День рождения

...И теперь, в тридцать восемь лет, Ник любил охоту и рыбную ловлю не меньше, чем в тот день, когда отец впер­вые взял его с собой. Эта страсть ни­когда не теряла силы...

«Отцы и дети»

Утро, набухшее от высокой температуры и влаги, не предвещало доброго настроения. Только-только очень лениво закончили свой обычный обряд запоздалые пе­тухи. Бриз оставался принадлежностью учебника гео­графии— не шелохнулись ни лист, ни даже былинка. Подушка там, где лежала голова, была мокрой.

Хемингуэй поднялся. Опустил ноги на пол, пощупал спину, потер глаза. Поглядел на стенной календарь, там цифра 21 обведена красным кружком. Вспомнил снег Оук-Парка, катание на лыжах в горах Швейцарии и подумал: «Россия, вот где морозы... Но они привыкли! По мне лучше холод... Как-то сложится сегодняшний день?.. Hell, 563 страницы! Не могу остановиться... Кто лотом будет сокращать?»

В туалетной комнате встал на весы, покачал голо­вой, сплюнул: «Contra! Еще один фунт! Быстрее, чем книга об Африке». Сел, протянул руку и взял с полки «The Law» Р. Вейланда, открыл. Очки остались в каби­нете, и за ними не хотелось идти. Полистал, поставил томик обратно. Под шум сбегавшей воды снова пошел на весы. Они были против него и тоже не предвещали хорошего настроения.

Зубную щетку бросил на стеклянную полочку, тща­тельно прополоскал рот и принялся за гимнастику. До­шел до упражнения для мышц живота, вспотел. На восьмом разгибании ощутил боль. <God damn it! Пре­жде качал до пятидесяти»,— и отправился под душ.

Весь этот год прошел под знаком нудной, нескон­чаемой, не приносившей результатов борьбы. Это осо­бенно раздражало. Если боли мучали несколько мень­ше, то к зеркалу лучше было не подходить — он старел. Репортеры, фотокорреспонденты, знакомые и непро­шеные гости, просители и вымогатели денег, несмотря на объявление на воротах и на заслоны, проникали в дом. И не просто мешали работе — портили настроение и вычеркивали день.

К тому же нет-нет да и подспудно поточит червя­чок сомнения. Не очень нравился Эрнесту сценарий Виртела по «Старику и морю», и сама затея теперь, казалось, отнимет много сил...

Он медленно подошел к стойке. Две страницы, на­писанные вчера, читались вяло. Надо было изменять — вычеркивать и прописывать заново. Мысль зарожда­лась, но, не проявляясь до конца, ускользала. Предло­жение складывалось, тянуло за собой второе, но когда его нужно было записывать, забывалось первое. Коль­нуло сердце. Он стиснул зубы и впервые ощутил пре­дельно ясно, сколь тщетны были усилия всех этих последних недель. Корявые, непослушные фразы зву­чали диссонансом в стройном порядке задуманных сцен. Диалог не держался. Ни одна страница по сути дела не вызывала удовлетворения. Он не узнавал самого се­бя. Было дико и непривычно чувствовать, что он вдруг не в состоянии найти ответа на то, что с ним происхо­дит.

Эрнест сменил шорты — давил пояс. Постоял с пол­часа перед книжной полкой-стойкой, за которой рабо­тал и где лежали отточенные карандаши, исписанные и чистые листы, потоптался и подсунул под ноги шкуру небольшой антилопы куду, молодого самца, убитого Мэри во время последнего сафари. В прохладную по­году на шкуре бывало приятно стоять, а в жару — она, конечно, не помогала...

Он пошел в гостиную, к креслу, где лежал воскрес­ный номер газеты «Эль Мундо» за 17 июля с простран­ным эссе-размышлением о его творчестве. Кубинский критик Сильвино Суарес говорил много лестного. Эр­нест поднял с пола газету, возвратился к себе и уселся на постель. Статья «Хемингуэй: классик и импрессио­нист» прочитана была с карандашом. Жирно подчерк-путы абзацы:

«По словам самого Хемингуэя, «классик никогда не вспоминает своих предшественников». И он сам скорее всего является лучшим примером только что приве­денного утверждения. Он классик, поскольку был в со­стоянии начать революцию, которая не исчерпала сама ггбя, а создала модель для будущих поколений. И он иг просто классик североамериканской литературы, а, пожалуй, первый ее великий классик...

...Поначалу произведения Хемингуэя казались ре-мультатом тенденции, сложившейся в литературе «ве­ликих технических умельцев», неизбежно порождав­шей штампы и посредственностей. Однако его сочине­ния тридцатых годов без труда раскрыли перед нами, что романист из Оук-Парка — явление уникальное и что он своей прозой дал толчок развитию литературы своей страны.

Лично Хемингуэй сумел извлечь всевозможные пре­имущества из кризиса, который переживал английский язык Соединенных Штатов, кризиса в лучшем понима­нии этого слова, который развился в сторону обновлен­ного английского, богатого и непокорного. Это придало произведениям Хемингуэя идиоматическую свежесть...

...Взяв на вооружение новые тенденции в англий­ском языке своей страны и подав их в соответствующей стилистической обработке в своей прозе, без грубых выражений, «костумбристских» загибов, увлечения со­физмами, Эрнест Хемингуэй превратился в наиболее представительного писателя североамериканской лите­ратуры наших дней...

...Вообще литература Соединенных Штатов, которая зарождается сразу с начала войны 1914 года, оказывает v прямое влияние на мировую литературу в такой степе­ни, которую невозможно было предположить, скажем, в конце прошлого столетия. Однако из всех писателей, которые составляют и определяют этот скачок, Эрнест Хемингуэй наиболее выдающийся...

...Эта блистательная проза Хемингуэя представляет собой короткие рубленые фразы и ритмику, напоми­нающую мелодический диссонанс и музыкальную рит­мику произведений Стравинского... Проза Хемингуэя оставляет по себе впечатление пластичности, напоми­ная собой мозаику, где запахи, чувства и мысли прак­тически овладевают читателем с первых же страниц...

...Фразы, принадлежащие перу Хемингуэя, облада­ют странной прелестью живописи и глубоко воздейст­вуют на вас. Чудо свершается, когда эта постоянная 111 гературная живопись охватывает вас идеей самого произведения. Хемингуэй пишет так, что его проза, ди­намимпая и полная жизни, не напоминает нам ничего, что мы уже видели у великих мастеров прошлого.

...Хемингуэй не описывает, не рассказывает, он дает вам понять то. о чем хочет сказать динамикой повест­вования. Эту способность, без сомнения, он обрел, глядя на иное искусство, на живопись, и на иной стиль — им­прессионизм,— и на иных творцов — на Сезанна, Тулуз-Лотрека и Ван Гога...

...Таинство, которое мы находим в прозе Эрнеста Хемингуэя, состоит в том, что он сумел преодолеть гра­ницы сугубо беллетристического жанра и достичь силы поэтической, полной множества красочных оттенков, как и на великих полотнах импрессионистов».

За чтением застал писателя Рене. Он, как всегда, в 8 часов 15 минут бесшумно появился в кабинете с под­носом в руках. На выдолбленной и расписанной мек­сиканскими индейцами с озера Пацкуаро доске стояли высокий стакан с холодным апельсиновым соком, кружка с крепким чаем, лежали галеты и в чашечках сливочное масло и мармелад.

— Ты тайком плакал, когда умер дон Андрее? — спросил вместо ответа на приветствие Хемингуэй.— Уже скоро месяц...

— Папа, вы же знаете, как я его любил! Вы помни­те дни |")-м»зни Патрисио? Дон Андрее сказал тогда, что молил бога, если господу нужна еще одна жизнь, чтобы он взял его к себе вместо Патрисио. Дон Андрее был самым верным вам другом, Папа! Вы хотите еще что-нибудь?

— Нет, chico, спасибо! То, что мне надо, малыш, ты не можешь ни принести, ни дать, если б даже очень захотел...

— А что. Папа?

