Об объединении

Обзор поэтических течений Серебряного века был бы неполон без упоминания о московской футуристической группе «Центрифуга», образовавшейся в январе 1914 г. из левого крыла поэтов, ранее связанных с издательством «Лирика».

Основные участники будущей группы — С. Бобров, Б. Пастернак и Н. Асеев — были знакомы задолго до ее основания. Сергей Бобров — поэт, живописец и литературовед, в то время являлся среди них, пожалуй, самой значительной фигурой. Большой резонанс вызвал его реферат «Русский пуризм», в котором проповедовались идеи пуризма как ответ на усложненность общественной жизни.

«Сейчас основы русского пуризма, — говорил Бобров, — в русском архаизме: древних иконах, лубках, вышивках, каменных бабах, барельефах, вроде печатей, просфор и пряников, где все так просто и характерно, полно огромной живописной ценности». И хотя предложенный им термин, призванный обозначить новое литературное течение, не прижился, важнейшие положения его реферата были встречены одобрительно.

Бобров вынашивал идею создания литературного объединения. В результате весной 1913 года им был организован кружок молодежи и открыто небольшое, но реально функционировавшее в период 1913-1914 гг. издательство «Лирика», в котором вышли первые книги «Центрифуги». Однако ровно через год объединение перестало существовать. Вот что пишет о его дальнейшей судьбе М. Вагнер:

«1 марта 1914 года кружок раскололся. Одна часть из них организовалась под именем „Центрифуга“, другая намеревалась принять имя „Стрелец“. Была составлена Грамота, подписанная Пастернаком, Асеевым, Бобровым и И. Зданевичем, и определены соперники в лице кубофутуристов и „Мезонина поэзии“. Первым изданием „Центрифуги“ был сборник „Руконог“, посвященный памяти погибшего в январе 1914 года И. Игнатьева. Так авторы устанавливали свою преемственность от петербургского эгофутуризма. В „Центрифуге“ нашли приют петербургские эгофутуристы Олимпов, Широков, Крючков, а после распада „Мезонина поэзии“ — Большаков, Ивнев, Третьяков».

Основной особенностью в теории и художественной практике участников «Центрифуги» было то, что при построении лирического произведения центр внимания со слова как такового перемещался на интонационно-ритмические и синтаксические структуры. В их творчестве органично соединялось футуристическое экспериментаторство и опоры на традиции.

Это подметил Валерий Брюсов, который в обзоре 1914 г. «Год русской поэзии» писал: «Пока кружок [городского издательства „Лирика“] был еще единым, он издал альманах стихов „Лирика“, сборники стихов С. Боброва, Б. Пастернака, Н. Асеева и несколько других книжек. Хотя эти издания нигде не были названы „футуристическими“, однако на их участников, особенно на трех названных нами, влияние футуристических идей было несомненно; позднее, образовав ядро „Центрифуги“, они в своем новом альманахе [„Руконог“] уже открыто признали себя футуристами. Но все же футуризм поэтов „Центрифуги“ (не говорим о присоединившихся к ним писателях из „Петербургского глашатая“) имеет особый оттенок и сочетается со стремлением связать свою деятельность с художественным творчеством предшествовавших поколений».

«Центрифуга» была самым длительным по времени футуристическом объединением. Кроме вышеназванных поэтов, в него входили Божидар (Б. Гордеев), Г. Петников, И. Аксенов и другие. Как поэтическая группа они просуществовали до конца 1917-го, а книги под маркой «Центрифуги» продолжали выходить до 1922 года

* * *

В основном недостатки творчества Асеева те же, что и у других футуристов. Это - столь яростное перегибание "формальной палки", что сама палка вдрызг рассыпается и остаются одни лишь щепки творчества. Целый ряд произведений представляет собою словесные узоры, за которыми очень трудно или совсем невозможно найти смысла.

Футуристы никак не могут усвоить той простой истины, что произведение в котором не слиты органически содержание и форма - уже не произведение искусства. Что все словесные формальные "достижения" таковыми не являются, поскольку они ничего не оформляют, поскольку они остаются висеть клочьями звуков, которые треплет ветер ухищренных экспериментов.

Именно в отношении формы, словесного мастерства или, как высокопарно выражаются теперь футуристы, "речековки" стихи Асеева, в громадном большинстве, совершенно беспомощны.

Мы можем проследить это на целом ряде элементов стиха. Возьмем, например, рифму. Как они строятся Асеевым, когда он хочет выйти из обычного шаблона?

