В рядах Красной армии

Т.М.СМИРНОВА«В ПРОИСХОЖДЕНИИ СВОЕМ НИКТО НЕ ПОВИНЕН...»? ПРОБЛЕМЫ ИНТЕГРАЦИИ ДЕТЕЙ «СОЦИАЛЬНО ЧУЖДЫХ ЭЛЕМЕНТОВ» В ПОСЛЕРЕВОЛЮЦИОННОЕ РОССИЙСКОЕ ОБЩЕСТВО (1917-1936 гг.). // Отечественная история. – 2003. - № 4.

Вслед за Октябрьской революцией 1917 г. начался процесс кардинальной ломки со­циальной структуры и всех социальных отношений, в результате которого еще недав­но преуспевающие граждане, представители имущих в прошлом слоев, в одночасье ока­зались выброшены из привычной общественной ниши, стали «бывшими людьми». Тем из них, кому посчастливилось выжить в годы Гражданской войны и «красного террора», предстоял долгий и сложный путь интеграции в новое послереволюционное общество. Наряду с ними этот путь прошли и их дети, как родившиеся до 1917 г., так и рожденные уже после революции и о старой «хорошей» жизни знавшие только по рассказам. Про­цесс интеграции детей «социально чуждых элементов» в послереволюционное «социа­листическое» общество проходил не менее, а порой и более сложно и болезненно, чем процесс адаптации самих «бывших» к новым социально-экономическим и политиче­ским условиям. Этап личностного становления детей «бывших» пришелся на период наибольшей нестабильности как в экономическом, так и в социально-политическом отношении, что неизбежно порождало общественную дезориентацию, неуверенность в будущем, сложности в получении образования, профессии, а также в установлении контактов со сверстниками. Выходцы из непролетарских слоев, еще не успевшие стать чиновниками, помещиками, капиталистами, урядниками и прочими «эксплуататора­ми», тем не менее воспринимались широкими слоями рабочих и крестьян как неотъем­лемая часть «умирающего буржуазного мира». «Каждый, даже малоимущий студент, -писал Ю. Ларин, - каждый юнкер "имел в своем ранце маршальский жезл", т.е. мог рас­считывать со временем "сделать карьеру", совершенно недоступную до революции ра­бочему и крестьянину»¹. Этой потенциальной возможности было достаточно, чтобы ненависть к родителям во всем объеме распространялась и на их детей.

С другой стороны, юридически дети представителей бывших привилегированных слоев не несли ответственности за деяния своих родителей. В отличие от взрослых они также были свободны от груза воспоминаний о прошлой жизни. Дети «чуждых», рож­денные уже после революции, не пережили кардинальной ломки привычного жизнен­ного уклада, ставшей для многих представителей старшего поколения причиной тяже­лых стрессов, мучительных поисков своей социальной ниши и дальнейшей жизненной стратегии.

Практически не изучавшаяся в советской историографии проблема интеграции «бывших» и их детей в послереволюционное общество в настоящее время становится одним из приоритетных направлений социальной истории. Наибольшую активность в этой сфере проявляют социологи, которые поднимают такие проблемы, как жизнен­ные стратегии «бывших» и их детей, трансмиссия социального статуса между поколе­ниями, механизмы конвертации ресурсов, сокрытие идентичности как способ интегра­ции и т.п. Однако формулировка поставленных проблем зачастую оказывается более емкой и значительной, чем практическое их разрешение, сводящееся порой к переска­зу (иногда двойному или тройному - со слов внуков и правнуков) чьих-то воспомина­ний². Выводы же, полученные на основе нескольких (обычно 3-5) интервью, экстрапо­лируются на весь социум, что неизбежно приводит к искажению действительности.

Не менее распространенная ошибка - игнорирование особенностей конкретно-исторической ситуации (война и послевоенная разруха, продовольственный и жилищ­ный кризисы, безработица и т.п.), акцент на «месть за прошлое» в качестве основной мотивации политики большевиков по отношению к «бывшим» и недооценка экономи­ческих факторов.

Следует также учитывать особенности положения представителей различных воз­растных групп. В частности, необходимо разделять положение в Советской республи­ке детей, относившихся по своему происхождению к «социально чуждым» слоям, и тех выходцев из «бывших», кто уже перешел в разряд взрослых граждан.