— Так... Тебе я благодарен уже хотя бы за старания никого ко мне не пропустить. Бережешь меня! Сегодня думал, вот подарок будет, а...— Хемингуэй ругнулся,— не клеится. Ты там, Рене, на письма... я их отложил на столе в библиотеке... надпиши конверты с адресами и всунь туда «I never*

• Хемингуэй сразу же после получения Нобелевской премии заказал печатку с текстом: «I never write letters*. Ernest Hcmingway — «Я никогда не пишу писем».

— Сейчас, Папа, налью воды петухам и тут же сде­лаю,— Рене отходит к двери.

— А кошек накормили? — в голосе патрона Рене улавливает тревожные, неприятные нотки, но не может понять, оттого ли они, что Папа беспокоится о кошках, или он попросту ищет предлога, чтобы прицепиться.

— Давно уже, Папа,— быстро отвечает Рене и, что­бы тот не сказал что-нибудь еще, продолжает: — Думаю, они сегодня все собрались. Взрослых я насчитал три­дцать восемь и одиннадцать маленьких. Скоро им надо будет давать имена, Папа.

— А ты думай! Чтобы не повторялись и в каждом имени была буква «эс»— они любят этот звук. Так уж они устроены.

И верно. Имена любимых кошек Хемингуэя непре­менно содержали в себе этот звук: «Бойси», «Грейси», «Кристофер», «Амбросио», «Спенсер», «Принсипе»...

— Мне нравится за ними наблюдать... Они как ма­ленькие львы... Мне нравится...— Но Рене уже вышел.

Еще через час Хемингуэй, уже одетый, позвал юно­шу и попросил сообщить Грегорио в Кохимар, что вы­езжает. Он еще вчера решил, что в этот свой день рож­дения выйдет в море один с Грегорио.

Эрнест зашел к Мэри, выслушал поздравления и сказал, что в отношении ужина все остается, как они договорились накануне.

У машины его ждали Хуан и Рене.

— Папа, недавно приходил один из Мелена-дель-Сур. Назвал себя знакомым дона Андреса. Он знает, что сегодня ваш день. Принес вам в подарок петуха-ин-дио, а другого — он-то получше — хотел продать. Я не пустил. Так Давид. Пичило, я и еще ребята из селения, мы сложились... Петух-хиро что надо!

Морщинистое, заросшее лицо Хемингуэя расплы­лось в радостную улыбку, глаза слегка увлажнились, он глотнул слюну, с шумом набрал в легкие воздух.

— Хотите посмотреть? — обрадованно спросил Рене, и они отправились за бунгало, к клеткам.

...«Пилар» стоял у главного причала. Все было го­тово к выходу. Грегорио перебирал в ведре насадку.

— Так, что ты им приготовил сегодня, Грегорини? Посмотрим: эскрибано, макаби, лисета, мальки корифе­ны и тунца! Gracias, Рубио! — мягко и тихо произнес

Хемингуэй и про себя отметил, что рулевой помнит его день и собрал лучшую насадку, какая только могла быть для марлина в разгар жаркого лета.— Что у нас на катушках?

— Пятнадцатки, сеньор! — Грегорио редко называл так своего патрона, который терпеть не мог от него по­добного обращения, и Хемингуэй снова отметил, что это в честь его дня.

— Лед?

— Папа!..— Грегорио обронил рыбешку, опустил глаза.

— Ну ладно, извини, Грегорини. Все О кей! Пошли! Бывалый моряк, однако, знал, что дела совсем не

«О кей». Раз его патрон в такой день выходит в море один... они немного походят, порыбачат, потом Папа за­хочет искупаться в одиночестве, на своем излюбленном пустынном пляже рядом с Мегано, куда он брал с со­бой только Адриану, и будет пить.

Так и произошло. «Пилар» в трех-четырех милях от берега направился к Гуанабо. Там легли на обратный курс.

Уже на подходе к Мегано — клева не было совсем — забарахлил мотор, и все усилия рулевого оказались напрасными. Второй двигатель был разобран еще не­делю назад, и Хемингуэй предупреждал, что в море вы­ходить на одном рискованно. Грегорио боялся встре­титься взглядом с Папой, а тот. вместо законного воз­мущения, глотнул чистой мексиканской текилы, растя­нулся на диване палубы и еле слышно сказал:

— Решай сам, что делать!

— Папа, я отвезу вас на пляж! Там хорошо. «Гомес» в порядке! Из Мегано позвоню лоцману порта. Дон Хулио обязательно пришлет нам механика. Вы покупа­етесь, отдохнете, и «Пилар» тем временем будет в по­рядке.

Механик прибыл в Мегано в час, а к трем мотор был отремонтирован. Хемингуэй упросил молодого, но знающего свое дело мастера выйти с ними на пару ча­сов в море. Грегорио отметил про себя — его патрон на­деется, что толковый, преуспевающий в жизни парень может принести им удачу.

— Сейчас корифена будет самый раз. Папа, подайте, пожалуйста, мне ведро.

ИI

Ведро с насадкой стояло на корме. Рядом сидел Хемингуэй. Он резко повернулся, задел ведро рукой и опрокинул за борт...

С минуту никто не произнес ни слова. Катер и тот, казалось, споткнулся, замедлил ход.

— Рубио, сегодня нас сделали! Ты не чувствуешь? Мой день рождения, а подарка нет. Сплошное невезе­ние! — примирительно произнес Хемингуэй.

— Ничего, Папа, у нас есть гость. Давайте уго­щать его. Сами выпьем и поесть надо! Я приготовлю сейчас такую паэлью с копчеными испанскими устри­цами...

— Но подарка-то нет...— Хемингуэй направился к бутылке с текилой.

— Погодите, Папа! — Грегорио вложил в слова всю радость, на которую был способен.— Я придумал! У ме­ня же есть отличная наживка. Есть!

Хемингуэй остановился, а Грегорио открыл ящик, где обычно хранился улов, и из-под огромных кусков «рабочего» льда вытащил тушку лисеты. Мясо проми­налось под пальцами. От одного его вида невольно хо­телось зажать нос.

— Она же тухлая! Дерьмо! Ты смеешься,— появив­шаяся было надежда исчезла.

— Нет, Папа, вы же сами любите сыр, который больше пахнет. Я знаю!

— Лангуста тебе в рот! Кто поверит? Не смейся, Ру­био. Ты прав, давай лучше выпьем. Это вернее.

А Грегорио действовал уже с азартом игрока, пове­рившего в карту. Ловко насадил тушку на крючок, прихватил ее слегка тонкой бечевкой, поплевал и осто­рожно спустил за борт.

— Вы пейте, пейте! Сейчас посмотрим!

Вскоре справа по борту показалась стайка дельфи­нов. Они, играя, выпрыгивали из воды, резвились, об­гоняли друг друга, совершая замысловатые пируэты. Отставали, заходя за корму, и тогда Хемингуэй насто­раживался,

— Нет, Папа, пока еще ни один рыбак не может похвастать, что поймал дельфина на крючок. Они зна­ют, к чему прикасались руки человека,— Грегорио чув­ствовал, как хмель обжигает его пустой желудок.

Стайка подошла к самому борту.

— Поздравляете! Вот вы, мои милые, спасибо вам! Если б вы могли говорить...

— Папа, акула! — оповестил Грегорио, и Хемингуэй и механик одновременно увидели темно-серое верете­но, всего метрах в двадцати от наживки. Хемингуэй ругнулся, а дельфины, словно по команде, повернули в сторону хищницы. Больше ни они, ни акулы на поверх­ности не появлялись.

Когда в казанке, приятно булькая, уже с полчаса варился рис, все разом услышали звук защелки. Леса сорвалась с шеста и стремительно уходила в глубь зе­леноватой воды. Хемингуэй рванулся с места, спустил­ся по лесенке в кокпит,— теперь уже он не мог спрыг­нуть как прежде,— выхватил из стойки удилище, а Гре-. горио уже повязывал ему пояс.

По тому, как разматывалась катушка, можно было определить, что рыба крупная. Весь вопрос заключался в том, как глубоко она заглотнула лисету. Внезапно ле­са ослабла, и Хемингуэй быстро закрутил ручку ка­тушки.

