти цифры каза­лись необыкновенными. Уже тогда хирурги Балтики сумели вернуть в строй чуть ли не всех раненых.

Я осторожно пробрался между рядами слушателей и сел на свободное место возле холодной, отсыревшей ко­лонны. Позади меня сидел утомленный человек в помя­том кителе с потускневшими нашивками военврача пер­вого ранга. Он устало развалился на стуле, закинул ногу на. ногу и со скучающим видом смотрел на сцену через большие сверкающие очки. Я обернулся и не поверил своим глазам. Из-за выпуклых стекол блеснул знакомый веселый взгляд, над смеющимся ртом нависли черные, коротко подстриженные усы. Это был Ройтман, бывший начальник санитарной службы на Ханко, с которым ме­сяц назад я простился на берегу далекого полуострова. Мы крепко пожали друг другу руки и, нарушая акаде­мическую тишину, громко расцеловались. Оказалось, Ройтман вышел из Ханко на «морском охотнике» в са­мом конце ноября, с предпоследним эшелоном, и только вчера вечером сошел с корабля на родную землю. Забыв об официальном, строгом собрании, мы завели оживлен­ный, нам одним понятный разговор. Перед нами вос­кресли в памяти недавно пережитые гангутские дни.

Ройтман рассказал последние новости о друзьях, о знакомых, о сослуживцах: одни из них успели вер­нуться в Ленинград, другие находились еще в долгом и опасном пути. Люди, сидевшие поблизости, недовольно поглядывали на нас. Вдруг в президиуме кто-то громко назвал наши фамилии. Как школьники, замеченные в на­рушении дисциплины, мы сразу притихли и виновато опустили головы.

Начальник медико-санитарного отдела Балтики, под­нявшись с места и опершись руками о край стола, обра­тился к собранию:

— Среди нас присутствуют представители медицин­ской службы непобежденного Ханко. Они недавно при­были в Ленинград. От лица медико-санитарного отдела нашего флота я выражаю им благодарность за пло­дотворную работу на славном балтийском форпосте и поздравляю с благополучным возвращением на родину!

Раздались аплодисменты. Все внимательно смотрели на нас. Мы с Ройтманом смущенно встали и, не зная, что делать, около минуты неловко возвышались над ря­дами собравшихся. Когда рукоплескания стихли, началь­ник вызвал меня на сцену.

— Доложите о проделанной вами работе, — отрыви­сто сказал он.

Стоя на высокой кафедре, под выжидательно устрем­ленными взглядами людей, хорошо знающих морскую медицинскую службу, я вначале растерялся. Как можно было без подготовки коротко рассказать о том, что сде­лали хирурги Ханко за сто шестьдесят три дня обороны прославленного полуострова!

В зале стало невыносимо тихо. Мне было слышно, как часы в кармане профессора Пунина мерно отбивали такт. И тут внезапно я вспомнил, что доклад, которого от меня сейчас ждут, уже приготовлен мною... месяц назад на Ханко. Ведь 4 ноября у нас была назначена базовая врачебная конференция. Она, правда, не состоя­лась из-за начавшейся эвакуации гарнизона, но я, гото­вясь к ней, успел тщательно перелистать страницы всех операционных журналов.

Я овладел собой и рассказал в общих чертах о ра­боте ханковских хирургов в начальный, самый тяжелый период Отечественной войны. Меня внимательно слу­шали. Когда доклад кончился, снова раздались аплодис­менты. Они звучали еще теплее и дружественнее, чем в первый раз. Взволнованный и растроганный товари­щеским приемом, я, не ощущая пространства, спрыгнул со сцены в зал и опустился на первый попавшийся стул в первом ряду.

В перерыве кто-то сказал мне, что хирург ленинград­ского военно-морского госпиталя Федор Данович на днях защищает в Медицинском институте имени Павлова дис­сертацию на звание кандидата наук. Это звучало странно. Трудно было представить, что сейчас, в пору неслыхан­ных моральных и физических испытаний, медицинский институт продолжает присуждать ученые степени. Еще труднее укладывалось в голове представление о людях, находивших в себе силы заниматься в то время научным творчеством.

