Который досаждает и должен, подобно дьяволу, помогать творить.

«Фауст», 1.340-343, перевод В. Кауфмана, New York: Doubleday, 1961 ^[17]

Ясно, что творчество подразумевается как намерение и цель антагонистического функционирования «дьявола».

Наши слабости и страдания, болезнь, смерть, воскресение, неудача, искупление, агрессивные заявления и вынужденная или благословенная капитуляция являются вариациями одного лейтмотива: разрушение и воскресение ради изменения и трансформации. Внутренне или внешне драма всегда представляет нам конфликт с угрозой или актуальностью разрушения и попытками противостоять и преодолеть его. Человеческое эго чувствует, что находится в конфронтации, что ему' брошен вызов или даже поставлен барьер неличностными силами. Эти силы, которые сталкиваются с намерениями эго, в равной степени являются межличностными, архетипными (часто воспринимаемыми как демонические или священные) и личностными, психологическими. Так, Юнг называет Богом все, что сталкивается с желаниями и намерениями эго и противостоит им. Эти преграждающие силы проецируются на других людей или живых существ, которые затем воспринимаются как враждебные.

Поскольку человек от рождения имеет конфликтную природу, каждый из нас песет в себе архетипную драму. Части нашей психики конфликтуют меж собой. Мы можем быть своими собственными худшими врагами. Мы несем в себе разрушительность (по Фрейду — влечение к смерти), стремление к битвам, агрессивность, зависть и ревность. В форме садизма и мазохизма мы испытываем экстатическое вожделение к подавлению и разрушению, а также к подчинению, унижению и уничтожению. Все эти архетипные эмоции глубоко заложены в человеческой природе, несмотря на хор протестов и отрицаний эго. Они продолжают жить в нас вместе с желанием радоваться и быть, вместе с эстетическим потенциалом, юмором, а также взаимосвязанной с этим необходимостью любить и быть любимым, поддерживать других и заботиться о них. Фактически, садистские и мазохистские тенденции в некоторой степени даже служат как регуляторы силы эго, при этом садизм компенсирует слишком слабое выражение эго, а мазохизм подрывает высокомерие и гордость эго.

На глубинном уровне психики рождение приравнивается к жестокости; таким образом, творение, обновление и разрушение символически эквивалентны. Это подтверждается фактами, на которые уже делал ссылку Гроф, то есть, когда человек находится в трансе под воздействием ЛСД, прохождение по родовому каналу снова переживается в рамках фантазий о жестокости, холокосте, вулканических извержениях, смертельных битвах, агрессии и разрушении. В свою очередь мать воспринимает роды как участие в процессе, который в равной степени жестокий и всепоглощающий.

Наш нормальный активный разум вкупе с языком часто бессознательно дает выход этим аналогиям. Так, например, японцы для обозначения атаки Перл-Харбора выбрали кодовую фразу «рождение ребенка». О первом настоящем атомном взрыве сообщалось, как об «успешном рождении Малютки» (Уинстон С. Черчилль, «Вторая мировая война», London, The Educational Group Company Ltd., 1953, том 6, с. 479). Бомбу в Хиросиме назвали «малыш», а самолет, с которого она была сброшена, был назван по имени матери пилота. Американские революционеры говорили об «отделении от страны- матери», а Самюэль Адамс о «независимости, как о ребенке, который борется за свое рождение» (Ллойд Демаузе, «Основы психоистории», NewYork, CreativeRootsInc., 1982, с. 96).

В целом каждая смерть это новое начало, и каждое рождение — смерть или разрушение некоторого состояния, которое ему предшествовало.

Драматическая игра жестоких агрессивных исходов ситуаций отражает неизменный порог на стыке направлений развития, когда новые кванты энергии рождаются и ориентируются в направлении изменения и трансформирования людей и мира.

Нечетко воспринимаемый, этот факт регулярно истолковывался неверно (даже в недавнее время) и использовался для рационализации жестокости и империалистической грубости, как «право» более сильного уничтожать во имя создания нового согласно чьим- то понятиям и идеям. Так, Гитлер использовал теорию Дарвина, чтобы оправдать стремление нацистов к власти. Большевизм придерживался «принципа, что результат оправдывает средства, и это остается единственным правилом политической этики» (Артур Кестлер, «Темнота в полдень», NewYork, MacMillan, 1941, с. 156). В качестве реакции па это мы сейчас склонны вовсе отрицать базовую инстинктивную природу конфликта и агрессии и пытаемся объяснить неизбежные конфликты, которые это порождает, только результатом фрустрации и общественного давления. Мы надеемся сохранить вечный мир, представляя, что сможем устранить причины этой фрустрации. Однако энергии жизни никуда не исчезают. Если их отрицать, они нас просто захватывают, когда мы к этому не готовы и ничего не понимаем — и потому беспомощны перед лицом их извергающейся мощи.

