Бюст хемингуэя

— Но, Хемингуэй, моя студия в ва­шем распоряжении. Неужели вы этого не знаете? Я не шучу. Заходите в любое время...

«Праздник, который всегда с тобой»

Полицейские-регулировщики с тревогой глядели вслед двум автомашинам, мчавшимся по Центральному шоссе в черте города.

Спортивный «форд», за рулем которого сидел длин­нолицый седовласый, но далеко еще не старый человек, никак не уступал дорогу «крейслеру». На переднем си­денье этой быстроходной машины, рядом с шофером-негром, восседал огромного роста мужчина в простой спортивной рубашке навыпуск. В одной руке он держал высокий стакан с напитком, а другой жестикулировал, давая указания, как лучше обойти «форд». Давно не бритое лицо улыбалось, глаза светились озорством.

Опасность аварии была велика: машины неслись по скользкому полотну шоссе, недавно покрытому свежим асфальтом Но кого могло волновать автомобильное происшествие и ю время, когда страну нещадно терзал циклоп, носивший нежное имя «Жаннет». Десятый циклон в, году, наиболее устойчивый и свирепый, сот­нями уносивший человеческие жизни...

Однако благоразумие полицейского, который регу­лировал перекресток шоссе и авениды Долорес, заста­вило его вовремя перекрыть движение.

Обе машины, резко затормозив, встали рядом. Через секунду из окна «форда» высунулась густая белесая, точь-в-точь козлиная бородка. Владелец ее приветливо и чуточку виновато улыбнулся и произнес:

— Простите, мистер Хемингуэй, я не сразу узнал вашу машину.

— Откуда же вам ее знать, если вы ее никогда не видели?

— Как же! Мы не знакомы, но кому здесь не извест­на ваша машина. Ее всякий знает.

— Так уж и всякий? Я купил ее недавно. А вот ва­шу бороду действительно знает каждый, мистер Боада.

зво

— Как! И вы тоже?

— Не только я. И Хуан, и все дети селения. Взрос­лые и ребятишки за десять миль от Сан-Франсиско.

— Вы шутите.

— Нисколько.

— О, мистер Хемингуэй, извините, я уступаю вам дорогу.

— Нет, уж вы извините. Ваша дорога ведет в ад. За­чем мне туда? Спасибо. Лучше выпейте для храбрости. Джин с кокосовым молоком.— и Хемингуэй поднял с сиденья вместительный термос.

— Вы опять шутите.

— Насчет хайбола? Нет. я серьезно. Вы слышали, что «Жаннет» несется со скоростью 125 миль в час?

— Неужели?

— Да, 125 миль! Но то ветер. Чем он сильнее, тем быстрее иссякнет. А вам это зачем, сеньор Боада? Я но­шусь, когда мне хорошо, но ведь я... бессмертный! — и писатель сделал забавную гримасу, а полицейский тем временем поднял кверху жезл.

Боада поспешил произнести:

— Я хотел бы поближе познакомиться с вами, ми­стер Хемингуэй, и, если согласитесь, сделать ваш пор­трет.

— А вы приезжайте и...— расслышать конец фразы было невозможно из-за рева клаксонов автомобилей, ко­торые выстроились за «фордом» и «крейслером» длин­ной торопливой вереницей.

Обе машины тронулись с места одновременно, но ни одна не желала обгонять другую. Водители обходивших их автомобилей чертыхались и, энергично размахивая руками, весьма выразительно стучали по своим голо­вам. Взаимное доказательство вежливости «форда» и крейслера» длилось с добрую минуту, пока наконец ••форд» не дал полный газ, весело взлетел на горку и скрылся за поворотом.

Эту сцену знакомства кубинского скульптора Фер­нандо Боады с Эрнестом Хемингуэем я позволил себе нарисовать, или, как выразился бы криминалист, «вос­становить на основании показаний» Боады и шофера Хуана, с тем чтобы тут же рассказать о том, как со­стоялось мое знакомство с владельцем «форда».

Как-то в жаркий субботний полдень я завернул в Пар «Флоридита». Расставшись с сотрудником Акаде­мии паук Кубы, который в свое время, как и Эрнест Хемингуэй, был здесь завсегдатаем, я решил в прохлад­ной тишине бара сопоставить, спокойно осмыслить и записать ставшие мне только что известными новые факты из жизни писателя.

Место у стойки (налево, второе от стены), которое постоянно занимал Хемингуэй, было свободным. Усев­шись, заказываю рюмку дайкири, любимого коктейля Хемингуэя из рома, сахара, лимонного сока и крошеного льда. Вокруг слышится приглушенный говор, каждый посетитель занят своим. Быстро мелькают ловкие, уме­лые руки бармена. А рядом с пьедестала, в вечном без­молвном красноречии, смотрит на меня бюст писате­ля — единственный скульптурный портрет, выполнен­ный с натуры при жизни Хемингуэя.

Обстановка удивительно располагает, и я легко уно­шусь в те времена, когда во «Флоридите» бывал Хемин­гуэй, и мне кажется, что образ его становится более осязаемым, расцвечивается красками.

— Давно этот бюст здесь? — спрашиваю бармена, когда тот убирает пустую рюмку для шампанского, в которых обычно подают дайкири, заменяя ее другой, до •краев наполненной ароматно-матовым коктейлем.

*— С середины пятьдесят восьмого.

— Писатель еще был жив!

— Конечно! Сколько смеху бывало... Если кто-либо ему не нравился, он показывал на бюст и говорил: «Иди потолкуй с ним. Этот тебя сразу поймет. С ним ты сго­воришься».

— А жив ли автор бронзового Хемингуэя?

— Должно быть... Он известный кубинский скульп­тор. Фернандо Боада. Раньше жил в том же селении, что и Хемингуэй. Сюда, к нам, приходит редко. Садится и молчит. Посидит час-другой и, не попрощавшись, ухо­дит. А сейчас что-то давно не был...

«Елки-палки! Карамба! Столько раз видел бюст и здесь и в Кохимаре, а не подумал, что у портрета дол­жен быть автор»,— укоряю себя и нечаянно вслух про­изношу:

— Это же превосходный свидетель!

— Что? — настораживается бармен.

— Я пишу о жизни Хемингуэя на Кубе. Боада мог 1 и мне многое рассказать.

— Сомневаюсь,— бармен пожимает плечами.— Боа­да ticne сага dc pocos amigos 1. Говорят, после смерти жены...

Я прошу у бармена счет, поспешно глотаю до ломо­ты в зубах холодный дайкири, расплачиваюсь и отправ­ляюсь на поиски Боады. Вдоволь напетлявшись по улочкам дальней окраины Сан-Франсиско-де-Паула, я подъехал к решетчатым железным воротам и беско­нечно долго нажимал на кнопку звонка. Ответом мне была лишь насыщенная пряными запахами цветов ти­шина.

В глубь сада, плотно обступившего жилой дом, ухо­дила асфальтированная, чисто выметенная аллея. «Дом обитаем»,— отметил я и стал изучать сад. Его окружал невысокий, сложенный из грубо отесанных камней забор. Обе половинки решетчатых ворот, поддерживае­мые массивными белыми столбами, аккуратно выкра­шены в зеленый цвет. Столбы эти убраны под причуд­ливые1 козырьки, покрытые красной черепицей и увенчанные двумя фонарями, которые когда-то, в прош­лом столетии должно быть, освещали по ночам улицу одного из испанских городов. Над щелью почтового ящика — кнопка, чуть выше, на створе ворот, дощечка с надписью «Е1 Paraiso» — «Рай».