«В Советской Республике нет места предпочтению одних детей другим»

«После Октябрьской революции, - писала в 1923 г. сотрудница Детской социальной инспекции при Наркомпросе Е. Хазанова, - государство взяло под свое покровитель­ство всех детей республики, сделавшись как бы их Верховным опекуном»³. Эти слова, какими бы наивными и показными ни казались они сегодня, подтверждаются не толь­ко многими послереволюционными декретами о защите детей и детства, но и реальны­ми практическими действиями. Так, 14 сентября 1918 г. был принят декрет СНК об «усилении» детского питания, а 26 сентября - о создании специального продовольст­венного фонда для детей; декретом от 17 мая 1919 г. в столицах и в промышленных рай­онах было введено бесплатное питание для всех детей до 14 (а постановлением СНК от 12 июня 1919 г. - до 16) лет, независимо от социального происхождения. 10 сентября 1921 г. СНК утвердил разработанное Народными комиссариатами продовольствия и просвещения распоряжение «Об организации питания в сельских школах». Оно обязы­вало все упродкомы, волисполкомы и сельсоветы «в осуществление основного принци­па советского строительства о полном равенстве всех детей Республики, независимо от классовой принадлежности и имущественного положения их родителей» (выделено мною. - Т.С.), принять «самые энергичные меры» к перераспределению продовольст­вия с целью обеспечения питанием всех учащихся сельских школ⁴. В период голода 1921-1922 гг. бесплатное питание для детей предоставлялось на всей территории Со­ветской России. С учетом установленной общей численности детей в республике пред­полагалось организовать постоянное обеспечение детучреждении соответствующим количеством пайков по специально установленной норме. Был разработан список про­дуктов, подлежащих распределению только среди детей и тяжело больных. К сожале­нию, реальные пайки были вдвое, а то и втрое меньше установленных; масла, мяса, мо­лока и сахара дети практически не видели, вместо пшеничного и ржаного хлеба детям давали суррогатный. Продукты для детских учреждений, вопреки указаниям прави­тельства, отпускались в последнюю очередь и часто были несвежими. Однако те, кто обворовывал детей, не спрашивали об их социальном происхождении. Дети крестьян и рабочих голодали, болели и умирали наравне с детьми «бывших».

Голод, эпидемии, экономическая разруха одинаково коснулись всех детей, без учета их социального происхождения. Исключение составляли лишь дети работников выс­ших органов власти. 1 июня 1922 г. при ВЦИК был создан отдел детских учреждений, занимающийся «обслуживанием работников центральных правительственных учреж­дений детскими садами, яслями и санаторией» (закрытые «вциковские» детучреждения начали создаваться уже в 1921 г.). Питание, бытовые условия и методы воспитания в этих учреждениях существенно отличались от тех, что были распространены в обыч­ных детучреждениях. Если в финансовых и хозяйственных планах и отчетах «рядовых» государственных детучреждении значатся в основном такие статьи расходов, как по­чинка протекающей крыши, развалившейся лестницы и полусгнившего пола, замена разбитых стекол в окнах, ремонт водопровода или очистка колодца и т.п., то смета «правительственных» предусматривает такие статьи расходов, как натирка полов, строительство лифта и веранды для сна на воздухе, установление «голландского отоп­ления», покупка аппаратов «горное солнце» и т.п. В то время, как в государственных яслях молоко и молочные смеси выдавали меньше установленной, необходимой для жизни нормы, во «вциковских» яслях на каждого ребенка разрабатывали индивидуаль­ное меню, а при необходимости изготавливали «специальные смеси»⁵. На основании декрета СНК от 23 июня 1921 г., дополнительного постановления от 16 сентября 1921 г., а также ряда инструкций детские учреждения, обслуживающие работников «верхуш­ки» госаппарата, подчинялись непосредственно ВЦИК и имели двойное обеспечение: снабжались государством на общих основаниях и дополнительно - на средства, выде­ленные ВЦИК⁶.

