Беседа и несколько часов с Хемингуэем

Хемингуэй отдыхает в отеле «Филипп II» в Эль Эскориале. Вечерами ему нравится приезжать инкогнито в Мадрид и делать закупки испанских вин и шотланд­ского виски.

Несколько дней назад я побывал в Эль Эскориале с целью познакомиться с ним. Вторая половина дня бы­ла дождливой и туманной. В холле отеля я почти ни­кого не встретил.

Хемингуэй ответил мне по телефону из своего номе­ра и просил подняться к нему. Он сам открыл мне дверь, как это делал Бароха в свои лучшие времена. s — Извините, что я принимаю вас в таком виде. Де­ло в том, что я немного вздремнул и только что под­нялся.

Писатель со всей непосредственностью принимает меня так, как это сделал бы любой американский про­давец пылесосов. На нем штаны от пижамы кирпичного цвета, подхваченные широким охотничьим поясом, ко­ричневая рубаха и кремовый жилет с молнией и пат­ронташем на поясе.

Мы сидим в гостиной его номера. На консоли ведер­ко со льдом, бутылочка минеральной воды, херес «Тио Пепе», множество бутылок виски и андалузских вин. Рядом блюдо с персиками и лимонами.

— Вы находитесь в «Клубе 215». Этот номер прозвал так мой друг Антонио Ордоиьес. Если вам что-то не нравится, скажите, — и мы исправим. Из-за этого у нас не будет проблем.

Хемингуэй говорит, как Бароха в свои лучшие вре­мена, замешивая шуткой разговор. И смеется он, как это делал дон Пио, с жестом наполовину Дедушки Мо­роза и наполовину Бернарда Шоу.

— Человек, который не умеет шутить и смачно пле­ваться, ничего не стоит! — у писателя необычная груд­ная клетка. Волосы и борода совсем седые. Подстрижен он под Марлена Брандо, борода — две капли воды, как у Барохи. Светлт,0 живые глаза прикрыты золотой оп­равой небольших очков. Руки благородные, широкие, ноги огромные, одеты в крепкие башмаки на резиновой подошве.:

Поговорили о «Старике и море», о методах, которы­ми пользуется каждый писатель по-своему, о силе воли и о вкусах.

— Я никогда ничего не записываю предварительно, перед тем как сесть за роман. Если речь идет о войне, то я исключительно сверяюсь с планами и уточняю да­ты. Когда я работал над «Стариком и морем», трудился каждое утро, не зная, чем дело кончится. Марлин прыгал по страницам, а я не знал, клюнет он или нет...

Вижу секретер, полный исписанных бумаг. На нем работает Хемингуэй.

— Пишу по утрам. Я человек деревни. Вечера и но­чи никогда не использую для работы, поскольку это время для того, чтобы колодец наполнялся водой. Но­чью сильнее действует подсознание. Только при утрен­нем свете можно узнать, где она, эта правда. При свете вещи меняют свой цвет, и, чтобы нести ответственность за то, что пишешь,— утро лучше всего.

Хемингуэй дарит мне свою «Фиесту», одну из его наиболее известных книг: «...Желаю вам удачи. Ваш друг Э. X».

В разговоре Хемингуэй часто употребляет слово «suerte»1. Это также и специальный термин в бое быков. Для писателя, настоящего болельщика фиесты, жизнь не что иное, как опасное приключе­ние, которое оканчивается каждый вечер благодаря «суэрте».

Я надписываю словами, понятными тореро, и пре­подношу Маэстро экземпляр моей последней книги «Пио Бароха и его маска». В надписи говорю о пласа Сан-Лоренсо в Эль Эскориале.

— Так вам хорошо знакома эта пласа? Вот как!.. Поясняю, что, бывало* целые сезоны я проводил в

отеле «Филипп II», убегая от журналистики с тем, что­бы спокойно закончить очередную книгу.

— Если хочешь быть писателем, с журналистикой следует непременно расстаться. Журналистика — она хороша поначалу; но если с ней не покончить вовремя, она вас раздавит.