Мне подумалось, что «в раю», должно быть, так мало живых душ, что некому ответить на мои настой­чивые звонки. Из-под куста невысокого кактуса на столб взобрался огромный красный муравей. Он очень быстро полз вверх. Я загадал: если насекомое доползет до кнопки, значит,* в доме никого нет,— я сажусь в ма­шину и уезжаю. Но муравей резко свернул, исчез за выступом. И в это самое мгновение из дома на аллею вышел человек. Я хлопнул в ладоши. Обитатель «Рая» быстро повернулся и весьма проворно направился к по ротам.

— Звонок давно не работает. Вы долго ждете?

— Минут десять.

— Извините. А вам кого?

— Я хотел бы видеть скульптора Боаду.

1 Человек, у которого мало друзей, бирюк (исп.).

— Это я. Входите, пожалуйста,—лицо хозяина «Рая» не выражало ничего особенного. Во всяком случае, ни малейшего намека на отчужденность. Следы уста­лости — не более.

Вхожу и представляюсь. Усталость разглаживается, в глубине глаз возникает удивление. Мы молча идем к дому. Солнечный луч срывается с гладкой поверх­ности карарского мрамора. Я прищуриваюсь и останав­ливаюсь у края аллеи. Таинственная улыбка застывше­го навек неповторимо прелестного лица приковывает мое внимание. Слева дорожка, а в конце ее в зеленом обрамлении из веток молодой араукарии — обнаженная женщина. Жду, что она сейчас вскрикнет и в стыдли­вом жесте опустит руки. Но молодое мраморное тело ее невозмутимо продолжает наслаждаться освежающи­ми струями, льющимися из воображаемого душа.

У входа в дом величественная, серого мрамора фи­гура святого Франсиска. Такое впечатление, что тяже­лые каменные веки вот-вот приподнимутся и привет­ливые глаза святого из Ассизи заискрятся светом и умом.

До приезда в дом Боады я видел некоторые из его работ. Особенно глубокое впечатление оставил скульп­турный ансамбль, украшающий ту часть гаванского 1 ыч1ипца, где похоронены спортсмены, в свое время прославившие Кубу. Мощная, напряженная фигура атлета. Лицо его дышит полным отрешением. Он по­знал то высокое и ценное, что дороже человеческой жизни. Над1атлетом склонилась в скорби Родина-мать.

В городе Колон, провинция Матансас, внимание каж­дого приезжего привлекает пятитонная скала белого мрамора — оригинальный монумент-памятник. Нежные контуры женского тела, раскинутые, словно крылья, руки — символ молодой Республики. За нее отдали в 1871 году жизнь восемь студентов. Великолепны их горельефные портреты.

Фернандо Боада с детства испытывал непреодоли­мое влечение к искусству, но родители уготовили ему «карьеру» электромонтера. Только в зрелом возрасте Боада заканчивает Национальную школу (академию) живописи и скульптуры «Сан-Алехандро», затем много путешествует, совершенствуя свое мастерство в Европе и Америке.

Хемингуэй с актером спенсером Треси. Крайний справа Роберто Эррера Справа мисс Мери и жена С.Треси. Сентябрь 1955г

Хемингуэй с друзьями в Кохимаре перед началом съемок филъ-на "Старик и море». Апрель 1956 г.

Пресс-конференция в Кохимаре c рыбаком Мигелем Рамиресом.

Французская киноактриса мартин Кароль в гостях у Хемингуэя июль 1956г

Выступление хемингуэя на банкете в парке пивоварни «Модело» август 1956г

Вручение Хемингуэю рыбаками Кохимара памтной медали. Август 1956г

В Клубе Наутико Интернасиональ» Справа от Хемингуэяч Хосе Луис Эррера, слева – Роберто Эррера Март 1957 г

Любимая фотография писателя, сделанная л Испании. Сентябрь 1956 г

Хемингуэй с питомцами цирка, выступавшего в Саи-Франсиско-де-Паула. Май 1957 г.

Возвращение в Гавану из Испании Ноябрь 1959г

Хемингуэй с Браниславом Зелинским на охоте в Кетчуме. Декабрь 1959 г.

Жители Сан-Франсиско-де-Паула встречают Хемингуэя в аэро­порту. Он заявляет: «Я чувствую себя счастливым оттого, что я снова здесь, потому что я чувствую себя кубинцем». Ноябрь 1959 г.

Хемингуэй и фидель Кастро с призом врученным ему писателем Май 1960 г

Хемингуэй поздравляет Фиделя Кастро — победителя конкурса «Эрнест Хемингуэй». Май 1960 г.

Последний выход Хемингуэя в море на катере «Пилар». Июль 1900 г.

Наиболее точную характеристику скульптору, на мой взгляд, дал известный кубинский художник и критик Рамон Лой: «Как человек высокой эмоциональной воз­будимости, Боада не создает свои модели по заранее составленному:н-тетическому кредо. Он предпочитает вдохновение, приходящее во время созерцания моделей, а чувства, которые они в нем пробуждают, диктуют форму и стиль произведения, достигающего таким об-рМОМ наивысшей силы экспрессии».

После того как я осмотрел работы скульптора, уста­новленные в саду и мастерской, мне стало ясно, что Боада искусный портретист.

— Превосходная экспозиция, особенно те работы, что установлены в саду,— говорю я.—К названию «Рай» можно смело добавить и надпись—«Музей Боады».

— Все здесь, от первого удара лопатой и до послед­него удара по гвоздю, сделали вот эти руки,—и Боада, которому, должно быть, давно за шестьдесят, протяги­вает мне сильные выразительные ладони. И они гово­рят о прожитой им жизни, мне кажется, даже больше, чем лицо художника.

— Вы довольны своей судьбой, Фернандо? — спра­шиваю я. Вопрос не застает скульптора врасплох.

— Я отвечу словами Гёте,— говорит он, не задумы­ваясь.— Помните в «Вильгельме Мейстере»: «Неблаго­разумен тот человек, который посвящает себя делу или профессии без любви. Он не может и не должен иметь ничего иного, кроме разочарований и страданий. Однако тот, кто родился с наклонностями к определенной спе­циальности, находит в ней прелесть своего существо­вания».

Пока я записываю ответ Боады, хозяин ждет, но тут же спрашивает:

— Скажите откровенно, ведь не только желание увидеть мои работы привело вас сюда?

Откровенно объясняю, что главная причина моего приезда — желание узнать что-либо новое о Хемингуэе, об их дружбе.

— О! Это было замечательно! —хозяин «Рая» ожив­ляется.— Мы познакомились с Хемингуэем на Цент­ральном шоссе,— и Боада рассказывает уже знакомую нам историю.— Я, знаете, выждал день, приготовил глину и без предварительного звонка отправился в «Ла

Вихию». Молодой мулат, который встретил меня у порога, любезно предложил подождать, но вскоре вер­нулся и провел на второй этаж Башни, что стояла ря­дом с домом. Писатель лежал на широком письменном столе, и над ним колдовал массажист.