Излюбленные им рифмы - составные. Выписываю целый ряд примеров (далеко не исчерпывающих):

вас дал - загваздал

глаза ест - заезд

дар ту - старту

высь везде - вызвездил

в крови дымку - выдумку

небо лью - небылью

бань его я - вызванивая

стихов лот - холод

красе вер - север

и т. д.

Стоит только взглянуть на эту небольшую табличку, чтобы понять, что принцип такого составления рифм: 1) примитивен, 2) шаблонен и 3) что хуже всего, до приторности искусственен.

И эта искусственность, эта погоня за новой рифмой, во что бы то ни стало, тянет одну строчку футуриста "в лес", а другую "по дрова". Есть целые произведения, построение которых, образы, синтаксис которых можно объяснить только следя за поводырем рифмы.

Беру наугад начало стих. "Проклятие Москве" (стр. 56).

С улицы гастроли Люце

Были какой-то небылью,

Казалось, Москва на блюдце -

Один только я неба лью.

Нынче кончал скликать

В грязь церквей и бань его я,

Что он стоит в века

Званье свое вызванивая.

Не возьмусь предугадывать, найдется ли кто-нибудь, кто бы этот отрывок (как и все стихотворение) понял, но для меня ясно, что не только "Люце" для "блюдце", но что и "небо лить" (?) на это самое блюдце Асееву понадобилось, чтобы срифмовать "небылью" и "небо лью", и что "бани" для этой же цели Асеевым притянуты. И разве не для этой же рифмы притянута за волосы столь сногшибательная и столь гонимая тов. Арватовым "инверсия" (неестественная перестановка слов) как "бань его я?" И затем: кто это - "он стоит?" И кого это Асеев "кончал скликать?"

Таких примеров и еще более запутанных, несообразных можно было бы привести десятки.

Иногда эти потуги на оригинальную рифму или созвучие жалки до смешного, как "прелестей" - "встретились мы", "красавиц" - "бросаюсь", "винтики" - "синь теки". Эти синтики, я надеюсь, станут пугалом для всех молодых поэтов, которые с большей осторожностью будут относиться к такому "безобидному" делу, как рифма.

* * *

Но если читатель думает, что предел искусственности и нелепости уже превзойден в приведенных мною примерах, он ошибется. Под конец я припас такой образчик Асеевского рифмотворства:

...Разум изрублен. И

Скомканы вечности вежды.

Ты

Не ответишь, Возлюбленный,

Прежняя моя надеждо.

...Нет не изверуюсь, Нет не изверуюсь

Реже но

Буду стучать к тебе дикий, взъерошенный,

бешеный.

("Торжественно", стр. 23).

Действительно, торжественно. Да ведь это прямо из:

"Екатерина Великая, о!

Поехала в Царское Село"!?

То же самое, что и с рифмами, у Асеева часто происходит и с звуковой стороной стиха. Есть удачные места, но вот извольте-ка прочесть:

...шелками хлюпая

Вот, волн вам их ропот покоряя,

привидится эскадра боевая

(стр. 47)

или

...Дыши и ищи и люби

(стр. 63).

С другой стороны, стихи ("День", "Когда земное" и др.) - от которых слишком отдает, чтобы это был Асеев.

* * *

Эта погоня за оригинальностью во что бы то ни стало влечет и не может не влечь за собой целый ряд несообразиц в синтаксисе, в построении фразы, образов и т. д.

На вылет, не вылет, на вылет

Меня расстрелять не забудь

(стр. 32).

У пчел обрываются жала,

Когда их тревожат и злят

(стр. 33).

Ребенок утренней порой

Игрался с пролетевшей пулей.

(стр. 50).

Мы можем заверить тов. Асеева, что ребенок, если только пролетевшая пуля не засела в него ("с"? - навряд ли бы тогда ребенок "игрался") не мог играться с пулей именно потому, что пуля пролетела; также, как нельзя не только расстрелять, но и стрелять на вылет, также как у пчел обрываются жала не тогда, когда их тревожат и злят, а когда они жалят.

Иногда же встречаешь такой круговорот слов, что кажется сам здравый смысл пошел в круговую:

Вьюги в сияющих усах

Промчался спугнутый русак

(стр. 76).

Спугнутый русак промчался в сияющих усах вьюги. Здорово!

