Хемингуэй не поедет получать Нобеля

Эрнест Хемингуэй объявил сегодня, что он счастлив и горд, получив Нобелевскую премию по литературе за 1954 год. Однако он тут же заявил, что Карл Сэндберг, биограф Авраама Линкольна, более достоин этой награ­ды, чем он сам...

...Хемингуэй был отмечен Нобелевским комитетом за его «мастерство в создании нового стиля в современ­

1 Буквально: «поскольку был разорен» (исп.).

2 Речь шла о рукописи, которая опубликована вдовой писа­теля в 1971 году под названием «Острова в океане».

ной литературе, которым написан «Старик и море». Всемирно известный писатель сказал, что в гаванском -банке хранится рукопись из четырех частей — произве­дение, в которое повесть «Старик и море» входила как эпилог. Он добавил, что вынужден был опубликовать повесть отдельно, так как находился «en quiebra* *,

«Большая часть моих романов начиналась с корот­ких историй, но потом я не находил сил удержать себя».

Хемингуэй заявил, что полученные им в Африке раны не позволяют ему отправиться в Стокгольм, что­бы 10 декабря лично получить премию.

«Мой врач сказал мне,— добавил писатель,— что эта поездка совершенное безумие. А между тем на Кубе мне так хорошо!»

В этом же номере газеты была помещена корреспон­денция из Стокгольма, в которой заслуживает внима­ния, на мой взгляд, лишь следующее место: «Шведская академия остановила свой выбор на Хемингуэе благо­даря таким его произведениям, как «Прощай, оружие1-, «По ком звонит колокол» и особенно последней пове­сти «Старик и море». Хемингуэй находился среди серь­езных претендентов, таких, например, как Халдор Лакснесс из Исландии, Никое Казадзакис из Греции и Альбер Камю из Франции» 2.

Воспоминания кубинских друзей Хемингуэя прида­ют описанию того дня жизненные тона.

Роберто Эррера: «Приехал я в «Ла Вихию» сразу по­сле сообщения по радио. Хемингуэй увидел меня и бук­вально сорвался с места, утащил на кухню и там за­шептал словно заправский заговорщик:

— Монстр, est a mo s сор ados!

— Почему, Папа? С чего вы взяли? Что случилось?

— Не спрашивай! Так надо. Ты должен немедленно разыскать Фео и сказать ему, чтобы он сегодня же вы-

1 X. К. Лакснесс был удостоен Нобелевской премии в 1955-м, А. Камю — в 1957 году.

.mi мне справку. Я уже сообщил им, что по состоянию.«доровья не могу лететь в Европу. Мне запретил врач.

Понимаешь?

— Но вы с ума сошли, Папа! Сейчас, как никогда, мы в полном порядке.

— Молчи, Чемпион. Так надо! Я не хочу, понима­ешь? Чего мне там гнуть спину и ломать шута?

— Но, Папа, это ведь высшая премия... Поедете в Стокгольм...

— Вот именно. Если бы можно было полететь туда пот так, в гваявере. А еще лучше в трусах и сандале­тах на босу ногу... Иди звонить. Монстр. Если не разыщешь брата, стой у ворот, пока он не покажется. Прошу тебя. Пусть он сам объявит, что мне по состоя­нию здоровья категорически запрещается полет в Ев­ропу».

Хосе Луис Эррера: «Я приехал в «Ла Вихию» около часу дня. Хемингуэй, как только увидел меня, сразу встал и пошел мне навстречу.

— Я знаю, Эрнесто, о твоей затее,— сказал я ему.— Но ты сошел с ума. Роберто прав.

— Молчи, Фео. Так надо! Ты же знаешь, что пре­мию получают во фраках, в присутствии короля. Отве­шивать поклоны, делать реверансы. Ты на это спосо­бен? Жать ему руку и с подобострастием есть его глазами. А кругом — театральные рожи всякого само­довольного дерьма. Неужто хочешь заставить меня уча­ствовать в этом балагане?

— Нет, нет! Но я вижу, ты попросту боишься. Тру­сишь. Боишься, что тебе надо будет произносить ответ­ную речь,— я решился — это всегда действовало — ска­зать Папе в глаза «ты трус», но, знаете, на этот раз — не помогло.

— Да, Фео. Еще надо ведь и речь произносить,— Хемингуэй ссутулился и опустил глаза.— Ты знаешь, как я это люблю... Напишешь. Фео? — голос его стал мягким, молящим.

— Нет, Эрнесто! Ты ведешь себя словно ребенок. Хочешь, чтобы тебя упрашивали...

— Нет! Я решил твердо! — голос Папы стал жест­ким, и он принял хорошо знакомую мне позу: распра­вил плечи, широко расставил ноги, светло-карие глаза его потемнели — это означало, что уже ничто не смо­жет сломить его.— Нет! Я не полечу!