Да, журналистика как занятия в гимнастическом за­ле, которые могут укрепить мускулы или отправить цас в больничную палату.

— Вы используете пишущую машинку или пишете от руки?

— Карандашом. Мне нужно не менее дюжины их и машинку для заточки. О, и очень много бумаги! Пишу­щая машинка — для окончательного варианта и для ко­пий.

Интересно наблюдать, как, за исключением общих для каждого писателя качеств, этот американец ловко использует в разговоре испанский, поражает необычным преимуществом — экономическим. Это выявляет его доброту и понимание, чего не встретишь у испанских писателей.

— Я имею представителя, который занимается про-

1 Судьба, рок. удача, счастье, везение (исп.).

дажей моих книг. Я их пишу, а он продает. Оба этих дела, обе эти обязанности совмещать нельзя. Одно или другое!

Хемингуэй рассказывает, что у себя дома имеет биб­лиотеку, в которой собрано шесть тысяч с лишним то­мов. Его жена Мэри — любительница астрономии. В биб­лиотеке множество книг об Африке, где писатель про­водит свободное время, охотясь.

— Мой сын, ему столько же лет, сколько и вам, стал профессиональным охотником. Он хочет познать мир.

Перелистывая мою книгу о Барохе, писатель видит фото дона Пио, который поглаживает кошку.

— Как зовут эту кошку?

— Мики.

— Кошка или кот?

— Кот.

— Умный?

— Не должно, чтобы очень. Он давно сдох.

— Сам по себе?

— Нет, забрался на окно, представил себя канато­ходцем и свали.1, „я в патио.

— О!.. Вы сделали мне больно. У меня дома тоже есть кошки. Моя жена следит за ними. Мы отвели им специальную комнату в Башне... Кошки очень милые животные. Одного кота зовут Альварито, другого Принц, а еще одного Дважды Принц... Потому как все кошки принцы или принцессы.

В личности Хемингуэя превалируют черты характе­ра охотника. Он то и дело возвращается к историям о приключениях в сельве. Не знаю, кто его дергает за ниточку, но он так подробно, в мельчайших деталях рассказывает об авиационной катастрофе, о которой уже столько писалось и из которой он чудом выбрался живым.

— Мэри любит фотографировать диких животных с самолета... Конечно, она тут не виновата! Случилось, потому как должно было случиться. Самолет загорелся. Когда же наступили сумерки, к нам приблизились сло­ны посмотреть, что с нами происходит. У Мэри были помяты ребра, а у меня сильно побиты руки и го­лова.

С необычной простотой писатель задирает рукава рубахи, обнажает крепкие мускулистые руки, покры-м.|. I паром и множеством шрамов.

— Пилот — он наш друг — и я, мы собрали травы для ложа Мэри. Уложили ее и прикрыли нашими жа­кетами. Радио конечно же не работало. У нас не было ничего, кроме бутылки минеральной воды, бутылки пи­ва и бутылки виски. Огонь вызвал любопытство абори­генов, которые остолбенели от нашего вида. Они ни ра­зу в своей жизни не видели самолета, да еще объятого пламенем. Я сказал им: это деяния бога! Они упали на колени и запели: О!.. О!.. Мы многих тогда обратили в христианство.

Хемингуэй угостил меня виски с содовой. Принес коричневую с черной каймой шаль, обернул себе спи­ну, живот и грудь. Когда Хемингуэй на ногах, он как кафедральный собор. Когда сидит, смахивает на Гул­ливера из диснеевских картин.

Уже ночь. Ветер стучится в окна. Писатель смотрит на ручные часы и подскакивает па месте. Давно прошло время одеваться и спускаться в бар. Раскручивает таль, уходит в соседнюю комнату и почти тут же воз­врата! гея застегивая на ходу серые брюки, из которых совершенно неожиданно для человека, увлекающегося спортом вымаливается довольно толстый живот.