Плохое обеспечение «обычных» государственных детских учреждений, нехватка в них воспитателей и педагогов привели к тому, что в начале 1920 г. закрытые ведомст­венные детучреждения получили широкое распространение: вслед за «вциковскими» возникли детучреждения при Центросоюзе, ОГПУ, Союзе совторгслужащих, Нарком-пути, Госторге, Военной академии и даже при Институте востоковедения⁷. Впрочем, находившиеся на особом положении дети ведомственных детучреждений также не бы­ли равны между собой. В частности, «вциковские» дети подразделялись на 4 категории: дети ответственных работников; низших и средних служащих; военных и служащих РККА и рабочих. Аналогичное разделение детей существовало и в других закрытых детских учреждениях.

Таким образом, уже в первые послереволюционные годы начался процесс расслое­ния детей на «самых привилегированных», просто «привилегированных» и «всех ос­тальных». Однако это расслоение основывалось не столько на их социальном проис­хождении, сколько на служебном положении и степени близости к власти их родите­лей. Дети новой, формирующейся советской номенклатуры (среди которых были и выходцы из «бывших», составлявших значительный процент «среднего» звена работ­ников госаппарата) были противопоставлены не только детям «рядовых» советских служащих, но и самим этим служащим. На недопустимость такого положения указала Президиуму ВЦИК в июне 1926 г. член комиссии по обследованию детских учрежде­ний А. Артюхина. В направленной в Президиум докладной записке она, в частности, подчеркнула, что дети ответственных работников «очень нервозны», избалованы и чрезмерно требовательны к учителям. Дабы не отрывать детей ответственных работ­ников от остальных, Артюхина предложила передать все детские учреждения в веде­ние Наркомпроса. Как и следовало ожидать, это предложение было категорически от­вергнуто⁸.

В последующие годы грань между «обычными» и «элитными» учреждениями для детей не только не стиралась, но становилась все отчетливее и непреодолимее. В 1935 г. Президиум ВЦИК принял постановление, в котором подчеркивалась необходимость в дальнейшем «строго придерживаться установленного Президиумом ВЦИК приема и комплектования детских учреждений, построив систему комплектования по принципу обслуживания номенклатурных работников»⁹ (выделено мною. - Т.С).

В то время как пропасть, отделяющая детей «номенклатуры» от детей рядовых граждан, становилась все глубже, грань, разделяющая детей разных социальных слоев, становилась все прозрачнее и неопределеннее. С одной стороны, происходила проле­таризация тех детей «бывших», чьи родители пополнили ряды чернорабочих или без­работных. Практически полностью «ассимилировались» малолетние выходцы из «бывших», оставшиеся без родителей и выросшие в детских домах или на улице среди беспризорников.

Платное образование: классовая дискриминация или экономическая необходимость?

Широко распространенное в постсоветской историографии утверждение о том, что несмотря на объявление начального обучения обязательным и общедоступным, в об­ласти школьного образования Советская власть проводила дискриминационную поли­тику по отношению к выходцам из «буржуазных» слоев, справедливо лишь отчасти. Так, например, А. Черных упрекает Советскую власть в том, что обучение в единой трудовой школе, вопреки громким декларациям о бесплатности начального образова­ния, было платным для выходцев из «буржуазных» слоев¹⁰. Действительно, в 1922 г. ме стные власти начали по своему усмотрению вводить плату за обучение в школе. На­пример, в Красноярске с сентября 1922 г. обучение в школе I ступени обходилось роди­телям в 4 золотых руб. в месяц, а II ступени - в 6 руб. золотом ежемесячно. От платы освобождались лишь дети рабочих и беднейших крестьян, но не более 40% от общего числа учащихся. Ярославский губисполком также признал возможным допустить вве­дение платного обучения в школах I и II ступеней - соответственно 150 и 300 руб. в ме­сяц. В Тюмени на содержании государства в 1922 г. осталось лишь 275 школ I ступени, остальные 725 были переведены на содержание населения¹¹. Аналогичные процессы происходили и в других регионах.

