Ходячий словарь

МАРТИН А., 61 года, поступил в наш Приют в 1983-м, когда у него

развился тяжелый паркинсонизм, лишивший его возможности жить самостоятельно.

В детстве он перенес острый менингит, едва не окончившийся смертельным

исходом, и всю жизнь страдал от его последствий - умственной недоразвитости,

импульсивности, судорожных припадков, а также спастичности одной стороны

тела. Не получив почти никакого образования, он обладал обширными

музыкальными познаниями - его отец был знаменитым певцом в нью-йоркской

Метрополитен Опера. Пока родители не умерли, сын жил у них, а после - один,

подрабатывая то курьером, то портье, то помощником повара в закусочных. Но,

куда бы он ни устроился, рано или поздно его отовсюду выгоняли из-за

медлительности, рассеянности и общей непригодности к работе. Это тусклое

существование вряд ли можно было бы назвать полноценной жизнью, не

обладай Мартин редкими музыкальными способностями, приносившими радость

и ему самому, и окружающим.

Его память на музыку была уникальна. 'Я помню две с лишним тысячи

опер', - обмолвился он как-то в разговоре со мной. В это трудно было

поверить: Мартин не владел нотной грамотой, и ему приходилось полагаться

только на слух; он запоминал отдельные арии и целые оперы с одного

прослушивания. Голос его, к сожалению, не соответствовал исключительно

развитому слуху - все ноты он брал правильно, но звучали они грубовато,

возможно, из-за спазмов, влиявших на работу голосового аппарата.

Менингит и поражения мозга пощадили врожденные музыкальные способности

Мартина - но каковы они были изначально? Стал бы он новым Карузо, если бы не

болезнь? Или же его таланты были своего рода неврологической компенсацией за

умственную ограниченность и мозговые расстройства? Этого мы никогда не

узнаем. В одном сомневаться не приходится: Мартин унаследовал от отца не

только музыкальные способности, но и огромную любовь к музыке. Сказалась их

долгая совместная жизнь и, судя по всему, особое отношение родителя к

умственно отсталому ребенку. Неуклюжий и медлительный, Мартин был нежно

любим отцом и отвечал ему такой же горячей привязанностью; эта близость

скреплялась их общей преданностью музыке.

Мартина тяготила невозможность пойти по стопам отца и стать оперным

певцом, но он утешался тем, на что был способен. Его поразительная память

простиралась далеко за пределы музыкального текста и хранила все подробности

исполнения. С ним консультировались многие музыканты, в том числе настоящие

знаменитости, и он пользовался скромной славой 'ходячей энциклопедии'.

Известно было, что он помнит не только музыку двух тысяч опер, но и всех

исполнителей в бесчисленных представлениях, все подробности декораций,

мизансцен, костюмов и оформления (он мог также похвастаться исчерпывающим

знанием Нью-Йорка, наизусть помня все дома, улицы и маршруты метро и

автобусов).

Итак, Мартин был настоящим фанатиком оперы, а также чем-то вроде

'ученого идиота' (idiot savant). Он испытывал детское удовольствие,

демонстрируя окружающим трюки памяти, - удовольствие, характерное для всех

подобных вундеркиндов и 'гениев'. И все же главную радость и смысл жизни

составляло для него не это, а личное участие в исполнении музыки. Мартин пел

в церковных хорах (хоть и сетовал часто, что сольные партии из-за спазмов

ему недоступны). Особую радость приносило ему участие в больших праздниках:

на Пасху и Рождество в Нью-Йорке исполнялись 'Страсти по Иоанну', 'Страсти

по Матфею', 'Рождественская оратория' и 'Мессия'. С самого раннего детства

Мартин пел во всех больших городских церквях и соборах. Пел он и в

Метрополитен Опера, сначала в старом здании, а затем и в центре Линкольна,

оставаясь незаметным участником огромных хоров в операх Вагнера и Верди.

Уносясь ввысь со звуками этих произведений, будь то большие оратории и

страсти или же скромные распевы и хоралы в маленьких церквях, Мартин забывал

тоску и тяжесть своей искалеченной жизни. Музыка открывала перед ним

бесконечные просторы мироздания, и, лишь отдаваясь ей, он по-настоящему

ощущал себя человеком, законным детищем Творца.