Мы вместе идем в бар. Писатель что-то говорит бар­мену по-английски. Уже полная ночь. И ветер продол­жает стучаться в стекла окон».

Но приезде в Париж, в середине ноября, Хемингуэя ждал приятный сюрприз. Получив ключи, как обычно, от 56-го номера «люкс» отеля «Ритц», Хемингуэй рас­порядился поднять его объемистый багаж из «ланчии» в номер. Швейцары закончили работу, были щедро воз­награждены, но не уходили. Наконец один из них, ко­торый побойчее, выступил вперед и от имени нового метрдотеля заявил, что администрация гостиницы не намерена дольше хранить в подвалах сундуки, принад­лежащие писателю и пролежавшие в кладовых более тридцати лет. В противном случае мэтр обещал распо­рядиться отправить сундуки на парижскую свалку, где сжигают старье.

Далее цитирую мисс Мэри: «Когда мы разложили вещи и навели устраивающий нас порядок в комнатах, Эрнест попросил поднять сундуки в номер. То были два прямоугольных баула, обшитых материей и расползав­шихся по углам. Швейцары открыли заржавевшие зам­ки, и Эрнест увидел пачки машинописных страниц, ис­писанные тетради в синих и желтых переплетах, старые вырезки из газет, никудышные акварели, нарисованные друзьями, несколько пожелтевших книг, истлевший джемпер и очень поношенные сандалии. Эрнест не ви­дел эти вещи с 1927 года, когда он упаковал их в баулы и оставил в отеле перед отъездом в Ки-Уэст.

С опаской человека, который заглядывает в аквари­ум с осьминогами, смотрел он на следы своей юности, взял одну тетрадь, другую и принялся листать. «Пора­зительно!— воскликнул он, отрываясь от чтения.— Оказывается, тогда мне было так же трудно писать, как и теперь».

Это высказывание порождает сразу несколько ком­ментариев, но прежде всего — сомнения. Если бы «было так же трудно писать», книга «Праздник, который все­гда с тобой», сделанная на основе найденных в подвалах отеля рукогги-сй и записей в тетрадях, не отличалась бы так по стилю от всего, что было создано писателем за последние двадцать лет его жизни. «По изяществу и прозрачности письма многие страницы «Праздника» принадлежат к лучшим образцам прозы Хемингуэя»,— утверждает — и совершенно справедливо — знаток творчества Хемингуэя А. Старцев.

И еще... «Эрнест не видел эти вещи с 1927 года». С приведенным выше воспоминанием Мэри Хемингуэй, опубликованным в газете «Эль Мундо» 14.VI 64 года, я познакомился позже, чем сделал со слов Хосе Луиса Эрреры следующую запись: «Эрнесто был бесконечно рад тому, что мы его встретили и с таможенными вла­стями у него не было задержки. Но еще более того он радовался находке в отеле «Ритц». Он похлопал рукой по чемоданам, на которые израсходовал в лучшем ма­газине дорожных принадлежностей ровно столько, сколько зарабатывал в месяц, и сказал: «Я считал эти рукописи утраченными и вдруг «sucrle» — такой клад! Хедли потеряла их во время нашего переезда в Ита­лию...»

Стоп! Ojo! 1 — как говорят испанцы. Большая часть книги — рассказы о том, что предшествовало апрелю 1922 года. Последующие события — Скотт Фицдже-ральд, первый вариант «И восходит солнце» — упоми­наются вскользь, похоже, они дописаны потом.

Роберто Эррера так пояснил- мне:

— Работая над книгой, Папа брал старые листы — я помогал ему их разбирать — и редактировал, а затем перепечатывал. Получился «Праздник, который всегда с тобой».

На мой вопрос — как Роберто объясняет в таком слу­чае, что писатель в новелле «На выучке у голода» гово­рит о пропаже на Лионском вокзале? — Роберто отве­тил:

— Так было надо! Чтоб ни у кого не появилось со­мнений, что книга новая, что она недавно написана. В противном случае издатели и читатели отнеслись бы к ней с меньшим интересом. Это психологический мо­мент.