Проще всего (и удобнее всего в условиях господствующего ныне односторонне не­гативного освещения истории революции и послереволюционного советского строи­тельства) объяснить это сознательно-дискриминационной политикой Советской влас­ти по отношению ко всем непролетарским слоям. Однако данная позиция базируется на игнорировании общеисторического контекста. Нельзя забывать, что в 1921-1922 гг. страна пережила страшный голод; система народного образования была обеспечена помещениями менее чем на 50%; еще хуже обстояло дело с топливом и учебно-методи­ческими материалами, бумагой, карандашами и т.п. Учителя не получали зарплату по 5-6 и более месяцев, что приводило к их массовому «бегству» из системы просвеще­ния¹². По данным обследования народного образования, проведенного губернскими статистическими бюро, в 1920/21 учебном году учащиеся составляли лишь 9% от обще­го числа населения Республики¹³, фактически же число учащихся было еще меньше и продолжало катастрофически сокращаться. Школы закрывались одна за другой, необ­ходимо было принимать срочные меры. Введение платы за школьное обучение было вынужденной и временной мерой, обусловленной более экономической необходимос­тью, чем классовым характером социальной политики. Размер оплаты в первое время устанавливался местными властями. В тех регионах, где местный бюджет позволял финансировать работу школ, начальное обучение оставалось бесплатным. В частнос­ти, в отчете Моссовета за 1922 г. говорится, что, несмотря на экономические сложно­сти в Московской губ. плата за начальное образование «фактически отсутствует, но единичные случаи платности школ можно наблюдать, например, в Пушкинском райо­не Московского уезда, где она организована на добровольных началах»¹⁴. Наибольшее распространение получили различные формы так называемого школьного самообло­жения («натурального» или денежного), вводимого как по решению местных властей¹⁵, так и по инициативе самих родителей учащихся¹⁶. Школьное самообложение было обя­зательно для всего населения данной местности, независимо от социального происхож­дения. В случае, если кто-то отказывался вносить установленный налог, его вызывали в народный суд. За неявку в суд с виновника, помимо школьного налога, взимали также 25% от суммы налога в пользу уездной комиссии помощи школе¹⁷.

В соответствии с инструкцией «О порядке взимания платы за обучение в учрежде­ниях соцвоса», утвержденной Наркомпросом 15 января 1923 г., плата за обучение уста­навливалась в зависимости не от социального происхождения ребенка, а от размеров доходов семьи в текущий момент (с учетом количества иждивенцев), что представляет­ся вполне разумным. Причем общая сумма оплаты за обучение всех детей семьи для ра­бочих и служащих (независимо от их социального положения до революции) не должна была превышать 5% получаемой ими тарифной ставки. Это правило не распространя­лось на тех, кто владел промышленными или торговыми предприятиями (в текущий момент, а не до революции), и прочих лиц, живущих на «нетрудовые доходы». Пред­ставители этой категории населения должны были платить за обучение каждого ре­бенка не менее двойного размера платы, установленной для служащих и рабочих выс­шей категории. Независимо от социального происхождения от платы за обучение ос­вобождались сироты, дети красноармейцев и работников просвещения. Кроме того, запрещалось взимать плату со всех учащихся низших профессиональных школ, школ рабочих подростков, учебно-показательных мастерских и педагогических учебных за­ведений¹⁸. Устав СНК «О единой трудовой школе» от 18 декабря 1923 г. подтвердил право на бесплатное образование всех детей, независимо от их социального происхож­дения. Лишь в случае недостаточного количества мест в школе рекомендовалось при приеме учащихся отдавать предпочтение детям трудящихся¹⁹. Постановление В ЦИК и СНК РСФСР «О взимании платы в учебных и воспитательных учреждениях» от 24 ян­варя 1927 г. не внесло принципиальных изменений в порядок оплаты за обучение. Для рабочих, служащих и членов их семей плата за обучение по-прежнему зависела от их заработка. Так, родители, получавшие в месяц от 101 до 150 руб., должны были пла­тить за обучение ребенка 1% от зарплаты, 151-200 руб. 1.5%, 201-250 руб. -2%, свыше t 251 руб. - 3%, но не более 100 руб. в год. Лицам, живущим на «нетрудовые доходы», обучение их детей в школе ежемесячно обходилось в сумму, равную уплачиваемому ими подоходному налогу, но не должно было превышать 300 руб. в год. По-прежнему запрещалось взимать плату с учащихся определенных категорий учебных заведений (низших профессиональных школ, школ рабочих подростков и др.); были установлены льготы для детей работников системы просвещения, а также для сирот, инвалидов и некоторых других групп населения²⁰.