— Должно быть, Марио Санчес-Кид, бывший чем­пион Кубы в среднем весе. Они частенько боксировали с Хемингуэем,— говорю я.

— О! В тот день Хемингуэю было не до бокса. Он плохо себя чувствовал, хотя и без конца шутил. Когда я разложил глину на столе, он сказал: «Никак надгроб­ную плиту решили сделать? Хемингуэй в натуральную величину на собственной могиле...»

«Уверяю вас. в этом не было бы ничего интересно­го,— ответил я.— Меня волнует, как и многих других, ваша голова... выражение вашего лица».

«Со спины?» —парировал он.

В это время вмешался Марио. Он властным голосом потребовал: «Папа, расслабьтесь. Совсем, ну совсем! Сейчас, еще минута, закончу спину».

А писатель продолжал: «Так вы собираетесь лепить бюст? Ну тогда, чтобы правильно разглядеть мою голо­ву, вам тоже надо бы лечь на стол...»

Я промолчал.

«...а чтобы разглядеть и разгадать выражение моего лица, вам непременно надо столько же выпить.— И тут же велел Рене, тому самому мулату, который встретил меня и в ту минуту готовил Хемингуэю напиток: — Приготовь сеньору скульптору то, что только ты уме­ешь, и помни — от этого зависит моя слава».

Когда я ответил, что вовсе не пью, Хемингуэй при­казал принести итальянскую сельтерскую воду.

— А сколько времени длился сеанс? — спросил я Боаду.,

— Первый — не более двух часов. Во второй и по­следний раз Хемингуэй чувствовал себя еще хуже Это волновало меня, ибо не могло не отразиться на пор­трете. Мы работали в тот день немногим больше часа.

1 Второй сеанс состоялся днем 17 ноября 1955 года, на сле­дующий день после вручения Э. Хемингуэю медали почетного жителя Гаваны «Сан-Кристобаль».

Хемингуэй покорно сидел в кресле, не шелохнувшись, хотя ему это было нелегко. Его правая нога была разду­та и болела. Из Кохимара к нему приехали рыбаки. Перебивая друг друга, издали начали излагать свое де­ло. Пальцы мои отрабатывали уже детали, и я внима­тельно слушал. Мне казалось, что до сути просьбы, с которой пришли рыбаки, было еще далеко, когда неожи­данно, но мягко и учтиво Хемингуэй перебил говорив­ших: «Вам нужны деньги. Вон в том ящичке лежат 200 песо. Ты,— обратился он к старшему,— возьми сколько надо». Тот не двинулся с места. Возникла пау­за. Я хорошо знал ее причину. Простой кубинский ры­бак в глубине души был благодарен Хемингуэю, но оби­делся, что его не дослушали до конца. А на лице пи­сателя появилось какое-то особое выражение. Я неволь­но подумал: поступил ли бы Хемингуэй точно так же, не будь меня рядом, а руки мои сами собой задвигались еще быстрее. Следовало обязательно поймать это выра­жение. Передать его словами трудно, но вы посмотри­те...

Боада подвел меня к небольшому портрету, сделан­ному из гипса. Я много раз видел это лицо в бронзе, однако только после рассказа художника мне стало по­нятно его выражение.

— Вскоре после того как ушли рыбаки,—продолжал Боада.— в «Ла Вихию» приехал давнишний друг писа­теля, испанец Хосе Луис Эррера и чуть было не испор­тил мне все дело. Едва заслышав голос друга, донес­шийся из патио, Хемингуэй забеспокоился, быстро от­ставил в сторону стакан, и мышцы его лица в ответ на новое эмоциональное возбуждение стали быстро пере­страиваться. Я чувствовал, что Хемингуэй стремится сохранить прежнее настроение, но лицо не повинова­лось ему. Оно стало грустным и каким-то виноватым. Я отвернулся, а Хосе Луис, которому, очевидно, уже что-то рассказали домашние, буквально с порога набро­сился на Хемингуэя с бранью. Мне хорошо запомнилась только одна фраза: «Спеши, спеши потомкам оставить память. Ты скоро умрешь!»

— Я хорошо знаком с Хосе Луисом,— перебил я Боаду.— Добродушный, всегда уравновешенный чело­век, врач по специальности. Подобный взрыв — не по­хоже на него.

15*

— И тем не менее это так! Вы бы видели доктора в ту минуту. Весь его испанский темперамент выплеснул­ся с теми словами. Он при мне осмотрел Хемингуэя. Я глядел в другую сторону, чтобы ничего не видеть. В глазах моих уже дрожало, расплывалось прежнее выражение лица писателя. Я не смотрел на Эрнеста, но все слышал. Оказалось, что Хемингуэй вовсе не просту­дился, как сам думал. После осмотра Хосе Луис еще долго бранился, увещевая писателя строго-настрого сле­дить за диетой и ни в коем случае не пить более уста­новленной ему нормы — 50 граммов спиртного в день. Хосе Луис тогда обнаружил у Хемингуэя симптомы нефрита и гепатита

Через несколько дней я привез в «Ла Вихию» гип­совый слепок бюста. Хемингуэй не поднимался с посте­ли. Работа ему понравилась, хотя особо лестных слов я от него не услышал и отнес это за счет болезни. Жена писателя, мисс Мэри, обратила внимание на неточность линий носа. Потом я их убрал, а несколько позднее, пе­ред самой выставкой, довел детали на лбу и у переноси­цы, но то выражение, которое я все же сумел схватить в момент прихода рыбаков, осталось.

Мы долго еще беседовали с Боадой. Мне надо было уже спешить, а уходить не хотелось. Ожившие глаза художника, как-то особенно располагавшая обстановка мастерской, воспоминания, столь выпукло дописывав­шие образ моего героя, цепко держали меня. Когда мы уже прощались, скульптор подарил мне на память книгу-альбом. На первой странице читаю: «Кому посвя­щаю я труд, в котором воплощен мой идеал и вложена моя жизнь? Конечно же Кубе, ибо Куба — моя родина, и еще потому, как сказал Марти2, что «делать краси­вой жизнь — значит придавать ей смысл» и «поступает хорошо и верно лишь тот, кто стремится украсить су­ществование людей».

Портрет Эрнеста Хемингуэя, отлитый в бронзе, Фернандо Боада впервые показал публике на персо-

1 Впоследствии оказалось, что Хемингуэй перенес воспали­тельный процесс в обеих почках. Слегка была затронута и пе­чень.

нальной выставке, которая открылась в салоне гаван­ского кинотеатра «Рекс» осенью 1957 года. Бюст Хемин­гуэя вызвал много споров. Одни хвалили, другим он показался неудачным.

В последний день выставки хороший знакомый, вы­соко ценивший писателя, владелец большого магазина в Гаване, испанец Хесус Пернас предложил хозяину «Флоридиты», баску Константине Рибалайгуа устано­вить работу Боады в помещении бара, рядом с местом у стойки, где любил сидеть Хемингуэй.