— Ладно, Эрнесто. твоя воля. Как хочешь. Я сей­час, прямо здесь, на кухне, напишу тебе твою справку».

Репе Вильяреаль к тому, что нам уже известно, до­бавил:

«Мисс Мэри плавала в бассейне, когда появились первые журналисты. Они буквально набросились на нее. Но мисс Мэри наотрез отказалась отвечать на их вопросы, и тогда ее стали фотографировать. К 11 часам уже вся веранда была забита народом, стали приносить поздравительные телеграммы. Папа распорядился, что­бы я за каждую из них платил почтальону по 20 сен­таво. В первый же день почтальон сказал мне: «Ви­дишь, Рене, ты не хочешь жениться на моей дочери, а я за один день зарабатываю по тридцать песо». Теле­фонистка в ту ночь не уходила домой. Обедать все сели за стол только в пять вечера с опозданием на три часа. Папа хоть и чертовски устал, но был очень доволен. Через несколько дней радость Папы прошла. Он чер­тыхался и ругал премию. Папу одолели журналисты, гости и вымогатели денег. Он не мог работать. Тогда мисс Мэри распорядилась заделать дырки в изгороди проволокой, а ворота запереть на замок и повесить на обе створки надписи на английском и испанском язы­ках: (VISITERS RECIVED ONLY BY APOINTMENT»— «No se reciben las visitas sin previa cita»И все-таки — Папа тогда дописывал дневник последнего сафари — работа у него не клеилась. А мы ничем не могли по­мочь...»

* * *

Около двух часов пополудни в памятный день, ко­гда журналисты умчались в редакцию готовить статьи и корреспонденции, территорию финки «Ла Вихиа» за­хватили телевизионщики. Хемингуэй переоделся в свежую гваяверу, причесался и предстал перед камера­ми, которые были установлены у камина библиотеки.

1 Посетителей принимают только по предварительной до­говоренности (англ. и исп.).

Мне много пришлось потрудиться, прежде чем ро­лик того телеинтервью попал в мои руки.

В архивах гаванского телевидения пленки интервью с Хемингуэем не оказалось. Сотрудники обоих кана­лов, которые заявляли, что входили в группу, выезжав­шую в тот день в «Ла Вихию», рассказывали такие нзаимоисключающие вещи, что просто невозможно бы­ло хотя бы приблизительно восстановить общую кар-1 ину.

Но мне повезло! Как-то, оказавшись по моим жур­налистским делам в отделе революционной ориентации партийного комитета провинции Ориенте, я стал свиде­телем возникшего в комнате спора. Он разгорелся в свя­зи со статьей кубинского писателя Эдмундо Десноэса, опубликованной им в мексиканском журнале «Сьемп-ре». Статья была, на мой взгляд, весьма несправедли­вой по отношению к Эрнесту Хемингуэю. Кто-то ска­зал:

— Будь жив Хемингуэй, Эдмундо получил бы по гшслугам. Не продержался бы и одного раунда...

— Дело обстоит иначе,— вмешался я в разговор.— Верно, Хемингуэй любил иной раз доказывать свою правоту, отсчитывая раунды, но чаще выпады, подоб­ные десноэсскому, он переживал в себе. Поверьте мне, я это хорошо знаю. Он не считал нужным тратить вре­мя на ответы. Хемингуэй в жизни был скромен, даже застенчив и лез в драку только тогда, когда ее уже не­возможно было избежать...

Слова мои удивили присутствующих, возникла пау­за, которую нарушил человек лет пятидесяти, с объе­мистой папкой под мышкой.

— Пожалуй, советский товарищ прав,— сказал он,— я не так давно видел ролик. Был очень удивлен, Хемингуэй там просто как ребенок.

— Какой ролик? — от неожиданности я даже вско­чил.

— Старая телепередача. Хемингуэй в день присуж­дения Нобелевской премии.

Этим же вечером в одном из залов телецентра в Сантьяго-де-Куба я увидел фильм, который в самом деле оказался роликом телеинтервью, полученного 2-м и 6-м каналами кубинского ТВ 28 октября 1954 года!

Пленку затем переслали в Гавану в Институт радио

и телевидения, где мне удалось посмотреть ее еще раз десять, если не больше, а секретарь бюро АПН Дигна с присущей ей скрупулезностью застенографировала каждое слово, произнесенное в телепередаче.

Так совершенно случайно нашел я долго разыски­ваемый мною бесценный документ, который, кстати, от­ветил и на один из интересовавших меня вопросов: «В какой же степени Хемингуэй владел испанским язы­ком?» Мне не раз приходилось слышать, что писатель говорил на ломаном испанском, но что он его «ломал» в такой степени, было трудно себе представить. В ко­ротких ответах Хемингуэя на вопросы тележурналиста оказались места, которые совершенно невозможно по­нять даже всегда все знающим кубинцам. Ниже они, эти места, заменены многоточием.