Если бы ему было хотя бы даже тридцать, а не пятьдесят шесть, он бы, наверное, заорал во всю силу своих легких: «Ура!» — над поверхностью залива взви­лось метра на три неописуемое в своей дикой красоте плао ими-1.- ими рыбы. На крючок попался великолеп­ным ак с шлир голубого марлина. Стань он трофеем, и верхняя вытянутая челюсть, оканчивающаяся костяной дагой, будет положена в библиотеке на полку. «Вогнать глубже крючок!» — было залогом успеха. Хемингуэй это умел делать отлично. Вот только кто кого первым утомит? В пылу борьбы Хемингуэй не думал об этом — он ощутил тяжесть, груз прожитых лет к концу второ­го часа схватки.

«Пилар» приближался к траверзу Кохимара, когда Грегорио ловким, точным ударом багра поставил точку.

Хемингуэй, пристегнутый ремнями к креслу, мед­ленно разогнул спину, вынул комель спиннинга из углубления в поясе, вставил его в стойку. Молодой ме­ханик тут же спросил:

— Сеньор, вам больно? — он увидел слезы на гла­зах знаменитого писателя.

Хемингуэю было больно — ныл травмированный по­звонок, отчаянно ломило поясницу, нервно пульсиро-

i правый бицепс. Но слезы не были слезами боли! Хемингуэй улыбнулся механику и попросил Грегорио бутылочку хинной с порцией джина.

— Gracias, scfior! — Хемингуэй приподнял свой не­бритый подбородок, обратил взгляд на небо и, позер-мувшись затем к парню, положил ему руку на плечо.— Л ведь здорово, когда у тебя есть такой друг, как Гре­горио. Contra! А я еще сомневался...

У причалов «Клуба Наутико Интернасиональ» рыбу взвесили. Подарок потянул 16 арроб К

Собравшиеся члены клуба и гости восторженно при­ветствовали успех Хемингуэя. Не в сезон такая добыча могла быть и рекордом. Хемингуэй ликовал. Позвонил домой, предупредил, что задержится, и всех, кто был в клубе, пригласил в бар, заявив распорядителю, чтобы счет за все напитки, выпитые за вечер, был прислан в «Ла Вихию».

Грегорио возвращался домой под хорошим хмель­ком и с чеком, в котором значилась сумма, равная по­ловине его месячного жалованья.

Из ворот «Ла Вихии», которые Хуан ходил откры­вать, вышел доктор Эррера. Хемингуэй увидел друга, высунулся из машины:

— Ты куда, Фео? Зачем?

— В аптеку, Эрнесто. Я только приехал, и Мэри ска-v зала, что ты с рыбалки, там надорвал спину, а новокаи­на у тебя не оказалось.

— Чепуха, пройдет! Мог бы послать. А хочешь, я с тобой? — Хемингуэй не очень-то проворно вылез из машины, отпустил Хуана и взял Хосе Луиса под руку.— Фео, сегодня у меня радостный день. В машине меч и марлин — шестнадцать арроб! А вообще последнее вре­мя я скучно живу. Ну, пошли?

— Пожалуй! Если тебе не трудно, так даже лучше.

— Это почему?

— В доме тебя ждет какой-то журналист. Вчера он был у тебя, но так и не смог за весь день ничего напиcать. Жаловался Мэри, что ты скуп на слова, что он во всей своей жизни не видел такого скупого человека. Слова из тебя надо вытягивать клещами.

1 Арроб а— 11,5 кг.

— Диарею ему в слизистую глаза! Не видел, так и не vmi пи1 Чего захотел!

— Мари сказала, что постарается его выставить.

— Я должен им высказывать свои мысли, а писать... Фео, я снова... у меня опять что-то...

— Эрнесто, дорогой, ты пьешь больше своей порции. Дома поговорим. Ты мне не нравишься.

Подойдя к углу боковой улочки и Центрального шоссе, они услышали громкую английскую речь. Дорогу им преградили три пары цветасто разодетых американ­ских туристов. Все новенькое, хрустящее, шесть чело­век и шесть фотокамер. Они спрашивали, где находит­ся Виджия. «Виджия! Виджия!» — почти кричали они, но прохожие пожимали плечами и шли дальше. Одна из женщин, густо нарумяненная, несмотря на жару, в нарядном сарафане — на вид ей было под шестьдесят — бесцеремонно схватила Хемингуэя за локоть.

— Мистер, где здесь Виджия? Как пройти в Вид-жию? — спросила она.— Виджия, ну!

Хемингуэй ответил по-испански, что не понимает. Все шестеро обступили его плотным кольцом, и тот, у которого на груди висел роскошный «контакс», а в ру­ках были записная книжка и золотой «паркер», доба* вил:

— Writer! Famous writer!1

— Quiin sobe?2 — ответил Хемингуэй, еще раз по-жлч пимами, решительно высвободил свою руку, схва­тил Хосе Луиса и заторопился в сторону аптеки, а «на­рядный сарафан» потащила всех на другую сторону улицы в бар.

— Вот они — представители моей нации! Ты видишь, насколько они беспомощны и глупы... но фотогеничны, это да!

— Ты обиделся, что они тебя не узнали? — пошутил Хосе Луис, обнажая свои редкие зубы.

— Катись ты в задницу, Фео! Поговори там с гли­стами...

— Я же пошутил!

— Не надо так! Через год спроси их, как называет­

1 Писатель! Знаменитый писатель! (англ.)

2 Одно из любимых выражений мексиканцев: «Кто знает?» (исп.)

гя столица Кубы, и они не скажут. Ставлю сто долла­ров, что четверо из них считают Миссисипи самой длин­ной рекой в мире. Их самодовольство тупо! Как-то не­давно я вышел из «Флоридиты» к Центральному парку. Ил сквере повстречались подвыпившие янки. Пепе, ты его знаешь — он продает у памятника Марти резиновые шары, только подошел с полной связкой. Один из моих соотечественников подскакивает к Пепе и говорит по-испански, плохо, но понять можно: «Я хочу помочь ку­бинцам! Покупаю сразу все шары!» Пепе, которому ред­ко удается продать за весь вечер и половину, ты знаешь, отвечает, что не нуждается в милостыне... Тогда гринго вытаскивает из кармана пачку банковских билетов, и Пепе опускает глаза в землю, объясняет, что задолжал три месяца за квартиру, что ему надо заплатить за уче­бу детей и купить дорогие лекарства больному брату. А янки-дудл стал раздавать шары бесплатно. И глазом не моргнул, когда родители принялись отбирать у сво­их детей шары и возвращать их «благодетелю». Он их просто пустил в воздух.

— Да, Эрнесто, кубинцы не очень-то лестного мне­ния о гражданах США. Они используют их, если могут, но уважения к ним не питают. И те, что живут здесь постоянно,— держатся особняком, своим кругом, до­вольно надменно. Никто даже не пытается изучать испанский язык. А туристы, они приезжают за острыми ощущениями. Видят Кубу ночью.

— Знаю, что скажешь. Неглубокие, нечуткие, плохо воспитаны, малокультурны, самодовольны, самоуверен­ны, аморальны. Прав Энрике Серпа, который говорит, что если судить по литературе, то очень аморальны, а по кинофильмам — изворотливы, хитроумны и в то же время инфантильны. Достигают цели только мошной. По эти, эти три парочки мне понравились, знаешь, Фео!

— Чем? — насторожился Хосе Луис.

— Тем, что их тупость не дает им возможности по­пять, что Виджия может быть в Калифорнии, Техасе, в Майами, но не на Кубе. Им надо было перед своими знакомыми, по возвращении, похвастать, что видели меня. Выполнить культурную программу. Приехали в Сан-Франсиско-де-Паула и не удостоились, хотя бы по самоучителю, спросить по-испански, где находится фин­ка «Ла Вихиа». Ненадолго их и хватило! После третьей

попытки они уже устали меня искать. Тот тип поста-ммт, обязательно поставит галочку в записной книжке N потом в салонах станет рассказывать обо мне небы­лицы, которые слышал от других.

Большую часть обратного пути друзья молчали. Эр­нест поглядывал на доктора и думал о предстоящем разговоре: «Будет все, как и прежде. Ничего нового».

В гостиной их встретил Рене, сообщил, кто звонил за день, и сказал:

— Папа, сегодня опять приходили маляры. Они со­гласны сделать все за три дня.