— Похоже ли это на Хемингуэя. Роберто? — заме­тил я.

Роберто развел руками:

— В те годы он уже очень прислушивался к мне­нию мисс Мари...

Вот как! Мисс Мэри, по утверждению многих, кто ее знал на Кубе, была «muy inteligente*2, обладала умом куда более проницательным, практичным и «заземлен­ным», чем ее супруг. Но, рассуждая о баулах с рукопи­сями, и в самом деле просто невозможно допустить, что­бы Хемингуэй, обладавший превосходной (иные счита­ют— феноменальной) памятью, мог забыть об оставлен­ных им манускриптах и относиться к их существова­нию столько лет с «нехемингуэевским», да и просто «не­писательским» безразличием. А вот что баулы по ка­кой-то причине не были погружены в поезд, на котором Хедли отправлялась в ноябре 1922 года в Лозанну, а затем доставлены обратно в отель, где проживал их вла­делец,— допустить легко.

1 Глаз (исп.) — внимание!

Но возвратимся к дням прихода трансатлантическо­го корабля «Иль де Франс» в кубинский порт Матансас.

В 8 утра 15 февраля 1957 года сирена, на октаву ниже самого густого баса, тремя гудками оповестила жителей кубинских Афин о свеем появлении на рейде обширного голубого залива. На борту корабля в ожида­нии встречи с новыми впечатлениями волновалось 739 туристов. Но Эрнест Хемингуэй и Джордж Браун, кото­рый путешествовал с ним из Нью-Йорка на месте Мэ­ри, решившей на день слетать в Миннеаполис и наве­стить больную мать, были спокойны. Они знали, что на пристани их ждут друзья и муниципальные власти, ко­торые решили по достоинству отметить прибытие в их порт знаменитого писателя. У причала рядом с при­станью стоял спортивный к.ги1р Теней», присланный в Матансас Менокалем по просьбе Эрнеста. Он намере­вался отблагодарить капитана «Иль де Франс» выходом в море на рыбалку, «Пилар» же в это время ремонтиро­вался. Середина февраля, правда, была самым худшим временем года для ловли мар.гчна на спиннинг, но Хе­мингуэй возвращался на Кубу таким бодрым и в таком приподнятом настроении, которых его кубинские дру­зья давно не замечали в нем.

На берегу ожидали Мэри, Джон с женой, братья Эр-рера, Синдбад, Пако Гарай, Тунеро. Как только Хемин­гуэй сошел с катера, доставившего первую партию пас­сажиров в порт, его атаковали журналисты и фотокор­респонденты. Но представители городских властей тут же оттерли прессу, и заведующая отделом культуры муниципалитета Карильда Оливер Лабра, по поручению алькальдесы, по каким-то политическим соображениям не решившейся лично на такой шаг, вручила писателю диплом почетного гостя и символический ключ от го­рода.

Карильда Оливер Лабра, адвокат по профессии и поэтесса по призванию, встретила меня в своем доме на улице Тирри, 81, с чрезмерным радушием. Она, возмож­но, совсем недавно оставила за плечами бальзаковский возраст и не только не ощущала это, но скорее всего возмутилась бы совершенно откровенно — выскажи я свои мысли вслух.

Дом содержится в исключительном порядке, гости -ллн заставлена неисчислимым множеством сувениров и оригинальных вещиц, стены увешаны фотографиями хозяйки в молодые годы. Но и теперь она изысканно одета, причесана, улыбка не сходит с ее уст, а внешний вид напоминает то ли шведскую, то ли французскую, то ли американскую кинозвезду. Аромат дорогих духов по­могает воображению, и я чувствую, что это тот случай, когда мужчина думает про себя — «черт возьми, где ты раньше был!». Сопровождающая меня Дигна, уже до­ставшая из сумочки тетрадь и готовая стенографиро­вать нашу беседу, снисходительно и в то же время с по­ниманием улыбается.