Открытие бюста состоялось в торжественной обста­новке, под «святую пятницу», в апреле 1958 года. Под портретом была выведена надпись: «Нашему Эрнесту Хемингуэю, лауреату Нобелевской премии. Его друзья из «Флоридиты». Писатель, найдя благовидный предлог, уклонился от присутствия на этой церемонии, так же как он сделал это и в лень открытия выставки Боады в кинотеатре «Рекс». Хемингуэй был верен себе — он по-прежнему не любил официальных церемоний.

Впоследствии, практически последние три года жиз­ни, Хемингуэй редко посещал бар. Он заезжал во «Фло-ридиту», лишь когда бывал в хорошем настроении. И тогда непременно, показывая на портрет, заказывал бармену две рюмки и говорил: «Одну мне, другую ему».

Отмечая в 1962 году первую годовщину со дня смер­ти писателя, рыбаки из Кохимара решили установить памятник Хемингуэю и у себя в поселке, у той самой пристани, от которой «Пилар» столько раз уходил в Мексиканский залив.

С лодок, катеров и баркасов, старых и новых, сни­мались медь и бронза. Металл доставали, ныряя на дно гавани. Было собрано 400 фунтов, и Боада отлил бюст, который стоит ныне под сводами белоснежной колон­нады на берегу залива как символ любви к писателю простых людей, к которым Эрнест Хемингуэй относил­ся всегда с искренним уважением и предельной чест­ностью.

Прост и скромен он, этот портрет: сосредоточенное, чуть насмешливое выражение лица человека, который уверен, что сделал в жизни что-то большое.

«САН-КРИСТОБАЛЬ»

Все у него было старое, кроме глаз, а глаза были цветом похожи на море, веселые глаза человека, который не сда­ется.

«Старик и море»

Хотя и трудно работалось, а книга об Африке рос­ла. Хемингуэй понимал, что утратил былую способ­ность четко и емко чувствовать и так же четко и емко излагать мысли в прозе. Сетовал, сокрушался, а ру­копись пухла от пространных описаний и перевалила за 650 страниц — хотя была задумана гораздо короче,— конца же ее не было видно. Чтобы не переживать, пона­прасну растрачивая силы, он нашел выход в том, что «сокращать всегда легче, чем сочинять».

— Как ни елозь, как ни крутись, Фео,— говорил своему другу Хемингуэй в те ноябрьские дни 1955 го­да,— а жизнь гнет, загоняет в зад, вынуждает следо­вать омерзительной философии этого дерьмового гения пессимизма...1

— Если не можешь собственной волей изменить ок­ружающую обстановку, подлаживайся и извлекай из нее для себя пользу,— закончил Хосе Луис мысль Эр­неста.

— Да! Но у старика были... «веселые глаза челове­ка, который не сдается». Мне надо отвлечься, отдохнуть и... дальше пойдет как в былое время. Тогда ничего не приносило больше радости, чем чтение перед новым днем того, что нацарапано вчера. Я решил, Фео: в кон­це ноября в Каракасе соберутся лучшие матадоры Ис­пании — поеду туда. Хочешь со мной?

Хосе Луис Эррера не мог оставить работу и отка­зался.

К тому времени относится запись, сделанная мною в разговоре с Марио Менокалем:

— Эрнест жаловался, что катастрофа в Африке при­несла ему «опыт, который лишил его возможности бой­ко писать». Он из балагура, весельчака на глазах ста­новился «хандрой». Будничное, повседневное в жизни принимал раздражительно, будто все подстраивалось против него. Был прежним — не казался, а снова был прежним — в дни, когда в «Ла Вихии» гостил его стар­ший сын Джон. Это случилось перед самым награжде­нием Эрнеста орденом «Сан-Кристобаль». Эрнест радо­вался, что Джон оставил армию и посвятил себя биз­несу. Этот парень обзавелся семьей и тихо осваивал биржу Сан-Франциско. Он во всем был положительным и не создавал Эрнесту никаких проблем. Два других сына, правда, от другой жены, не походили на Джона. В них было много бунтарского, и, как ни странно, отца это расстраивало. Он делал вид, что гордится Гиги, ко­торый тогда уже самостоятельно охотился в Африке а на самом деле переживал, что мальчик совсем не слу­шался его. Патрисио к тому времени стал белым охот­ником. Эрнест и этим фюрсил, хотя, мне кажется, он так же думал, как и я: Патрик превратился в белого охотника в пику отцу, он сделался им, чтобы охранять и выхаживать тех зверей, которых Эрнест уничтожал.

Меня удивило тогда подобное предположение и то, что Менокаль, сам страстный охотник, употребил слово extcrminar — уничтожать, истреблять, разрушать. Но уже в Москве, в дни пребывания у нас Патрисио Хе­мингуэя — он участвовал в каком-то международном симпозиуме по охране природы,— те слова Менокаля обрели скелет. Мое внимание привлекло упорное неже­лание Патрисио Хемингуэя говорить об отце-охотнике. Патрисио старался избегать журналистов, а когда ока­зывалось необходимым давать интервью, он мало гово­рил об отце. Особенно это бросилось в глаза во время интервью по московскому телевидению, которое брал у Патрисио Василий Песков. Песков трижды спрашивал Патрисио о том, как охотился в Африке его отец, и мо­лодой ученый трижды уклонился от ответа. И тогда мне показалось, что приведенное выше предположение Менокаля не лишено основания.

Сообщение о награждении Хемингуэя орденом «Сан-Кристобаль», учрежденным в честь покровителя и пат­рона Гаваны св. Христофора, пришло по телефону. За-

меститель председателя муниципалитета Николас Ду-арте собственной персоной позвонил в «Ла Вихию» и со­общил, что по предложению губернатора муниципаль­ный совет удостоил автора повести «Старик и море» высокого знака отличия.

Хемингуэй поблагодарил, но, повесив трубку, чер­тыхнулся.

Эту реакцию Хемингуэя свидетельствует Роберто Эррера:

— Папа знал, что «Сан-Кристобаль» вовсе не орден, а медаль, которой награждаются все, кого в муниципа­литете сочтут за почетного гражданина Гаваны. Каж­дый год выдается этих медалей до сотни. И Папа знал, что до него этот «орден» уже получили 1053 гаванских шофера. Однако он все же поехал.

Да, в день 16 ноября 1955 года, перед тем как губер­натор, на многолюдном собрании, устроенном в только что возведенном крытом стадионе, вручил медали на­гражденным, Хемингуэй сделал заявление для прессы: «Я испытываю удовольствие от того, что на том же тор­жественном акте, где мне будет вручен орден «Сан-Кристобаль», его также получит столь знаменитая фи­гура в кубинском бейсболе, какой является Адольфо Луке; и меня очень радует тот факт, что мой шофер, ко­торый служит у меня уже 16 лет, получит ту же на­граду за безупречную двадцатилетнюю работу».

— Мне казалось, что Орнесто в тот вечер раздваи­вался,— вспоминает Хосе Луис.— Я сидел во Дворце спорта рядом с ним. Он был доволен и в то же время, казалось, чего-то стеснялся. Вскоре после получения медали он сказал: «Фео, мне холодно. Я чувствую себя плохо. Простудился». Посоветовав ехать домой, я про­водил его до машины и обещал назавтра приехать в «Ла Вихию». К подобным его «бегствам» с публичных сборищ я привык, блеск его глаз можно было принять за волнение, но дело на этот раз обернулось неприят­ной стороной.