— Ты что? На кого работаешь? Я не хочу делать ре­монта. Пусть все будет как есть!

— Но, Папа, последний раз белили в сорок шестом. Почти десять лет. И в столовой плитки пляшут...

— Значит, так надо, Рене! Лучше принеси разбав­ленного,— Эрнест посмотрел на Хосе Луиса.— Нет, не надо... Ужин готов? Скоро все приедут. Иди проверь.

— Вот же, Эрнесто, можешь, когда хочешь,— заме­тил Хосе Луис.— Не более двух унций крепкого в день! Помни! Иначе никогда не встанешь на ноги. Привяжут­ся болезни, о которых ты и представления не имеешь. Ничто не спасет. Умрешь!—Доктор, зная, что его друг патологически боится болезней и последние годы от­крыто страшится смерти, сознательно воздействовал на его психику.— Две унции и строгая диета! Будешь соблюдать месяц, от силы два, и все войдет в норму. Ты погляди на себя — стал хмурым, пессимистов. Л так любил веселье, баловство, людей с легким сердцем.

— Меня покинул Момус 1!

— Дело не в Момусе, а в Комусе2. Всякое излише­ство непременно оборачивается своей оборотной сторо­ной— это закон природы, Эрнесто. Пожалуйста, будь милосерден к самому себе.

— Фео, вот сейчас, знаешь, чего я сейчас больше всего хотел бы? — Хосе Луис пожал плечами и склонил голову набок.— Смотреть в Венеции на Тинторетто.

— Успеешь! Не сомневаюсь!

— Когда? Ты же пугаешь... А я думаю, что, если в

1 В римской мифологии бог шуток и веселья.

2 В греческой мифологии бог пиров.

пи заложена трагедия, только тогда жизнь может (ыть по-настоящему красивой.

— Ну, ты имеешь эту красоту сполна!

— Нет, Фео, я свою красоту представлял себе по-иному. У меня до сих пор перед глазами стоит эта верт­лявая, размалеванная обезьяна. Я думаю, что женщи­ны, прежде системы, разрушат нашу нацию. Ты вспом­ни тех мужчин — телки! Они еще что-то, возможно, и могут у себя в конторах, и то при помощи секретарш, а дома — давно под каблуком у жен. А эти — неискрен­ни, противоречивы, попросту лживы. Женщина утвер­ждает, что мужчина не постоянен, а больше всего на свете, после мышей, боится, чтобы он не ушел от нее к другой. Но достаточно спросить ее, как она восприни­мает любого чужого постоянного мужчину, и она тут же пренебрежительно скажет: «Однолюб!» Если он при­влекателен, в ней сработает ее нутро: «Он мог бы и на меня обратить внимание». У нее есть муж, она говорит, что любит, скучает без него... А подарки другого, по­клонника— кулон, браслет, кольцо, письма будет но­сить, возить с собой... Вот с такими и живи...

— Ты же не можешь в этом упрекнуть Мэри,— за­метил доктор.

— Да, но... А вот и она, и с нею, слышу, Джанфран­ко и Роберто.

Пожав руки Роберто и похлопав по плечу Джан­франко, Эрнест с улыбкой сказал:

— Chico, звонила Кристина. Сдается мне. она не воз­ражала бы...

— Когда? Просила позвонить? — глаза Джанфранко заблестели, и Хемингуэй понял, что переборщил.

— Нет, chico, я пошутил.

— Как же так, Папа? Это...

— Послушай, ты же знаешь, что человек, который не умеет шутить и смачно плеваться, ничего не стоит,— в голосе Эрнеста звучали извиняющиеся нотки.

В дверях показались Синдбад и доктор Колли, а вскоре подошли и остальные участники ужина.

Рене вместе с Кларой разнесли подносы с едой, а по­том и бокалы с вином. Каждый устроился, где мог, в просторной гостиной, но ужин прошел не так весело, как бывало прежде.

Хемингуэй жаловался на то, что ему мешают рабо-

i.i.i. Мэри рассказала случай, бывший на днях в «Ла ми. Пришел человек средних лет, кубинец, доволь­но прилично одетый, чтобы попросить у Папы сто песо. Ему надо заплатить врачу за лечение умирающей же­ны. Человек плакал, стонал, ломал руки, был убит го­рем. Папа посмотрел на него, выслушал до конца и го­ворит: «Ты большой плут, но еще более — ты великий актер. У тебя не то что больна жена, ее у тебя вовсе и нет! Но ты талантливо сыграл, и я тебе за это дам со­рок песо». Рене принес. Человек взял два билета по два­дцать песо. Подумал. Утер слезы и один билет, возвра­тил Эрнесту. «Вы добрый, мистер Хемингуэй, спасибо вам!»—сказал, раскланялся и ушел. Тут же Джанфранко сообщил:

— Папа, я читал сегодня заметку в газете. Про съемки фильма. Вы размахнулись! Такая съемочная группа. Трэси...

— Aquila поп captat muscas!1 — ответил Эрнест.

— Это здорово! Я хотел бы поглядеть,— и Джан­франко получил обещание.

К концу вечера Хемингуэй завел долгий рассказ о своих шрамах — их было у него более двухсот пятиде­сяти. Присутствующие много раз слышали истории их inшв 1и1IIин Закончил он новеллой об автомобильной ка-| и ||)<к|< и цимдц.тюм году н США, после чего, в резуль-•II и и- |нмг< «ином операции, бицепс его правой руки на всю жизнь остался тоньше бицепса левой.

Когда Эрнест произнес одну из своих любимых фраз: *Ну. каково вам, сеньоры?», друзья сочли встречу окон­ченной. Все поднялись и стали прощаться.

На следующий день Хемингуэй писал письмо Пату: «Годы, черт их дери, бегут. Но живем мы интересно, а этим мало кто может похвастаться».

Орел не ловит мух! (лат.)

«И СМЕХ И ГРЕХ»

Как бы мне хотелось, чтобы не при­шлось больше драться.

«Старик и море»

Пока количество собранных фактов не перешло в качество, меня довольно долго удивляло, почему Хе­мингуэй определенному кругу близких, друзей и зна­комых говорил и писал о превосходном состоянии духа, когда на самом деле чувствовал себя преск­верно.

Так было и в лето 1955 года — «отвратительно жар­кое и душное». Хемингуэй надсадно сражался с «рос­шим, как на дрожжах» весом, стойко державшимся вы­соким кровяным давлением, с болями в позвоночнике, с «упрямыми строчками» книги об Африке и возрос­шим, после Нобелевской премии, потоком посетителей, желавших, чтобы он выставлял себя напоказ, «как слон в зоопарке». Плюс ко всему выводили из равновесия и дела, связанные с предстоявшими съемками на Кубе фильма «Старик и море», в успех которого Хемингуэй не очень-то верил.

Чтобы быстрее справиться с недугами и прежде все­го— физическими. Хемингуэй пригласил из США в «Ла Вихию» Джорджа Брауна, владельца боксерского клу­ба, давнего своего друга, бывшего боксера-профессио­нала. Джордж, понимавший лучше других, насколько Эрнест сдал за последний год, ежедневно массировал его и был очевидцем неопровержимого свидетельства того, что «Хемингуэй состарился».

К вечеру 12 сентября по радио сообщили, что «Хиль­да»,— возможно, женщины знают, почему циклонам принято давать женские имена,— уже четверо суток трепавшая остров, приближается к Гаване. «Хильда» успела уничтожить урожай кофе, затопить многие воз­деланные поля, унести с собой человеческие жизни.

Хемингуэй в былое время радовался необузданным проявлениям природы, а в тот год, перед «Хильдой», сдал, сник, потерял сон. И Мэри днем 17 сентября в присутствии Джорджа Брауна, посетовав на жизнь, как бы невзначай упомянула об отсутствии завещания гла-

вы семьи, как это принято иметь в добрых домах, и подвела Хемингуэя к письменному столу.

Комментировать факт и текст завещания не стоит. К тому же истинную причину содеянного мог бы объ­яснить лишь сам Хемингуэй, исключивший в тот день из завещания своих сыновей: «Я умышленно не остав­ляю ничего моим детям, ни ныне живущим, ни тем, что могут родиться после подписания настоящего завеща­ния, ибо верю, что возлюбленная моя жена Мэри поза­ботится о них, согласно письменным указаниям, кото­рые я ей дал».