У меня еще в 1939 году была закончена диссерта­ционная работа. Но цепь неожиданных событий — фин­ская кампания, флотская служба, война с гитлеровскими захватчиками — задержали ее защиту. Я разыскал за кулисами Дановича. Он оказался молодым, общительным, любезным и остроумным человеком.

— Удобно ли теперь заниматься таким сугубо личным делом? — спросил я его после минутного разговора. — К тому же моя тема не имеет прямого отношения к войне.

— А что же мы, — возбужденно ответил Данович, — должны сейчас сложить руки и жалобно пищать, что не­мецкие пушки парализовали в нас способность зани­маться научной работой? Наоборот, война требует от нас, от всех советских людей удвоенного творческого труда, новых исследований и открытий. Мы должны противопоставить разрушительной силе гитлеровских орудий созидательную мощь нашей науки. Медицина — большая военная сила. Если мы вернем в строй еще больше раненых, чем возвращаем сейчас, разве это не ускорит победу над проклятым фашизмом? Что же ка­сается вашей темы, то она, мне кажется, вполне актуальна. Ведь вы, как бывший ученик и убежденный сторонник школы Вишневского, разработали новую, мало кому известную методику лечения острых воспалительных за­болеваний. Она пригодится и для борьбы с осложнениями огнестрельных ран. Это как раз то, что особенно нужно в настоящее время.

Данович успокоил и ободрил меня. Разговор с ним за­родил во мне желание по-серьезному заняться изучением и научным обобщением повседневного военно-хирургиче­ского опыта.

На следующий день я пошел в канцелярию медицин­ского института и сделал нужные заявления. Там еще теплилась когда-то кипучая, но теперь уже остывающая жизнь. Пустынные залы и коридоры административного корпуса, как и всех других корпусов, не отапливались и даже не убирались. Ледяной декабрьский ветер прони­кал через щели забитых досками окон. Истощенная, сгорбившаяся женщина, сидевшая на плетеном соломен­ном стуле при входе во внутренние помещения, уже не в состоянии была проверять пропуска и равнодушно на­блюдала за редкими посетителями.

В глубине дома, в маленьких, плотно закрытых ком­натах, дымились крохотные печурки, и служащие много­численных институтских отделов терпеливо высиживали за столами положенные службой часы. Все они что-то беспрерывно жевали. Перед каждым возвышались на столе обвязанные шнурками стеклянные баночки с пита­тельными смесями совершенно необычайного состава, вплоть до канцелярского клейстера, сдобренного соевым молоком.

С этого дня, работая над диссертацией, я сделался частым посетителем института.

Глава третья

Окопавшись вокруг города, фашисты методически, планомерно, с тонким расчетом разрушали его артилле­рийским огнем. Осадные орудия врага, вплоть до 406-миллиметровых пушек, были сгруппированы главным образом на Красносельском участке фронта. Он давал наибольшие топографические удобства для прицельной стрельбы по ленинградским проспектам.

Жестокие морозы сковали Финский залив и Неву. Городские панели покрылись высокими, заостренными ветром сугробами, между которыми, змеясь, вились уз­кие пешеходные тропы.

В солнечный декабрьский день на площади Льва Толстого остановился последний трамвай. Он бессильно и долго буксовал на заметенных и скользких рельсах и никак не мог сдвинуться с места. Так он и не пошел дальше. Последними из него вышли две обвязанные платками женщины — кондукторша и вожатый — и, под­держивая друг друга, тихо побрели по Кировскому про­спекту. Они шатались и еле удерживались на ногах. Об­леденелый вагон, покосившийся за зиму от вьюг и взрывных волн, простоял посредине площади четыре ме­сяца. Только в апреле его увезли в парк. На лица ленинградцев лег особенный отпечаток. Мертвенно-бледные, худые, с ввалившимися и неподвиж­ными глазами, они приобрели теперь землистый оттенок. Это была болезненная пигментация, вызванная голода­нием. К ней примешивалась несмываемая черная копоть керосиновых и масляных фитилеи, днем и ночью осве­щавших квартиры. Городской водопровод не работал, на стенах жилых комнат лежал нетающий иней, и люди, не снимая шапок и шуб, кое-как умывались ледяной нев­ской водой, за которой у прорубей стояли длинные оче­реди.

Дата добавления: 2015-10-13