— Мне было очень страшно в тот день. Я сама при­думала ту встречу. Чествование писателя — непривыч­ное дело для нас, кубинцев. Это обычай, принятый в Европе, в США,— хозяйка грациозно разливает по ча­шечкам кофе,— алькальдеса поначалу не решилась дать согласие, и я получила одобрение каждого из чле­нов совета. Мне очень хотелось познакомиться с Хе­мингуэем, а все в муниципалитете боялись его. И я больше других! Мне же и поручили произнести привет­ствие, вручить диплом и символический ключ, сделан­ным еш им.i 1ii.iiii но атому случаю одним нашим старым мастером. Хемингуэй знал, что мы его ждем, потому как на корабль была послана телеграмма. Я очень вол­новалась, а он сошел такой огромный, но простой, ми­лый и веселый, что мне сразу показалось — я знакома с ним сто лет. Я начала свое слово по-английски и тут же извинилась за плохое его знание. Тогда он перебил меня и спросил по-испански: «А ты кто будешь, крош­ка?» Вместо того чтобы назвать себя, мою должность и сообщить о поручении муниципалитета, я ответила: «Ваша поклонница». Кто-то из журналистов назвал мое имя, разъяснил, почему я его встречаю...— Моя собе­седница смолкает, а я еще раз отмечаю про себя удиви­тельную способность кубинцев во время беседы уно­ситься мыслями в свой воображаемый мир.

...Он громко начал смеяться,— хозяйка вновь со сво­ими гостями,— и сказал: «Значит, мы товарищи». Потом обнял меня, прижал к себе. Я протянула ему ключ. Он стал серьезным, взял, а я принялась извиняться. Я хо­тела сделать маленький золотой ключик, но не нашлось ювелира, а времени уже не хватало, и тогда алькаль-деса поручила своему знакомому сделать ключ из де­рева. Он получился грубоватым. Хемингуэй улыбнулся и произнес: «Неважно, как раз этим ключом я и смогу открыть врата в небесное царство, оно ведь такое не­объятное...» А я возьми да и скажи, не знаю сама по­чему: «Уж лучше открывать путь в ад, он ведь куда более необъятен, чем рай...» Хемингуэй внимательно поглядел на меня, еще раз обнял, а потом нежно, очень нежно поцеловал руку. Этим и закончилась официаль­ная часть. На вопросы журналистов он отказался отве­чать, сказав только, что очень рад возвращению домой. Потом отвел меня в сторону — ему надо было дождать­ся капитана и врача с корабли, —уселся прямо на ог­ромный камень и спросил: довольна ли я жизнью?

— А его друзья, жена? Где они были? — поинтересо­вался я.

— Жена?..— Карильда Оливер задумалась.— Вы знаете, я их не видела. О! Они потом появились. До этого мы поговорили еще о фильме «Снега Килиманд­жаро». Он сокрушался! Сказал, что, к сожалению, пи­сатель не в силах отказаться от предложения кинемато­графистов, хотя заранее знает, что от его произведения в картине ничего не останется. «Я никогда еще не до­сматривал ни одного своего фильма до конца! И ну их к черту, к самому захудалому из ада»,— сказал он и вопросительно посмотрел на меня. И тут я призналась, как мне было страшно, что я почти дрожала перед встречей с ним. Он похлопал меня по плечу, еще раз поцеловал руку и тихо заметил: «Крошка, ты не думай, меня тоже всякий раз, когда надо с кем-то говорить, охватывает страх. Перед незнакомыми людьми я всегда волнуюсь». Я сказала, что это плохо. Он покачал голо­вой: «Мы же не актеры и не политики, мы — простые люди. А я читал вашу поэму «К югу от моей гортани», вы опубликовали ее в 1950 году». Меня удивил такой поворот, а еще более того, что он был знаком с моей поэзией. Я пояснила, что «К югу от моей гортани» вы­шла в свет на год раньше, а в пятидесятом мне прису­дили за нее Национальную премию.