А через сутки на Кубу обрушился очередной Кариб­ский циклон, уже по имени «Ионе». Эта разрушитель­ница оказалась еще более изощренной. В Гаване дул сильный ветер, хлестал ливень. Из окон вылетали стек­ла, порой вместе с рамами, иные крынш срывало цели­ком. Во все щели проникала вода, задуваемая ветром. Когда же «Ионе» ушла в направлении американского штата Северная Каролина и дождь прекратился, атмо­сфера наполнилась странным, томившим душу и сердце запахом. Исходил он от слез тысяч вырванных с корня­ми и поваленных наземь деревьев...

В один из таких дней в «Ла Вихии» появился очеред­ной непрошеный гость. Мне удалось узнать его имя, pa Mi кать и встретиться с ним. Звали непрошеного гос­тя Игпасио Висиедо. Он работал в те годы гидом одной из туристских фирм Гаваны. Ниже привожу запись на­шей беседы.

— Я любил профессию гида и испытывал радость, когда работал с французами, немцами, англичанами. Они были симпатичными и очень приятными, в отличие от других. Американцы с севера — calamidad Они не знают дисциплины, задают сразу сто глупых вопросов, ответы не слушают, мужчины что-то говорят, женщины постоянно норовят им перечить...

— Я уверен, Игнасио, что вы могли бы на эту тему написать целую книгу, но давайте сразу с «наших бара­нов»,— перебил я собеседника, уютно устроившегося в кресле, давно принявшем очертания тела его хозяина.

— О кей! Другим я бы отказал, а этот был такой симпатичный и приятный, а жена его... О, а его свояче-

Бедствие, несчастье (исп.).

пица! Обе они...— бывший гид осекся под моим взгля­дом, оторванным от тетради: мне в тот день необходимо было успеть еще на пресс-конференцию в «Гавана-либ­ре» и я спешил, хотя и не мешало бы послушать, что этот привлекательный на вид бывший «чичероне» мог рассказать об одной из тех американок...

— Понимаю, понимаю! Однажды они, но уверяю вас, те американки были особенными, и вот они заявили, что считают Хемингуэя лучшим своим писателем, обе его поклонницы и хотели бы повидать его. «Ты мог бы устроить нам встречу? Ты знаешь, где он живет?» — спросила свояченица. Я всегда считал, что влюблен­ность ничего, кроме мороки, не приносит. И тогда, в тот день, сам не знаю как. но мой язык выпалил: «Конечно, знаю! Мистер Хемингуэй чудный человек, ему нравит­ся принимать людей, особенно соотечественников. Я бы­вал у него сто раз!» После этих слов я не спал всю ночь, думая о том, куда меня заведет вранье. Хемингуэя я никогда не видел и н* знал даже, где он живет. Как быть, что делать? — размышлял я всю ночь. Утром, од­нако, после чашечки черного кофе я был готов к бою. Сработало засевшее в каждом из нас настырное жела­ние преодолеть любое препятствие...

— Не от злости черт хитер, а от старости,— говорят североамериканцы.— У вас же получилось наоборот — верх взяла молодость,— заметил я, но мой собеседник уже сидел на коньке.

—...Кто такой, наконец, Хемингуэй, чтобы я не смог повидать его? Да к тому же великий писатель, лауреат Нобелевской премии, он обязан уметь оказывать внима­ние своим почитателям и быть милым... Словом, я уса­дил женщин в машину, и мы покатили. Язык до Рима доведет. Только я делал это так, чтобы мои спутницы ничего не заподозрили. Приехали. Ворота на замке. Но мне давно известно, что все замки мира отпираются не только ключами. И тогда нашелся кто-то из соседей, и вот мы уже на дорожке, ведущей к дому. Первое ощу­щение, охватившее меня,— мы в ботаническом саду, а скорее даже — в диких зарослях тропического острова. Внешний заброшенный вид дома усиливал это впечат­ление. В соответствии с общепринятым представлением, обитель знаменитого писателя рисовалась мне изящной резиденцией, в которой самая современная архитектура

проявлять себя во всей красе. А тут... Из раз-М1 ни и гний меня вывел голос приятного негра средних mi Им оказался шофер Хемингуэя, который спросил, it-мм мы приехали и назначено ли нам время встречи? II" дожидаясь ответа, он тут же сообщил, что хозяин пребывает в скверном расположении духа и что мы, «ели он все-таки нас примет, должны стараться ничем его не рассердить.

— Непрошеный гость хуже занозы,— произнес я в предвкушении интересного эпизода.

— Да, и тогда я подумал: «Возможно ли, чтобы Хемингуэй недружелюбно принял меня, когда рядом такие женщины?» Чепуха! Он — человек высокой куль­туры, тонкий, воспитанный. Иначе... какой же, черт возьми, он лауреат Нобелевской премии? — рассказчик увидел улыбку на моем лице, однако бойко продол­жал: — Меня переполняло желание сказать шоферу, что он не знает своего хозяина, но вместо этого я по­просил доложить о нашем приезЩе, о желании двух со­отечественниц писателя, его поклонниц, познакомиться с ним. На миг все же червь сомнения шевельнулся в моем сознании, но мысль, что женщины своим присут-еппим обычно облагораживают и одухотворяют муж­чин,» настам мпот проявлять корректность, успокоила и придала мне си n.i Л подобно французам, бравшим Ба­стилию, пргодолел ступени разбитой лестницы и ока­зался перед затянутой металлической сеткой дверью, за которой только что скрылся симпатичный негр. Я за­глянул внутрь дома, и меня охватила жуть. Не сон ли это? Хрупкая женщина и великан-людоед мирно сиде­ли друг против друга за обеденным столом.

— Как вы сказали, ogro? Я не ослышался?

— Нет, нет! Конечно, великан-людоед. В моем со­знании возник тот, хорошо знакомый с детства образ, которым разумные взрослые почему-то пугали меня, ребенка, когда я не хотел есть, спать или капризничал. Не человек, а скала! А бородища! Кто же он, этот во­лосатый старик с внешностью средневекового варвара? Я замер от столь необычной картины, которая была куда занятней любого творения Уолта Диснея. Вернул меня к реальной жизни громовой голос. Решетчатая дмерь задрожала, и мне показалось, что все басы силь-Н1 ним то в мире хора разом обрушились на меня. Из-за этого я не сразу понял, что человек-скала, появившийся у двери, говорит со мной по-английски. «Как вы попали сюда? Кто вам разрешил? Кто вы такой? Что вам угод­но?» Мне почудилось, что сейчас начнется землетрясе­ние. Растерявшись, я не нашел ничего лучшего, как пробормотать: «Извините, сеньор! Я официальный гид...» Закончить фразы мне не удалось. «Кто вам раз­решил войти? Кто?» — загремел голос. Я воспользовал­ся мгновенной паузой, чтобы возможно более мягким голосом сказать: «Две туристки, ваши соотечественни­цы и поклонницы, умоляли меня привести их сюда...»

— Не переживайте заново той минуты, Игнасио. а то, чего доброго, не доскажете до конца. Теперь вы не так молоды и рядом нет женщин,— счел я нужным не­сколько умерить пыл воспоминаний.

— Ха, если тогда со мной ничего не случилось, то сейчас смешно. Людоед после моих слов совсем рассви­репел: «Кто сказал вам, что этот дом — музей? Вам не известно, что это частное жилище и что никто не имеет права нарушать его покой?» — он произносил последние слова, когда рядом, сквозь металлическую сетку, за­маячило белесое очертание мужской фигуры. Откры­лась дверь, и на пороге появился служащий-мулат, весьма приятной внешности, с мягким выражением глаз, отточенным движением рук. Он спокойно, умирот­воренно объяснил мне, что его «сеньора» видеть нельзя, поскольку он и его супруга обедают. Неожиданно из-за непогрешимой белизны одежды, отведя руку служаще­го, державшую дверь, появилась маленькая, тоненькая женщина. Красивые зеленые глаза ее блестели, утвер­ждали жизнь и вечную молодость. Необъяснимая услада охватила меня при виде тех глаз, но в следующий миг я окончательно лишился слуха. Трескотня всех попуга­ев и сорок мира ударила в мои барабанные перепонки.