Что касается учета социального происхождения школьников, то вплоть до конца 1920-х гг. он не был обязательным и не носил систематического характера. Наиболее ранние обобщенные данные о социальном составе учащихся общеобразовательных школ РСФСР относятся к 1926/27 учебному году. Среди учащихся школ I ступени по­давляющее большинство (78.9%) составляли в этот период дети крестьян (9.5% - дети рабочих; 11.6% - дети «прочих»); в то же время более половины (60.1%) учащихся школ II ступени составляли дети «прочих» социальных слоев (дети рабочих - 15.2%, 1 крестьян - 24.7%)²¹. Нельзя забывать также и о том, что значительная часть школьных учителей в 1920-е гг. по своему происхождению относилась к «социально чуждым» (наряду с учителями с дореволюционным стажем среди них было немало выходцев из духовенства, мещан и даже бывших офицеров) и они не очень интересовались про­исхождением своих учащихся, на что не раз сетовали разнообразные проверяющие²².

В первое послереволюционное десятилетие органы власти и средства массовой ин­формации не только не разжигали классовую ненависть по отношению к малолетним детям «социально чуждых», но напротив, предостерегали от нее, объясняя, что эти де­ти лишь «физически» родились до Октябрьской революции, «духовно же они родились в разгар революции», являются равноправными детьми Советской республики и ника­кой ответственности за деяния родителей нести не должны²³. Не отрицая наличия от­дельных случаев враждебного к ним отношения, следует признать, что вплоть до сере­дины 1920-х гг. дискриминация детей по классовому признаку носила эпизодический характер и не была проявлением государственной политики.

Труднее приходилось тем выходцам из социально чуждых слоев, кто уже вышел из детского возраста. Вместе с привилегиями детства они лишались и статуса равноправ­ного члена общества. Социальное происхождение нередко становилось для них серьез­ным препятствием не только в профессиональной карьере, но и в личной жизни.

В рядах Красной армии

В годы Гражданской войны самым простым (а порой и просто вынужденным) спо­собом интегрироваться в новое общество для взрослых сыновей «социально чуждых» стала служба в Красной армии. Юридически этого было достаточно для того, чтобы освободиться от «клейма» эксплуататора. В течение 1918 г. Реввоенсовет республики издал ряд приказов, освобождавших красноармейцев и членов их семей от выселений или переселений, конфискаций и реквизиций, бесконечных «чрезвычайных», «рево­люционных» и прочих налогов. Декретом СНК от 24 декабря 1918 г. красноармейцы и члены их семей, независимо от социального происхождения, были освобождены от всех видов прямых налогов, кроме натуральных, а также от квартирной платы. Однако реальное положение выходцев из «бывших» определялось не только и не столько их юридическим положением, сколько взаимоотношениями с представителями местной власти, соседями, преподавателями учебных заведений, коллегами по работе и т.п. В первые послереволюционные годы, когда центральная власть была еще недостаточ­но сильна и ее связь с местными органами не была налажена, судьба «бывших» (как, впрочем, и остальных жителей данной местности) в значительной степени зависела от порядочности представителей местной власти, их политических убеждений, степени революционного фанатизма, а также личных симпатий и антипатий. В частности не­смотря на неоднократные «разъяснения» НКВД Московскому губсовдепу о недопусти­мости реквизиций и конфискаций в семьях красноармейцев «независимо от того, к ка­кому классу общества они бы ни принадлежали», подобные реквизиции были обыч­ным явлением даже в столичной губернии. Так, в январе 1919 г., вопреки запрету РВС по решению Гребневского и Ильинского волостных советов Богородского уезда Московской губ., было конфисковано имущество в семьях красноармейцев Яковлева (сын бывшего купца 1-й гильдии) и братьев Смирновых (сыновья бывшего помещика). При рассмотрении жалобы Смирновых Гребневский волисполком постановил: удос­товерения Трифона Смирнова (выданное 39-м Мартинским резервным дивизионом) и Георгия Смирнова (выданное военным комиссариатом Сущевско-Марьинского райо­на) считать «выданными по недоразумению»²⁴ (выделено мною. - Т.С.). Юрисконсульт­ская часть НКВД признала действия волисполкомов незаконными, и направила в От­дел управления Московского губсовдепа следующее заключение: «<...> Если гражда­нин Яковлев бывший купец первой гильдии и имел четыре дома, фабрику, лесопильный завод и мельницу, а гражданин Смирнов - 15 000 десятин земли и леса, то это уже в прошлом. В настоящее время, согласно законам Социалистической Совет­ской республики, это все принадлежит уже не им, а Республике, и суровое к ним отно­шение в настоящее время было бы лишь местью за прошлое, а на такую точку зрения Социалистическая Республика становиться не может <...> Реквизиции и конфискации имущества в семьях красноармейцев недопустимы независимо от того, к какому классу общества они бы не относились»²⁵ (выделено мною. - Т.С.)