Хозяйка вновь смолкает, а я безошибочно читаю ее мысли: «Такая знаменитость, лауреат Нобелевской пре­мии, великий Хемингуэй, а знает обо мне!»

— Да, это так! Вы подумайте... В ожидании катера он нервничал — должен был с капитаном выйти в море на рыбную ловлю и поэтому не согласился отобедать в «Лувре». Он пригласил меня к себе в «Ла Вихию», и мы расстались. Помимо импозантной, вызывавшей симпатию фигуры и добрых рук и глаз, я запом­нила еще и то. как он много знал о нашей жизни на Кубе.

На прощанье Карильда Оливер преподносит мне томик поэм о любви. Открываю наугад — страницы 44 и 45, читаю заглавия: «Где твои руки?». «Жажда твоя, мое одиночество... Давай обнимемся», «Когда ты разде­ваешь себя».

Картину того февральского утра дополняет неболь­шим эпизодом фотограф Луис Фонг Тио, работавший в шестидесятые годы оператором в Кубинском институте радио и телевидения:

— Когда катер подошел к причалу во второй раз и с него стали сгружать чемоданы, принадлежавшие Хе­мингуэю, все обратили внимание, что их было очень много. На двадцать пятом мой коллега из Матансаса Гильермо Миро стал делать снимки. Хемингуэй доволь­но грубо прогнал его. Я было попытался встать на за­щиту, а он резко ответил: «Я не желаю быть 308-м!» — и тут же пояснил, что по статистике за прошлый год в Матансасе было укушено собаками 307 человек. Я ска­зал ему, что тот, кто все знает, да еще пишет для дру­гих, должен быть добрым, более понятливым и терпи­мым. «Чико,— ответил Хемингуэй,— я не люблю, когда в чужую жизнь заходят без спроса, да еще норовят это сделать с черного хода. В Матансасе недавно родила девочка одиннадцати лет, Фе Сулуэта. Вот я хотел бы с цветами навестить ее. И побывать у вдовы рыбака, погибшего во время недавнего норда».

В то утро Хемингуэй выходил в море на «Теней» с капитаном и доктором «Иль де Франс», и, к всеобщему удивлению, не более чем через три часа они возврати­лись с троцЬеем. Капитан поймал белого марлина весом в 94 фунта! Этого было достаточно, чтобы в тот день Хемингуэй видел мир в розовых красках.

Хосе Луис Эррера нашел своего друга и подопечно­го пациента в состоянии «пес plus ultra* — лучше не­льзя.

— И главное было не в заметно упавшем кровяном давлении и довольно хороших анализах. Эрнест помо­лодел, окреп душой. Он волновался только по поводу того, удастся ли ему провезти без досмотра его три­дцать три чемодана. А в них — я это понимал — лежал бальзам, эликсир, волновавший его воспоминаниями прошлых лет. «Нет, Фео, это не старость! Просто там есть настоящая проза»,— говорил он и был неузнавае­мо весел. В день приезда он пригласил в «Ла Вихию» доктора Жана Монье, врача с «Иль де Франс», который так здорово его подправил за время пути. Эрнесто не уставал смешить доктора. Ему очень понравилось, ко­гда Эрнесто спросил Мэри: «Послушай, дорогая, ты не знаешь, куда я запрятал мой кошелек, чтобы ты его не нашла?» Доктора потешало и то, что Эрнесто на всю силу динамиков домашнего проигрывателя день и весь вечер гонял пластинки с рок-н-роллом. За два дня до его приезда министр связи Кубы специальным дек­ретом запретил передавать по радио эту музыку. Но ни мне, ни доктору Монье не понравился рассказ Эрне­ста о том, как он поступил с немецким журналистом, который пристал к нему в холле отеля «Филипп II». «Репортер был толстым, самодовольным, фотограф — рыжим, наглым. Я сидел со стаканом виски. Он начал с вопроса — сколько раз я влюблялся? Я спросил: «В черных или белых?» «Сколько раз в черных и сколь­ко в белых?» — промямлил он со своей дурацкой педан­тичностью. «17 черных и 14 белых!» — «А какие вам больше нравятся?» — «Белые зимой, а черные летом».— «Ага, запишем. Не спешите!» — и я почувствовал, что мне становится чем-то приятен этот идиот, который с серьезностью академика записывал мои дурацкие слова и который намерен был задать мне еще не менее сотни вопросов. Но в это время я увидел, что его фотограф — а уговор был кабальный — тайком щелкает меня. Я пре­дупреждал, что дам согласие на интервью только, если фотограф уберется со своими камерами в задницу к бармену. Дальше был скандал. Мне и сейчас жалко вис­ки, которые я выплеснул на камеру и в лицо фото­графа».