— Женщину и сороку в одной купели крестили,— вы знаете, так считают в США.— вставил я.

— Она так быстро тараторила, что при всем жела­нии я не был в состоянии ответить. Потом схватила ме­ня под руку и потащила вниз по лестнице, не переста­вая отчитывать. «Послушайте, сеньора!—вдруг выпа­лил я.— Вы знаете, что у вас самые красивые глаза, какие я когда-либо видел?» Энергичные, властные мо­дуляции моего голоса, артистическая пауза, а затем но-

ВЫЙ моток сладких слов! Нет более действенной силы, чем нос хваление! Женщину же это в ста случаях из сотни вынуждает складывать оружие... И в тот день — успех был довольно быстрым и полным! Не более как пять минут спустя после моей атаки обе американки об руку с хозяйкой направлялись в апартаменты дома на встречу с писателем. Владелица зеленых глаз уже успе­ла пообещать им представить мужа, а пока приглашала выпить по рюмочке и отдохнуть в гостиной. Пропустив вперед дам, я повернулся спиной к двери, чтобы оки­нуть взором густо поросшее деревьями и щедро укра­шенное цветами только что покинутое поле боя. И вдруг что-то огромное мелькнуло рядом и прогремело слова­ми, которые я не мог разобрать. Я повернулся, и... жид­кий шквал, состоящий из мириадов частиц, словно роса всех растений мира, сорванная диким порывом ветра, ударила и обволокла мое лицо. Я задохнулся! Странный запах проник в мои легкие. «Откуда им взяться — мик-робицидам?» — пронеслось у меня в уме, и тут только я различил слова. «Ты — нахал, и я уничтожу тебя... москит!» Перехватив воздуха, я произнес: «Это я-то нахал? Никакой я не нахал!» Во мне поднялась волна протеста, оскорбленного самолюбия, и я готов был дать ответ. Но когда открыл глаза, к счастью, в них не по­пала жидкость инсектицида, то увидел прямо перед собой, на ступеньку ниже, существо точь-в-точь схожее с пещерным троглодитом доисторических времен...

— Слышал бы Хемингуэй сейчас ваши слова!

— Я сообразил, что ничего не смогу сделать с этим Геркулесом, наступавшим на меня. Лишь подумал, что станет с моим хрупким телом, если он развернется и хлопнет меня. Вовремя подумал! И, уняв свой пыл. стал молча разглядывать это необычное человеческое создание. В жизни не видел столь сильно развитых икр. А ручищи! А грудь! А лицо! Такое должно было быть у борца, выступавшего в цирке Римской империи. А про­филь — с золотого медальона,— непревзойденного тво­рения ювелира древней Греции. Одежда, прикрывавшая гигантское тело, была проста: цветная спортивная ру­башка навыпуск оспаривала приоритет в возрасте с утратившими свою окраску когда-то синими шортами. А ножищи! Без носков и какой-либо обуви они напо­минали ноги уличного продавца газет. Это не был Хемингуэй, которого я ожидал встретить! Нет, этот че­ловек просто не мог быть мистером Эрнестом Хемингуэ­ем. Между тем живая громада раскачивалась передо мной слева направо и обратно, с явно провокационными намерениями, активно жестикулируя. Перед носом мо­им, как дуло пулемета, маячило отверстие пульвериза­тора банки, полной, как я уже знал, инсектицида. Но кто был он — этот агрессор? Черт возьми, от этого за­висели мои дальнейшие действия.

— Так вы и не догадались?

— Нет! Я подумал, мог ли сам Хемингуэй, как по­следний забияка, заявить: «Ты знаешь, я войду сейчас в дом, возьму револьвер и пристрелю тебя! И не ставу за это отвечать! Ты нарушил неприкосновенность част­ного жилища! Я убью тебя... и концы в воду!» Услышав такое, я гордо ответил: «Убить меня! Меня? Это невоз­можно! Я уже десять лет как мертв! Вы сами не знаете, что разговариваете с тенью!» Мне следовало немедлен­но использовать максимум моей изворотливости, так как я сообразил, что этот «допотопный Тарзан» уже созрел для проведения операции с моей вынужденной посадкой на точку пониже спины, из которой растут ноги, на гладкий асфальт проходившего через Сан-Франсиско-де-Паула Центрального шоссе.

— Да, в тот момент вам необходимы были и ваш опыт, и знание человеческой психологии,— подбодрил я собеседника.

— Точно! Как только он услышал, что разговарива­ет с тенью, тут же прекратил размахивать руками, мгновение постоял спокойно, затем развернулся на сво­их голых пятках и скрылся за металлической решеткой. И тут же я услышал голос шофера: «Не обращайте вни­мания. Он вообще-то хороший. Только когда в плохом настроении, кажется грубым. И то на одну минуту. На­до перетерпеть, и он становится другом. Он никогда никого не обижал. Все это шутка...» Сказал — и тоже «крылся. И только тогда я понял, что этот огромный и странный человек был-таки Эрнест Хемингуэй соб­ственной персоной! Мировая известность и Нобелевский лауреат! Внезапно во мне родилось страстное желание не то чтобы отомстить, но поставить себя выше, заста­вить его принять нас, как положено встречать гостей. Я ощутил острую необходимость подавить в себе ро-

Гость, навеваемую нам комплексом неполноценности перед людьми, нами же наделенными ореолом славы,: пимающими более высокое социальное положение. Я аж скрипнул зубами. И в эту минуту на лестнице вновь появился Хемингуэй. Я сжался в ожидании...

— Но он был кроток, как ребенок...

— Нет. Однако мой ход, мою выдумку он оценил. «Так, говоришь, ты — тень. А почему грубил моей же­не?»— выпалил он, впившись в мои глаза, и вскинул руку, зажатую в кулак.— Каждый спортсмен это име­ет! И у меня есть! Держи! Я дам тебе на память и... про запас, может, когда свои перестанут действовать — понадобится». Он захохотал, как Гаргантюа, и сунул мне в руку... белый пинг-понговый мяч. Меня поразила молния. И смех и грех! Лицо щипало от инсектицида, а тут такое! Но я оказался на высоте: «Живите спокойно, мистер Хемингуэй, зная, что я сохраню это до конца дней моих, однако уверен, что еще не скоро мне это по­надобится как запасная часть. Вместе с тем, поскольку понимаю, что вы сами уже не можете его использовать как заменитель, мне доставляет большое удовольствие избавить вас от лишнего предмета...» Он пожал плеча­ми и не ответил, скорее всего потому, что раздумывал, стоит ли развивать тему, ему не очень-то приятную,— это б*ыло видно по его лицу. Я попросил Хемингуэя оставить автограф на его подарке.

— Который вам так и не пришлось никогда пускать в дело?

— Напротив! Я использовал мяч всякий раз, как только надо было чем-то занять моих гостей. Посмотри­те! Он из белого стал желтым, а потом и серым от мно­гочисленных дактилоскопических следов,— мой собе­седник извлек из кармана гваяверы мячик с утратив­шим свою первозданную свежесть ценным автогра­фом.— Хемингуэй расписался и потащил меня в бар. Там мы выпили...

— И вас усаживали в машину ваши дамы. И нача­лось...

— Не угадали! Началось в тот день, но позже. Хе­мингуэй же выставил самые дорогие напитки, но я не особый любитель. Тем более со мной были дамы... Тог­да хозяин принялся объяснять мне, что работает с ран­него утра и не любит, чтобы его прерывали (но я же мидел, что он не работал, а сидел за обеденным столом) и что не получает удовольствия от гостей, если не знает о их посещении заблаговременно и должным образом не подготовился к встрече. Я, признаюсь, испытал тогда удовлетворение оттого, что известный писатель счел необходимым разъяснить причины своего столь необыч­ного поведения мне, ничего не представляющему собой человеку. Еще приятнее было услышать от Хемингуэя, что он принял нас потому, что я не испугался, не выка­зал подобострастия перед ним, а придумал шутку с «тенью». Это вдохновило меня, и я решился высказать ему то, что рвалось с языка. «Я полагаю, вы не станете отрицать, что являетесь светским человеком, общест­венным деятелем, что живете на деньги, которые люди платят за ваши книги, и что работаете, пишете для лю­дей и ради них, ради народа и всем, что у вас есть, обя­заны ему. Если это так, то вы не вправе отказывать любому вашему читателю встретиться с вами! Двери вашего дома должны быть всегда распахнуты. К тому же вы — американец! Чем больше у вас почитателей, тем лучше будут раскупаться ваши книги и тем легче, безоблачней будет ваша жизнь». Он молчал, словно во­ды в рот набрал.