«Журналист. Мистер Хемингуэй, мы хотели бы знать, что испытываете вы, какое чувство, взволновало ли вас сообщение о присуждении вам Нобелевской пре­мии?

Хемингуэй. Первоначально я испытал чувство радости, ну, немного больше, чем радости, и, может быть, еще немного больше. Я очень доволен, что ока­зался первым кубинцем sato *, который получил эту премию. Мне приятно, что власти... речь идет о кубин­ском пейзаже, о Кохимаре, который как-никак есть моя родина.

Журналист. Мистер Хемингуэй, мы знаем, что вы были неутомимым путешественником, что постоян­но возвращались работать сюда, на Кубу. Повесть, ко­торая сегодня была отмечена премией, непосредственно связана с кубинским пейзажем. Мы хотели бы знать, в какой степени Куба и кубинский пейзаж повлияли на ваше литературное произведение?

Хемингуэй. Думаю, что он повлиял в самом пря­мом смысле. Я попытался понять ее— море... Мы, ры­баки, если хотите, называем море, когда дует норд, жен­ским именем. Море имело большое влияние в моей жизни и в том, что я пытался сделать в литературе, и особенно море северного берега Кубы, где есть люди

1Sato (исп.) — употребляется на Кубе, когда речь идет о самой захудалой дворняжке. Применяется к человеку необра­зованному, невоспитанному.

:;н столь благородные и еще благороднее того, которого я пытался описать в «Старике и море»... Рыбаки Кохима­ра и Кохимар — это серьезная вещь.

Журналист. И последнее, мистер Хемингуэй, мы уверены: молодое поколение кубинских писателей ждет, что вы скажете им несколько слов.

Хемингуэй. Однако, чтобы сделать это послание молодому поколению, я не особенно пригоден, потому как имею трех сыновей и всякий раз, когда даю им со­вет, не всегда дело хорошим кончается. Но, думая о том, что я плохо знаю литературу, все же уверен, если они возьмут за пример рыболовов Кохимара, то невоз­можно потерпеть неудачу.

Журналист. Большое спасибо, мистер Хемингу­эй. Поскольку мы знаем, что вы очень устали в связи с пресс-конференцией и из-за многочисленных посети­телей, нагрянувших к вам, мы прощаемся с вами и же­лаем вам в дальнейшем огромных успехов, которые подтвердили бы справедливость присуждения вам Но­белевской премии. Большое спасибо».

Камеры еще не отключены, и зритель видит, как на­пряженное, стянутое усилием воли лицо Хемингуэя — вымученная, деланная, «пристойная» маска — расплы­вается в широкую, по-детски радостную улыбку, радо­стную оттого, что наконец кончилась передача и кон­чились его «мучения». Хемингуэй пожимает плечами, как бы спрашивая самого себя и тех, кто находится рядом,— все ли было хорошо? Правильно ли он отвечал на вопросы? Все ли получилось, как надо? Хемингуэй не знает, что он еще в кадре, что передача еще не окон­чена,— он уверен, что со словами «большое спасибо» она оборвалась. И мы видим человека, совсем не похо­жего на известного всему миру Эрнеста Хемингуэя, писателя, бесстрашного охотника, опытного рыболова, смелого, отчаянного путешественника, наконец, драчу­на, как его многие себе представляют. Мы видим Хемингуэя, каким он был в действительности: не на­рисованного нашим воображением — Хемингуэя сму­щенного, неуверенного в себе, «большого ребенка», ко­торый вот только сейчас одолел еще одну жизненную трудность.

До того дня, когда я тщательно изучил телеинтер­вью и стенографическую запись его, у меня еще до кон­ца не сложился четкий образ Хемингуэя. А я пересмот­рел несметное количество фотографий, опубликован­ных, «не подлежавших публикации» и просто люби­тельских, слышал множество ярких, выразительных рассказов о писателе, мне хорошо было знакомо его жилище, я знал о многих его привычках, знал многих людей, с которыми он дружил, внимательно изучил архивные материалы музея. Но концовка телеролика, «живой», «настоящий» Хемингуэй, запечатленный на кинопленке, в сложной для него жизненной ситуации, добавили к его портрету последний и, быть может, са­мый верный штрих.

Для сомнений не оставалось места — Хемингуэй че­ловек робкий, большей частью, за исключением момен­тов нервного возбуждения, застенчивый, неуверенный в себе и во всем, более страдающий, чем получающий наслаждение от жизни. Во всяком случае, таким я его вижу на протяжении последних двадцати лет его жизни.

Дата добавления: 2015-08-18