Драматические кризисы являются фундаментальными аспектами жизни. Зачастую кажется, что они фактически и определяют пульсацию жизни. Драматическое взаимодействие полярности и оппозиции также является функцией, возможно, даже основой, организменной взаимосвязи. Наша природа автоматически и неизбежно пробуждает в нас стремление к разрушению. Разрушительность просто необходима для акта творения. Нельзя сотворить новое, не разрушив что-то старое. Поскольку мы морально чувствуем необходимость противостоять нашему стремлению к разрушению, мы с готовностью впутываемся в сознательный или бессознательный конфликт. И чтобы разрешить этот конфликт, мы чувствуем необходимость принести в жертву себя или, что более вероятно, кого-то еще.

Сотрудничество вместе с конкуренцией или даже антагонистическим вмешательством мы находим во всех организменных, общественных системах. Мы видим это в стае птиц или косяке рыб, которые двигаются и поворачивают так, как будто это один скоординированный организм. Это неопровержимый факт для ульев, муравейников или колоний термитов. Конфликтное взаимодействие создает связи и иногда чувство необходимости сотрудничества, даже если последнее не признается сознательно. Антагонистические стороны «нужны» друг другу не меньше, чем члены одной группы или актеры театральной труппы, которая играет «Гамлета». В свою очередь, сотрудничество включает принятие иерархического порядка, сотрудничество поляризуется конкуренцией, антагонизмом и столкновениями, и то и другое имеет соответствующие системы паттернов. Таким образом, каждая связь порождает не только сотрудничество, но и собственные внутренние конфликты с часто непредсказуемыми результатами.

Когда определенный морской организм (Gorgonaceae) вступает в тесный контакт с другим представителем этого вида, более мелкий экземпляр распадается на части в процессе «саморазрушения» из-за автолитического механизма, находящегося под полным контролем более мелкого партнера, который «не побежден, не подавлен мощью противника, а просто предпочитает выйти из игры» (Томас, с. 9. См. раздел «Библиография»). Более «слабая» система по собственной воле отдает себя и растворяется в более сильной. Мы можем определить аналогичный механизм в человеческих отношениях, в тенденции униженно передавать себя во власть «харизматического» лидера или диктатора. В психопатологии есть вариант, который называется идентификацией с агрессором.

Очень яркие примеры драматического взаимодействия между симбиотическими и взаимно поддерживающими тенденциями и деструктивными стычками дают нам инфекции. Например, когда вирус бешенства попадает в организм, он может выжить только в нервной ткани. Поэтому он собирается в слюнных железах, где может жить в течение ограниченного времени, то есть времени жизни носителя. После инкубационного периода он пробуждает в носителе стремление постоянно двигаться, «охоту к перемене мест», при этом начинается обильное слюноотделение, сопровождаемое отвращением к питью, неспособностью глотать и страстным желанием кого-либо укусить. Все эти симптомы служат вирусной системе и сохраняют ее, и в то же время осуществляют становление и драматизируют формальное выражение паттерна бешенства, даже если, как и в вышеприведенном примере с Gorgonaceae, это приведет к уничтожению жизни организма носителя. Одна система вторгается в другую и в ходе «кооперативного» взаимодействия приводит ее к разрушению.

Этот конкретный пример довольно трагический, что сродни классической греческой трагедии, в которой протагонист (главный герой) должен пасть жертвой антагониста, который может быть богом. Природные, а также личные катастрофические события (саранча, ураганы, торнадо, наводнения, войны, эпидемии, личные катастрофы любого рода) являются аналогичными примерами потенциально трагических форм игры жизни. Изменение и развитие всегда требует уничтожения, частичного или полного, вне зависимости от того, была ли замещаемая совокупность слабой или сильной. Драма избавляется от statusquoante). Выживание и защита едва ли могут быть гарантированы, если встала нужда драматического развития и эволюции.

Конфликт, состязание, триумф и поражение являются фундаментальными аспектами драматического становления природы. Если мы должны понять функционирование природы, то должны научиться, как с ними работать. Будучи далеким от простого выражения закона джунглей, взаимодействие случайных и хаотических энергий и драматических конфликтов (сюда входит и болезнь) проявляется в творческой, даже артистической манере, что служит цели самовыражения в «разыгрывании» «спектакля» под названием жизнь.

Таким образом, кажется, что организменное выражение формы определяется прежде всего не выживанием, а драматической игрой, творением и завершением созданных форм, а также разрушением и открытием «уже завершенных». Выживание и разрушение делают игру одной из наиболее драматически эффективных тем в "эподе"^[18] жизни. Это пробуждает наиболее мощные эмоциональные реакции у ее участников.

Дата добавления: 2015-08-18