— И хорошо! Видимо, вышел запал, и Хемингуэй не желал больше расходовать энергию. В противном слу­чае вам пришлось бы выслушать не очень сладкие сло­ва,— заметил я.

— Да, похоже! И мне показалось, что он несогласен, но молчит, не спорит. И я еще добавил: «Вы служите народу, который платит свои деньги, чтобы читать ва­ши книги. И от мнения ваших читателей зависят ваши успехи, известность и слава».

— Вы попадали мимо цели, не знали, что Хемингу-эй думал совершенно иначе. Он подписался бы на этот счет под мнением своего коллеги Моэма, который счи­тал, что среди тех, кто его посещал, были люди, рас­сказывавшие ему истории о своих близких, и это наве­вало скуку, другие рассказывали о самих себе, и это выглядело неприлично, третьи пытались развеселить его, передавая истории из его же жизни, но ни один из посетителей не мог поведать ему нечто такое, чего пи­сатель не знал бы сам.

— Похоже! Хемингуэй тогда прервал меня и пота-

щи.п п библиотеку. Там указал на стопку писем: «Вот — порция за дна дни! Надо все прочесть и на многие отве-i-и 11.1 Л когда писать?» Сверху стопки лежала открыт-ii м.юрую он мне показал. Отправлена она была из 11 •|ц-Йорка 25 августа 1955 года. Я запомнил текст: «1 kiss you hard and love you to death. Kraut 1». Он гор­дился, объяснил, кто такая «Краут», ждал, что я стану восхищаться. Потом показал письмо от некой Жозетты Гавранич из Милана, которая просила прислать ей 20—50 долларов на свадьбу. И еще письмо от индий­ского факира Мухаммеда. Тот вызывался посвятить Хемингуэя в их ремесло. Больше он не предлагал мне сесть, и мы вышли на лестницу. Мои спутницы уже сидели в машине. Попрощались мы тепло. Я покидал его с мыслью, что сумел высказать Хемингуэю та­кое, на что не каждый бы решился, и сказал: «Пом­ните, вы служите народу». Он похлопал меня по плечу и произнес: «Я, мой милый друг, слуга людей, которые не пользуются противозачаточными средствами и пони­мают жизнь такой, какой она должна быть, а не делают из нее куклу в угоду радости меньшинства».

— Последнее слово все-таки осталось за ним. И ка­кое слово! Согласитесь, оно куда значительнее, важнее, мгм шутки г ниш понгоным мячиком. Однако огромное вам спасибо! Рассказ ваш — ценное свидетельство, еще одна I i|.....итк.1 питч i ипм.нши о том. каким был Хемин­гуэй у себя дома. Уже собранный мною материал под­тверждает полную достоверность того, что вы мне сей­час рассказали,— я принялся складывать тетрадь, а Ви-сиедо вдруг предложил мне поставить подпись рядом с автографом Хемингуэя.

— Это будет залогом успеха вашей книги,— заявил

он.

— Я в это не верю и полагаю, что моя подпись ря­дом испортит сувенир, реликвия перестанет быть ре­ликвией. А подарить вам второй — я давно уже не

спортсмен.

Бывший гид весело рассмеялся, мы допили наш ос­тывший уже кофе, и я заспешил на пресс-конферен­цию, довольный порцией этой встречи.

1 «Крепко тебя целую и люблю смертельно. Краут» (англ.). Там подписывала свои письма к Хемингуэю актриса Марлей Дм грмх.

СЕИБА

С женщинами я был счастлив. От­чаянно счастлив. Так счастлив, что са­мому не верилось — казалось, ты пьян или сошел с ума.

«Острова в океане»

Ни Рене, ни Локо, ни Пичило, ни Маха не помнят точно, когда это случилось. Мисс Мэри, говорят они, может быть, помнит. Но все — Рене, Локо, Пичило, Ма­ха — все вместе и каждый в отдельности утверждают, что, когда Папу в ноябре 1954 года поздравляли с полу­чением Нобелевской премии, «корень был в столовой». Аппараты телевизионных камер с трудом перекатывали через вздыбленные плитки пола. А в мае 1956 года, когда Папа ловил голубого марлина для съемок фильма «Старик и море», пол в столовой был уже ров­ным.

Священное дерево — сейба. Могучий ствол его в об­хвате достигает 10 метров, и живет оно до 300 лет. Как гласит легенда, сейбу завезли на Кубу из Африки нег­ры-рабы. И там, где семена дали всходы, сейба радует глаз, дарит тень, вселяет в людей силу и веру.

Все знают, что корни у сейбы — путешественники. В благодатной почве они далеко разбегаются от роди­тельского ствола. Обходят встречающиеся на пути пре­пятствия или — мощные — неумолимо сокрушают их. А иной раз вдруг начинают пробиваться к свету, раз­ворачивают все и дают буйную молодую поросль. Ни­кто никогда не видел дерево сейбы разбитым молнией. Его охраняют «добрые духи».

Фундаменту здания в финке «Ла Вихиа» не более ста лет, а сейбе, что растет рядом, более двухсот. На веранде, в гостиной и особенно в столовой плитки ка­фельного пола пляшут под ногами, а местами чуть ли не становятся торчком. Для тех, кто не знал об этом, хождение здесь было небезопасно даже при свете.

Однако все попытки мисс Мэри убедить Папу в том, что неровные полы были признаком невежества еще в каменном веке, разбивались о твердое и непоколебимое: «No, no! I cannot accept it!» — «Нет, нет, не могу согла­ситься на это!»

Тогда мисс Мэри принялась искать союзников. И пер-hi.iM из них оказался садовник усадьбы Пичило. Он раз­мышлял почти неделю, потом предложил:

— Сеньора, почему бы нам не поднять пол, вырыть яму, уложить поглубже в нее эти корни и утрамбовать. Потом сверху настелем плитку — и все будет О кей!

Солнце в этот день над Сан-Франсиско-де-Паула светило как всегда ярко, но мисс Мэри показалось, что оно вдруг вышло из-за туч. И под окнами ее комнаты — их общей с Папой спальни — еще острее запахли цве­тущие круглый год нежные цветы лилии.

Лицо мисс Мэри озаряла торжествующая улыбка, когда она разыскала Рене.

— Папа кончит работу и пойдет к бассейну — тогда позовешь меня. Нет, пожалуй, лучше позови после па­ры хайболов К

Рене без труда понял, что от него требовалось. Пи­чило еще утром рассказал ему о своем плане.

Все затаилось кругом. Солнце остановило свой бег и замерло в зените. В густых кронах пышных деревьев стихло щебетанье птиц. Паук, с утра без устали ткав­ший шелковистую сеть, забрался в прохладную расще-.1imiv карниза. Пчелы и те оставили лакомые цветы ман-1«|.1Innп. где то в соседней усадьбе жалобно мычал те-

........I •"• шаг петухи, сидевшие в клетках с черной

riopoiii.i I Минин) адалин Ла ВихИИ», беспомощно уро­нили на землю сион сильные крылья, клювы их. столь грозные в дни боев, были широко раскрыты.

Разговор состоялся у бассейна после третьего хай-бола.

— Нет, это дерево трогать нельзя!

— Но мы же не станем рубить корни. Мы просто их уложим глубже. Ну, пожалуйста, Папа, давай попро­буем. И только в столовой.

— No, по, у по! — и правая щека Хемингуэя нервно задергалась.— Позвони, куда мы там должны идти се­годня, скажи, чтобы нас не ждали,— вдруг раздражен­но велел он жене.