На следующее утро, как рассказывает Рене, Хемин­гуэй поднялся поздно и тут же потребовал свежие газе­ты, попросил сходить в селение и «купить все, какие только вышли». Просматривал газеты очень вниматель­но. В списке награжденных подчеркнул ногтем фами­лию жены губернатора, шефа гаванских пожарников, бригадира Бальбуэну и шофера Хуана Лопеса. С удо­влетворением отметил, что стоит первым в списке. До­саду вызвало то обстоятельство, что ведущие газеты «Диарио де ла марина», «Гавана-пост», «Эксельсиор» и журнал «Картелес» давали информацию о событии, но ни словом не упомянули о нем.

Газета «Эль Мундо», однако, в номере от 17 ноября, на первой полосе поместила огромных размеров фото Хемингуэя с губернатором и Адольфо Луке. Хемингуэй выглядит на фотографии молодцом — в темном костю­ме, при галстуке, короткая седая борода аккуратно под­стрижена, волосы на голове уложены волнами.

В тот же день, перед самым обедом, когда Хемингуэй лежал на столе под руками массажиста, в «Ла Вихию» приехал скульптор Боада. Мы уже знаем, что Хемингу­эй, позируя художнику, шутил, принимал рыбаков из Кохимара, требовал от Рене горячительных напитков более установленной врачом нормы.

Еще раз — слово Фернандо Боаде:

— Мне хорошо запомнилась фраза, на которой обо­рвал нашу беседу с Хемингуэем приход доктора Эрреры. Писатель говорил: «А вы никогда не думали, отче­го форель такая вкусная? Нет? Так вот,— я вам ска­жу,— потому, что она любит плыть против течения». И тут же был наказан. Доктор Эррера, схватив со стола стакан с напитком, обрушился на него с бранной тира­дой. «Посмотри, чем ты занимаешься?» На что Хемин­гуэй, немного сконфуженно, ответил: «Веду small talk*1.

Далее предоставляю возможность высказаться само­му доктору.

— Эрнесто позировал скульптору на третьем этаже Башни. Встретил меня шуточками, а я уже знал, что и почему ему плохо. Осмотрел и нашел печень весьма увеличенной при повышенной температуре. Сказал, что возможны нефрит и гепатит, а сам серьезно перепугал­ся—не цирроз ли печени? Стал говорить, что ему будет плохо — и никто не спасет,— если не прекратит нару­шать норму — не более двух унций в день, и только ка­чественного спиртного. Он ответил фразой из «Стари­ка и моря»: «Я ведь живу среди хороших людей». На что я заявил: «Но делаешь их плохими! Когда они станут очень плохими, ты перестанешь охотиться и ловить рыбу — ты знаешь, что тогда будет с тобой!» Мы оба хорошо помнили и часто с ним вспоминали, как однаж­ды гостившая у него Ава Гарднер спросила: «Эрнест, а вы никогда не обращались к психиатру?» На это он ответил актрисе: «Я трачу массу времени, убивая жи­вотных и ловя рыб, и делаю это, чтобы не покончить с самим собой!» Я сумел убедить Эрнеста, что состояние его здоровья требует бережного отношения, и уложил его в постель. С 20 ноября он и сам уже не мог подни­маться. Сразу стал послушным, как человек, осужден­ный на десять и просидевший в тюрьме девять лет и одиннадцать месяцев. Это и позволило поставить его на ноги, но лишь в январе следующего года. Правда, в се­редине декабря он уже потихоньку работал. Цирроза у него не оказалось, скорее всего потому, что больной хо­рошо питался.

Болезнь, приковавшая Хемингуэя к постели, оказа­лась «рекордной». Хемингуэй ни разу до этого в своей жизни «не становился беспомощным на столь долгий срок». Необычность такого положения испытывали на себе все домашние и друзья. К штурвалу дома едино-it 1ып no метала мисс Мари Прежде всего она наказала служащим «Ла Вихии» никому не говорить о болезни Папы и, если нужно, отвечать, что его нет в Гаване. Еженедельные среды, по которым в «Ла Вихии» к обе­ду собирались друзья, были отменены. Она распоряди­лась провести дезинфекцию, выбелить кухню и подсоб­ные помещения так, чтобы об этом «он не знал». Кроме Хосе Луиса и еще одного врача, навещать Папу мог только Роберто.

Вот что рассказывает Роберто Эррера о том периоде жизни «Ла Вихии»:

— Мы все переживали, что Папа заболел серьезно и надолго. Он сам страдал не только от болезни, но и от сознания своей несостоятельности. Я приехал в суб­боту утром, через неделю, как он слег, и Папа, не от­ветив на мое приветствие, произнес — я потом пере­спросил его и точно записал: «Построение изометрии производится в направлении трех прямых X, Y, Z, углы между которыми равны 120°. Эти прямые называются изометрическими осями. Так как углы между осями X, Y, Z равны между собой, то и уменьшение действи­тельных размеров куба одинаково в направлении всех трех осей». Я ничего не понял ни из сказанного, ни за­чем это и что этим Папа хочет сказать. «Не хлопай рес­ницами, Монстр, я не артист на сцене, а старик, припе­чатанный царицей Жизнью к белым простыням». Он высунул обнаженную ногу — она была как арбуз, толь­ко фиолетового цвета. Врачи определили воспаление почек,,но причину процесса в ноге не знали. Было жут­ко смотреть. «Ладно, сейчас пустишь смелы. Но я не из тех, кого так легко можно взять. Выстою! Лучше сходи в сад, срежь посвежее сосновую ветку и поставь ее ря­дом с головой буйвола. Мы вместе с ним станем лечить­ся благоуханием леса»,— сказал Папа.

В гостиной «Ла Вихии» над шкафом с грампластин­ками, где их было более тысячи, обычно стояли сосно­вые ветки. Их меняли раз в три недели и ставили в ва­зы без воды. Они не только радовали глаз, но и давали свой, присущий им тонкий аромат. Это были единствен­ные ветки, которые когда-либо обрезались в саду. В дни той болезни Хемингуэя сосновые ветви устанавлива­лись и на половине Папы, в комнате за аркой. Хемин­гуэй лежал в своем рабочем кабинете.

— Потом как-то я приехал в рабочий день,— про­должает рассказ Роберто.— Он утверждал тогда, что книги — лучшее лекарство от его недомогания,— но отложил «Леопарда» Виктора Стаффорда и принялся показывать мне грудь, живот, спину и руки. Даже шея его была обсыпана мелкими пузырьками, наполненны­ми жидкостью. Меня уже мисс Мэри предупредила, что он постоянно потел, потому и появилась потница. Вра­чи рекомендовали установить в комнате «кондицио­нер», а Папа — он постоянно противился всему ново­му — наотрез отказался. Я как ни в чем не бывало предложил: «Папа, нужен прохладный воздух, пошлите меня в город, я выберу лучший, бесшумный кондицио­нер, и сегодня же его установим». Он прищурился, на­чал было снова что-то говорить из учебника геометрии, но потом резко оборвал себя и попросил: «Сходи в го­стиную, там у акварелей Доминго, рядом с серебряными подсвечниками, лежит пепельница из Испании. Прине­си ее!» Когда я возвратился с пепельницей, он сказал:

< Прочти, что там написано! Вслух!» Я прочел: «Los consejos у las feas no los sigue ваше»1. Он помолчал. «Вот! Что теперь будем делать, Монстр? Не знаешь. А я лпаю—иди скажи, пусть посылают за кондиционером Хуана. Однако раз так — пепельницу эту надо разбить! Мы нарушили принцип. Иди и расколоти ее на мелкие кусочки. Иди!»