Как мы видим, с рифмой, с звуковым построением стиха, с логикой и синтаксисом в "Избрани" обстоит не совсем благополучно. То же самое и с ритмом. Опять таки, за редкими исключениями ритм стихов Асеева или случаен и невыдержан или сбивается на чистейший метр (Брегобег, 27; Гляжу вперед, 43; Первомайский гимн, 92 и т. д.). И любопытнее всего, что именно последние, т. е. написанные классическими размерами стихи Асеева более организованы и понятны. И как раз они очень слабы во всех отношениях. Получается странная, но для футуризма в целом довольно верная картина.

Там, где футуристы пробуют по новому обработать словесный материал, получаются упражнения, лишенные не только общественного значения, но иногда и элементарного смысла и логики. Там же, где общественное значение и проглядывает, произведения футуристов в большинстве случаев беспомощны и трафаретны в формальном отношении.

* * *

Сущность футуризма прекрасно сознают и представители его. Несмотря на клятвы футуристов, что они выполняют "социальный заказ", прав все-таки Каменский, что поэт-футурист по существу только жонглер (см. N 1 "Леф") и ему со страниц "Избрани" вторит Асеев:

Играть мне словами с тобою изволь!

(стр. 70).

Плохая игра. Ибо (и это тоже сознают футуристы):

И этой песни не поймут,

Как всех прекрасных, нежных песен.

(стр. 71).

* * *

Асеев один из лучших представителей футуристов, которых вообще-то осталось немного. Главным аргументом футуристов на всех диспутах и спорах, оправданием их деятельности, были заявления о том, что они, мол, мастера слова, что они работают над языком, выковывают новую форму и т. д. На примере Асеева мы убедились, что дело обстоит далеко не так. Футуристам отчасти удалось выполнить задачу разрушения старых форм литературного творчества (и то стихов, по преимуществу), но они сказались бессильными построить что нибудь действительно новое; они беспомощны, когда от разрушения переходят к строительству.

Загадка этого бессилия лежит, конечно, в классовом характере футуризма. Теория, выдвинутая типичной деклассированной богемой, представляла собою по преимуществу и в первую очередь чисто-литературный бунт внутри самой буржуазии против устарелых форм буржуазного искусства. "Сбрасывая с парохода современности" классиков, размахиваясь для "пощечин общественному вкусу", футуристы выполняли задачу разрушения буржуазного искусства, но в то же самое время оставались одним из отрядов его, знаменуя собой его окончательное разложение. Воюя с эстетизмом предшествовавших ему литературных школ, футуризм все же во главу угла ставил и ставит формальное отношение к искусству.

Естественно, поэтому, что почти вся работа футуристов свелась к ряду более или менее удачных экспериментов.

С начала пролетарской революции футуристы должны были отойти от своих прежних позиций. Цепляясь еще и посейчас за свои старые теоретические построения, футуристы должны были, особенно последние два года, в своей практике вводить элементы революционного содержания. В частности, это относится и к Асееву.

Нужно, однако, отметить, что некоторые из таких стихотворений, имеющихся в "Избрани", далеки от пролетарского понимания нашей революционной действительности ("Предчувствия", "Мы пили песни"), а другие - с некоторым налетом мистики ("Радиовесть", "А мы убежим", "Гляжу вперед").

Иногда же Асеев впадает в самый неприятный шаблон:

Была пора глухая,

Была пора немая,

Но цвел благоухая

Рабочий праздник мая

и т. д.

(Первомайский гимн).

Или

Яркоголовая правда

Ступи же кривде на лоб,

Чтоб пред нарастающим завтра

Упало вчера - холоп!

(Москвы на взморьи)

Несмотря на все эти ошибки, неудачи и провалы, мастерство Асеева последних двух лет вызывает сомнения гораздо меньшие. Поскольку мы могли следить за работами Асеева, появлявшимися в периодической печати, он из тех футуристов, которые хотели и умели учиться у Революции и которые почти перестали быть футуристами. Сумеет-ли он доучиться до конца? - Посмотрим. Вероятно, ошибки и неудачи будут и впредь, но в основном, нам кажется, Асеев сумел перебороть и свое поэтическое прошлое и теории футуризма.

Асеев как будто сам сознает шаткость своих прежних поэтических построений. Обращаясь к нашему "сегодня", он восклицает:

С тобою, с тобой мое звонкое нынче

В твой рай трудовой я войду, если пустишь.

("Сегодня")

Это сознание, а также стремление войти в наше трудовое сегодня показывают, что Асеев становится на правильный путь революционного писателя. И подтверждается этот путь некоторыми стихотворениями относящимися к 1922-1923 гг., в особенности прекрасным "Гастевым".

Дата добавления: 2015-10-13