Что же составляло его внутреннюю жизнь? Об окружающем мире, по крайней

мере на практическом уровне, Мартин знал очень немного и почти им не

интересовался. Прослушав с голоса страницу энциклопедии или газеты, увидев

карту Азии или схему нью-йоркского метро, он мгновенно фиксировал все это в

своей эйдетической памяти*, но не вступал в личные отношения с запоминаемым

материалом. Записи в огромном архиве его сознания не имели никакой

центральной системы и

* Эйдетическая память - способность человека фиксировать наблюдаемые

события в виде, напоминающем высококачественную видеозапись, хранить такие

детальные воспоминания длительное время и воспроизводить по желанию. Обычно

угасает в дошкольном возрасте, заменяясь словесно-логической памятью.

не соотносились ни с ним самим, ни вообще ни с чем в качестве живого

центра*. Память Мартина была почти никак не окрашена эмоционально - во

всяком случае, не больше, чем схема нью-йоркского метро; отдельные

воспоминания ни с чем не связывались, не обобщались и никуда не вели. Такая

организация прошлого наводила на мысли об экспонате кунсткамеры, об игре

природы - в ней отсутствовала всякая цельность и чувство, какое бы то ни

было отношение к жизни и характеру ее носителя. Колоссальные хранилища

фактов не образовывали у Мартина единого мира и казались порождением

физиологии, чем-то вроде банка информации, а не частью живого человеческого

'Я'.

И все же среди этого апофеоза физиологии имелось одно поразительное

исключение, некий волшебный, освященный личным светом подвиг памяти. Мартин

помнил наизусть знаменитый 'Словарь музыки и музыкантов' издательства

'Гроув-пресс' - гигантский девятитомник, опубликованный в 1954 году; он в

буквальном смысле был ходячей энциклопедией.

Случилось это так. В какой-то момент состарившийся отец Мартина начал

болеть и не мог уже как прежде постоянно петь в опере. Большую часть времени

он проводил дома, слушая одну за другой пластинки из своей необъятной

коллекции записей вокального репертуара. В обществе тридцатилетнего сына -

единственного теперь слушателя и самого близкого ему человека - он

просматривал партитуры и исполнял все свои старые партии, а также читал

вслух музыкальный словарь. Том за томом все шесть тысяч страниц огромной

книги оживали под звуки отцовского голоса и неизгладимо впечатывались в

бесконечно цепкую память неграмотного сына. И всю последующую жизнь в любой

цитате из словаря Мартин неизменно слышал голос отца - каждое слово, каждый

факт были для него проникнуты чувством.

* Здесь я отсылаю читателя к работам Ричарда Вольгейма (см.

библиографию к главе 23). (Прим. автора)

Подобные чудеса запоминания, особенно если их эксплуатировать

'профессионально', часто полностью подавляют личность человека или же

вступают с ней в конфликт и сдерживают ее развитие. Там, где нет глубины и

эмоциональной окраски, такая память не несет в себе ни страдания, ни боли и

может стать средством ухода от реальности. Именно это, судя по всему,

произошло с мнемонистом Лурии, о чем автор с горечью рассказывает в

последней главе 'Книги о большой памяти'. Та же судьба ожидала в какой-то

мере и Мартина, Хосе и близнецов. И все же каждому из них память служила не

только для механических трюков, но и для доступа к реальности и далее, к

'сверхреальности', - все они обладали редким, исключительно напряженным,

мистическим ощущением мира...

Но оставим ненадолго чудеса памяти и зададимся вопросом: что за человек

был Мартин? Тут придется признать, что мир его - ничтожный, маленький и

темный во многих отношениях мирок - был типичным внутренним миром умственно

неполноценного человека. В детстве его презирали и травили, в более зрелом

возрасте его ждала бесконечная череда подсобных работ; едва ли хоть раз в

жизни почувствовал он себя по-настоящему ребенком или взрослым мужчиной.

Он был инфантилен, часто злопамятен, склонен к вспышкам гнева и

раздражения - в этих случаях часто кричал и ругался совсем по-детски. 'Я в

тебя грязью залеплю', - завопил он однажды кому-то в моем присутствии. Мог

он и плюнуть, и ударить. Шмыгающий нос, неряшество, рукав вместо носового

платка - Мартин выглядел и, похоже, чувствовал себя как маленький грязный

сопливец.

Эти детские черты в сочетании с раздражающим высокомерием гения памяти

отталкивали от него окружающих. Другие обитатели Приюта вскоре стали

избегать его общества. Оставшись один, Мартин с каждым днем, с каждой

неделей деградировал. Надвигался кризис, и мы не знали, что предпринять.