Марио Менокаль тоже рассказывает о тех днях:

— Помню, как Эрнесто чертыхался и отбивался от навязчивых предложений скульптора, который сделал его портрет. Незадолго до возвращения тот скульптор имел выставку в вестибюле кинотеатра «Рекс». Особен­но мне понравились там две черные кошечки из отлич­ного черного мрамора — «Товарищи» называлась рабо­та и стоила три тысячи песо. Эрнест ругался, говорил: «Не куплю я у него этот надуманный бюст. Так делают тогда, когда люди умирают. Да и кошек не куплю, хоть они и хороши,— у меня есть свои, и к тому же еще жи­вые. Ну его, прилипчивый, мешает работать!» Тогда Эрнест что-то писал о Фицджеральде, но не получи­лось— бросил. Потом принялся за книгу воспоминаний о Париже, но все лето у него было плохим и рыбалки не было. И только что открытый новый клуб «Эль Сер-ро» ему не понравился, он туда почти не ездил стрелять.

— Эрнесто радовался тому, что привез из Парижа,— свидетельствует Хосе Луис Эррера,— но только садил­ся за стол — понимал, что как картина перед сдачей, так и его давние рукописи требовали завершающих ма­стерских мазков. Получалось с трудом. Он пробовал набрать инерцию в рассказах. Один такой — «Джентль­мен», о человеке, которого ослепили в драке, он пока­зал мне как рассказ отличный. Я прочел и понял, что Эрнесто абсолютно не в форме. Когда возвращал ему рассказ, он усадил меня и с возбуждением и мольбой в глазах попросил послушать,— Хосе Луис указал мне эти места в книге, и я теперь цитирую их по русскому изданию «Праздника, который всегда с тобой».— Эрне­сто прочел: «Но мы выиграли большие деньги, большие деньги для нас, и теперь у нас была весна и еще день­ги. И я подумал, что ничего другого нам не нужно». «Мы с Хедли увлекались лыжами... у нее были очень красивые, удивительно сильные ноги, и она прекрасно владела лыжами...» «Когда поезд замедлил ход у шта­беля бревен на станции и я снова увидел свою жену у самых путей, я подумал, что лучше умру, чем буду лю­бить кого-то другого, кроме нее». «Я любил только ее и никого больше...» Эрнесто показывал мне еще куски, связанные с Хедли. но в изданной книге я их не нашел. Тогда мне показалось, что все это — он дописал к при­везенному из Парижа материалу.

— А не кажется ли тебе, Хосе Луис, что любовь Хе­мингуэя к Хедли — я его вижу таким, а все остальное —

бравада, желание казаться на уровне, идти в ногу со временем,— эта его любовь была самой глубокой, един­ственной любовью, к которой все остальное он уже при­мерял, ничего подобного не находил и никому в этом не признавался?

— Похоже. Помню, когда он закончил читать, я вы­сморкался. Эрнесто был до слез мне благодарен! Ему показалось, он принял это за мою чувствительность. Прочел еще раз: «...я подумал, что лучше умру, чем бу­ду любить кого-то другого, кроме нее» — и сказал: «Да, так оно быть должно! Но в нашем мире — уже невоз­можно!»

Таким Хемингуэй приближался к пятидесятивосьми­летию...

Дата добавления: 2015-08-18