Роберто конечно же не последовал совету Хемин­гуэя, как он сказал, именно в силу пословицы, начер­танной на пепельнице. Роберто подальше спрятал ее, и сегодня эта вещица является музейным экспонатом. Кондиционер был установлен и помог справиться с пот­ницей. Однако, как только Хемингуэй встатт с постели, он распорядился снять аппарат и заделать стену, как была прежде. Мэри решительно запротестовала, одер­жала верх — аппарат остался на месте, но с той поры и до сегодня больше ни разу не включался.

В свое время, изучая обстановку комнат «Ла Вихии», я обратил внимание на большое количество пепельниц, расставленных в нескольких местах в разных комна­тах. Зная, что Хемингуэй не курил, я поинтересовался у Рене, зачем они, и он ответил:

— В доме курила мисс Мэри, и много. Папе это не мешало, хотя на его половине мисс Мэри старалась не курить. Часто пепел осыпался на пол. Папа покупал пепельницы, чтобы мне меньше работать, он так и го­ворил. А йотом гости — для них у нас всегда были луч­шие сигареты и свежая коробка сигар «Упман».

— Хемингуэю как охотнику — он так утверждал — был противопоказан табачный дым. И он не мог не знать, что папиросный дым действует в равной степени на окружающих, конечно, в зависимости от индивиду­альных качеств и личного здоровья,— заметил я тогда и пошутил: — Может быть, здесь-то мы и найдем ответ на интригующую многих «странность» Хемингуэя дер­жать в туалете книги? Или они там находились, чтобы не скучать?..

— Нет! По этой части у Папы было все в порядке. Просто он любил иногда уединяться. А чтобы мысль лучше работала, он листал книги. Стульчак он считал

«самым мягким креслом в мире»,— Рене спокойно гово­рит об этом. В его чистом сознании нет и намека на тревогу по поводу того, что эту интимную подробность можно использовать, чтобы посмеяться, пошутить над Папой.

У нас на этот счет имеются разные представления, вплоть до того, что у Хемингуэя в туалете была целая библиотека и содержались самые ценные книги. В дей­ствительности, почти вплотную с унитазом справа сто­ит у стены незатейливая белая этажерка в три пол­ки— на верхней и средней по 17 довольно толстых книг, на нижней — 19. Среди названий: «Гидеон идет на войну», «Гудини» (знаменитый факир), «Охота на ки­тов», «Потерянные города Африки», «История мадрид­ской арены боя быков» Рафаэля Эрнандеса, «Проблемы литературы» Малкольма Коули, «Тайны мировой вой­ны» Ваверлея Рута и др.

Это обстоятельство Роберто Зрреря поясняет по-сво­ему:

— Когда после Нобеля к Папе зачастили высокопо­ставленные гости, которым было лестно рассказывать своим знакомым, что они бывают у Хемингуэя,— а при­езжали они часто без звонка,— он начал скрываться в туалете. Мисс Мэри, а иногда и Рене показывали дом, водили по комнатам, гости убеждались, что Папы нет, и уезжали. Он же тем временем преспокойно получал наслаждение от чтения. Там были постоянные книги, но некоторые он периодически менял.

Но возвратимся к той продолжительной болезни и снова послушаем Роберто Эрреру:

— К середине декабря Папа начал понемногу рабо­тать над африканской рукописью. До этого он отвечал на письма, которых накопилась уйма. Я ему помогал. Мы говорили на различные темы. Мой брат часто с ним спорил, всегда имел свое мнение и высказывал его. Я же был хорошим слушателем, и Папа даже разрешил мне иногда записывать его суждения. Например, однажды он сказал,— Роберто достает записную книжицу в зеле­ном переплете,— что «поэты, которые больше творят потому, что больше думают, чем чувствуют, становятся известными поэтами, но никогда не мыслителями». В другой раз мы говорили о женщинах. Папа считал, что их более интересуют и занимают мужчины, умею­nine крлсипо говорить, чем действительно глубокие, содержательные. Он сказал, «что когда умный мужчина молчалив в компании женщины, это непременно толкает на путь поиска». Когда начал поправляться — это был первый признак — стал шутить.

— Роберто, вспомни хотя бы пару его шуток,— бук­вально взмолился я.— Многие, кто рассказывал мне о Хемингуэе, утверждали, что он любил шутить, но вспо­мнить и передать его шутки не могли.

— Как-то я спросил у него, почему женщины так быстро приедаются и мужчина ищет новую? Он тут же ответил: «Senos bcllos у proporcionados. La casa del Perro. Ncptuno 210. Habana. El metodo cicntifico de Massosein* l. Посоветуй каждой из твоих избранниц, и ни одна из них тебе не надоест. Он хохотал минуты три подряд, а потом подумал, что я обиделся, и сказал серь­езно: «Потому, Монстр, что мужчины по природе своей подигамны, а женщины — моногамны. Когда станет на­оборот — а к этому мы движемся,— придет конец на­шему обществу». В другой раз он с видом заговорщика сообщил мне, что ему необходим напарник. В те дни в знаменитой «Тропикане» шло грандиозное шоу — по­становка Роднея. Двадцать звезд и пятьдесят хористок. Папа и говорит, что среди награжденных «Сан-Кристо-балем» была одна до эмод. Она взяла у него телефон и же звонила Очень хочет встретиться, и не только од­на, может пригласить и подруг. Они с охотой ждут дня встречи. Ему, сказал Папа, больше по душе хористки, а не звезды. «Знаменитые женщины,— пояснил он,— больше заняты тем, что о них подумают, как бы им не оплошать, и становятся неестественными. В этом деле прежде всего — естественная простота. Как бы они ни играли, в конечном счете это всегда заметно — и тут на­ступает начало конца. А они потом ломают голову в по­исках причины». Ту звезду он обещал предоставить мне. Он так распалил меня, что я согласился, а он при­знался, что пошутил. И никаких звонков не было — я узнавал у Рене.

— Скажи, Роберто,— в самый раз было сменить те­му,— как ты понимаешь, почему мисс Мэри, как только

Хемингуэй заболел, распорядилась скрыть от всех сам факт его болезни?

— По ее представлению любая болезнь, особенно продолжительная, может дать пищу кривотолкам, что немедленно нанесет ущерб писательскому престижу, и книги будут хуже раскупаться, и спрос на его произве­дения у издателей может снизиться.

Поистине американская предусмотрительность.

Ближе к Новому году, перед самым рождеством, в «Ла Вихии» одна из кошек принесла котят. По утверж­дению Роберто и Рене, они были очаровательными, и Хемингуэю пришла в голову мысль оставить на память о них 4ютографии.