Сначала мы решили, что проблема связана с трудностями адаптации, - отказ от

независимого существования и переселение в дом престаре-

лых мало кому дается легко, - но одна из сестер-монахинь объяснила, что

дело не в этом. 'Что-то гложет его, - сказала она, - какой-то внутренний

голод, который ему никак не утолить. Если мы не поможем, он пропадет'. В

январе я встретился с Мартином опять - и увидел совсем другого человека. Он

уже не форсил и не заносился, как раньше. Видно было, что ему приходится

туго: он страдал физически и духовно.

- В чем дело? - спросил я. - Что не так?

- Мне нужно петь, - хрипло ответил он. - Я не могу без пения. И дело не

только в музыке - дело в том, что без нее я не могу молиться. - И, внезапно

вспомнив, добавил: - Музыка для Баха была механизмом веры; 'Словарь', статья

о Бахе, страница триста четыре...

Продолжал он уже другим, более задумчивым тоном:

- Не было воскресенья, чтобы я не пел в хоре. В первый раз отец отвел

меня в церковь, когда я только-только начал ходить, и даже в пятьдесят

пятом, когда он умер, я не перестал петь. Мне надо в церковь, - повторил он

с каким-то яростным чувством, - иначе я умру.

- И вы непременно туда пойдете, - отозвался я. - Мы просто не знали,

чего вам не хватало.

Церковь находилась недалеко от Приюта, и Мартина встретили там очень

тепло - не просто как верного прихожанина и участника хора, но как его

интеллектуальный центр; эту роль до Мартина выполнял его отец.

После возвращения в церковь дела пошли совсем по-другому. Мартин нашел

свое место, и это благотворно сказалось на его внутреннем состоянии. Он пел,

и по воскресеньям музыка Баха становилась его молитвой. Кроме того, его

согревало уважение окружающих - он пользовался заслуженным авторитетом среди

остальных хористов.

- Видите ли, - не хвастаясь, а спокойно констатируя факт, сказал он мне

однажды, - они знают, что я помню всю литургическую и хоровую музыку Баха. Я

помню все его церковные кантаты (согласно 'Словарю', их двести две), а также

по каким воскресеньям и праздникам нужно петь каждую. Кроме нас, в епархии

нет настоящего оркестра

и хора, и мы - единственная церковь, где регулярно исполняются все

вокальные произведения Баха. Каждое воскресенье мы поем новую кантату, а на

Пасху выбрали 'Страсти по Матфею'!

Мне всегда казалось любопытным и трогательным, что умственно

неполноценный Мартин так страстно любит Баха. Ведь Бах обращается к разуму

человека, а Мартин - слабоумный. Как это возможно? Ответ на свой вопрос я

получил лишь позже, когда начал регулярно приносить ему кассеты с записями

кантат (как-то мы даже вместе прослушали 'Магнификат'). Наблюдая за Мартином

в эти минуты, я отчетливо понял, что как бы ни был он умственно ограничен,

его музыкального интеллекта вполне хватало, чтобы оценить техническое

совершенство Баха. Но главное было даже не в технике и интеллекте. Бах

оживал для Мартина, и сам Мартин жил в Бахе.

Этот странный человек действительно обладал гипертрофированными

музыкальными способностями, но они становились насмешкой природы, цирковым

трюком лишь вне рамок его личности, вырванные из естественного контекста.

Вместе с отцом Мартин всегда стремился приблизиться к духу музыки, особенно

религиозной музыки, и голос, этот божественный инструмент, сотворенный и

предназначенный для пения, сливал их души в ликующем и хвалебном гимне.

Вернувшись в церковь и снова начав петь, Мартин стал другим человеком -

возвратился к себе и нашел доступ к реальности. Темные призраки его личности

- болезненный идиот, сопливый озлобленный мальчишка - ушли; исчез и

раздражавший всех безличный вундеркинд-автомат. На их месте возник достойный

и уверенный в себе человек, пользующийся уважением других обитателей Приюта.

Но настоящим чудом был сам Мартин, когда он пел или слушал музыку с

восторженным напряжением, поистине как 'собранный воедино, внимающий бытию

человек' *. Он напоминал тогда Ребекку на сцене, Хосе над ли-

* Цитата из стихотворного цикла английского поэта Д. Г. Лоуренса

'Фиалки'; в этой фразе автор дает определение человеческой мысли.

стом бумаги, близнецов в их странном числовом союзе... Происходящее с

ним в такие моменты можно описать очень просто: он преображался - болезнь и

неполноценность исчезали, и на их месте оставались только жизнь и душа,

только гармония и здоровье.

Дата добавления: 2015-10-13