Мисс Мэри видела, что продолжать разговор беспо-

1 Highball — спиртной напиток, разбавленный водой, ча­ще всего виски с содовой (англ.).

лезно. Но она была уверена, что сражение не проиг­рано.

И действительно, на следующее утро все в доме только и говорили о том, что надо срочно искать в го­роде подходящие по цвету и размеру кафельные плит­ки для пола в столовой.

А мисс Мэри инструктировала I Vne

— Привезут плитки, сложите их в подвале. Подо­ждем ухода Папы в море. Понял? И больше ни слова.

Садовник Пичило предложил:

— Пригласите моего Прага Локо, спп.ора. Он быстро управится.

Ждать отъезда Папы пришлось недолго. В один из ближайших дней из Кохимара, где стоял «Пилар», по­звонил Грегорио.

— Старик дома? — спросил он у подошедшего к те­лефону Рене.— Скажи — агуха пошла Хорошо клюет. Все лодки возвращаются до краев. Думаю, надо бы выйти.

За обедом Папа сообщил о своем желании на другой день утром отправиться на рыбалку. Но мисс Мэри отказалась:

— Поезжай один. У меня накопилась уйма дел, да и чувствую я себя неважно.

— Но мы так давно не выходили в море. Мне без тебя будет скучно.

— Поезжай один, lamb. Грегорио говорит, что хоро­шо клюет. Вот вы и порыбачите.

На следующее утро Папа уехал на машине с Хуаном. У кафе «Эль Ойо» они увидели Локо. Он проводил их взглядом и зашел купить себе сигарет. У стойки бара Локо встретил своего приятеля Маху. Длинный, тощий, тот стоял, облокотившись о стойку, и1тянул из стакана воду. В кармане у Махи не было и трех сентаво, чтобы заплатить за чашку черного кофе. Он был голоден.

— Послушай, Маха, говорят, ты уже месяц как без работы.

— А ты что-нибудь можешь предложить?

— Хорошее дело,— в глазах Локо сверкнул озорной

огонек.

— Где?

— Да тут, в «Ла Вихии». Я хотел было один... Рабо­та чепуховая... Но вижу, тебе нечего жрать.

Острый кадык Махи судорожно дернулся,— он про­глотил слюну.

— Нино, дай нам по чашечке кофе,— кивнул Локо стоявшему за стойкой хозяину и тут же снова повер­нулся в сторону Махи: — Говорят, на этих днях повар заколол в финке поросенка.

Кадык так и заходил на тощей шее Махи.

— Да что делать-то будем, соло *? Или ты и впрям-Локо2?

— Пустяки, переложить в столовой плитки пол Ну?

— Не слишком-то чистая работенка...

— Зато легкая и... сам понимаешь, к американцу, идем. Или ты только вчера объелся поросятины?

Вскоре приятели столковались.

Мисс Мэри, конечно, не возражала. Она хотела за­кончить все как можно быстрее.

Вооружившись ломом, лопатами, ведрами и остры мачете, Локо и Маха без лишних слов приступили к делу.

— Видишь, выпирают коряги — и пол пляшет. Вы­роем яму. Уложим их поглубже — и дело с концом.

Но Маха уже успокоился. Он видел, какой повы­шенный интерес проявляла хозяйка финки к их работе. ч Через час мисс Мэри услышала из своей комнаты голос Рене:

— Завалите чем-нибудь тяжелым.

— Пустяки, поплотнее утрамбуем — и все в по­рядке.

Мисс Мэри поспешила в гостиную.

Локо, Маха и помогавший им Пичило старались пить в вырытую яму полутораметровый упругий, тол щиною с руку корень и засыпать его землей. Но ка только Локо и Маха сошли с места, где был улож корень, на плотно утрамбованной земле прямо на гла­зах появился и медленно стал расходиться рваный шов, из которого тут же вылезла серая поверхность корне­вища.

Локо вновь молча взялся за лопату. Его примеру по-

1 Кубинское ругательстве. 1Loco («cn.) — сумасшедший.

следовал и Маха, но не раньше, чем выкурил свою си­гарету. Мисс Мэри вышла в сад.

— Сойо! Рене был прав,— смачным ругательством Локо облегчил душу.

Но корень не сдался даже тогда, когда его завалили камнями. Стоило Локо и Махе начать укладывать плит­ки, как они тут же снова заплясали под ногами.

— Послушай, Локо, да что мы с ним нянчимся?.. Обрубим и — конец!

Локо уже готов был согласиться, его губы растяну­лись в довольной улыбке. Но тут же лицо его снова ста­ло серьезным.

— Давай лучше уложим поглубже. Ведь все-таки корень.

— Эка невидаль! Подумаешь, корень...

— Нет, давай сообразим, как все же уложить эту чертовщину, чтобы лежала спокойно.

А к ним уже присоединился возвратившийся из Ко­химара Хуан. Он тоже пытался помочь советом, но го­раздо больше его волновала погода.

На небе сгущались тучи, ветер крепчал. Потянуло сыростью — это означало, что где-то неподалеку уже шел дождь. А в столовой атмосфера накалялась — Ху­ан, как вошел в дом, сразу сообщил:

— Марлин клюет, но погоды нет. Папа может и не выйти в море.

Время уже близилось к полудню, а к делу, в сущ­ности, только приступили. О еде даже говорить было смешно. И Маха, сердито сплюнув на груду земли, за­явил, что пойдет за сигаретами.

— До жратвы, видно, еще далеко... Хоть покурить, что ли... Локо, дай денег! — И ушел.

Тем временем из Кохимара позвонил Грегорио:

— Папа просит, чтобы прислали Хуана. Разыгрыва­ется непогода. Выходить нельзя. Что там у вас нового?

— Да ничего. Похоже, будет дождь,— ответил Рене и поспешил предупредить мисс Мэри.

Эта новость взволновала всех. В расчеты мисс Мэри не входило продолжать работу в присутствии мужа. Локо и Рене понимали, что возвращение Папы после неудачного выезда на рыбалку далеко не означало, что у него будет хорошее настроение.

И, как это часто бывает в минуты особого напряже­ния, Локо вдруг осенила идея:

— Сеньора, я, кажется, нашел выход. Рене, в доме есть железные прутья? Мы согнем их и вобьем в зем­лю. Прутья будут держать!

Мысль эта всем понравилась. Было похоже, что ре­шение проблемы найдено. И Локо побежал на сосед­нюю улицу, где строился дом и было вдоволь обрезков строительного прута.

А Махе в кафе «Эль Ойо» крупно повезло. Он не только купил сигарет, но и выпил за счет какого-то подгулявшего добряка бутылку пива и чашечку кофе. Поэтому по саду он шел, весело насвистывая. Однако маленькая радость упорхнула, как мотылек, когда Ре­не, стоявший на веранде, объявил:

— Хуан поехал за Папой!

Маха вошел в столовую через гостиную и, бурча се­бе под нос: «Да что с ним возиться? Хозяин приедет, а работа будет готова. Лучше угостит»,— взял в руки ма­чете. Десяток ударов с одной и столько же с другой стороны — и полутораметровый корень вытащен из ямы. Маха, довольный, быстро заработал лопа­той. —1

И зтот момент и половой появился Локо. Прутья со звоном посыпались v него из рук На шум прибежал 11еце ((",.! опешили Первым пришел в себя Локо. У не-, го хватило ума сообразить, что содеянного не испра­вить, и он молча, с усердием стал помогать товарищу.

— Что с тобой? — спросил тот.— Чего молчишь?

— Ничего,— ответил Локо.

— Что-нибудь случилось?

— Да нет! Давай кончать. Иди лучше разведи це­мент да добавь побольше алебастра.

А Рене уже сообщил о случившемся мисс Мэри.

— Скажи им, пусть быстрей заканчивают,— взвол­нованно распорядилась миссис Хемингуэй.

Но события развернулись с быстротой кинемато­графа.

Папа подъехал в машине к самому дому. Рене выбе­жал ему навстречу. Но Папа даже не взглянул на него. Перешагивая сразу через две ступеньки, он влетел в дом со словами:

—...Кто дал право убивать мое дерево? Кто разрешил резать мои корни? Ты, брат Пичило? — обратился

Дата добавления: 2015-08-18