Несмотря на настойчивые требования центральной власти (в том числе и Москов­ской губернской ЧК) вернуть конфискованное имущество (зеркала, постельные при­надлежности, лампы, скатерти, столовую посуду и т.п.), местные власти остались при своем мнении, считая, что «приказ Революционного Военного Совета паразитов от реквизиции не спасет». Московский губернский совет откровенно заявил, что таким, как помещик Смирнов, «место не в советской Красной армии, не в советских учрежде­ниях, не в рядах борющегося пролетариата, а за бортом революции»²⁶.

Аналогично по своей сути и дело семьи служивших в Красной армии братьев Ратнер изРославля. Однако в случае с этой семьей представители местного Совета не прикры­вались политическими мотивами и лозунгами «классовой справедливости», а действо­вали как банальные вымогатели, фактически взяв в заложники младшего сына. Семья Ратнер жила на средства четверых старших сыновей: студента-медика, служившего в продовольственном отделе местного Совета; студента-техника, служившего в Центро-текстиле, и двоих сыновей-красноармейцев. В декабре 1918 г., вопреки приказам РВСР, освобождающим семьи красноармейцев от всех чрезвычайных налогов, глава семьи И.Г. Ратнер был обложен чрезвычайным революционным налогом на сумму 10 тыс. руб. Сумма была уплачена, на что ушли все семейные сбережения, и, когда при новой раз­верстке в феврале 1919 г. от Ратнера потребовали еще 5 тыс. руб., платить уже было нечем. Семья подала местным властям ходатайство об освобождении от дополнитель­ного налога, ссылаясь на декреты о льготах для семей красноармейцев. В результате ходатайства сумма налога была сокращена до 3 тыс., однако сам налог отменен не был. Затем, в связи с неуплатой 3 тыс., местный Совет вынес постановление об аресте И.Г. Ратнера. Принимая во внимание его преклонный возраст и плохое состояние здоро­вья, Совет разрешил младшему сыну, учащемуся школы II ступени, «отсидеть» за отца. После чего мальчик был заключен под стражу до уплаты его родителями 3 тыс. руб.²⁷. Многочисленные постановления властей не смогли защитить и семью лекарского помощника Высшей стрелковой школы командного состава РККА А. Давыдова.

Он зарекомендовал себя как «в высшей степени добросовестный работник»; был на хорошем счету у комиссара школы. Однако пока он добросовестно служил, его роди­телям пришлось нелегко. В частности, в одном из писем отец Давыдова сообщил сыну: «Наши коммунисты применяют телесные наказания за неуплату чрезвычайного налога: бьют прикладами, раздевают и водят босиком по снегу, после чего сажают в холодный амбар. Это повторялось по нескольку раз над пострадавшими. Мне в рот вставляли ре­вольвер. Истязаниям нет границ <...>»²⁸.

Многочисленные жалобы красноармейцев на незаконные конфискации и реквизи­ции у них и у членов их семей продолжали поступать в Президиум ВЦИК и в последу­ющие годы²⁹. В то же время известно немало случаев, когда представители чуждых со­циальных слоев добивались в армии немалых успехов. Так, Тягунов, член известной в Петрограде купеческой семьи, в РККА возглавил один из агитационных комитетов; «сын буржуа» Гинзбург занимал должности командира броненосца, командира 84-й бри­гады ВНУС, комбрига погранохраны, главного инспектора трудчастей и председателя окружного полигона³⁰.

Думается, что, вопреки многочисленным постановлениям, распоряжениям и инст­рукциям, служба в Красной армии не давала гарантий успешной интеграции в новое об­щество, однако и отрицать полностью успешность этого пути также нельзя.

Дата добавления: 2015-08-18