Вспоминает Рене:

— Папа забавлялся котятами, но они не давались — были очень подвижными, еще не понимали ласки, вы­рывались. И Папа тогда сказал: «Надо бы их запечат­леть. Но Монстр не сумеет,— Роберто был как бы до­машним фотографом, несколько лет назад Папа купил ему хороший «Контакс», и Роберто много сротографиро-вал,— бьюсь об заклад — это ему не люди». С этого спора и началось. Роберто победил. И сегодня в музее хранятся несколько забавных фюто. Котенок в сапоге Папы — симпатичная головка торчит из голенища. Ко­тенок в корзинке для рукоделия. Это фото особенно нравилось мисс Мэри.

— Если в декабре я не особенно приветствовал по­пытки Эрнеста работать, то в январе уже считал, что это необходимо,— записано у меня со слов доктора Эрреры.— Интересно, как он парировал мои убеждения не переутомлять себя. Он сказал что-то вроде того, что на­стоящих рыбаков отличает от обыкновенных людей за­видное равнодушие к ударам судьбы, особенно когда они при деле. Однако африканская рукопись, над кото­рой он в ту пору трудился, не удовлетворяла его. Он был недоволен тем, что получалось. Тогда я посовето­вал отложить ее на время, заняться другой рукопи­сью — у него на хранении в банке лежал черновик трех книг о море1. Эрнест ответил мне, что ту книгу допи­шут другие, как «Роксану» Дидро. Общее настроение у него было мажорным, но подобные «всплески» меня не

радовали. Однажды под вечер мисс Мэри вместо элект­ричества зажгла свечи. Эрнест вообще не любил, когда горели свечи, а тут заметил, чего не хватает рядом с ни­ми — черепа. Потом пояснил, что Сезанна к концу его жизни мучила навязчивая идея — череп и свечи на сто­ле, и она отразилась в его картинах. И еще помню, как он заявил, что «у людей теперь нет середины, что жизнь растягивает их к полюсам. Они или злы и же­стоки, или добры, апатичны. То, как мы живем,— объ­яснение этому». Я ответил: «Диалектика, ты прав! Но мы боремся...» Он перебил: «Не обижай, Фео, и не спи­сывай. Я не сдаюсь! Правда, ввязался, теперь возись с фильмом, а мог бы этого и не делать». Мне же тогда по­думалось, что он — человек бьющего через край опти­мизма или, гнетущего пессимизма, среднего положения не было — так пытается объяснить самого себя. И еще: что эти признаки — всплески лавы из глубины души — свидетельствовали, к сожалению, что он старел, что трудности — размолвки с Мэри, болезни и прочее — уносили силу воли, любовь к жизни, мужество. Слабел и пульс его мысли. Я как врач это чувствовал и пони­мал, но как друг не хотел в это верить. А он не уставал твердить: «II faut (d1abord) durer»

— Во время той болезни Папа начал смотреть теле­визор,— рассказывает Рене.— И только бейсбол, а если что другое, так — последние известия. Он болел за га­ванского питчера «Винагре» Майселя. Папе нравился этот спортсмен. Было смешно: Папа попросил купить в аптеке мензурку и проверял меня — две унции спирт­ного в день, которые ему разрешили врачи. Однажды, в декабре, он переливал из рюмки в мензурку хинебру, когда в окно постучал сосед Давид. Он рассказал, что во время студенческой демонстрации в Гаване против Батисты на углу Сан-Ласаро и Сан-Франсиско был тя­жело ранен Камило Сьенфуэгос. Папа хорошо знал Ка-.мило, знал, что он член революционной организации, которая действует, чтобы свергнуть Батисту. Папа ска­зал Давиду: «Передай Камило, что, если ему надо скрыться, пусть приходит сюда, а если понадобятся деньги на лечение, пусть скажет, сколько надо,— я дам». В начале января в «Ла Вихии» стали появляться

«Прежде всего — устоять» (франц.).

гости — друзья из США, которые все-таки узнали о его болезни. Мисс Мэри командовала вовсю! Теперь мы, до­машние, не могли искать защиты у Папы.

О том, что мисс Мэри в период той болезни Хемин­гуэя заметно повысила требования к служащим фин­ки, «стала более хозяйкой», говорили мне и Хуан, и Ан­на, и Грегорио. Мне и тогда подумалось, а сейчас это уже аксиома, что, по мере того как Хемингуэй слабел, В мисс Мэри росло и крепло чувство собственности на него.

У меня почему-то сейчас возникает образ Наташи из «Трех сестер», произведенной на свет, как известно, для баланса: созидание — разрушение. И строчки самого Хемингуэя просятся из-под пера: «Когда люди столько мужества приносят в этот мир — мир должен убить их, чтобы сломить, и поэтому он их убивает. Мир ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе, но тех, кто не хочет сломиться, он убивает. Он убивает са­мых добрых, и самых нежных, и самых храбрых — без разбора»!.

Среди гостей финки в начале 1956 года оказался и представитель компании «Американ-стил», который ради рекламы новой продукции фирмы привез в пода­рок Хемингуэю три вечных пера с корпусом из белой нержавеющей стали. Одной из этих ручек Хосе Луис Оррера пишет и по сей день.

Были в «Ла Вихии» кинопродюсер и режиссер Ле-ланд Хейуорд и сценарист Питер Виртел. Хемингуэй отдавал всем себя вполсилы. Открыто радовался, когда оставался один, в кругу домашних. В одну из таких ми­нут он предложил жене:

— Kitner, ты все хотела, давай разведем у нас ор­хидеи. Наиболее красивые — дендробиум. Высадим их на стволе сейбы. Как хорошо они будут цвести.

Венесуэльские орхидеи дендробиум и сейчас, до сих пор, приятно ласкают глаз посетителей «Ла Вихии». Од­нако страсть к разведению цветов можно принять и за признак старости. Но нет, в начале 1956 года Хемингу­эй был еще полон сил — выстоять.

1 «Прощай, оружие!»

ФИЛЬМ «СТАРИК И МОРЕ»

Не знаю, право. Похоже, что стоит им только взяться, и от человека ничего не останется.

«Мой старик»

Известно, что с кинематографом Хемингуэю реши­тельно не везло. Он не уставал в кругу друзей сокру­шаться по этому поводу и сетовать на судьбу. В пуб­личных заявлениях Хемингуэй был несколько сдержан­нее. «Я не мог высидеть до конца, поэтому не могу ска­зать, как у них это вышло»,— говорил он о фильме, снятом в Голливуде по мотивам рассказа «Снега Кили­манджаро».

Весьма любопытны высказывания на этот счет ку­бинских критиков. «На мой взгляд, Хемингуэй является писателем, которого более других исказили в кино и, без сомнения, совершенно не поняли»,— утверждает Ни­колас Коссио в статье «Хемингуэй в кино», опублико­ванной в газете «Хувентуд ребельде» 21 июля 1966 года. «Фильмы, снятые в Голливуде по произведениям Хе­мингуэя, вызывают негодование. В них нет и тени от тех превосходных произведений, которые дали этим фильмам броские названия. Единственная более или ме­нее достойная лента — это «Убийцы»,— писала в журна­ле «Боэмия» от 10. IV. 1960 года в статье «Хемингуэй: мой дом на Кубе» журналистка Эмма Перес.

— Хемингуэй никогда не смотрел кинокартин, сде­ланных по его произведениям. Он считал их все неудач­ными,— непременно сообщает экскурсовод посетителям музея в Сан-Франсиско-де-Паула.

И все же, когда после более чем десятилетнего про­стоя, с повестью «Старик и море» снова пришел шумный успех, подтвержденный Нобелевской премией, Хемин­гуэй «дрогнул» перед предложением Голливуда. Писа­тель поставил целый ряд условий, выполнение которых, как думалось ему, оградит на этот раз его произведение от очередной «клюквы», и... решил рискнуть. Вот что говорит об этом в книге «Хемингуэй» советский критик Б. Грибанов: «...на этот раз Хемингуэй изменил своему правилу — ему казалось, что, если он примет какое-то участие в съемках «Старика и моря», может получиться пристойный фильм в отличие от всех снятых до тех пор по его произведениям картин».

Навязчивая идея сделать из лирической и очень ка­мерной повести широкоэкранную цветную киноленту, думается, могла появиться только у американца, по­стоянно заботящегося о бизнесе, у которого чувство здравого смысла явно пасовало перед воображаемым доходом. Так оно и получилось. Повесть «Старик и мо­ре» уже имела мировую рекламу. Можно было, каза­лось, хорошо заработать.

Автором этой несостоятельной идеи следует считать известного продюсера и режиссера Леланда Хейуорда. Он был одним из первых, кто познакомился с повестью еще в рукописи и устроил ее публикацию на страницах журнала «Лайф». Чтобы уговорить Хемингуэя согла­ситься на съемки фильма, Хейуорд несколько раз спе­циально прилетал в Гавану, пока Хемингуэй не сдался.

По рассказам Роберто Эрреры, Рене Вильяреаля, Хосе Луиса Эрреры и Марио Менокаля складывается впечатление, что Хемингуэя в конце концов прельстил возможный коммерческий успех. Эти же близкие Хе­мингуэю люди утверждали, что переговоры закончились успешно только после того, как Хейуорд привез с собой в Сан-Франсиско-де-Паула весьма опытного сценариста Питера Виртела и сообщил, что сыграть роль старого рыбака согласен Спенсер Трэси, который не возражает также и частично финансировать съемки. Так образо­вался «коллективный продюсер»: Леланд Хейуорд, Эрнест Хемингуэй и Спенсер Трэси, между которыми и предполагалось в равных долях делить предстоящие доходы.

Хемингуэй несколько дней подряд работал с Пите­ром Виртелом, уединяясь с ним на верхнем этаже Башни.

Он возил Питера Виртела в свой любимый Кохимар, где под присмотром Грегорио Фуэнтеса в то время стоял у причалов «Пилар». Хемингуэй познакомил сценариста со многими рыбаками, заставил его ночевать в рыбацком бойо на берегу, вывозил в открытое море, где оставлял на несколько часов одного в утлой лодочке. Все это нравилось Виртелу и помогало ему в работе над сце­нарием.

Через два месяца, в августе 1955 года, после того как Хемингуэй дважды заставил переписать отдельные места, сценарий был принят, и в Гавану прилетела опе­раторская группа компании «Уорнер Бразерс Пикчурс». Ее появление объяснялось не только необходимостью «попробовать» натуру, но главным образом желанием прежде всего попытаться сразу же отснять «третье дей­ствующее лицо» будущего фильма — агуху в момент полета. Без сцен борьбы гигантского марлина с крюч­ком, на который поймал его рыбак Сантьяго, не было смысла начинать съемки остальной части фильма.

Опытный спортсмен-рыболов Хемингуэй знал, что подходящий экземпляр голубого марлина, наиболее крупного из агух, можно выловить только в августе или сентябре во Флоридском проливе, по которому уносит в Атлантику свои теплые воды одна из ветвей Гольф­стрима.

В первые же дни ловли, за которую писатель взял­ся сам — хотя из-за болезни он был далеко не в надле­жащей спортивной форме,— удалось снять лишь двух средних марлинов, не достигавших и двухсот фунтов веса. Все понимали, что «третье действующее лицо» должно быть куда солидней.

Потянулись монотонные однообразные дни выходов в море, для Хемингуэя это было обычным делом. Более того — он хорошо знал, что не всегда удача сопутствует рыболову. Вместе с тем Хемингуэй нервничал: Хейуорд подгонял, да и сам Эрнест видел, что каждый «пустой» день ему же стоит денег. В конце концов с наступлением октябрьских циклонов съемки пришлось прекратить и перенести на следующую весну.

Зимой писателя на несколько месяцев уложила в постель серьезная болезнь, он переписывался с Хейуор-дом и всякий раз, как только речь заходила о предстоя­щих съемках, возмущался решением группы, и прежде всего Леланда Хейуорда, снимать изготовленное из каучука чучело рыбы.

Когда же в гаванской газете «Диарио насиональ» от 25 марта 1956 года появилось сообщение «Уорнер Бра­зерс Пикчурс» о начале предстоящих на Кубе съемок фильма «Старик и море», Хемингуэй тут же написал своему давнишнему товарищу по большой рыбалке, прославленному спортсмену, неоднократному чемпиону

4(4

Мира Кипу Фаррингтону с просьбой помочь в организа­ции ловли марлина на тихоокеанском побережье Перу.

В 30 километрах на север от перуанского порта Та­лера расположен Кабо-Бланко (Белый мыс), венчающий Собой небольшой, но чрезвычайно живописный залив.: 1пест знал, что всего в нескольких милях от мыса на­ходилось лучшее в мире место ловли крупных черных марлинов. Существующий на Кабо-Бланко закрытый спортивный клуб регулярно проводил там турниры, на которых часто устанавливались мировые рекорды.

Кип Фаррингтон, который лишь год назад выловил в перуанских водах марлина весом в 1.165 фунтов, с готовностью откликнулся на письмо Эрнеста Хемин­гуэя. Тогда писатель, не пожелав и смотреть на «жалкие попытки обмануть зрителя» — так говорил он о каучу­ковом чучеле,— потребовал у Хейуорда, чтобы тот вы­делил ему небольшую операторскую группу, и в Кохи-маре, в ресторане «Терраса», сделал заявление журна­листам: «На этих днях выхожу в море на поиски агухи, которая будет достойна занять место в фильме «Старик и море»!.

Рано утром 16 апреля Хемингуэй, мисс Мэри, Гре-горио Фуэнтес и кубинский спортсмен Элисин Аргуньес-младший в сопровождении президента клуба «Ка­бо-Бланко» перуанца Энрике Прадо вышли из самолета компании «Интер-Американа» на аэродроме Талара. Их ожидали директор картины Миннер, друзья писате­ля: граф Зигмунд Плей, Кип Фаррингтон и целая армия Перуанских и американских журналистов. Представите­ли прессы тут же, в аэропорту, атаковали Хемингуэя. Друзья попытались было помешать им и поспешили на выручку, но Хемингуэй, улыбаясь, поднял руки и иаявил:

— Сдаюсь и остаюсь с ними.

Местная журналистка Магдалена Спинола2 так рас­сказывала о прилете Хемингуэя в Перу: «Хемингуэй тут же попросил принести из бара стакан виски с содо­вой и наотрез отказался от предложения сесть. Он заявил, что, находясь на ногах, никогда не устает, а вот путешествие в кресле «одного из этих животных» — Хе­

Дата добавления: 2015-08-18